Синнитон был странным городком, но понял я это не сразу. Сейчас я думаю, что мог бы вообще ничего не понять, если бы не зима.
Обычно наш караван проходил через Синнитон четыре раза в год – дважды осенью и дважды весной, - да и проводили мы там от силы десять-двенадцать часов. Вечером останавливались в придорожном трактире, ужинали, ночевали, а ранним утром снова отправлялись в путь. Ни времени, ни желания изучать городок – один из многих на долгом пути, - не случалось.
Но однажды мне пришлось задержаться в Синнитоне. Той осенью тяжело заболел мой младший сын. Две недели мы с женой бессонными ночами сидели возле его кроватки, готовили целебные настои и припарки, выслушивали советы самых знающих лекарей столицы. Наконец малыш пошел на поправку, и я смог – уже спокойный душою, - покинуть родные края.
Когда караван тронулся в путь, проезжий тракт и пустые поля уже были укрыты пушистым снежным покрывалом. Снег лежал на деревьях в лесу, укутывал невысокие придорожные кусты. По утрам приходилось разбивать ледяную корку в колодцах, чтобы добраться до воды. Но зиме этого было мало. Снег все падал и падал, засыпал землю, словно хотел навеки схоронить ее. Холода стояли такие, что птицы замерзали на лету и падали в пушистые, мягкие сугробы, да так и оставались там – в белых сверкающих могилах. Дикие звери выходили к самой дороге, так что нам приходилось быть все время настороже и держать наготове луки, стрелы и копья.
Недалеко от Синнитона пали два мула. Мы не успели еще снять поклажу, как меж деревьями – а лес подходил здесь вплотную к тракту, - замелькали серые тени.
Бросив трупы на растерзание голодным волкам, мы поспешили к городу, огни которого уже были видны вдалеке.
На следующее утро после прибытия, оставив товарищей на постоялом дворе, я отправился к местному скототорговцу и быстро сговорился с ним о покупке трех мулов (двух взамен павших, и еще одного – запасного), которых, однако, нужно было пригнать с загородной фермы. Нам предстояло провести в Синнитоне два или три дня.
Пока мои люди и утомившиеся от долгого пути ездовые и тягловые животные отдыхали, я бродил по городу. Бродил без всякой видимой цели, побуждаемый лишь любопытством и бездельем.
Я желал поблагодарить богов за наше чудесное спасение из лап смертельного холода и от ярости голодных диких зверей, потому и зашел в храм, что стоял на главной площади. Церковь была построена давно, но ее, похоже, регулярно подновляли: в темно-серой кладке я заметил светлые камни и следы раствора; ярко-желтые и алые стекла витражей вставили в металлические рамки совсем недавно, внутри же были развешаны расшитые золотыми и серебряными нитями покровы и занавеси. Впрочем, одна из башенок над вратами покосилась, со второй же упало каменное навершие. Да и деревянный пол в храм местами подгнил и разваливался.
Шла служба. Стараясь производить как можно меньше шума и не наступать на скрипящие половицы, я прошел на свободное место невдалеке от помоста, на котором стоял священник. Он был стар, седовлас, приятен лицом и почтенен обликом. Лишь выпирающий меж лопатками горб нарушал гармонию образа почтенного служителя богов. Этот горб невольно привлекал мое внимание, мешал сосредоточиться, но затем – когда зазвучал прекрасный хорал - я погрузился в благочестивую медитацию и уже не всматривался в священника.
Я благодарил богов за то, что помогли нам добраться до Синнитона целыми и невредимыми, просил здоровья сынишке, удачи – нашему путешествию, добра и мира - жителям этого города и иных городов, что ждали нас на долгом пути. Наконец, зазвучала финальная оратория и прихожане запели. В мелодичное пение мужчин и женщин вплетался чей-то грубый голос, который нарушал гармонию хорала, как карканье ворона – песнь соловьев.
Я невольно обернулся и увидел двумя рядами дальше ражего парня с красным лицом и руками, выводившего рулады громко, не в такт и немного в нос. Одежда его была в нескольких местах прожжена, а кожаный фартук и заткнутые за пояс кожаные же рукавицы недвусмысленно указывали на его ремесло. Кажется, местному кузнецу в детстве секач на ухо наступил. Пел парень, однако, со всем старанием; в глазах его стояли слезы мистического восторга.
Когда служба закончилась и прихожане потянулись к выходу, я задержался, чтобы опустить несколько монет в кружку для пожертвований. Тогда-то я и увидел, как юная девушка выходит с хоров вместе с органистом. Оба они были молоды и красивы – высокие, стройные, с правильными чертами лиц. Мне подумалось, что они могли бы быть братом и сестрой, ибо было в их обликах нечто схожее. Но если глаза девушки сияли голубизной летнего неба, то глаза юноши были белы, как засыпавшие мир снега.
Органист был слеп.
Подруга или сестра бережно свела его под руку по лестнице, помогла надеть теплый плащ и вывела на улицу.
Не знаю зачем – может быть, из того же праздного любопытства, или потому, что делать мне все равно было нечего, - я пошел за парой по заснеженной улице.
Путь наш был недолгим: вскоре юноша и девушка дошли до скромного одноэтажного домика, на пороге которого стояла маленькая сухонькая старушка. Один глаз ее был закрыт черной повязкой. Старушка взяла слепца за руку, и они скрылись внутри. Девушка же – похоже, не сестра, но подруга или просто добрая прихожанка – направилась обратно и вскоре поравнялась со мной.
Увидев юницу вблизи, я понял, сколь хороша она! Куда лучше, чем показалось мне в храме. Такой невозможной, совершенной красоты мне не доводилось встречать в нашем грешном мире. Нет, в душе не вспыхнула любовь (сердце мое навеки принадлежит лишь моей прекрасной, доброй супруге), но лишь восторг и восхищение – сродни тому, которые появляются, когда мы смотрим на дивную картину или прекрасное творение скульптора.
Как я уже говорил, девушка была высока ростом и стройна, но ее женственные формы не могли скрыть ни скромное длинное платье, ни неуклюжий, подбитый мехом полушубок. Лицо же ее поражало гармоничностью черт, свойственной ангелам и богам, но не простым смертным. Длинные золотистые волосы выбивались из-под капюшона и, казалось, светились своим, собственным светом, как лучи солнца в этот ясный день. В синих глазах же отражалась глубина небес.
Как завороженный – ибо истинная красота способна околдовывать нас, даже если намерения и помыслы наши чисты, - двинулся я за красавицей, не думая, куда и зачем иду.
Мы вернулись на центральную площадь и тут девушка, возможно, заметив или почувствовав мое присутствие, обернулась. Не желая показаться навязчивым, или упаси боги, злонамеренным, я замедлил шаг, а затем свернул в боковую улочку и зашел в лавку.
Еще у порога я заметил, что вывеска покривилась, а дверной колокольчик, вместо мелодичного звона, издает хрипы и перханья, как старый цепной кобель. Внутри же лавки царили порядок и чистота. Хозяйка – приветливая женщина средних лет, опрятно одетая и миловидная, - слегка заикаясь, спросила, что мне угодно.
Подумав, что – коли уж выдался случай – надо пополнить запасы для предстоящего пути, - я приобрел изрядное количество сухарей, крепкой виноградной водки (не для чего иного, как для поправки здоровья сотоварищей), мороженых нарезанных овощей и других нужных в дороге вещей. Расплатившись с владелицей лавки, я попросил доставить все купленное в трактир и задержался поболтать, поскольку других посетителей не было.
Мы говорили о суровой зиме (ни я, ни лавочница не припоминали такой), об оставленном мною в столице семействе (как оказалось, у собеседницы моей тоже было двое детишек), о трудностях пути нашего каравана и, конечно же, о Синнитоне, где женщина родилась, выросла, вышла замуж и прожила всю свою жизнь..
Неспешно текла наша беседа, когда в лавку забежали двое мальчиков – сыновей хозяйки, которых она и представила мне, без всякого сожаления сообщив, что один из детей нем, как и отец его.
Узнав, что довелось им встретить торговца-путешественника, старший из мальчиков (заикаясь, как матушка), начал расспрашивать меня о дальних городах и виденных в пути чудесах. Я удовлетворил его любопытство, и, попрощавшись с милой женщиной и ее детьми, вышел на улицу.
Низкое зимнее солнце уже склонялось к закату, когда я вернулся в трактир. Там, к изумлению своему, увидел не только трактирщика – здорового мужика, лишенного левой руки. Вместо нее к культе был пристегнут кожаными ремешками неуклюжий крюк, которым, однако, трактирщик пользовался весьма ловко, подцепляя бочонки с пивом и тяжеленные части туш быков и овец.
В трактире было людно. Спутники мои, рассевшись по разным столам, вели беседы с местными обитателями.
Но не желание жителей Синнитона поговорить с проезжающими и ради того собравшимися в заведении удивило меня. По залу прошла и села за стол в дальнем углу та самая юная красавица, которую утром принял я за сестру слепого органиста.
Присмотревшись, я заметил, что за столом уже есть другой человек. Впрочем, человеком он мог показаться лишь спервоначалу. Стоило взглянуть на выкаченные глаза, лишенные искры разума, видной даже в очах собак и домашней скотины, на трясущуюся голову, на полуоткрытый рот, из которого капала слюна, вслушаться в дребезжащий голос, произносящий бессвязные слова, и любой бы догадался, что это существо – безумно. Деревенский или городской дурачок, юродивый, из тех, кого можно встретить на церковной паперти, на ярмарке, или, как сейчас, в трактире. Добросердечные люди делятся с блаженными старыми вещами, подают монетку-другую, угощают едой, не позволяя умереть от голода и холода.
Но увидеть рядом с безумным прекрасное юное создание, опрятное и красиво одетое, – что могло бы быть дивнее и страннее? Однако, вот, девушка сидела рядом с дурачком, ласково гладила его по руке.
Трактирщик принес тарелку с едой, и красавица, взяв ложку, принялась кормить блаженного, аккуратно вытирая рот и подбородок, чтобы крошки еды и слюна не пачкали лицо и одежду бедняги.
Так, уже второй раз за этот день, я убедился, что девушка не только прекрасна обликом, но и добросердечна.
Наевшись, дурачок неловким поклоном поблагодарил хозяина и ушел на улицу. Как мне позднее сказали, бедняга не имел своего дома и спал то в притворе церкви, то на конюшне при трактире, а теплыми летними днями – на площади, укрывшись где-нибудь под телегой или прямо на траве.
Девушка же прошла на кухню помочь судомойке с посудой. О том мне сказала наутро сама судомойка – неопрятная глуховатая старуха, то ли тетка, то ли свойственница трактирщика.
Признаю, очаровательная и добрая девушка, имени которой я так и не узнал, настолько занимала мое воображение, что весь следующий день я бродил по городу, надеясь увидеть ее. И надежды мои были не напрасны.
Ближе к полудню, когда неяркое зимнее солнце озаряло мир слабым светом, теряясь в легкой туманной дымке, я увидел девушку, идущую с корзинкой к ратуше – прекрасному зданию из белого и красного кирпича, окруженного кованым забором с дивными узорами.
Главным украшением ратуши служили часы – дивное чудо, созданное великими мастером. Украшенные фигурками апостолов, в полдень и в полночь являющимися перед зрителями; движущимся небосводом с Солнцем, Луной и звездами; ужасающей Смертью с косой в деснице и аллегорическими изображениями семи смертных грехов; - увы, ныне часы были неисправны и не радовали жителей города мелодичным звоном каждые четверть часа и гулким боем колоколов каждый час.
Я запрокинул голову и увидел человеческую фигуру, мелькавшую в отверстиях-окошках часов. Я ничего не мог разглядеть в подробностях, но проходящий мимо торговец с тележкой, груженой овощами, сказал, что дивный механизм был создан великим умельцем лет двести назад. Сей умелец, как поведал мне тот же торговец, приходился прадедом нынешнему часовщику, как раз сейчас занятому исправлением поломки. Прекрасная же девушка, уже второй день занимавшая мое воображение, была дочкой часовщика и несла отцу обед.
Торговец похромал прочь со своей тележкой, я же пошел искать дом часовщика, движимый все тем же смутным, мне самому неясным чувством. Признаюсь честно, я надеялся не только еще раз увидеть красавицу, но и вступить с ней в беседу.
Идя по городу и всматриваясь в фасады домов, вывески торговых лавок и названий улиц, людей, по своим делам и играющих детишек, я думал о том, сколь странен и необычен Синнитон. Так, погруженный в думы, я добрался до лавки часовщика.
Сквозь широкое окно я увидел дочку мастера. Видимо, девушка пришла ранее меня - другой, более короткой дорогой. Красавица разговаривала с пожилой особой, выгружавшей из корзинки на прилавок банки с вареньем.
Я вошел и вежливо поклонился обеим дамам. Юница одарила меня улыбкой, от которой у меня – солидного человека, отца семейства, верного мужа – подкосились ноги. Другая же дама поклонилась в ответ, нервно подергивая головой, словно сама была неисправным часовым механизмом.
Мы – все трое – обменялись вежливыми фразами о солнечном деньке, о холодной зиме, тягостной и для людей, и для скотов, и для растений. Страдающая тиком особа, оказавшаяся владелицей самого большого в городе сада, пригласила меня зайти к ней за сушеными фруктами, вареньями и джемами, которые она готова была продать нам по сходной цене. Я поблагодарил и обещался послать к фермерше сотоварища.
Дама попрощалась с нами и ушла, слегка подергивая головой и заваливаясь на правую сторону при ходьбе.
Не думая ни о чем дурном, но наущаемый (как понял я уже гораздо позднее) неким демоном, я начал расспрашивать дочь часовщика о жизни в Синнитоне. И узнал, что матери своей, скончавшейся при ее рождении, девушка не знала, живет с отцом, которому помогает в лавке так же, как помогает и другим обитателям города – трактирщику, священнику, фермерше и прочим.
Я не смог сдержать удивления и заметил, что она сама отличается от остальных жителей. Много времени у меня ушло на объяснения, что, в то время как каждый житель Синнитона в чем-то ущербен – кто хром, кто лишен зрения или слуха, кто страдает от болезни или калечества; да даже и каждый дом словно борется с гармонией, присущей искусным творениям рук человеческих, – где покосившимися воротами, где отвалившимся ставнем, а где и разрушенной крышей, - она сама кажется дивным цветком, лишенным всякого изъяна и возросшим на неподходящей почве.
Она прекрасна, добра, умна, расположена к людям вокруг. Чего ждать ей – такой совершенной – в этом городе – воплощении несовершенства человеческой природы. Что ждет ее здесь? Брак ли со слепым органистом или кузнецом с луженой глоткой? Вечное исправление того, что нарушает гармонию? Помощь убогим, не способным оценить, что за дивное чудо обитает рядом?
В то время как в других городах она могла бы, в полной мере показывая свои достоинства, стать супругой равного ей по достоинствам человека, матерью столь же очаровательных детей; могла бы наслаждаться лицезрением красивых храмов, слушать великих певцов, смотреть на картины великих художников.
Девица же, обдумав мои слова, сказала, что всегда была счастлива в родном городе и не мыслит себе иной жизни, как в окружении близких ей людей.
Я покинул лавку часовщика смущенный душой, ибо чувствовал свою неправоту, одновременно пребывая в уверенности, что такому бриллианту, как юная красавица, - подобает иная оправа.
***
Вечером того дня я с сотоварищами сидел в трактире. Наших мулов должны были привести уже наутро, так что мы обсуждали путь и обдумывали, как лучше избегнуть пустынных дорог и холодных лесов, полных дикими зверями.
Внезапно в залу вбежал уже виденный мною городской дурачок. Нервничая более обычного, пуская слюни и невнятно гукая, он подскочил к трактирщику и начал говорить, размахивая руками. Странный язык блаженного, видимо, был привычен местным, потому что трактирщик тут же захлопотал, что-то крича бывшим в трактире мужчинам. Все повскакивали со своих мест, оставив недопитые кружки с элем и остывающее жаркое, похватали полушубки и плащи и кинулись к выходу.
Вслушавшись в нестройный гомон, я понял, что пропала дочка часовщика. Юродивый видел, как она, с котомкой за плечами, выходила за городские ворота.
Сердце мое, казалось, остановилось на минуту, перестав биться от ужаса и стыда. Понял я, что смутил прекрасное и невинное дитя своими речами, потому и пошла она неведомо куда искать лучшей доли.
Напуганный не меньше местных жителей, я собрал своих товарищей. Все вместе тронулись на поиски, прихватив факелы и фонари, ибо было уже темно, и копья с мечами – для защиты от диких лесных зверей.
Разделившись на группы, мы бродили по темному лесу, испуганно вздрагивая при виде темных теней, кои могли оказаться как наваждением ночных демонов, так и голодными волками или злобными кабанами, - окликали девушку, искали под деревьями и в зарослях колючих ежевичных кустов.
Сила отчаяния, чувство вины уводили меня все дальше и дальше в лесную чащу. И вот, возле высокой ели я и нашел бедную девушку. Она лежала, полускрытая тяжелыми лапами, словно ель обнимала красавицу, пытаясь согреть. Снежинки уже не таяли на бледном лице, на прядях волос намерзли сосульки. Приложив руку к груди девицы, я не смог расслышать через одежду биение сердца. Подхватив красавицу на руки, напуганный, я стал громко сзывать других искателей.
Все вместе мы принесли девушку в отчий дом. Навстречу нам выбежал несчастный отец – бледный, почти как его дитя, с растрепанными волосами, в слезах.
Силач-кузнец отнес девушку в заднюю комнату, после чего мы все покинули лавку часовщика.
***
Что мне сказать более? На следующее утро привели наших мулов и караван тронулся в путь. Много еще опасностей и приключений пришлось нам пережить, но все они и оканчивались благополучно и не могли сравниться с тем, что случилось в Синнитоне.
Не раз еще ходил я с товарами из одного города в другой, но всегда, когда путь наш пролегал через этот город, я старался – пусть и сделав крюк, - обойти Синнитон стороной. Причиной тому было не только непроходящее чувство вины перед несчастным отцом, соблазненной девицей и всеми жителями городка, но и то, что довелось мне увидеть в доме часовщика, когда вернулся я туда под покровом ночи.
Сердце мое было неспокойно. Страдая и не в силах уснуть, я пришел, чтобы – пусть и невидимо, стоя возле дома, - оплакать погубленную мной невинную жизнь.
В одном из окон горел свет. Думая, что именно в этой комнате свершается бдение над телом красавицы, я подошел и заглянул внутрь.
В комнате собрались уже виденные мною и незнакомые жители Синнитона. Каждый, казалось, был занят важным, но странным делом: кто смачивал в темной жидкости, похожей на масло, тряпицы; кто – кажется, это были кузнец и трактирщик, - что-то ковали из малых кусочков металла; две незнакомые женщины спешно шили, низко склонив головы.
Девушка лежал на столе, освещенном яркой лампой, закрепленной к потолку. Рядом стоял часовщик. Вооружившись своими инструментами и нацепив на глаз искусственное око – оружие всех часовщиков, - он, казалось, копался во внутренностях умершей. Я отшатнулся было, испугавшись, что стал свидетелем дьявольского ритуала, но, всмотревшись, понял, что тело красавицы было распахнуто, подобно задней крышке часов. И так же, как в часах, виднелись внутри не мышцы, кишки, легкие, связки и сухожилия, но зубчатые колесики, втулки и передаточные цепи.
И тогда постиг я, что прекрасная девица была воистину дочерью этого странного города. Ибо и в ней таилось несовершенство.
Похожие статьи:
Рассказы → Последний полет ворона
Рассказы → Портрет (Часть 2)
Рассказы → Обычное дело
Рассказы → Потухший костер
Рассказы → Портрет (Часть 1)
