Мама у Марселя была ведьмой. Что ни предсказывала — всё сбывалось.
Нагадала как-то французику-туристу, очкарику-ботанику, что случится у него бурный роман. И скоро случится, вот прямо сейчас.
Так и вышло.
Потом предсказала себе, что родит сына. Знамо дело, от туриста-очкарика. А воспитывать ребятёнка будет одна, так как ни в какие Франции ее никто не позовет.
Вот тут вышла промашка.
Французик-ботаник оказался порядочным и, что еще хуже, по уши влюбленным. Мама, хмурясь и бормоча проклятья, собрала чемодан и поехала. Поженились, туда-сюда. Два года ушло на то, чтобы французик понял: надо бежать. Так муженька измучила, что он волосы красить начал: в двадцать пять — весь седой. И поделом. А то, понимаешь, чуть репутацию не загубил. Предсказала же, что будет матерью-одиночкой — так тому и быть.
В городе, в честь которого назвала сына — чтобы породниться с чужой землей — мама устроилась неплохо. Бывший муж, а вернее его родители, купили ей квартиру недалеко от пляжа, и стала мама гадать на дому.
Больше промашек у нее не было.
***
Марсель, хоть и сбежал в столицу, как только представился случай, часто вспоминал квартиру на Рю де Мюс, где пахло гашишем, мятой и приморской сыростью. Где над кроватью висело распятие, а на прикроватной тумбочке лежала засушенная куриная лапка. Где за резной колониальной ширмой решалось, кому в казённый дом, кому в дальнюю дорогу, а кому на кладбище.
Марсель часто вспоминал маму. Может потому, что скучал, несмотря на подпорченное ведьмовской мутью детство и отрочество. А может потому, что не шли из головы мамины напутственные слова.
«За невестой едешь».
Какие уж тут невесты, когда шарахаешься от девушек, как Красная шапочка от зубастой бабушки. И не потому, что ходишь под радужным флагом. Ох, легко жилось бы Марселю, если бы девушки его не привлекали. А так — хоть на стенку лезь. Пару раз, еще когда жил с мамой, пробовал заводить отношения. Да только заканчивалось всё, не успев начаться. Поцеловались разок — и прощай, милая, навек. Девушка вся в горячих слезах, Марсель весь в холодном поту. А всё из-за того, что…
— Молодой человек.
Марсель вскидывается, как пойнтер на крик утки. Женщина, сидящая за столиком, немного напоминает Мари Трентиньян — любимую мамину актрису («А как эффектно померла, — мама затягивается трубкой и закатывает глаза, — как померла!», — выдыхает восхищение вместе с дымом).
— …уберите это, пожалуйста, — последнее слово еле пролазит сквозь щелку между зубами.
Ей где-то за тридцать пять. Может быть, около сорока, но Марселю не хочется так думать. Гладкое лицо, грудь на месте — неплохо. Но есть кое-что поважнее.
Марсель уже заметил на краю картонного стаканчика из-под эспрессо четкий след. Отвратительный и неотвратимо влекущий. Цвета подсохшей крови.
Марсель подхватил поднос, бросил на женщину взгляд-ожидание, но — никакой благодарности, никакой улыбки, и, конечно, никаких чаевых. Женщине с бордово-коричневой помадой не до него — ей нужно больше пространства и прямо сейчас: на краешке стола уже разместился макбук, на место, где стоял поднос, легла папка с бумагами, поверх папки — книга, рядом — молескин, ручка, два разноцветных маркера. Прижимаясь к ее колену, на полу стоял чемодан на колесиках, запакованный в чехол. Как же иначе — такие дамочки не путешествуют с рюкзаками.
Аэропортовое кафе жило своей жизнью. За кофе и круассанами медленно тянулась пестрая гусеница очереди. Каждая вторая голова клонилась к смартфону, словно люди дремали над скучно-счастливыми фотографиями из френдлент.
Большой Пьер на кассе, демонстративно вздыхающий на каждое «Хеллоу», и новый бариста, как его там, обслуживали гусеницу неторопливо. Они отлично спелись и всем своим видом показывали: вы, чай, не в Макдональдсе. Ждите, потом ждите еще, платите и проваливайте. Бон аппети.
Марсель, вмиг заразившись вальяжностью коллег, неспешно подплыл к урне. Скидывая с подноса мятые салфетки и картонную тарелочку из-под макарона, отработанным движением поймал стаканчик. Укорил себя за невоздержанность, пожурил за любопытство, и, незаметно оглядевшись по сторонам, впился губами в бордово-коричневый след.
Всё было не так, как при настоящем, живом поцелуе. Мягче. Легче. Марселя не схватило, не сжало и не швырнуло в другую реальность. Он просто как будто прикорнул на мгновение и увидел сон, красочный и донельзя реалистичный.
В глаза ударил свет, из-за чего пришлось накрыть лицо ладонью. Марсель услышал и почувствовал ветер, сильный, порывистый и тёплый. А следом понял, что летит.
Нет, не летит. Едет. С бешеной скоростью. В кабриолете.
Марсель глянул влево. За рулем сидела она, с той же бордово-коричневой помадой на губах. «Мари Трентиньян» хмурилась, между бровями темнела складка. Но тут лоб разгладился, и на лице заиграла ухмылка, самодовольная и властная. Правой рукой женщина схватила Марселя за ворот и потянула к себе. Он подумал: целоваться. Но нет. Вниз.
Надо же, какие страсти.
Хотя нет, страсть тут ни при чем — тут скорее тайм-менеджмент. Нельзя терять ни минуты. И если не слушаешь за рулем аудиокнигу за авторством известного бизнес-коуча или не назначаешь деловые встречи по встроенному телефону, то можно заняться удовлетворением одной из базовых, по Маслоу, потребностей.
А Марсель и не возражал. Карпе дием, как говорится. Только замешкался на мгновение, заметив свои руки. Пальцы выглядели незнакомыми, уж больно холеными. Видать, пассия настаивала, чтобы он делал маникюр. И не работал. А может, он сам так решил.
Роль молодого любовника на содержании, которого стыдно знакомить с друзьями и тем паче с родителями, не устроила бы Марселя в жизни. Но то, что происходило сейчас, жизнью не являлось, по крайней мере, всамделишной. Это ее вариант, в котором у Марселя какой-то головокружительный парфюм и по-дорогому неброские часы. Вариант, которому никогда не сбыться, ведь Марсель больше не подойдет к этой женщине с бордово-коричневой помадой. И неважно, насколько он близок к ней сейчас. Никакого сейчас не существует.
Вот только боль как настоящая. И страх тоже.
Он так и не понял, что случилось. То ли в них кто-то врезался, то ли они въехали в дерево или столб. Ощущение было такое, как будто великан надел Марселю на голову свой напёрсток, похожий на железное ведро, потом сжал в кулаке и хорошенько стукнул об стену — бамм! Глаза то ли закрылись, то ли вовсе выпали из глазниц — при такой боли уже непонятно, из-за чего наступает тьма. Время превратилось в длинный вдох и долгий выдох, в голове вспыхнуло «Я жив», а потом всё закончилось.
Марсель с трудом разлепил веки и выпустил из дрожащей руки стаканчик. Тот медленно упал в урну. Тело всё еще ныло от боли, по спине тёк пот.
Женщина, напоминающая любимую мамину актрису, сидела на прежнем месте. Внезапно она оторвала взгляд от макбука и внимательно посмотрела на Марселя. Чуть-чуть подняла брови, как будто спросила: «Мы знакомы?». Марсель поспешил укрыться за стойкой, в густой и жирной тени Большого Пьера.
В принципе, всё было не так плохо, как в пошлый раз. И уж точно не так плохо, как при настоящих поцелуях. После первого — стыдно вспоминать — упал в обморок. После второго — вырвало, да так неудачно, что... Ох, да, второй поцелуй вспоминать куда стыднее!
Марсель засунул прошлое туда, где ему самое место, и занялся работой. Большой Пьер поглядел иронично и неодобрительно: мол, куда лезешь, парень, оставь. Хочешь сделать очередь к нам поменьше? А кто мы без этой очереди? Никто. Как и без плохого обслуживания. Как и без мерзкого капучино с рыхлой и мятой, будто по ней потоптались, пенкой. Это наш стиль, это наше уникальное торговое предложение. А ты, парень, не лезь. Не работай. Просто делай вид. Ты скоро подпишешь контракт с каким-нибудь модным домом и уфинтилишь, а мы останемся. Что-то такое Пьер, помнится, говорил, когда Марселя принимали на работу. Полтора года назад. Ни один модный дом пока так и не заявил на Марселя свои права.
Два дня пролетели, не оставив и следа — во всех смыслах. Нет, конечно, он видел отпечатки губ, но мало и не те. Не будешь же целоваться с дамой, чьи габариты можно сравнить с габаритами комнатушки, которую снимаешь. Или с изможденной, наркоманского вида актриской (видел в каком-то сериале), пьющей кофе так, словно неубедительно играет роль пьющей кофе женщины. Или с трансвеститом.
«Косметические компании что, научились выпускать не пачкающие помады? Иначе почему так мало следов?», — занервничал Марсель.
И тут же увидел ее.
Волосы — такие длинные, что чуть не касаются пола, когда она сидит. На подносе перед ней сэндвич с сыром и чёрный кофе, в который она, воровато поглядывая по сторонам, то и дело подливает что-то из фляжки. Прихлёбывает, морщится, кусает сэндвич, а потом долго водит им по воздуху, будто играет в космический корабль.
Похоже, она из той категории рассеянных, неуверенных и страстных девиц, которые по рассеянности, неуверенности и страстности отдаются первому встречному. Взгляд у нее — как туман над водой. Ты можешь стать одним из многих, говорит он, но может быть, может быть, видишь ли, я всё еще надеюсь, что ты — тот самый единственный, о котором я читала в книгах, о котором грезила по ночам, прячась под кроватью от пьяного отца.
Она оставила сэндвич в покое, осушила стаканчик и тяжело поднялась на ноги. Волоча за собой трехколесный чемодан (вместо четвертого колеса торчал штырек), девушка направилась к табло. Марсель не стал провожать ее взглядом. Красный, с переходом в розовый след помады призывно сиял на стаканчике.
Подойти, подцепить поднос и небрежно, не привлекая внимания, двинуться в привычный угол.
«Хожу к урне, как на свидание», — мелькнула мысль. Марсель усмехнулся и обхватил губами яркий след.
Пахло мусором, да так, что не было сомнений: достанешь пакет из корзины — а с него капает. Брр. Комната тонула в ночной синеве и задыхалась от разбросанной всюду одежды. Марсель лежал на постели, белье было мятым и по ощущениям несвежим, под голой спиной и ногами кололись крошки.
Они живут вместе? Или он проводит с ней очередную необязательную ночь?
— Аа, проснулся, сукин сын! — услышал Марсель.
Он повернулся на тягучий, нетрезвый возглас. Мельком увидел припухшее лицо, горящее неровным румянцем, с дрожащей жилкой на лбу. Уловил, как взметнулись длинные и тонкие паутинки волос. Заметил какой-то узкий блестящий предмет. В ту же секунду мучительная боль вспорола шею, словно Марсель был червяком, которого нанизали на крючок. Казалось, боль теперь бежит по венам вместо крови, а кровь отправилась на прогулку — вон ее сколько на простыне. Марсель зажал шею руками, почувствовал пульсацию и скатился с кровати. Попытался подняться, но второй взрыв боли, на этот раз в животе, заставил его завалиться навзничь, заливая кровью грязный пол.
— Будешь знать, как со всякой швалью трахаться! — в лицо ударил запах алкоголя, и в глазах наступила ночь.
«Пять», — беззвучно пошевелив губами, посчитал он, когда всё закончилось. Марсель знал, что девушка с трехколесным чемоданом обернулась и смотрит на него, и поспешил убежать за стойку. Колени подгибались, шея и живот не торопилось забывать, как из них вытекала жизнь. Пришлось отпрашиваться у Пьера и ехать домой.
В автобусе Марсель перебрал чётки ложных воспоминаний и схватился за голову. Вот уже четыре (теперь пять) раз он был убит, с ним произошло тридцать девять несчастных случаев с летальным исходом, а еще на счету было одиннадцать самоубийств. Вывод следовал неутешительный: он умел выбирать женщин так, чтобы ему с ними было худо. В этом он явно пошёл в отца.
Поначалу особенность, непонятно за какие грехи данная Марселю, вызывала лишь ужас, но мало-помалу он привык. Иной раз его захватывал интерес, как при просмотре сериала: как всё будет? Бросится ли он под поезд, как с пятнадцатой, или его подстрелят из дедушкиного ружья, как с сорок второй? Случались и повторы: например, он трижды выпадал из окна.
Теперь на смену интересу приходило, почти окончательно пришло, утомление. Ну сколько можно, право слово? Еще ладно, когда удается что-то урвать, как недавно, в кабриолете. А чаще бывает как с этой, последней. Огляделся, воздух понюхал — и добро пожаловать к праотцам.
Что тут прикажете делать?
Однажды у Марселя мелькнула мысль обратиться за помощью к маме. Но, хорошенько поразмыслив, от этой идеи он отказался. Мама в помощи была несильна. Иной раз возьмется кого-то лечить, да только сильнее покалечит. Вот порчи — это ее. А еще предсказания.
Так и не поделился Марсель с мамой своей проблемой, да и она в душу не лезла, не спрашивала, почему сын подружку не заведет.
«За невестой едешь» — вспомнилось снова.
Марсель нажал кнопку, чтобы автобус остановился, и вышел. Перебежал дорогу, прикрывшись воротником от мартовского ветра, подождал десять минут и поехал назад, в аэропорт.
«Последний раз», — строго сказал Марсель самому себе. Он не был уверен, что после «последнего раза» не последует «самый последний», а затем «самый-самый, правда, последний». И всё-таки ему хотелось покончить с этим. Поставить всё на зеро — нолик, напоминающий приоткрытые губы — выиграть или окончательно продуться. Найти ту, с которой будешь жить долго и счастливо, с акцентом на «долго». Или… Марсель не решил, что будет делать, если не сорвет куш прямо сейчас. Возможно, ему придется научиться жить без поцелуев.
Большой Пьер удивленно присвистнул, когда увидел Марселя, но ни о чём не спросил. Многоликая очередь была на месте, столики не пустовали, и Марсель, нацепив черный фартук, принялся за дело. За свое дело.
Глаза прыгали бестолковыми лягушками, которые мечтают поймать комара, да только распугивают добычу. Блондинка, брюнетка, шатенка и девушка с волосами цвета «я единорог». Старая, молодая, слишком старая и слишком молодая. Прыг-скок, прыг-скок. Хватит, смотри не на девушек, смотри на стаканы. Нет следа, нет следа, нет следа, есть след — ох, ну зачем красить губы при таких-то усах?! Нет следа, нет следа, нет следа, есть след — вот тебе на, красота-то какая! Но при красоте — трое детей, мал мала меньше. Даже если одинокая, не потянешь.
Марсель чуть не застонал. Мало того, что нужно найти определенную песчинку в груде песка, так еще должно повезти, чтобы эта песчинка тебя не угробила. Взгляд опять переместился со стаканов на лица. Вот эта, с рыжими дредами, ну явно не в себе. Небось, веганша, которой по ночам снятся бургеры. В одну из таких ночей она его и сожрет, положив конец одновременно и ему, и своему веганству…
Марсель фыркнул, и девушка с дредами — сидела-то она близко — вскинула на него глаза. «Зеленые», — отметил Марсель с непонятной теплотой. Может потому, что у мамы были такие же.
Он плавно и непринужденно отвел взгляд, а потом исподтишка, очень и очень незаметно, как умел, принялся разглядывать рыжую.
Дреды собраны на макушке и перевязаны простой бечевкой, которой перематывают коробки с пиццей, а надо лбом топорщится короткая, неровно постриженная челка. Мешковатая футболка скрывает фигуру, но судя по всему никакой фигуры и нет — одни ребрышки. На футболке рисунок: грустный мультяшный еж прижимает к себе какой-то кулек и глядит на звезды — Марсель никогда такого не видел. Губы не пухлые, в трещинках и, конечно, без помады. Кажется, на ее лице вообще нет косметики — она выглядит так, будто только что умылась.
Марсель уже хотел отвести взгляд — и чего вперился, спрашивается? — но тут девушка достала из рюкзака маленький белый флакончик, открыла, крутанула и поднесла к губам. Ну правильно, кивнул сам себе Марсель, если губы потрескались, нужна гигиеническая помада.
Он глянул на стол, за которым она сидела, удостоверяясь, что на нём есть стакан. И принялся ждать.
Вот она поднесла стаканчик к губам, отпила, поставила. Полазила в телефоне. Побарабанила пальцами по столу. Улыбнулась своим мыслям. Снова взяла стаканчик…
— Юноша! Ну сколько можно вас звать?! — перед Марселем, заслоняя обзор, возникла красногубая усатая дама, которую он уже видел сегодня. Дама бойко говорила по-французски, а жестикулировала почище любой итальянской тетушки. — Нам нужно соединить столы. Видите, у меня большая семья. Мы хотим сидеть вместе. Левончик, Левончик, — закричала она толстому мужчине, который вольготно сидел на стуле, пока вокруг суетилась толпа родственников, — не поднимай стол, не надрывай спину, родной. Нам сейчас помогут.
Марсель отправился вслед за дамой и оказался как будто в другой стране. Он старался не выпускать рыжую из поля зрения, но спустя какую-нибудь пару секунд его плотно обступила толпа взрослых, подростков и детей, невероятно похожих друг на друга. Они галдели и были так взбудоражены и веселы, что хотелось держаться от них подальше. Каждый стремился поучаствовать в перестановке столов, и каждый только мешал. Суета, шум и гам продолжались до тех пор, пока перед ними не возник Большой Пьер и не заявил с мрачным удовольствием на лице, что переставлять столы строго запрещено. Пришлось Марселю всё возвращать на места.
Когда он наконец распрощался с усатой дамой и ее родней, девушка с дредами исчезла. Как и ее стакан.
Марсель глянул влево, вправо. Уф, да вот же она! Идет к урне. Держит в руке картонный стаканчик, к уху прижимает телефон и говорит что-то такое: «щек, чек, пыг, жешен, пышен, чтвыг». Такие звуки, подумал он, могла бы издавать больная птица. Тем не менее, в них была своя красота.
Марсель сорвался с места, проскользил по плиткам и чуть не врезался в рыжую. Буркнул «пардон», выхватил у нее стаканчик, извинился снова и добавил: «Я сам, мадемуазель. Это моя работа». Она недоуменно подняла светлые брови и бочком-бочком попятилась от него. Наверное, ни слова не поняла. Больше проку было бы, скажи он «чик-чирик».
Марсель чуть помедлил, крутя в руках стакан с недопитым латте макиато (правильно, что не допила: новый бариста, как его там, делает редкостную дрянь… впрочем, прежний делал не лучше) и поднес картонку ко рту. Он не знал, как пахнет детская присыпка, но ему почему-то показалось, что именно этот запах источает прозрачный след ее губ. А на вкус — как земляника.
Все звуки пропали, воздух зазвенел от тишины. Марсель сунул пальцы в уши, проверить, не забиты ли они ватой? Нет. Просто тихо. Тихо, сумрачно и холодно. Лицо будто покусывали маленькие насекомые и, щекочась, залезали в ноздри. Марсель оглушительно чихнул.
— Будь здоров, сосед, — услышал он.
Вначале Марселю показалось, что он не понял ни слова, но через мгновение таинственные звуки разом лопнули в голове, выпуская ростки смысла. Сам не зная, как ему это удалось, Марсель ответил на неизвестном ему языке:
— Спасибо, — и повернулся к говорившему.
За дощатым забором стоял пожилой мужчина в большой меховой шапке, на которой искрились снежинки. Точно так же они искрились и на его бороде, черной с проседью. «Так вот что за насекомые кусают меня», — подумал Марсель.
Некоторое время они просто смотрели друг на друга. Затем сосед кивнул с такой значительностью, будто они только что закончили важный разговор, и он в целом согласен с выводами, к которым они пришли, и двинулся вглубь своего двора. Снег скрипел у него под ногами, и этот звук заворожил Марселя. Сосед обернулся.
— Как она? — спросил он.
— Хорошо, — ответил Марсель, не зная, что еще можно сказать. Он понятия не имел, о ком или о чем спрашивает сосед. Может, о лопате, которую Марсель держит в руках? Лопата неплоха, самое оно для того, чтобы убирать снег.
Сосед снова кивнул, с еще большей значительностью, и растворился в сумерках. Марсель остался один. Он огляделся. Заметил добротный сарай, увидел темные деревья и какие-то белые палки, торчащие из земли, и понял, что это тоже деревья. Маленькие деревья, закутанные в белые саваны.
В спину как будто кто-то смотрел. Марсель обернулся. Одним сияющим глазом за ним наблюдал двухэтажный дом. Марсель почувствовал себя неловко, как человек, не узнавший старого знакомого. Воткнув лопату в сугроб, он двинулся к дому. Идти было трудно, и вовсе не из-за снега. Ноги с трудом отрывались от земли, хотели шаркать и подволакиваться. В теле сидела усталость, и Марсель чувствовал: она сидит там очень давно, обжилась и уже никогда не уйдет. «Наверное, я болен», — подумал он с неудовольствием.
Дверь была не заперта. Марсель потопал ногами, стряхивая снег, и вошел. Тепло дома обняло его, заставив снять сапоги, расстегнуть пуховик и сдернуть шапку. Перчатки слишком плотно сидели на руках, и стянуть их у Марселя не получилось. «Ну да ладно, пускай остаются», — мысленно отмахнулся он. Рукой в перчатке Марсель провел по макушке, желая встрепать волосы, наверняка свалявшиеся под шапкой, но встрепывать оказалось почти нечего. Значит, догадка верна. Он болен. И сильно. Возможно, смертельно. От болезни он еще ни разу не умирал, это что-то новенькое, и всё же… «Опять двадцать пять», — подумал Марсель и удивился собственной мысли. Что за фраза такая?
Перед ним простилался коридор, погруженный в уютный, почти оранжевый свет старого абажура. Стены пестрели декоративными тарелочками, какие продаются в сувенирных лавках, и фотографиями. Марсель подошел к одной и, ахнув, отшатнулся. Не из-за фото. Из-за своего отражения, которое увидел в стекле рамки.
Он не был болен. Он был стар.
Лицо, гладкое еще пять минут назад, теперь походило на карту, исполосованную дорогами и реками морщин, покрытую возвышенностями пигментных пятен. Волос на голове почти не осталось — так, какие-то жалкие кустики по краям. Первой мыслью Марселя, когда он увидел себя, было: «Что это за обезьяна?!». Он запустил пальцы в остатки волос, и какое-то время стоял так, успокаиваясь: это мираж, иллюзия, галлюцинация. Не реальность. Ты — тот, кто подмигивает зеркалу, а не пробегает с ужасом мимо любой отражающей поверхности.
Чтобы хоть как-то отвлечься, Марсель решил поглядеть фотографии. А может, это была лишь уловка разума, и на самом деле ему хотелось снова столкнуться с собой-стариком. Присмотреться. Примириться. Но, в конце концов, разглядывание фотографий, действительно, отвлекло его.
Целая история, пока он шел по коридору, разворачивалась перед ним. Со стены восторженно смотрели младенцы, младенцы росли, шли в школы, оканчивали школы, поступали в университеты, оканчивали университеты, обзаводились своими младенцами. Все были красивы. Кожа цвета кофе с молоком, зеленые глаза. А главное, видно, что счастливые. Просто видно.
Коридор вел к лестнице на второй этаж, и Марсель не заметил, как его непослушные ноги уперлись в первую ступень. У лестницы висела последняя фотография. Она не ставила точку в истории, а была, скорее, многозначительным отточием. В рамке, обклеенной ракушками, бусинами и пуговицами, собралась вся семья. Все выросшие младенцы со своими младенцами сидели за длинным столом, который поставили прямо в саду. Из-за спин выглядывал двухэтажный дом, тот самый, в котором сейчас находился Марсель. И он же, Марсель, сидел за столом на фото.
Старик-Марсель занимал центральное место, а на плече у него лежала голова женщины — язык не повернулся бы назвать ее старухой. Женщина смеялась, ее волосы светились рыжиной, и задорно торчала вверх короткая, непокорная челка. Конечно, она уже не носила дреды, но он сразу узнал ее.
Что-то треснуло внутри, и из трещины повалил жар. Прожитая, но непрожитая жизнь, со всеми ее воспоминаниями, сомнениями, успехами, страхами, неудачами и радостями, наполнила Марселя, и он понял: любит. Он ее любит. Она его любит. Они все, кто собрались за этим столом, любят друг друга. И вдруг стало неважно, что он состарился. Потому что он состарился так.
— Марсельчик, это ты? — тихо окликнули сверху, и он, преодолевая немощность, побежал вверх через ступеньку.
Ее лицо казалось очень маленьким на большой белой подушке. Челочка по-прежнему топорщилась надо лбом, только рыжины уже не осталось, всё было белое — как тот снег во дворе. Наверное, с того времени, как была сделана та фотография, прошло лет пять.
«И всё-таки — не старуха», — подумалось Марселю.
Она заметила его и улыбнулась, как давнему другу, с которым никогда не бывает страшно, в какую бы передрягу не попал. Он хотел спросить «Что с тобой?», но понял, что это прозвучит нелепо. Должно быть, он знает, что с ней. Точно, он знает.
Она умирает, вот что.
Не он, а она.
— Марсельчик, — слабо, но на удивление беззаботно сказала она, — где пропадал?
Где он пропадал? Нет, где она пропадала? Где она была всё это время, пока он умирал с другими?
Марселю захотелось немедленно очнуться, но он не знал, как это сделать. Мелькнула мысль: вернуться во двор, пойти в сарай и поискать там ружье. Очевидно, они живут в каком-то диком месте, где без ружья просто не обойтись. А впрочем, он справится и без оружия. Всё-таки у него есть опыт — одиннадцать раз... Но Марсель никуда не пошел. Вместо этого он сел на край постели и взял жену, имени которой не знал, за руку. Ему не хотелось оставлять ее одну, такую маленькую на этой большой кровати. Хотелось поскорее вернуться к ней и не хотелось от нее уходить. Марсель запутался.
Она аккуратно стянула с него перчатки — наверное, делала это не раз — и отложила их в сторону.
— Так лучше, — сказала она.
Так, действительно, было лучше.
Он просидел с ней час, два, три или весь вечер и всю ночь — время больше не имело значения. Она рассказывала ему об удивительных и совсем неудивительных приключениях, их приключениях, каждый раз заканчивая вопросом: «Помнишь такое?». Он не помнил, но кивал.
— Я бы хотела прожить эту жизнь снова, — сказала она. И перестала дышать, не перестав улыбаться.
Он наклонился к ней и поцеловал в улыбку.
Какое-то время Марсель еще чувствовал легкость ее руки и тяжесть собственного старческого тела, а потом легкость ее руки стала ничем, а тяжесть его тела превратилась в легкость.
Он тотчас понял, что не надеялся на успех «последнего раза». Если бы надеялся, то придумал, как ее не упустить. А теперь — разве найдешь. Где дреды, где майка с ежом? Девушка, которая только что умерла у него на глазах, сейчас, должно быть, поднимается по трапу, чтобы навсегда улететь в страну, где все говорят как птицы.
Но может быть, может быть, у него еще есть шанс…
Марсель метнулся туда, сюда, закрутился волчком. Замелькали лица, фигуры, чемоданы — круговорот случайностей, ненужностей, бессмыслиц. Где та единственная, чьи губы рассказали такое? Посулили счастье, которого нету слаще, и горе, которого нету горше.
Марсель остановился и закрыл глаза. Под веками кружилась тьма. И ярко, безрадостно подумалось: а что если всё — обман? Что если мама твоя не ведьма, и сам ты не провидец, и всё это — просто игра воображения? Он всегда боялся, что увиденное окажется правдой. А тут впервые испугался, что это — ложь.
Кто-то легонько похлопал Марселя по плечу, словно желая утешить. Он обернулся.
— Я видеть, ты пить мой кофе, — на корявом французском сказала девушка с дредами и протянула ему стаканчик. — Бери. Это новый. Тебе.
Марсель накрыл ее руки, сжимающие теплый картон, и его плечи затряслись — то ли от бесшумного смеха, то ли от беззвучных слез.
***
А вечером позвонила мама.
— Поздравляю, — прокаркала она в трубку.
— Да! — выдохнул Марсель. — Я нашел ее, ма! Я влюбился! Она дала мне свой номер…
— Да я не о том, дурачок, — оборвала мама. Она слушала так долго, должно быть лишь потому, что делала затяжку. — Помнишь, ты когда мелкий был, года четыре, мою помаду сожрал? От Шанель. Дорогууущую. Ну так вот. Ты прощен.
Похожие статьи:
Рецензии → Рецензия на рассказ Ермаковой М. "Барбосса Капитана"
Рассказы → Спасибо не надо
Рассказы → Тело вод
Рассказы → Выстрел
Рассказы → Анюта
