[работа НЕ учавствует в читательском/зрительском голосовании]
Это был лучший день, который я могу вспомнить.
Он сиял, как восходное солнце, отчеканенное на золотом блюде где-то в краю кузнецов-великанов. Теперь, седым стариком, всякий раз, когда я вижу случайный фонтан искр от раздавленного окурка или фейерверка на День независимости, в памяти сами собой оживают стук гранитных молотов и эхо наковален, рожденных из чистейшего горного льда. Ах, какие они выбивали искры!
Подожженные солнцем, те взвивались из-под его копыт, как летучий порох. Именно таким я запомнил подарок на свое четырнадцатилетие. Зрелище чудеснее трудно представить... Мышастый, в яблоках гунтер несется во весь опор по росе, овеянный солнечной дымкой, мне навстречу. Незабываемо.
Признаюсь, со своим отцом я никогда не ладил, но в тот день он меня просто за сердце взял. Потом, правда, хватив бурбона, он оправдывался перед друзьями, что мол, купил этого трехлетка за полцены, без седла, подпруги и уздечки, потому как жеребец и в руки никому не давался, чтобы это все на него надеть. Но я в эти его байки не верю.
Да, гунтер и впрямь достался мне без упряжи, но такого жеребца, кто поспорил бы с ним породой и статью, я не встречал вовек, даром что вырос на ферме и без счета продал скотины на ярмарках. Чувствовалось, что отец проявил подход и вряд ли слишком торговался, зная, что за такого коня любых денег будет мало. Покупался ведь не из прихоти — все же первый урок ответственности для единственного сына. Сколько он за него отвалил, старик так никогда не признался, да я и не настаивал.
Я назвал его Рокки. Не знаю почему, но думается мне, животина сама того захотела. Мы сдружились с ним тут же, с первого мига, как увидали друг друга. Могу даже сказать, что это была любовь. Да что там любовь! Между людьми не всегда такое чувство бывает, которое возникло у нас с Рокки. Мне будто открылось о нем вся правда: я говорю не столько о его детстве, то есть жеребячестве, сколько о былом Пути, пройденном им в разное время и в разных сущностях. Уверен, в тот миг Рокки видел тоже самое обо мне. Сложно объяснить такое. Ученые зовут подобные процессы метафизикой, но кто ж разберет, как оно на самом деле бывает.
И вот несется ко мне этот гунтер на всех порах, что аж грива торчком, а я стою, не шелохнусь, челюстью к земле прирос. Со стороны выглядит, будто конь меня сейчас сшибет и растопчет — отец даже прикрикнул на нас от страха. Но мне все лебеда — я любуюсь этим чудом природы, и глаз оторвать не могу. Когда расстояние между нами сократилось до нескольких жалких футов, родные разом заголосили, так как были уверены, что жеребцу на такой скорости остановиться не по силам. Матушка прям зажмурилась. А когда решилась и глаза открыла, увидела: гунтер стоит себе, хвостом машет, и носом мягким в лицо мне тычет...
Только потом я понял, что Рокки так меня проверял на вшивость — струхну я, или останусь на месте стоять. Ну а когда со знакомством было покончено, мы стали друзья не разлей вода. Лучшей дружбы эта грешная земля, пожалуй, и не знала. Вцепившись в его косматую, цвета золы, гриву, я будто взмыл под небеса. Мы очертя голову понеслись к горизонту и останавливаться не собирались. Никогда.
Глупцы.
Отец тогда что-то кричал нам вслед, но кто ж будет слушать, если у тебя за спиной выросли крылья, которые все окрестные ветра наполнили своим дыханием? Нет, сэр, только вперед, только вместе. Лететь! Лететь...
Это был миг чистой свободы. Для меня. Для Рокки. Не только потому, что мы мчались, обгоняя невидимые с земли кометы. Просто мы впервые тогда были вместе. Как половинки одной души, наконец-то соединившейся. Чистая поэзия, какой не найти ни в виски, ни в женских ласках, ни даже в славе. Это все равно как вернуться к чему-то, давно утерянному человеком: вот оно, лежит перед его носом, но тот, забыв о своем бельме на оба глаза, все рыщет, рыщет и никогда не перестанет искать.
А мы вот нашли...
Я стараюсь лишний раз не вспоминать об этом, только уж когда совсем допечет. Ведь расхожусь потом — даже ночи меня не по силам взять за грудки. И все скриплю зубами, скриплю. От тоски и собственного бессилия. Но как же я при этом улыбаюсь! Будто мне снова четырнадцать, и весь свет у меня в кармане!
Это теперь я знаю, что такие моменты даются человеку лишь раз в жизни, и то не каждому. Хорошо, если оно приходит ко времени. Тогда можно скользить на волнах, пока хребет не треснет и не нахлебаешься воды по самую крышку. Хуже, если как у меня. Ведь что остается потом? Грусть и сожаление о безвозвратно потерянном... Лучше тогда на этих крыльях же и уйти. Заиметь себе билетик на тот свет, и плавно, на бреющем полете так испариться. Но если ты еще малец, кто ж тебя с собой возьмет? Нет уж, хлебни-ка горя приятель, окропи своей солью землицу, тогда и поговорим на твой счет.
Короче, увлеклись мы с Рокки.
Погнали за железку, где кроты и суслики изрыли каждый фут нашей бесплодной аризонской земли. Там мой гунтер и нашел свою нору. Я вылетел из седла пробкой, не понимая толком, на каком свете нахожусь. А Рокки... Его крик и теперь будит меня по ночам. Родные, все как один, тоже его услыхали. За четырнадцать-то миль, шутка ли. За четырнадцать миль...
Отец меня ведь предупреждал не скакать за Рыхлый Яр, даром что ли его так прозвали. А я, идиот, не слушал. Трое суток потом провалялся в горячке — ушибся сильно. А когда пришел в себя, первым делом справился о Рокки. Бедняга сломал себе левую переднюю ногу, но выжил, хотя все знали, чем это может обернуться для жеребца. Наверное, решили, будет лучше, если я сам все закончу.
Мой старик, помню, расчувствовался, вызвал лучшего ветеринара из города. Но что тот мог сделать? Наложил шину, поставил лубок, сказал, что все будет хорошо. Да ведь и моя сестренка двухлетняя уже знала, что трубчатые кости у лошадей неважно срастаются.
Днями напролет мы сидели с моим Рокки, обнявшись, и лили слезы. Друг тосковал по навсегда утраченной свободе, по просторам, которые ему уже не покорить, а я... Не знаю даже, по чему больше. Наверное, жалел, что сам не умер.
Из оцепенения меня вывел гудок паровоза. Их тогда часто через наши земли носило — по три-четыре раза в сутки. Когда эти механические чудовища неслись, земля дрожала, а воздух закипал от гари. Этот запах и вселил в меня сумасшедшую идею. А оная будто заново вдохнула в мое хрупкое тело жизнь.
Я подумал о том, как лихо удается человеку собирать из железок разные подвижные штуковины и решил сам сладить для Рокки такую же. Намерения свои я к тому времени научился держать в секрете. Так что до поры никому и словом не обмолвился — только отца попросил устроить меня подмастерьем к часовщику, мистеру Тиккету, чтобы развеяться. Папашу моего сильно смутил такой выбор, ведь данный мастер был скрягой, педантом и пьяницей, но дело свое знал хорошо. Кое-чему в его конторе и я научился.
Потом была фирма по производству примусов, где я собирал насосы и проверял их исправность. Платили там лучше, чему у мистера Тиккета — что-то даже домой высылать удавалось. Тамошнему директору я приглянулся, он звал меня на место ведущего механика и в перспективе сулил пост инженера. Хлебным местом казалась эта примусовая фирма, для такого парня как я — просто мечта, при условии, что за пазухой ты не носишь мечты покрупней. Благодаря этой работе в моей голове поднакопилось знаний по механике и пневматике, но этого все равно не хватало. Через год пришло время драпать в Детройт, поближе к пышущим дьявольской силой котлам паровозов, и я оплатил свой билет вторым классом звонкой монетой.
Мои поиски растянулись на пять долгих лет. За это время мне удалось составить нужный проект и изготовить все необходимые для его сборки части. Крепко тоскуя по дому, а в особенности по Рокки, я слал длинные письма четырежды в месяц. Иногда мне приходили ответы. В тех листках мама рассказывала, что сестренка Милли пошла в школу, что отец купил первый в округе фордовский трактор, и что нога жеребца заросла настолько, что тот может пастись самостоятельно. Еще мама писала, будто каждую весточку от меня Рокки ждет больше, чем дождя в июле — она вслух зачитывала домашним мои послания, а коняга ловил всякое слово, прижимая уши...
При мыслях обо всем этом моя душа разрывалась в клочья. Не мог я тогда понять, да и теперь удивляюсь, как этим жалким страницам удавалось вмещать в себя целый мир?! Они находили меня в пути, летели сквозь мерцание звезд и дым десятков рычащих локомотивов, чтобы на один только миг наполнить мое одинокое сердце любовью и теплотой... А потом чувство вины и страх неудачи швыряли меня в обратно в пропасть отчаяния.
И все же я это сделал.
Одним теплым весенним днем я вернулся. В новом взрослом костюме, что был мне на два размера больше и с увесистым чемоданом под боком. Отец, помню, смачно выругался, мать разрыдалась, а Милли кинулась на шею. Черт, говорю сейчас об этом, а они все стоят у меня перед глазами, словно вчера это было...
Я всем несказанно обрадовался, всех обнял и для каждого припас особый подарок. Но целью моего побега и внезапного возвращения являлось отнюдь не семейное воссоединение. Прежде всего я хотел найти, купить, даже украсть, если придется, новую ногу для Рокки. Ничего из этого у меня не вышло, ибо подобного в цивилизованном обществе попросту не существовало. Так что мне пришлось пойти по долгой дороге, то есть прикинуться Господом, и сделать эту ногу самому.
Сперва я пытался придумать штуковину, которая бы надевалась поверх сломанной конечности лошади и полностью восстанавливала бы ее утраченные функции. Методом проб и ошибок, а также долгих толков со знающими в звериной анатомии специалистами я убедился, что шансы мои на этом пути равны нулю. Тогда пришлось свыкнуться с мыслью о механическом лошадином протезе. С чертежами мне помог один малый, с которым мы вместе выполняли отладку паровозов и железнодорожных составов. В перерывах между сменами мы пытались создать механизм, сдобренный пневматическими поршнями и хитрой системой подвесов.
За такой работенкой нас и застал однажды мистер Гарнер, управляющий Детройтским вагоноремонтным депо. Он был мужик смекалистый, к тому же состоял в каком-то солидном обществе, и когда понял, что именно мы делаем, расхохотался в голос. «Механический протез для лошади! — кричал он, — подумать только! Да вы, ребята гении! Скорее состряпайте на эту штуку патент!»
Позубоскалив вдосталь, этот тип испросил у меня дозволения снять с чертежей копии, чтобы отправить их своему приятелю в Нью-Йорк. Тот намеревался опубликовать их в журнале «Наука» в качестве юмористического приложения. Я было хотел послать его к такой-то матери, но слава Богу, не сделал этого. Ведь он уволил бы меня, а чертежи еще не были готовы, и без своего напарника Билла Уолкера я вряд ли сумел бы их закончить. Скрепя сердце, я позволил этому болвану продолжить свои издевательства.
Каково же мне было, когда спустя месяц на мое имя в контору пришло письмо от некоего мистера Лофтуса, профессора медицины из Массачусетского университета. В нем этот во всех отношениях достойный джентльмен похвалил наш с Биллом проект за «удивительною оригинальность» и вежливо осведомился, на кой черт мне сдались все эти труды. С ответом я не медлил, изложив все, как есть. Вскоре этот человек стоял передо мной, сверкая моноклем, и заверял в своем искреннем личном участии в судьбе Рокки. Кроем того, мистер Лофтус объяснил важность данной операции для медицинской науки и настоял на том, чтобы я позволил ему эту операции провести. В его руках также оказался конверт с дополнительными чертежами, содержавшими ряд доработок механического протеза — все расчеты любезно выполнили ученые коллеги Лофтуса, инженеры из Массачусетского технологического.
Клянусь, это была божья воля, не иначе!
Отправляясь домой, я написал мистеру Лофтусу, ожидая всю его честную компанию со дня на день. Но перед этим мне предстояло труднейшее испытание — заручиться согласием самого Рокки.
К нему-то я немедленно и отправился.
Своего друга я нашел под старым раскидистым вязом. «Эх, до чего прекрасен был этот коняга, даже в час болезни и скорби», — подумал я в тот момент. Но чем быстрее я приближался, тем сильнее вытягивалась моя чертова варежка от изумления. Это гордое, статно создание, мой духовный брат и живое воплощение ветра, прикованный к земле, теперь больше походил на призрака. Осунувшийся, чахлый, со своей седой спутанной гривой он выглядел несчастнее всех вдов Конфедерации. Отец, как назло, купил пару гнедых кобылиц для приплода, и теперь мой Рокки с тоской слушал их веселое ржание вдалеке.
Мне едва достало сил, чтобы без слез выдержать такое.
А потом бедняга почуял, что стоит там не один, и обернулся. Клянусь, если б я не знал, что этот конь инвалид, тут же рухнул бы в пыль, надрываясь от смеха. Такой у него был смущенно-озадаченный вид. Совсем как у человека. Лучшего человека из всех, кого я знал.
Медленно, очень медленно и виновато я направился к своему Рокки. Тот сделал крохотный виноватый шажок мне навстречу. Большего было не надо. Через миг я уже рыдал у него на шее. Нам не нужно было слов — мы все поняли друг о друге за одно мгновение. Как же этого мне не хватает теперь!
В одном долгом слезливом взгляде Рокки выудил каждую подробность моих скитаний, которые я хотел скрыть. Он понял, зачем я оставил его так надолго и ЧТО хотел сотворить с ним в ближайшем будущем. Лечь под нож коновала, который будет резать и шить... Бррр! Удивительно, как он это воспринял — пусть не с радостью, но с облегчением. Лишь уходя от него поздним вечером, я увидел, как стыдливо жеребец прячет свою иссохшую «неисправную» конечность и понял, почему.
Звери честнее нас. Они не станут прикрываться такими чахоточными понятиями, как солидарность, толерантность и равноправие. Они сызмальства знают, что право на жизнь нужно отстаивать каждый день, не роняя при этом достоинства. Достоинства Рокки лишили, отказав ему в скорой смерти там, на Рыхлом Яру пять лет назад.
И я, не понимая очевидных истин, зачем-то решил напомнить ему об этом.
Всю оставшуюся неделю я собирал новую ногу Рокки на чердаке, завесив все простынями от пыли. Для этого у меня имелось пара галлонов чистой ворвани и молитва «Во здравие» — на всякий случай. Мистер Лофтус и два его компаньона известили о своем прибытии в понедельник. Мама отвела гостям две лучших спальни в доме, а себя и отца переселила в веранду. Старый зануда ворчал, но лишь для виду. На самом деле он едва не лопался от гордости, что такие ученые люди приехали погостить и помочь его сыну. Да вся округа переполошилась, чего уж там!
До самой пятницы дом наполняли ароматы маминого жаркого, отборная брань отца, проигрывавшего в блэк-джек сигару за сигарой, и визг болонки, которую мистер Лофтус привез в подарок Милли. Сестренка аж светилась от счастья — ей всюду мерещился праздник. Я же ходил зеленый и едва живой — так страшно мне было отдавать Рокки на операцию.
Все произошло в субботу. Ученые гости развернули в нашем амбаре настоящий полевой госпиталь. Даже приволокли с собой какую-то лампу, наподобие ацитиленовой горелки, только раз в тридцать больше и уж не знаю, во сколько мощнее. Задрапировав стены холстами и натянув их над столами со множеством блестящих, отвратного вида инструментов, они послали меня за Рокки. Ох, этот путь над двоим дался тяжелее, чем все, через что мы прошли до того!
Я слышал, как ухало сердце моего друга. При этом жеребец не боялся и вел себя достойнее своего двуногого «напарника», то есть меня. И все-таки, когда Рокки, понурив голову, вошел в амбар, и двери за ним закрылись, я не выдержал, и грохнулся в обморок.
Открыв глаза, я с радостью обнаружил, что в небе снова сияет солнце. Отражаясь на белых простынях, оно без спроса забиралось ко мне под самую радужку глаз, разгоняя печаль и озаряя каждый пыльный карман души своим изумительным светом. Я улыбался, хотя и не отдавал себе отчета, где нахожусь.
Ответом мне было бодрое ржание. Не помня себя, я спрыгнул с кровати и ринулся к распахнутому настежь окну. Это была комната Милли, обращенная взорами на восток, где просматривался старый вяз, за ним пастбище и холмы с железной дорогой. На этих холмах я и нашел своего друга. Своего Рокки. У него был веселый вид и четыре ноги, одна из которых — механическая.
Тут бы мне и закончить, да правда всегда вразрез с мечтами идет...
Нет, видел я не сон, и наяву не грезил. Эта операция, первая в своем роде, прошла успешно. Протез имплантировали жеребцу, и отторжения тканей не последовало. Гунтер быстро восстановился и через месяц не только уверенно стоял на всех четырех ногах, но и был в состоянии неспешно прогуливаться. Ученое сообщество ликовало. К нам на ферму столько раз приезжали журналисты и фотографы, чтобы запечатлеть Рокки и взять у меня интервью, что домашние сбились со счета.
С разговорами, конечно, городским ребятам не свезло. Никогда не любивший толкать речи, я сторонился всякого, чьего лица не знал. К тому же я так разнервничался из-за всего случившегося, что заработал себе пневмонию и слег сразу после того, как ученые джентльмены из Массачусетса стали резать моего друга. Как выразился сам мистер Лофтус, «случай моей болезни оказался едва ли не лучше недуга Рокки». Профессор возился со мной еще дней десять, пока «пациента не удалось стабилизировать».
Поэтому всю шумиху мне удалось благополучно миновать, чего не скажешь о гунтере. Коняга мой стал настоящей сенсацией — его даже пытались украсть какие-то увальни из гастролирующего Цирка уродств. Хорошо, старик мой кликнул соседских парней, а те дали крамольникам перцу. Выходит, неспроста в нашем краю никогда не любили приезжих.
Не знаю, гордился ли я тем, что сотворил. Вряд ли. Поправившись, мы оба много гуляли, но радость от жизни стала сходить на нет. При ходьбе Рокки выглядел уверенно, даже набрал пару десятков фунтов. А вот для бега протез оказался слишком тяжел и неуклюж. И пока газетчики на всех углах трубили о чуде медицины и инженерии, мы с Рокки маялись в земных оковах, без остатка нас поглотивших. Это уже была не мечта, а добровольное заключение. Со своей участью я еще мог смириться – человеку такое на роду написано, но вот жеребцу не престало бродить по лугам, свесив голову набок. К тому же никудышный из Рокки получился философ. О покое он знал всего чуть, постигать же оный и вовсе отказывался.
Мы оба знали, что будет дальше. Глядя, как мой друг ковыляет рядом на своей механической ноге, я знал, что теряю его навсегда. Душою он уже давно был не здесь. Только я, сам того не желая, обернулся для Рокки клеткой, не дававшей ему освободиться из чистого эгоизма. Первым моим долгом было отворить ее, вернув жеребца родным ветрам. Он мечтал об этом долгие годы, но ни за что бы не попросил сам.
И я, конечно, сказал ему «Да». Громогласное, троекратное «Да». Да! Да! Да! Да, черт возьми! Как бы ни было грустно, «Да», мой друг. Ты позволил мне увидеть, какой бывает свобода, ощутить ветер на вкус — за это я буду благодарен тебе и после гробовой доски. Имею ли я право удерживать тебя рядом? Трижды нет. Так что уходи, когда пожелаешь. А я тебя провожу.
Вот таким было наше предварительное прощание. После него я не решался выйти из дому три долгих недели, а ведь было лето – лучшая пора в нашем краю. Девицы обряжаются в яркие платьица, ночь тягуча и сладка, что твоя карамель, а в клубах исполняют блюз отборного качества... Телом я ведь был еще так молод. Но сердцем уже старик.
Четыре стены давили на меня — казалось, что я таракан в картонной ловушке. По ночам я сигал из окна, просто чтоб подышать и немного пройтись, ни с кем не встретившись. Оказалось, напрасно. Рокки и сам не хотел меня видеть. Ему ведь тоже все это давалось с трудом. Странная все-таки жизнь, сшибает вас лбами, мускулами и позвоночником, да так крепко, будто навек, а уже завтра вы чужие друг другу.
Он ушел в первую ночь августа.
Я проводил его до железки. Тогда мы уже не говорили. Толку — все и так уже сказано. Но время в подобных случаях ведет себя жуть как по-скотски. Тянется что клейкая лента. А может, наоборот, дает шанс напоследок? Не знаю. Сверху, должно быть, виднее.
Поезд показался на горизонте без четверти пять. Солнце уже ворочалось за чертой, вот-вот грозя скинуть с себя покрывало ночи. Я стоял в отдалении, не в силах приблизиться или уйти. Все вокруг казалось ненастоящим: черные холмы на севере, кровавые луга на востоке. И посреди них – песчаная насыпь с железкой, в которую мой Рокки врос мертвым столбом. Зрелище достойное Рембранта, если бы он вздумал почтить своим вниманием век двадцатый. Величественное и невероятное.
Поезд пронзительно взвизгнул за краем холмов. Железка там делает петлю, скрывая состав до тех пор, пока он не возникнет у тебя перед носом. Весь, целиком. Этот локомотив выкинул с Рокки такой же грязный трюк: секунду назад горизонт был чист, и вот скрылся за железным боком состава пульмановских вагонов 1864 года выпуска, ведомый монстром класса «Прери» с тремя движущими осями в проклепанном стальном панцире. Его фонарь тускло мерцал в паровом облаке, окутавшем непоколебимого убийцу. Машинист, зная об этом опасном участке, на всякий случай дал свисток, который на жеребца с механической ногой не произвел ни малейшего впечатления.
С презрением и печалью глядел он на тяжеловесное чудовище, натужно ввинчивавшее свое тело в бесшовную ткань вселенной. Что может он без огня в своей топке? Что станет делать, когда иссякнет пар во всех четырех цилиндрах машины, делающий его таким сильным? Кого тогда станет он звать, рудокопа?
Рокки ненавидел подобные механизмы. Его память еще хранила времена о невспаханной земле, дикой, бескрайней стихии, полной голодных хищников и такой манящей отрады. Ты юн и свободен – знай себе, лети. Но теперь мир изменился и больше себе не принадлежит. В нем стало слишком много громких, пустых звуков, которых и быть не должно. Стоит ли сожалеть, уходя из такого места?
В нетерпении Рокки тряхнул седой гривой, топнул копытом. Вся его поза, сам его взгляд были исполнены нетерпения. Он ждал, пока эта неуклюжая машина, неспособная пройти и фута на своих колесах без специального полотна, не прервет его жизнь, заново породнив с ветрами.
Локомотив будто чувствовал презрение к себе этого гордого существа, и выл как бес. Высвободив наконец свое длинное тело из проклятого поворота, он гаркнул во всю мощь пропитанных паром чугунных легких и помчался в атаку. Этот страшный оскал иногда тоже мне снится.
В последний момент я не сдюжил, закрыл глаза, да так крепко, что тьма под веками побледнела. Я поклялся, что не разожму их, пока стук лютого множества колес не прекратится. Но они все гремели, гремели.
Когда я пришел в себя, наградой мне было только одиночество. Ни единой души вокруг. Даже паровоз и тот укатил. А Рокки и подавно. Я не стал искать его тело — без мятежного ветреного духа важность похоронных ритуалов утратила всякий смысл. По пути домой я мечтал, что буду чувствовать присутствие друга в каждом сквозняке, в каждом порыве ветра.
Но только сейчас, когда с той поры миновало трижды по четверти века, я понял, что просто заждался на старте. Рокки показал, какой может быть жизнь, позволил к ней прикоснуться, влететь с черного хода, через замочную скважину. Но совершить главный полет самому мне мужества не хватило.
До сего дня на железной дороге. Я слышу, как едет поезд. Он еще далеко, но примчится меньше чем за минуту. Теперь они такие: их здорово натаскали заметать следы чужих поражений. Я смотрю в горизонт, вспоминаю своего давнего друга. Где он теперь, в каких парит небесах? И пустят ли меня за ним? Такого старого, одинокого труса...
Ничего, поезд совсем рядом. Промчится. Не успеешь и глазом моргнуть.
Похожие статьи:
Рассказы → Анюта
Рассказы → Тело вод
Рассказы → Спасибо не надо
Рассказы → Выстрел
Рецензии → Рецензия на рассказ Ермаковой М. "Барбосса Капитана"
