Синдром молодого Вертера, глава 3

– Маслова, в суд! – и опять притворил дверь, дожидаясь.

Л.Н. Толстой: «Воскресение»

Брат Готлиб, монах доминиканского монастыря Альберта и Фомы, что в Блутигсбахе, всегда благоговел перед своим духовным отцом. Не из страха, а только из восхищения и искренней любви. Среди темных косноязычных проповедников монастыря приор Ульрих Сангвиниус выделялся как высокий утес на фоне чахлого плоскогорья. Он в совершенстве постиг все семь искусств – даже в музыкальном состязании мог бы победить любого лютниста. Он изучил все сочинения Философа, которые имелись на латинском языке. Он свободно цитировал великих каппадокийцев, «Утешение» Боэция, «De civitate» блаженного Августина, «Summae» ангелического доктора Аквината и «Historia Ecclesiae» Памфила; знал Оригена, Тертуллиана, а также Тацита, Иосифа Флавия, Аверроэса и многих, многих других. Он был знатоком канонического права и папских декреталий, хранил в памяти постановления всех восьми Вселенских и большинства поместных соборов, проник в хитрую казуистику ересей от манихейства до альбигойства и ереси ведьм, и любую из них мог логически опровергнуть и посрамить.  Вдобавок, он сам составлял глоссы на Ветхий и Новый завет и был автором нескольких серьезных теологических трактатов. Неудивительно, что сам Папа особой буллой назначил такого человека комиссаром всех имперских земель по эту сторону Рейна. 

Брата Готлиба отец Сангвиниус выделял за то, что тот знал грамоту и был прирожденным каллиграфом. Едва поступив в монастырь, когда все другие послушники трудились на виноградниках или бродили по окрестным селам, выпрашивая подаяние, брат Готлиб удостоился чести переписывать Евангелие и творения святых Отцов. Он никогда не расставался с чернильницей, висевшей у него на шее, и с кожаным поясным мешочком, где хранились стилья и маленький нож, и готов был воспользоваться ими в любой момент. Готлиб любил свое кропотливое искусство, но еще больше он любил монастырь, где Господь сподобил его укрыться от гибельных мирских соблазнов. Ведь не только ему, сыну простого бюргера оказалась по душе эта тихая обитель. Сам император Фридрих явился сюда однажды как обыкновенный паломник и долго гостил, питаясь от скудного монастырского стола[1].

Готлибу даже помыслить было страшно, что когда-нибудь он выйдет за ворота любезной обители и снова окунется в мир, в омут всевозможных пороков и преступлений. Но Господь судил, чтобы случилось именно так. Отца Сангвиниуса снова призвал в дорогу святой долг комиссара, и приор пожелал взять Готлиба с собой в качестве секретаря. Тот долго отказывался, уверяя, что целый год безуспешно умерщвлял свою плоть и теперь дал обет никогда не смотреть на женщин. Что, вернувшись в мир, он непременно погубит свою душу, ибо он наводнен женщинами, как море рыбой.Но отец Сангвиниус, молча, взял его за руку и вывел за монастырские ворота: «Смотри, ma fili», проговорил он, указывая наверх, туда, где над воротами был изображен черно-белый пес с пылающим факелом в зубах. – «Разве ты не доминиканец? Не «Domini canis»? Разве не обещал Господу и святому Доминику жить по уставу нашего ордена? Мы – псы господни, а посему иногда вынуждены делать собачью работу. Ты знал это, когда вступал в братство. Понимаю, ma fili, ты боишься запятнать себя грехом. Это похвально, но ты заблуждаешься.  Ведь, искореняя дьявольскую крамолу и просвещая души людей, мы обретаем бòльшие заслуги перед Господом, чем постами и молитвами, которые нужны не Ему, а только нам самим.  Совокупность этих заслуг упразднит все наши мелкие грехи, которые пред лицем божественной благодати и грехами-то будет назвать трудно…»

Так Готлиб, вверив свою судьбу деснице господней, а самое себя авторитету духовного отца, оказался в Муммельсдорфе, – в покоях, которые предоставил в их распоряжение кастелян городской тюрьмы. Сегодня он плотно поужинал вместе с судьей ландграфа и викарием епархиального епископа – завтрашними членами святого Трибунала и мог бы поклясться спасением, что никогда еще не ел так вкусно. Особенно, после

сухарей и простой воды, что они вместе с отцом Сангвиниусом вяли в дорогу. Вечером жена кастеляна отвела ему маленькую, но уютную комнатку, где была кровать с огромным пышным тюфяком, в котором чудеснейшим образом не оказалось клопов. Поначалу он даже боялся прилечь на нее: – так это великолепное ложе не походило на узкую и жесткую деревянную кроватку в его келье, а когда, наконец, лег, ему показалось, будто он лежит на облаке. За этот пестрый, наполненный разнообразными событиями и встречами день, Готлиб порядочно устал, и теперь, нежась в постели, впал в какую-то блаженную полудрему. Он еще не спал, а как будто грезил наяву. Перед ним ярко вспыхивали картины прошедшего дня, голоса людей, лица. Особенно, лица женщин: например, тех веселых крестьянок, которых они с магистром видели по дороге в Муммельсдорф. Как они, ведя озорную перебранку, работали в поле: раскрасневшиеся, с подоткнутыми подолами юбок, из-под которых виднелись их стройные загорелые ножки. Он гнал от себя эти постыдные видения, твердил иисусову молитву и одновременно думал о своем наставнике, мудрости и авторитету которого, не переставал удивляться. Готлиб и представить не мог, что едва они войдут в незнакомый город, все, как будто по волшебству, так скоро и удачно устроится. Он поражался тому, как легко отец Сангвиниус входил в любую дверь, – будь то магистрат или консистория. Как быстро составилась коллегия священного Трибунала, первое заседание которой должно было состояться уже завтра. Как все подобострастно склоняли головы, называя отцом прелатом и великим комиссаром из Блутигсбаха, невзрачного с виду пожилого человека в простой монашеской рясе, серой от дорожной пыли. Они пришли в Муммельсдорф без единого пфеннига в карманах и в силу одного только всеобщего безграничного уважения к отцу Сангвиниусу, устроились, как самые настоящие князья. Викарий и тюремный кастелян даже повздорили за право принять комиссара в каждый в своем доме: — столь глубоким оказалось их радушие…

О процессе, протокол которого ему предстояло завтра вести, Готлиб думал с некоторой дрожью. Он представил себе ведьму: отвратительную беззубую старуху с бородавчатым носом и налитыми кровью глазами, в которых горит бесовский похотливый огонь. Как она задирает перед ним свои грязные лохмотья, демонстрируя кривые, покрытые коростой ноги и обвислый морщинистый зад, а потом принимается хохотать; взвивается в воздух, выкрикивая какие-то ужасные проклятия… Главное – устоять. Не соблазниться. Не поддаться ее дьявольским чарам, – спокойно и бесстрашно продолжать вести протокол, ведь судьям, – он понимал это, – будет стократ тяжелее, чем ему. Пусть он никакой и не судья, а обыкновенный писарь, но даже писарю следует держать с ведьмами ухо востро. Нужно быть готовым. Говорят, что на монахов и судей их колдовство не действует: но даже судья погибнет, если вдруг окажется не готов. Отец Сангвиниус много рассказывал ему об этом.

«Надобно сейчас же зайти к магистру – исповедаться», – подумал он, совсем уже засыпая, – «а потом вычитать все келейное пра…».

•  

Всю ночь Готлибу снились какие-то черти. «Чурбан ты, брат» – принялся укорять он себя, как только открыл глаза. – «И поделом. Так оно всегда и бывает, если уснешь без молитвы. Разнежился… будто и вправду князь какой-то».

Поднявшись с постели, он стал на колени перед деревянным распятием, висевшим в углу комнаты, но только успел произнести: «Nominem Patri et Filii et Spiriti Sancti…», как дверь позади него распахнулась и на пороге возникла тощая долговязая фигура Ульриха Сангвиниуса. Брат Готлиб, еще не оборачиваясь, узнал его по чуть слышному звяканью: комиссар никогда не снимал своих тяжелых вериг.  Он был облачен в белоснежную ризу и черную шелковую мантию с пелериной и капюшоном; на груди сиял золотой крест. Худое скуластое лицо комиссара было гладко, до синевы выбрито, вихры полуседых волос с аккуратно выскобленным на темени гуменцом, приглажены гребнем. Карие глаза, глядящие из-под разлатых, черных, сросшихся на переносице бровей, отсвечивали металлическим блеском.

- Молишься, ma fili? – устало, с какой-то, как показалось Готлибу, укоризной, спросил он. Сам магистр, в отличие от своего нерадивого сына, наверное, не стал бы всю ночь нежиться в постели, чтобы потом, в последний момент торопливо вычитывать правило. – Без сомнения твоя молитва угодна богу, но сейчас у нас нет на это времени. Господь ждет от нас других, более важных дел.

- Да, отче, – виновато глянул на него брат Готлиб, и проворно поднялся с колен.

- Есть у тебя чистая хартия?

- Да, отче.

- Я продиктую тебе воззвание к свидетелям на простонародном языке. Ты перепишешь его три раза. Один экземпляр вывесишь на дверях магистрата; другой – на дверях собора Девы Марии Salus populi Romani, что на площади Менял. Третий, на дверях любой другой церкви. Перед тем, как повесить каждое воззвание, трижды громко прочти его черни, которая там окажется. Все ли тебе понятно, ma fili?

- Да, отче. – Брат Готлиб уже достал из своей дорожной сумы бумагу, разложил на столике, стоявшем у кровати, свои письменные принадлежности и приготовился слушать.

- Ты готов, ma fili? 

- Да, отче.

- Итак, пиши: Божиею милостью мы, Готлиб… Ты ведь из Эселя?

- Точно так, святой отец.

- Мы, Готлиб эсельский, викарий инквизитора Ульриха из Блутигсбаха…

- Отче, вы сказали викарий? – побледнев, проговорил Готлиб. У него дрогнула рука и рядом со словом «эсельский» расплылась небольшая клякса. – Но я, же просто писарь, отче, я…

- Молчи и пиши, – оборвал его комиссар. – Вопросы будешь задавать после.

Готлиб покорно умолк, но сердце его было не на месте: «Викарий»… «Нешто это можно? Что я – лиценциат права? Я же и не учился нигде… Боже милостивый…» Неужели он будет обязан участвовать в процессе наравне с судьями? – думал Готлиб, – достоин ли он? Справится ли? Да, справится. Должен. С божьей помощью должен. Ведь каким бы тяжелым ни казалось сыну послушание, отец, налагая его, знает, что делает.

- Ульриха из Блутигсбаха, желаем всем сердцем того, чтобы врученный нашему попечению христианский народ воспитывался в единстве и чистоте католической веры и держался вдали от чумы еретической извращенности. Во славу и честь досточтимого имени Иисуса Христа и для возвеличения святой ортодоксальной веры, а также, для искоренения еретической извращенности, свойственной ведьмам, мы, Готлиб Эсельский, предписываем, приказываем и увещеваем всех и каждого, какое бы положение они бы ни занимали в Муммельсдорфе и окрестных селениях в двух милях по окружности, исполняя добродетель святого послушания и под страхом отлучения, явиться в течение следующих 12 дней и разоблачить перед нами женщин, о которых идет молва, как о еретичках или ведьмах. Особливо же всех тех, кому известно о чудовищных злодеяниях штинкенской ведьмы Екатерины Фогель. Первые 4 дня – первый срок, следующие 4 дня – второй срок, а последние 4 дня – третий срок. Ежели те, которые знают о существовании женщин, подозреваемых в этих преступлениях, не явятся и не укажут их, то они будут пронзены кинжалом отлучения.* Это все.

Готлиб посыпал песком изящные готические росчерки своего воззвания и, выжидающе посмотрел на магистра.

- Когда вернешься, приходи в аудиенц-залу тюрьмы: мы начнем допрос свидетелей, – негромко проговорил Сангвиниус; затем, благословил его, и вышел.

 

***

Готлиб возненавидел Муммельсдорф с первого взгляда. После милого сердцу монастыря с его благодатной тишиной, с окружавшими его полями и лесом, где так сладко было дышать полной грудью, монах уже не понимал, как умудрился прожить в таком же городе большую часть жизни. Он чувствовал, что задыхается на этих узких кривых улочках. В этих каменных лабиринтах, исполосованных кривыми осклизлыми деревянными балками, помои лились из окон прямо на мостовую. Здесь остро и кисло пахло мочой и гниющими объедками, в кучах которых копошились розовые крысята; из харчевен тянуло прогорклым жиром, чадом и винным перегаром, из подворотен – холодной липкой сыростью и мхом. Здесь было слишком грязно, слишком тошно, слишком шумно, слишком неуютно.

Готлиб шел, стараясь огибать черные лужицы нечистот и с сокрушением святого, попавшего в мерзкий вертеп, глядел по сторонам. Вдоль улицы то тут, то там, теснились многочисленные лавочки, под скрипящими на ржавых кронштейнах блеклыми вывесками. Горластые лавочники наперебой предлагали свой товар. Возле трактира «Веселая Магда», скрестив на груди замшелые ручищи, подпирал стену огромный лысый корчемщик в кожаном фартуке, с необъятным отвислым пузом и глумливой ухмылкой на мясистых жирных губах. Готлиб еще никогда не встречал столь тучных людей и мельком подумал, что его можно было бы показывать за деньги на ярмарках. Рядом, прямо на камнях мостовой спали в обнимку и громко храпели два пьяных ландскнехта.

Раз, заставляя прохожих жаться к стенам домов, по улице проскрипела телега золотаря. Колесо подскочило на колдобине, и черная пахучая жижа плеснула из бочки прямо на рясу Готлибу. Золотарь, русобородый, похожий на висельника детина, увидев это, захохотал, и только стегнул свою пегую клячонку. Осыпаемый градом пошлых насмешек, стыдливо опустив глаза, монах поспешил прочь. На его счастье в переулке, куда он сразу же свернул, в нише одного из домов обнаружился маленький фонтанчик с чистой водой.

Битый час Готлиб проплутал по этим тошным лабиринтам и тупикам и, только совсем отчаявшись, отыскать правильную дорогу, вышел, наконец, к площади Менял.

Здесь было просторнее, свежее и чище. Прямо перед ним грозил небу острым, похожим на ветвь терновника шпилем собор Пресвятой Девы. Это была гигантская мрачная базилика со множеством статуй святых по фризу и узкими длинными островерхими окнами. Справа, позади нее чернело приземистое здание магистрата, а рядом кривилась слепая, давно заброшенная башня Вечевого колокола – символ былой городской вольницы…

Увещевать свидетелей Готлибу не пришлось. Стоило ему, взойдя на паперть базилики, начать зачитывать воззвание, как люди обступили его со всех сторон. Было их человек сто: бородатые крестьяне в войлочных шляпах, замурзанных суконных кафтанах, худых сапогах или деревянных башмаках.Крестьянки, иные из которых даже тетешкали на руках младенцев, босоногие горластые дети. Их вожаком был низенький старик-священник с давно небритым осунувшимся лицом.

- Мое почтение, отец прелат, – сказал священник, выступив впереди всех и низко поклонившись Готлибу.

- Да, что вы, святой отец, – сконфузился тот и даже покраснел от смущения. – Я простой монах – писарь у отца комиссара.

Священник еще раз поклонился Готлибу и сказал:

- Я – Яков Мюнцер, сударь, приходский священник из Штинкена. А это вот – моя паства. Мы здесь по делу нашей односельчанки девицы Фогель, которую ландграф обвиняет в ведовстве. Третьего дня ее взяли под стражу, а потом человек ландграфа приказал нам всем явиться в город и ждать, когда прибудут отец комиссар. Мы здесь уже третий день, сударь: живем возле паперти и кормимся подаянием добрых людей.

- Domine… – опешил Готлиб. Он вспомнил, как сам пронежился всю ночь на мягком тюфяке и опустил глаза, как будто во всем этом была и его вина. – Третий день! И никто вас не приютил?

- Никто, сударь.

- Да, как же это можно? – искренно удивился монах.

- Ничего, сударь, – сказал священник, а потом вдруг заморгал набрякшими веками и, принялся вытирать слезы. – Право, ничего, только… - этого Готлиб никак не ожидал: отец Мюнцер кинулся перед ним на колени и обнял его ноги. – Катарина Фогель, сударь… она не виновна. Она никакая не ведьма. Она моя прихожанка: я знаю ее с младенческих лет и это одна из самых верных и богобоязненных католичек, которых я только видел. Она невиновна, сударь, это чистое и смиренное дитя, это ангел Божий… прошу вас, походатайствуйте за нее перед отцом комиссаром, я… уповаю только на его милосердие и справедливость Божию. Молю вас, сударь.

Готлиб совсем сконфузился и даже задрожал от стыда.

- Встаньте, святой отец, – проговорил он сиплым голосом и попытался сглотнуть сухой комок – до того у него пересохло во рту. – Я скажу магистру, конечно, скажу, и, если она действительно не ведьма, он разберется и отпустит вашу… Катарину.

- Сударь, я сам буду ее защищать. Я говорил с оффициалом нашего епископа, с господином лиценциатом Юриусом и он любезно разрешил мне быть адвокатом девицы Фогель. Поверьте, я ее знаю и найду, что сказать.

- Кончай уже, отец Якоб! – резко окликнул священника какой-то рыжебородый детина из толпы. – Пусть нас поскорее ведут на этот чертов суд, будь он неладен! Расскажем господам судьям про эту чертову потаскуху, да и восвояси. Притомились мы уже тутова. Сам посуди: третий день не жрамши!

- И то верно, – добавил другой, белобрысый, в шляпе с пером, надвинутой на самые глаза. – У меня ведь на огороде еще овощь не убрата: а ну как дождь, – погниет ведь вся. Видит бог, погниет!

- А у меня ребятишки не кормленые, – запричитала какая-то баба. – Глянь, ваше преосвященство – вон, плачут, сидят.

- Вы правы, братья, – со вздохом сказал Готлиб. – Вы правы. Ступайте за мной: я отведу вас в суд.

Во главе сотни штинкенских крестьян монах вошел в небольшую аудиенц-залу, которая сразу набилась битком. В сводчатом каменном мешке с единственным зарешеченным окошком у самого потолка стало не продохнуть. Едкий черный факельный дым настолько перемешался с тяжелым, кисловатым запахом давно немытых человеческих тел и испарений, что у Готлиба закружилась голова. Он подумал, что ему, возможно, придется провести целый день в этом душном подземелье и его передернуло.

Члены святого Трибунала расселись за прямоугольным, покрытым пунцовой скатертью столом. В центре, в высоком резном кресле восседал комиссар Сангвиниус в белоснежной рясе и черном плаще доминиканца. Справа от него устроился викарий, точнее, оффициал епархиального епископа – лиценциат права Иоганн Юриус – сухой, еще не старый человек в судейской мантии и шапочке, с желтым лицом и живыми бегающими глазками. Слева сел грузный Гюнтер фон Эйзернхерц. Он был главным судьей ландграфства: какой-то по-жабьи брюзгливый и одутловатый, в шляпе с пышным плюмажем, стеганом колете тонкого флорентийского сукна с пышными рукавами, в отороченной мехом мантии и с золотым графским медальоном на груди. Медальон изображал императорскую корону и крылатый меч, парящий в облаках.

По обеим сторонам центрального стола было приставлено еще два боковых, меньшего размера. На одном из них лежала внушительных размеров раскрытая книга. Кресла за, ними были пусты.

- Кого это ты привел, ma fili?! – стараясь перекричать гул крестьянских голосов, воскликнул Сангвиниус.

- Это свидетели, отче! – выступив вперед, прокричал Готлиб. – По делу Катарины Фогель, о которой вы мне говорили!

- Все?!

- Да, отче!

- Прекрасно! – улыбнулся комиссар и гневно бросил в толпу свидетелей – Тихо!

Прошу тишины!

- Отче, - потупившись, проговорил Готлиб. – Здесь есть один человек… приходский священник по имени… Якоб. Так вот, он просил меня…

- Якоб Мюнцер? – торопливым тенорком поинтересовался викарий, и крикнул в толпу:

- Выйдите, отец Иаков, покажитесь нам. – Священник, с опущенной головой, покорно подошел к судьям, и викарий, обращаясь к Сангвиниусу, протараторил по латыни:

- Этот человек был у меня третьего дня, отец прелат, и просил назначить его адвокатом по данному делу. Он мне… - викарий что-то шепнул комиссару на ухо. – Потому, я не увидел причин отказать ему в этой скромной просьбе: он добрый христианин, ревностно предан делу нашей святой католической Церкви… отец прелат не будет возражать, если мы приведем его к присяге?

- Адвокат?.. – задумчиво произнес Сангвиниус. – Мне кажется, в адвокате нет надобности. Дело ясно и так: res ipsa loquitur. Это, во-первых. Во-вторых, его защита несколько э… не согласуется со «statuta, paragraph inhibemus, liber sextus»: он священник и знает свою паству поименно, а меж тем, адвокат, как вам известно, не должен знать имена свидетелей. Но… раз уж вы за него ходатайствуете… что ж, пусть будет адвокат, только… вы не находите его добровольное желание подозрительным?

- Все покажет процесс, отец прелат.

- Хорошо. Да, – обернулся комиссар к Готлибу. – Что ты стоишь, ma fili? Садись, бери книгу. Ты знаешь, что делать.

Монах почтительно поклонился, сел за пустующим столом, достал свои перья, откупорил чернильницу, раскрыл книгу на чистой странице и приготовился писать. Затем Сангвиниус, взяв лежавшее перед ним Евангелие, попросил отца Якоба подойти ближе и стал приводить его к присяге.

- Поднимите вверх правую руку: три пальца вытяните, а два согните: вот так, – он показал, и священник покорно это исполнил. – Теперь, повторяйте за мной: Я, имярек, удовлетворяя законное право деликвентки Катарины Фогель на защиту, клянусь не возбуждать соблазна в вопросах веры и не причинять вреда справедливости. Выступая защитником упомянутой деликвентки, я клянусь руководиться единственно любовью к истине, дабы не заслужить упрека во лжи при представлении сведений, доказательств, или при ссылке на свидетелей или присяге, а также, при требовании отсрочек. Клянусь, что не навлеку на себя обвинения в покровительстве еретикам, ибо защищаю не лжеучение, но лицо, неспособное предотвратить наказание. Заявляю также, что, берясь защищать вышеупомянутую Катарину Фогель, ясно сознаю, что, в случае нарушения какого-либо из пунктов данной присяги буду немедленно лишен сана, отлучен от церкви и призван к ответу, как пособник в деле еретической извращенности, amen.

Повторив за Сангвиниусом слова присяги, священник перекрестился, поцеловал поданное ему евангелие и, отойдя, сел напротив Готлиба. Затем к присяге были наскоро приведены свидетели и заседание началось.

            - Inicia, domine praetor, – обратился комиссар к судье Эйзернхерцу.– Tu praeponis actorem, tibi et iniciare.[2]  

            - Hoc mihi honor magnus, Pater praelatus. Bene.[3] – растянул в улыбке свои жабьи лиловатые брюзгливые губы судья. Затем тяжело поднялся, взял со стола стопку каких-то бумаг и прочел: Nominem Domini. Amen. В год от Рождества Христова …-й, индикта 5-го, месяца сентября двенадцатого дня, наш досточтимый государь Дитмар Муммельсдорфский представил мне обвинение в ведовстве и злостной малефиции некоей Катарины Фогель, крестьянки деревни Штинкен, находящейся в его ленном владении. По словам оного государя, а также, по словам присутствовавших при этом его многочисленных челядинцев и его досточтимой супруги фрау фон Гемюссеншверт, дело обстояло следующим образом: оная Катарина Фогель была встречена ландграфом во время охоты. Принимая во внимание видимую скромность и бедность оной крестьянки, государь возымел намерение пожалеть ее, в связи с чем, пожаловал ей десять золотых дукатов из своего имения. Получив означенные десять дукатов, Катарина Фогель, глумясь, заявила государю, что найдет, чем его отблагодарить за такую щедрость. Засим государь отпустил ее, а по прошествии известного времени, понял, что подвергся наведению ведовской порчи, выразившейся в отнятии у него мужской силы. Это же, под присягой подтвердила его супруга, с которой он, после означенной встречи с Катариной Фогель несколько раз, тщетно пытался иметь любовное сношение. После того, как истец был спрошен: говорит ли он чистую правду и не донес ли на крестьянку Катарину Фогель по злой воле, из ненависти или по злобе и не скрыл ли чего-нибудь из чувства расположения, либо нерасположения к подозреваемой, государь ответил утвердительно, в чем и поклялся, приняв присягу на Четвероевангелии. Dixi, pater inquisitor. Cogito, veni tempus interrogare testium? [4]

- Sic, domine praetor. Initiamus. [5]

Во время чтения судьей обвинительного акта Готлиб изредка посматривал на отца Якоба. Тот, все грознее хмурил косматые брови и до крови кусал губы. Его жилистые, поросшие жестким седым волосом руки дрожали не-то от страха, не-то от негодования. Наконец, когда Эйзернхерц умолк, он вскочил со своего места и, обернувшись почему-то к крестьянам, истерически выкрикнул:

- Это ложь! Наглая ложь, ваша честь! Все, от первого до последнего слова! – затем, глянул углями глаз на комиссара и добавил. – На самом деле, все было так: Катарина…

- Адвокат, – оборвал его Сангвиниус. – Вам, кажется, не предоставляли слова. Tace,[6] или будете удалены из залы суда!

Священник сглотнул, заморгал морщинистыми веками и покорно сел на место, громко хлюпнув носом. Готлиб хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но тут, задумался: а прав ли этот старик? Не потворствует ли он, чего доброго, ведьмам? Кто знает? Может быть он даже больше, чем эта Катарина Фогель достоин осуждения? Он вспомнил стрелков – колдунов, о которых рассказывал ему когда-то магистр. Эти стрелки совершают гнусное святотатство, стреляя в изваяния Христа из арбалета или пищали, чтобы черт дал их стрелам и пулям способность бить без промаха. «А не стрелок ли-колдун этот самый святой отец», – подумал он. – «Только скрытый, конечно, еще не распознанный?»

Тем временем, Сангвиниус начал опрос свидетелей. Вел он его по опросному листу, который Готлиб переписал ему еще в монастыре. Пункты опросного листа поражали воображение. Монах и представить себе не мог, что кроме как в бреду или кошмарном сне возможны те ужаснейшие и невероятные злодеяния, которые там упоминались. Тем не менее, все это было явью. Жуткой, невозможной, но, все-таки, явью. Свидетели отвечали на все вопросы утвердительно: даже добавляли от себя множество красочных подробностей, которых сухой текст опросного листа был лишен.

«Господи, сохрани меня от ведовского чародеяния! Спаси и сохрани!» - думал Готлиб, прилежно скрипя пером по бумаге. Протокол допроса свидетелей он вел так, как его учил магистр: записывал показания, не указывая имен, а потом, на отдельном листе вразнобой писал имена. Так было нужно для того, чтобы ведьма, когда ей предоставят эти показания, не узнала, кто из денунциантов[7], о чем говорил, и чтобы они тем самым избежали ее козней.

- Итак, – сказал комиссар, глядя в толпу свидетелей. – Видел ли кто-нибудь из вас, чтобы ваша односельчанка Катарина Фогель крала из колыбелей крещеных, или еще некрещеных младенцев, чтобы живьем бросить в кипяток и, выварив до размягчения костей, изготовить мазь, дающую ведьме возможность летать по воздуху?

Крестьяне, до этого охотно обвинявшие деликвентку в градобитии, порче скота и насылании любовных чар, здесь вдруг смутились, замолчали, потупили глаза и стали как-то нерешительно перешептываться друг с другом. Ответа не было долго. Сангвиниус даже заерзал от нетерпения в кресле и строго повторил вопрос. Наконец, из толпы вышел полноватый крепкий мужик лет пятидесяти, с красным лицом, пышной светло-русой бородой и водянистыми глазами. За спиной его стояли две молодые крестьянки, такие же дебелые светловолосые и краснолицые, как и он, – наверное, его дочери.

- Я видал, – раздельно, как будто с трудом выдавив это из себя, сказал он.

- Твое имя? – спросил Сангвиниус.

- Мельхиор Фогель, ваша милость. А это вот – дочери мои: Урсула и Берта Фогель.

Услыхав его ответ, комиссар на миг даже растерялся от неожиданности, но быстро взял себя в руки и прежним твердым голосом спросил:

- Катарина Фогель твоя дочь?

- Так и есть, ваша милость. В семье, знаете, не без урода.

- А может быть она не твоя дочь? Может, она появилась на свет при посредстве инкубата?

- Может, и не моя, – вздохнул мужик, – может, и этого, кукубата, ежели вы черта имеете в виду. А, только скажу вам, ваша милость, что баба моя покойница, была волосом так же черна, как и еёйная дочь. А с каким она кукубатом миловалась, про то я не ведаю.

Отец Якоб, багровея, долго смотрел на него ненавидящим взглядом:

- Мельхиор! – наконец, не выдержал он. – И, не жалко тебе ее? Совсем не жалко?! Ты же на родного дитя клевещешь, отец! Опомнись! Совести своей не боишься, так хоть Господа Бога побойся! Греха побойся! Я… я тебя отлучу за такие…

- Прекратите, адвокат! – грозно глянул на него Сангвиниус. – Иначе вас самого отлучат за пособничество еретикам. А ты, смерд, продолжай.

- Да что, ваша милость, продолжать? – замялся мужик. После отповеди священника и без того угрюмый, он совсем посмурнел. Было видно, что что-то скребется у него на душе. – Видал, ваша милость, все видал…

- И я видала, – пришла ему на помощь одна из дочерей. – Принесла это, как-то Кэтхен в дом младенчика. А, зима тогда, ваша милость, была… мороз лютишшый, а он, младенчик-то этот – голенький весь. Покуль она его до дому-то дотащила, а он глядь – и натурально околел. Вижу это я, волочит она его за ножку, ровно как, знаете, ваша милость, куль с мукой. Я и говорю: куда это ты, сестрица, дите-то волокешь? Варить, говорит. Порезала она это, его мелкими шматочками, навроде как знаете, морквы, аль капусты, поклала его в горшок, печь затопила, да и давай варить. Варила - варила, покамест знаете, один студень от него не остался, али еще как говорится, холодец…   

- А я видала, – встряла другая, – как Кэтхен этот студень остужала, да сквозь сито процеживала, да потом как корень плакун-травы туда растерла, да селезенку жабью, да помет бычачий, а опосля намазалась этакой вот страстью господней, да и фьюить в окошко. И на Лысую гору полетела.

- Нечестивые… неблагодарные лжецы… - сквозь зубы, утирая слезы, шептал отец Иаков. – Ничего. Господь спросит... вы все будете гореть в аду… все. Все.

- Вопрос к вам, адвокат, – вдруг обернулся к нему Сангвиниус. – Вам по долгу службы, разумеется, приходилось приобщать обвиняемую святого Тела. Скажите, не замечали ли вы, чтобы обвиняемая при принятии облатки слишком широко раскрывала рот и клала облатку под язык, чтобы затем выплюнуть и с ее помощью навести порчу на кого-либо?

- Нет! Нет, ваша честь! – вскричал священник. – Я этого не замечал и при всем своем желании не мог бы заметить! Sanctus Domine! Я больше не могу, ваша честь! Я не могу слушать эту безбожную клевету, которую тут возводят на несчастную девушку! Все это вздор, ваша честь! Посмотрите! Посмотрите на этих людей! Они вас боятся! Больше того, – они вас ненавидят; им хочется, чтобы вы поскорее отпустили их домой и не дай бог, не обвинили в пособничестве еретичке, – поэтому даже родной отец, даже родные сестры говорят вам все, что вы хотите услышать! – он встал и, не мигая, смотрел Сангвиниусу в глаза. – Вы… почему вы не хотите знать правду? Почему вас интересует только эта дьявольская ложь?..

- Вам не кажется, отец комиссар, что эта ведьма его околдовала? Может быть, даже влюбила в себя? – скороговоркой спросил лиценциат Юриус.

Сангвиниус промолчал. Только кивнул священнику, чтобы он не останавливался.

- Мне доподлинно ведомо: я под присягой могу подтвердить, как было дело. Все графство знает, что государь наш, прости господи, известный прелюбодей. Он обесчестить хотел это святое дитя, да Господь – Он справедлив в отличие от вас, господа судьи! Он не дал совершиться греху! Не дал!

- Да... да, как ты смеешь хулить г-государя?! – опешив, взвизгнул судья Эйзернхерц. – Порочить его на глазах подданных! Это… по juri romanorum это называется оскорблением величия! Ты слышишь, нечестивец? – он залился пунцовой краской и умолк, нервно жуя губами.

- Я, все-таки, настаиваю на своем мнении, – затараторил лиценциат, – что этот человек подвергся околдованию. Разумеется, не обладая вменяемостью, он не может в дальнейшем исполнять функцию защитника.

- Этот человек еретик и пособник ведьмы! – выдохнул судья. – Я требую, чтобы его немедленно in custodiam dare! ^[8]

- Вы сами! Вы сами околдованы, господа судьи! Где вы прячете Катарину? Почему

ее нет в зале суда? Поверьте, я кое-что смыслю в законах и мне прекрасно известно, что по нашему старинному установлению, освященному самим Господом, истец и ответчик на суде должны стоять друг перед другом: лицом к лицу. Почему я не вижу ни того, ни другого? Зачем вы устроили весь этот дьявольский фарс, господа судьи?

Комиссар молчал и смотрел на отца Якоба, который под его взглядом как-то все более стушевывался, обмякал. Потом вдруг резко, три раза хлопнул в ладоши и крикнул:

- Стража!

Из соседней с аудиенц-залой комнатки, где находилась пыточная камера, немедленно выскочили два дюжих кнехта в кольчугах. Когда они подошли к столу, комиссар еще раз взглянул на священника и спокойно сказал:

- Вы обвиняетесь в нарушении присяги, покровительстве еретикам, защите еретического лжеучения ведьм, лжесвидетельстве, а также в глумлении над институциями нашей святой апостольской римско-католической Церкви. Завтра в соборе вы будете публично низложены и преданы анафеме, после чего над вами состоится суд. Это все. Стража, уведите арестованного.

Кнехты, молча, подошли, схватили отца Якоба подмышками и рывком подняли на ноги. Священник резко вывернулся в их руках, и, посмотрев на Сангвиниуса, выкрикнул:

- Вы… вы оделись в эти судейские мантии и думаете, что прекрасно служите в них Господу! Но Он-то знает, что вы слуги сатаны! Что вы закалаете на его алтарь души невинных агнцев... а что вам еще делать? Ведь ваши-то собственные души вы уже давно ему запродали! Этот молох… требует крови! И вы! Вы обильно пичкаете его кровью святых мучеников! Весь Римский мир захлебнулся в этой крови, которой уже никому и никогда не смыть, а вы, вы все будете гореть в огне! Ибо сказано: кто обидит единого из малых сих...вас распнут так же, как вы каждый день распинаете Христа! Нет! Вы сами перевешаетесь! Иуды! Будьте вы… будьте вы прокляты! Анафема! Анафема! – последние слова он выкрикнул уже из коридора, по которому его повели вниз, к тюремным камерам…

- А, и то верно: что Господь не делает, оно все к лучшему, – сказал кто-то из мужиков, когда отца Якоба увели. – Поп он был, по чести сказать, огорчение одно, а не поп. Никудышный. Все неволил нас, чтобы мы молитвы латынские на память изучивали. А ежели кто не хотел, он этак раз, да и получай, братец, епитимью. Покедова фатерус-натерус не спознаешь, он и Тела-то приобщиться не допустит. Ирод, а не поп.

Записывая слова крестьянина, Готлиб вдруг заметил, что буквы выходят каким-то кривыми, уродливыми, что перо цепляет за бумагу и оставляет на ней неприличные кляксы. У него дрожала рука. «Что ж, это за ведьма, какой обладает силой, ежели она сумела настолько околдовать этого несчастного»? – думал он. – «А, ну, как она и меня?.. Господи! Господи! Огради раба твоего от всякого зла: de sagittam, levantis die, de rem, noctu  venientis, de inimicum…»[9]  Вот сейчас, – говорил он себе. – Сейчас закончится опрос свидетелей и начнется первая аудиенция. Палач приведет Катарину Фогель и поставит перед ним. Готлиб смотрел на свои дрожащие руки и, в глубине души молил Бога, чтобы этот миг настал как можно позже…

Пункты опросного листа близились к концу. Сангвиниус подробно расспросил свидетелей, сколько раз Катарина Фогель вступала в сношение с дьяволом, какие богохульные обряды совершала она со своими товарками на Лысой горе, но Готлиб уже не вникал в их показания. Он превратился в пишущий автомат, который воспринимал только

звучание известных слов, не улавливая их смысла. Наконец, комиссар спросил: кто, кроме девицы Фогель занимается в Штинкене ведовством и, получив сведения еще о семи еретичках, объявил, что вопросов к свидетелям больше не имеет.

«Неужели сейчас?» – вздрогнул Готлиб и, попытался представить себе эту безбожницу: «Она не стара... Говорили, что она молода. Да, нет, скорее всего, ее и молодой-то нельзя назвать, потому что она уродлива как старуха. Кажется, те две дочери Мельхиора Фогеля должны быть в сравнении с нею языческими богинями. У нее все тело и лицо, наверно покрыты прыщами и язвами, оттого, что она творила с сатаной всякую мерзость. А еще она непотребна. Магистр говорил, что ведьмы, особливо под пыткой, ругаются как все бесы преисподней. И похотлива. Она должна быть очень похотлива, потому как сказано: к мужу твоему влечение твое, и сатана всегда овладевает женщиной через ее похоть. Любопытно поглядеть на нее во время пытки: сделает ее бес нечувствительной или оставит на произвол судьбы? Скорее всего не оставит, раз он ей дал такую силу…»

- Cenabimus, pater incquisitor? – спросил судья, когда свидетели, облегченно вздыхая, стали покидать залу.

            - Non, cenabimus apud. Primum vocabimus ipsius maleficam. Dictiaccusationis gratia, satis est: volo vidisse hujus miseram, et regere in viam veritatis, – сказал комиссар, а затем

хлопнув в ладоши, позвал. – Custodia!.. o, diabolus! [10] Стража! Стража!

Из смежной комнаты выскочили два давешних кнехта.

- Стража, приведите обвиняемую.

- Какую именно, святой отец? – спросил один, чернявый, похожий на цыгана.

- Катарину Фогель, ведьму, idiota!           

Готлиб затаил дыхание, отвернулся от судей и так, чтобы они не увидели, прикрыл глаза. Совсем скоро неподалеку послышались голоса:

- Ну, ты побыстрее можешь, потаскуха? – грубо окликнул кого-то один из кнехтов.

- Я не потаскуха, сударь! – ответил девичий голосок: такой нежный звонкий и жалобный, что Готлиб, услыхав его, покрылся холодным потом. «Это ведьма?.. А разве нет? Разве магистр не говорил, что они умеют обманывать чувства»? – подумал он, и все-таки открыл глаза, а открыв, не поверил им…

Посреди залы, зябко поджимая на каменных плитах пола пальцы босых ног, стояла невысокая худенькая девушка лет шестнадцати, в бесформенной холщовой рубахе чуть ниже колен. Тяжелые железные кандалы, в которые она была закована, до крови стерли ей кожу на щиколотках и каждый шаг заставлял ее болезненно морщиться. За ее спиной маячили оба стражника: напряженные, готовые скрутить ее при первом подозрительном движении. Готлибу девушка показалась необыкновенно красивой. У нее было округлое бледное личико с немного ввалившимися, наверное, от голода щеками, на которых он не разглядел ни капли румянца. Прямой тонкий носик с едва наметившейся горбинкой, огромные влажные припухшие испуганно-серые глаза и обметанные пунцовые губки. Чистый высокий лоб девушки наискось пересекала свежая ссадина. Иссиня-черные густые волосы были развиты и небрежно разбросаны по плечам тусклыми глянцевитыми змейками.«Ведьма» тихонько плакала.

Наверное, даже Савл на пути в Дамаск был удивлен меньше, чем в эту минуту

смиренный брат Готлиб.

- Pater, — опешив, проговорил он, оглянувшись на комиссара. – Hoc malefica est?

- Cogitabat vidisse Horhonae Medusae, cujus instar? Hoc malefica est, ma fili: triste, sed nomen ipse loquitur.

- Fidei non habeo.

- Malo, ma fili, malo. ^[11]

- Вы бы меня, честные отцы, отпустили, – заговорила вдруг девушка, глядя на судей широко раскрытыми заплаканными наивными глазами. – Чем я так перед вами, да перед государем нашим провинилась, что меня в острог взяли? Тем, разве, что они меня ссильничать хотели, да…

- Я протестую! – воскликнул судья Эйзернхерц. – Она не имеет права…

- Твое имя? – прервав обоих, грозно спросил комиссар.

- Мое, честной отец?

- Не мое же.

- К-катарина Фогель, сударь честной отец, – смутилась под его взглядом девушка.

- Ответь нам, Катарина, только без утайки, как на исповеди: с какой целью ты навела порчу на ландграфа Муммельсдорфского, лишив его мужской силы: по собственному почину или по чьей-либо просьбе? А если второе, то, кто, и сколько тебе за это заплатил?

- Господи! – искренне удивилась девушка. – Какую порчу? Кто заплатил? Честной отец, да я вам ведьма, что ли? Чего удумали! Порчу! Я ж вам говорю: ссильничать они меня хотели. Я там чуточку только не померла, а вы… вы, честной отец, околесную какую-то городите, помилуйте, конечно, за такое слово. Ссильничать они меня собирались, а потом… чего-то кричать стали. А я со страху обмерла, да и побегла от них в деревню. Ну, думаю, их совсем! Прибегла, и прямо в церковь к отцу Иакову, исповедаться: сами,

честной отец, уразуметь можете, какого я там греха претерпела, – надобно было душу очистить от скверны. Да, только я в этой скверне-то, не виновата. Они сами на меня напустились: сперва, чуть собакой не затравили, – я уж грешным делом думаю: а ну как черт это? Потом сами… худой они человек. Господа Бога не боятся. Я ведь и про замужество еще не думала нисколечки, а они… ох, тяжко мне, честные отцы, родненькие. За что вы меня в острог взяли? Какая моя вина…- она не договорила. Громко расплакалась и закрыла лицо руками.

- Она плачет, отец комиссар, – заметил по латыни лиценциат Юриус. – Ведьмы, насколько я помню, не могут плакать.

- Отчасти вы правы, но поверьте, я на собственном опыте изучил все их уловки: она могла либо сама помазать свои глаза слюной, либо ей в этом помогает дьявол, который обманывает наше зрение. Ничего нет проще, чем обмануть человеческое зрение: это повсюду происходит и естественным образом. Я бы советовал вам, дорогой викарий, не обращать внимания на подобные мелочи, – пояснил Сангвиниус, а затем вновь обратился к девушке.

- Признаешь ли ты, что ты ведьма и если да, то как давно ты ей стала и как это произошло?

- Ведьма, честной отец?! – всхлипнула она и торопливо перекрестилась. – Христос с вами!

- Да или нет?

- Нет, Боже упаси!

- Хорошо. Это мы еще выясним. Знай же, что у нас имеются исчерпывающие доказательства твоих дьявольских злодеяний. Признайся, и это избавит тебя от дальнейших расспросов.

- Не в чем мне признаваться, святой отец, – твердо ответила девушка.

- Посмотрим, посмотрим… так. Каким образом ты околдовала священника твоего прихода Якоба Мюнцера?

- Отца Иакова? Я околдовала? Никаким образом я его не околдовывала. Отец Якоб… вы знаете, он мне как отец родной. Лучше отца. Он меня читать выучил, и книжки разные давал.

- Ты умеешь читать?

- Да, честной отец.

- Тогда возьми и прочти сама, какие показания он против тебя дал. Брат Готлиб, передайте, пожалуйста, протокол.

Готлиб поднялся, взял дрожащими руками книгу и едва ее не уронил. Сангвиниус грозно посмотрел на него, однако ничего не сказал. Взял книгу, перелистнул несколько страниц, бегло проглядел и повернул ее к девушке.

- Вот отсюда, – указал он пальцем, –подойди, и прочти.

Превозмогая боль в стертых лодыжках, девушка приковыляла к столу. Глянула в книгу, а затем принялась вслух по складам читать:

- На вопрос о том, является ли обвиняемая Катарина Фогель ведьмой и вступала ли она в любовное сношение с дьяволом, свидетель ответил утвердительно. Будучи спрошен, сам ли он это видел, или же ему кто-то сказал, свидетель ответил: да, сам. При этом он счел нужным присовокупить следующее: Присягаю на том, что своими глазами несколько раз видел К. Ф., вылетающей из окна своего дома на метле. Также, будучи однажды в лесу, я видел К. Ф., лежащей на земле; при этом юбка ее была задрана кверху, а ноги согнуты в коленях и разведены в стороны. Движения и звуки, которые К. Ф. при этом издавала, более всего были характерны для любовного совокупления, однако отсутствие какого бы то ни было другого телесного существа навело меня на мысль, что К.Ф. отдается дьяволу, который пребывает при этом невидимым…

- Отче, но… - дрожащим голосом проговорил Готлиб по-латыни. – Это ложь! Он ничего такого не говорил!

- Если ведьмы постоянно лгут нам, сын мой, - улыбнулся комиссар, – то почему бы и нам иногда не солгать для их же блага? Ты еще молод и много не понимаешь. Лучше молчи и слушай. Это тяжело, но помни о заслуге, которую мы стяжаем перед Господом. Это главное.

- Также, будучи спрошен... Нет! – закричала вдруг, девушка. – Это все вранье! Вранье, что тут написано! Не мог отец Якоб такое на меня сказать! Он добрый! Честный! Он не станет такую грязь! Я даже и слов-то не подберу… – заплакала она. Упала на пол и вцепилась пальцами в свои волосы, точно хотела их вырвать. – Зачем вы врете так жутко? Вы – святые отцы! Вас Христос учил, что врать нехорошо, а вы – врете. Да еще тáк! Господи! Господи! Грязь-то какая! Грех-то!..

- Насылала ли ты градобития на поля? – не обращая на нее внимания, вел свой допрос комиссар. – Наводила ли порчу на домашний скот, либо на своих односельчан, кроме ландграфа?

- Нет, сударь!

- Участвовала ли ты в шабашах? Пила ли там кровь некрещеных младенцев и плясала ли по небу с Иродиадой и Дианой?

- Нет, сударь!

- Давала ли ты какие-либо обеты дьяволу и если да, то, что он тебе обещал за службу?

- Нет, сударь!

Вопросы следовали один за другим и на каждый из них она отвечала истошным задохшимся «нет». Сейчас она больше всего походила на заводную куклу, внутри которой был скрыт хитроумный органчик, настроенный каким-то чародеем-изобретателем на единственную ноту. И пока не раскрутится пружина, она все будет повторять одно это вечное «нет».

«Ведьмы – известные притворщицы», – думал Готлиб, машинально ведя протокол. – «Говорят, сатана иногда принимает вид ангела Света, чтобы ввести в соблазн. А ведьмы? Не его ли они обезьяны? Нужно не давать воли сердцу: оно обманчиво; нужно просто помнить, что все ее слова – ложь и искушение. Вон, взгляни на магистра, насколько он невозмутим! А разве он не был всегда для тебя примером? Твое дело писать. Вот и пиши». Но просто писать у Готлиба не выходило. Какая-то непонятная едкая горечь глодала сердце. Было ли это ведовское наваждение или его собственное чувство, он не знал. Даже боялся об этом думать: а вдруг он уже околдован, как несчастный отец Якоб? Он ведь всего только писарь, а не судья, – пусть магистр и назвал его своим викарием, – в душе он, все-таки, писарь. Значит, не застрахован от чародейства…

- Обвиняемая упорно не сознается, – протараторил лиценциат Юриус. – Мне кажется, первую аудиенцию следует считать исчерпанной. Как вы полагаете, отец комиссар, не пора ли нам применить более радикальный способ увещания и перейти в другую комнату?

- Самое время, почтенный викарий, - согласился Сангвиниус и хлопнул в ладоши. – Палач! – позвал он. И когда из смежной комнаты вышел рыжебородый, голый по пояс детина в кожаном фартуке, приказал:

- Возьмите обвиняемую и приготовьте ее.

- Приступать, ваша честь?

- Нет. Пока, покажите ей инструменты, объясните ей все, как вы это умеете. Мы сейчас подойдем.

- Куда?! – испугалась девушка. – Куда вы меня… - но палач зажал ей рот своей шершавой натруженной ладонью, крепко обхватил за плечи и утащил в свою каморку.

- Какая бессовестная еретичка! – выдохнул судья. – Ни Бога не боится, ни светской власти! Верх наглости! Все улики против нее, а она еще порочит нашего благочестивого государя, который мне, кстати, сам говорил, что по средам и пятницам даже с собственной супругой спит раздельно. Знаете, отец прелат, она, по-моему, заранее подучила этого околдованного…

- Несомненно, – кивнул комиссар.

- Прошу прощения, отец комиссар, – сказал лиценциат. – Мне все-таки кажутся подозрительными ее слезы. Конечно, это почти исключено, но как бы нам не допустить судебной ошибки… может быть, назначить испытание? Ну, хоть каленым железом?

- Не имеет смысла, – махнул рукой Сангвиниус. – Его выдумали, когда наука еще не вполне раскрыла природу ведьм. Дьявол, да будет вам известно, способен придать ведьмам нечувствительность: местную, или общую. Любая ведьма, если сатана не зол на нее за то, что она попала в наши руки, пронесет железо положенное число шагов. И что тогда? Прикажете ее отпустить? Да, кстати, сын мой, – обернулся он к бледному как мел, дрожащему Готлибу. – Как ощущение?

- Тяжко, отче, – пролепетал он; хотел было сказать, что чувствует себя почти околдованным, но побоялся: «Потом. Сейчас не время».

- А я тебе и не говорил, ma fili, что будет легко. Не поддавайся искушениям. Будь стоек и помни о своем последнем часе. Вообще, что бы ты ни увидел, относись к этому как к духовной брани. Вспомни Альберта Великого, святого Франциска, святого Доминика, – все они вели брань с бесами, которые искушали их и старались погубить. Мы же с тобой ведем брань намного тяжелейшую, – брань с бесами во плоти.

- Да, отче.

- Помни об этом. А сейчас, бери протокол и пойдем. Нас ждет, – лукаво улыбнулся комиссар, – второй акт мистерии.

* **

Ведьма Катарина Фогель лежала привязанной к широкой деревянной скамье и, глядя в потолок, судорожно глотала слезы. Рядом стоял палач с медным бритвенным тазиком, в котором он помешивал кисточкой вонючий растопленный жир.

- Еще раз повторяю, — сказал Сангвиниус. – Имеешь ли ты при себе какие-либо колдовские амулеты или снадобья?

- Нет, сударь, – простонала девушка как будто в бреду.

- Хорошо, это мы сейчас выясним. Палач, приступайте.

Тот кивнул, легко поднял лавку с привязанной девушкой и поставил ее вертикально.Затем расковал Катарину, развязал ее и привычным движением схватился за подол ее рубахи.

- Эй, сударь, – сразу очнулась та и вперилась в него ошалелыми глазами. – Вы чего это удумали?

- Придется снять, – спокойно ответил палач.

- Это… — сглотнула она. – Это что значит, снять? Отцы честные, родненькие, это ж… господи! Государь меня осрамили, теперь еще оказывается… и не совестно?! Jesus Maria! Не подходите, сударь! Я честная девушка! Вам стыдно… а!!! – заверещала она. Палач одной рукой обхватил ее за шею, а другой потянул подол рубахи кверху. Она принялась извиваться всем телом, кусать его, пытаясь вырваться, но палач был сильнее.

- У нее, надо полагать, все тело покрыто «печатями», - авторитетно заметил лиценциат. – А, помните, господа, этот случай в регенсбургской епархии: инквизитор пытался сперва сжечь еретика, потом утопить, но тот, не горел и не тонул. Оказалось, у него подмышкой был вшит под кожу особый магический амулет.

- Да, – согласился судья. – Вечно они что-нибудь эдакое изобретают…

Девушка кричала так, будто ее уже начали пытать. Когда палач, наконец, сорвал с нее рубаху и ослабил хватку, она вырвалась и стремительно села на пол, обхватив руками голые ноги и положив голову, со свесившимися волосами, на колени.

- Господи, Господи, Господи… –всхлипывая, запричитала девушка, а потом вновь принялась визжать: это палач, подхватив ее подмышками, рывком вздернул на ноги. – Убейте! Убейте лучше! Срам! Срам, Господи!

Палач снова привязал ее к вертикально стоявшей скамье. Девушка пару раз резко дернулась и, опустив голову, затихла.

Готлиб поверх своей книги наблюдал за всем этим с ужасом и с каким-то, ничем неодолимым сладострастием. По временам он стыдливо закрывал глаза, но тонкая точеная фигурка девушки с маленькой округлой грудью, наполовину прикрытой струящимися змеями волос белела и перед мысленным взором. Он уже давно забыл о протоколе, только нервно жевал кончик пера и пытался понять: вправду ли он настолько околдован или все происходит естественным образом?

- Отче, – совсем обессилев, пробормотал он. – Нужно ли мне на все это смотреть? Или мне лучше отвернуться, чтобы не было соблазна, который и так уже…

- Даже необходимо, ma fili, – осклабился комиссар. При этом Готлиба неприятно поразили его глаза. В них пылал огонь. Но не огонь аутодафе и справедливой господней кары, а какой-то другой: страшный, дикий, непредсказуемый. Готлиб вспомнил, что такие глаза он видел однажды в монастыре у бесноватого, которого отец Сангвиниус собирался экзорцировать. – Даже необходимо, сын мой. Смотри внимательно, все примечай и воспитывай свою волю…

- Отыди! Отыди, сатана! – вскрикнула девушка, когда палач шагнул к ней с бритвенным тазиком и принялся густо намазывать ей голову зловонным салом.Она вертела ею в разные стороны, разбрызгивая вокруг коричневатые капли, жмурилась и моргала, кусая губы: наверное, жир попал ей в глаза. Палач, молча, исполнял свою работу. Он приподнял ей на затылке волосы; стоило ему дотронуться до ее шеи холодным острием ножа, как девушка перестала кричать и плачущим голосом взмолилась:

- Дяденька, родненький, Христом-Богом тебя прошу – не надо. Ежели ты хоть чуточку в Господа веруешь, не трогай… прирежь лучше, как скотину. Мне и так уж после этого не жить, – до того осрамили, а ты еще хочешь порядочную девушку как блудницу какую… дяденька, отцы угодники, родненькие… все отобрали, стыд мой девичий отобрали, так хоть волосы-то не трожьте, а? Как я в церковь-то покажусь обритая? Дяденьки!..

- Наверняка она что-то прячет в волосах. Как вы полагаете, отец прелат? – спросил Юриус.

- Сейчас увидим, – улыбнулся комиссар, пристально разглядывая палача и его жертву. – Палач, приступайте.

Девушка в последний раз взвизгнула: «Не надо!» и обмякла, уронив голову. Готлиб с ужасом наблюдал, как пряди ее волос лоснящимися липкими ошметьями падают на пол и едва сдерживал себя, чтобы вслед за ней не закричать: не надо! Когда палач покончил с бритьем, Сангвиниус велел ему собрать волосы, чтобы потом залить их святой водой вместе с каплей освященного воска. Такое питье следовало давать ведьмам каждый день натощак, чтобы дьявол отступил от них, и они скорее раскаялись.

- Теперь, брейте ей внизу, – приказал комиссар. Девушка то ли не расслышала его слов, то ли ей уже было все равно.

- Господь с вами, отец инквизитор! – возмутился палач. – Я слыхал, у испанцев такое непотребство в чести, но, чтобы у нас? Никогда этого не бывало!

- Откуда вам известно, где она прячет свои побрякушки? Исполняйте!

- Не стану, святой отец. Хоть убейте – не стану.

- Он прав, отец комиссар, – пожал плечами лиценциат Юриус. – Имеется соответствующее правило в De hairetica interrogatione, caput 3.

- Ну, хорошо, хорошо, – неохотно согласился Сангвиниус. – Катарина, еще раз спрашиваю тебя: каким образом, ты отняла у ландграфа Муммельсдорфского мужскую силу?

- Девушка промолчала. Только глянула на него мутными глазами и снова уронила свою страшную обритую голову.

- Отвечай, дочь моя, – с ласковой улыбкой проворковал комиссар. – Пойми, мне очень не хочется причинять тебе боль, но, если ты и дальше станешь запираться, мне, к сожалению, не останется ничего другого. Ты думаешь, у меня нет глаз, дитя мое? Думаешь, я не вижу, как ты страдаешь от дьявольского обольщения? Я хочу помочь тебе, но, чтобы я смог это сделать, ты должна помочь мне. Покайся, дитя.

Катарина не ответила.

- Ну, хорошо. Палач, приступайте. Она упряма, но начнем пока с daumenstock’a и beinschraube [12]. Да, и постарайтесь найти stigmae diaboli[13].

Палач кивнул, принес из дальнего угла, где у него были свалены инструменты, жом и ножной винт и, усмехнувшись, продемонстрировал их девушке. Та, только слабо простонала.

- Катарина, дитя мое, я в последний раз спрашиваю…

Палач взял маленький железный жом, надел его девушке на большой палец правой

руки, а затем медленно принялся закручивать винты. Сперва Катарина не реагировала. Потом, судорожно всхлипнула и закусила губу.

- Ну как, девка, не страшно? – осклабившись, спросил палач и, не получив ответа, продолжал. – Это пока не страшно. Слушай, девка, да скажи ты им все. И охота тебе мучиться, право слово? Ты же у меня, болезная, света Божьего не взвидишь, а?

Девушка даже не глядела на него.

- Ну-ну, – проговорил палач, беря ножной винт: – две пилы, которые были скреплены между собой железными скобами на длинных болтах. Надев эту конструкцию девушке на правую ногу, он несильно прикрутил барашки болтов и снова взглянул на нее.

- Ну?

- Говори, Катарина, говори, дочь моя, как и где ты имела соитие с дьяволом, — ласково увещевал Сангвиниус. – Палач, довольно вам любезничать, — покажите, что вы умеете.

Тот кивнул, и принялся завинчивать жом. Она конвульсивно хватала ртом воздух, пытаясь пересилить боль, а когда палец посинел, и под ногтем выступили бусинки крови, не выдержала. Закричала.

- Говори! – взревел Сангвиниус.

- Я! Я не знаю!.. я не вступала! Я девушка! Стыд у меня… отобрали, да чести даже

государь ваш не тронули!..

- Девушка? – усмехнулся комиссар. – Слышите, господа судьи, ведьма утверждает, будто она девушка! Что ж, это легко проверить. Палач!

Тот состроил недовольную мину, но все-таки промолчал. Зажал Катарине рот, чтобы слишком не возмущалась, и исполнил приказание.

- Так и есть, – констатировал он. – Не врет она, святой отец. Девка.

Судья Эйзернхерц пожевал лиловыми губами, а лиценциат глянул на Сангвиниуса с некоторым недоумением.

- Я так и думал, – усмехнулся комиссар. – Вы слыхали, господа, что ведьмы, при помощи обмана чувств как бы лишают мужчин гениталий? Они никуда не исчезают, просто становятся невидимы и неосязаемы. То же, я полагаю, надобно видеть и здесь, только наоборот.Помню, в Шпайере, мне пришлось казнить одну ведьму лет восьми. Так вот, она тоже была как бы девственна, но это, все-таки, не помешало ей родить от дьявола пятерых детей.

Палач тем временем прикручивал Катарине испанский сапог. Остро отточенные пилы врезались в ногу; брызнула кровь и у Готлиба даже уши заложило от ее крика.

- Говори! – неистовствовал комиссар. – С кем ты была на Лысой горе! Называй поименно! Кто твои соучастницы в шабашах? Может, твои сестры, Урсула и Берта? Или твоя односельчанка Анна Кранкферштанд? А может, Лизхен Харн или Большая Клара Мисгебурт? Кстати, твои сестры своими глазами видели, как ты варила в горшке новорожденного младенца и составляла летательную мазь. Это же, подтвердил и твой отец: соответствующие показания у нас имеются. Расскажи все, дочка, покайся в своих грехах и тебе больше не будет больно. Поверь, – он снова перешел на ласковый тон. – Все это для твоего же блага. Если ты искренне покаешься, то я имею право тебя отпустить. Да, отпустить. Ты произнесешь отречение от ереси в соборе, мы наложим на тебя небольшую епитимью, и все. Ты же сама хотела, чтобы тебя отпустили?

Но девушка уже не могла говорить ничего. От боли у нее, видимо, помутился рассудок, и из судорожно дергающейся груди вырывались только сдавленные вопли. По знаку Сангвиниуса палач ослабил винты. Оглушенная болью, Катарина долго не могла прийти в себя. Судьи напряженно ждали. Наконец, она разлепила веки, с ужасом оглядела всех и завизжала:

- Бесы! Вы! Вы бесы! Господи! За что им меня? За что? За что?! Забери меня отсюда, Господи! Я тебя так любила, Господи, так любила! Почему ты-то меня не любишь? Забери! Верую, Господи! Верую, Ты не думай! Credo in Deum singularem, Creatorum caeli et terrae…[14] Бесы! Не подходите со своими котлами! Прочь! Прочь! Прочь!

- Что это с ней? – поинтересовался судья.

- Имитирует помешательство, – откликнулся Сангвиниус, не сводя с ведьмы страшных пылающих глаз. Рот его был полураскрыт и как-то плотоядно оскален. Готлибу пару раз даже показалось, будто магистр облизывается.

- Мы можем продолжать дознание, отец прелат? – спросил Юриус.

- Безусловно. Палач!

- Да, ваша честь? – обернулся тот. – «Hexenstuhl», или  «Zug»?[15]

- Рано. Продолжай винтами. Катарина, дочь моя!

- Я не твоя дочь! – в ужасе вскрикнула девушка. – Твоя дочь – блудница, которая сидит на воде! Не смотри на меня! Не смотри, сатана! Отец Якоб! Голубчик! Изгони этого сатану! Он на меня смотрит! Матушка! Это не твоя кровь! Не твоя! Это он! Он так сделал! Я знаю! Его Архангел Михаил с неба сбросил, а потом он увидал дочерей и захотел, чтобы блуд! Доченьки! Бедненькие! Он у вас весь стыд отобрал! Отец Якоб, голубчик, прогони! Прогони его! Не могу больше! Го-осподи!!! – чуть-чуть не сорвав голос, заверещала она, и забилась в рыданиях.

- Записывай, ma fili, не спи! – прикрикнул на Готлиба комиссар. – Не видишь, – она начала сознаваться! Палач, привинтите еще раз, посильнее. Сейчас она все расскажет!

Тот принялся закручивать винты. Девушка стала оглушительно визжать, охрипла, закашлялась, а потом потеряла сознание. Палач принес ведро воды и с размаху окатил ее с ног до головы. Катарина не шелохнулась.

- Все, ваша честь, – развел он руками. – Спеклась.

- Жаль, – вздохнул комиссар. – Какие-то немощные нынче пошли ведьмы. Помнится, ландауская ведьма Маргарита Аусдауэр двое суток просидела у меня на «стуле»: даже смеялась и пыталась со мной заигрывать. Что ж, – улыбнулся он судьям. – В таком случае, пусть тогда палач приводит ее в чувства, а нам, господа, кажется, самое время пообедать. Не так ли?

- Давно пора, отец прелат, – отозвался Эйзернхерц. – у меня от этой ведьмы, знаете ли, уже в животе урчит.

- Разумеется, – кивнул лиценциат. – Служба, конечно, службой, но…

Когда все трое поднялись из-за стола, комиссар, видя, что он продолжает сидеть, окликнул Готлиба:

- Ma fili, ты идешь?

Монах не отозвался. Он сидел неподвижно, странно выпрямившись, уставив невидящие глаза туда, где со скамьи безвольно свисало белое окровавленное тело девушки. Комиссару даже показалось было, что он не дышит.

- Брат Готлиб! – громко позвал он. – Что с тобой?! Тебе дурно?!

- Нет, – прохрипел тот. – Поднялся и как сомнамбула вышел вслед за остальными…

Стол, по распоряжению кастеляна, чтобы не ходить далеко, был накрыт во все в той же аудиенц-зале. Трапеза отцам доминиканцам предстояла совершенно не монастырская: здесь были жареные каплуны, целиком запеченный дикий кабан, фаршированный яйцами, разнообразные соусы и несколько кувшинов превосходного рейнского вина. Склонив головы, члены Трибунала выслушали молитву, которую прочел отец Сангвиниус, а затем, усевшись, жадно принялись за еду. Сел и брат Готлиб. Слуга поставил перед ним блюдо с огромным дымящимся куском кабанятины, подал хлеб и наполнил вином вместительный бронзовый кубок, но монах не притрагивался к пище. Низко угнув голову, он рассматривал свои, лежащие на столе, руки.

- Да, что с тобой такое, право, ma fili? – недовольно проговорил комиссар.

Не отвечая, Готлиб посмотрел на него, как смотрят слепые, пригубил вина и отщипнул маленький кусочек мяса. Не успел он положить этот кусочек в рот, как его вырвало, прямо на стол…

Похожие статьи:

Рассказы → Легенда о космонавте

Рассказы → Книга Аркарка (повесть) 1-2.

Рассказы → Книга Аркарка (повесть) часть 1, глава 1.

Рассказы → Гагуш

Рассказы → Сомнения Марка