№66 Запах яблок
Есть плоды благословенные, а есть нежеланные. Отличить одно от другого легко: что рождается согласно заветам Всемогущего, то добро, все же прочее от Нечестного. Так говорит настоятель нашей обители, а он один из самых верных слуг Господа по эту сторону Миравинских гор.
Плодородная долина в нижнем течении реки Гедеры славится своими яблоками. Нигде больше не вызревает таких крупных и сочных плодов: румяных и зеленых, желто-золотистых и ярко-красных; с мякотью плотной и белой, рассыпчатой и розовой, золотистой и рыхлой; кислых, как укус муравья, и сладких, как мед. С звонким хрустом я вонзала зубы в плотную ароматную кожицу, и в рот мне брызгал обильный сок. Обитель ордена Братства Неиссякаемой Щедрости со всех сторон окружена была яблоневыми садами и славилась всем, что только можно было из яблок произвести. Каждый год вскоре после сбора урожая в монастырь тянулась нескончаемая вереница людей. Все хотели варенье, мыло, душистую воду, пироги, приготовленные святой братией.
Мне, конечно, в мужском монастыре было не место. Сама я помнить не могу, братья рассказывали: нашел меня на рассвете у порога обители брат Майви. Почему не подкинули в орден Непорочности, к Коричневым сестрам? Должно быть, поленились идти. Была ли то моя мать, решившая избавиться от младенца, или повитуха, не пожелавшая, хоть ей и поручили, меня умертвлять – кто знает. Известно одно: братья нашли меня, и они меня приняли.
Это было трудное решение. Отец-настоятель молился несколько часов, прежде чем получил ответ. Но кто знает, какими дорогами идет милосердие – Всеведущий подал знак, и настоятель провозгласил, что я останусь, а монахи поддержали его, захотев взрастить меня и дать воспитание. Меня оставили в монастыре тайно, и все братья дали слово хранить секрет. Как только чуть подросла, одели в рясу, велели прятать длинные волосы под клобук и строго-настрого запретили показываться гостям и паломникам.
Нарекли меня Рива, «светлая», почему – не знаю, ведь волосы мои черны как ночь. Может быть, из-за молочно-белой кожи, а может быть, потому, что отец-настоятель хотел сделать светлой мою судьбу. Как бы то ни было, сама я считала ее такой. Я не ведала мира вне монастырских стен, но внутри них мне был знаком каждый угол. Братья любили меня и лелеяли, и во всяком я находила надежного друга.
Оставался вопрос, что делать, когда я войду в возраст. Пусть Всемилостивый позволил оставить ребенка, но взрослой девушке нечего делать в мужской обители. Настоятель говорил, что я красивая и глупая. Мне и в этом не было причин ему не верить: до сей поры все, что я узнаю́, вылетает из моей головы легко и быстро, будто там гуляет ветерок.
Оба качества, родись я законным путем, стали бы благословением. Но, нежеланное дитя нечестивой связи, я не могла рассчитывать на замужество. Какой разумный человек возьмет девушку, зачатую в распутстве, семью и родителей которой он не знает? А к чему выходить замуж за неразумного. Поэтому отец настоятель объяснил, что устроит меня к Коричневым сестрам. Что может ожидать в мире девицу без рода, имени и состояния? А служительнице Всемилостивого до самой смерти обеспечена крыша над головой, сытная еда, благочестивый труд и всеобщий почет. Это лучшая судьба, на которую может рассчитывать незаконнорожденная. Быть принятой в обитель – большая честь, и нужно пожертвовать немалую сумму, но, по счастью, наш отец-настоятель и мать Эудария – приятели, поэтому он сумеет с ней договориться.
В новый дом мне предстояло отправиться сразу после сбора урожая, а пока я коротала свое последнее среди братьев лето. Могла ли я знать, что в одно мгновение все изменится, и я перестану хотеть к Коричневым сестрам.
Холодным ветреным днем в ворота обители постучал человек. Он привел в монастырь своего сына и умолял держать его в строгости. Ибо в глазах Анцеля плясали демонята, и неуемна была его жажда познания, а это, как известно, дерзость, Всеведущему неугодная.
Был он столь же юн, как я, может быть, чуть постарше. Помню, как в первый раз увидала его: пепельные кудри, шальные зеленые глаза, длинные ресницы, руки, тонкие, как у девушки. Был он гибок и худ, и ряса висела на нем мешком. Я подскочила и, прежде чем братья успели возразить, повела показывать монастырь.
С того дня мы стали неразлучны. Сначала я все ему показывала, но вскоре Анцель знал монастырь лучше меня, которая здесь выросла. Отец Анцеля не преувеличивал насчет его дерзости: был он и правда способен на все, и наказания его не пугали. Похитив у рассеянного брата Бека ключи, проникал Анцель в скрипторий и библиотеку, для него заказанные. Наряжаясь привидениями, мы пугали суеверного брата Пима до обмороков. Забирались в подвалы и крипты, карабкались по стенам, таскали в неурочный час с кухни еду и доводили до бешенства аптекаря брата Рокха, воруя из его лаборатории опасные снадобья.
Меня братья трудом не обременяли, а Анцель как-то успевал и проказничать, и выполнять послушания, и проводить время со мной. Мы сидели в саду под цветущими яблонями, и Анцель читал мне стихи. Легкий ветерок осыпал нас бело-розовыми лепестками, зеленый взор Анцеля сладостно скользил по моему лицу, а на палец он накручивал гладкую, блестящую прядь моих волос, выскользнувшую из небрежного узла на затылке. Из того, что он произносил, я не понимала ни слова, но все читала в его глазах. Как зачарованные, мы клонились друг к другу все ближе и ближе, пока наши губы…
Тут-то нас и застукал отец-настоятель. Взяв за уши, он развел нас в стороны и отправил меня на хлеб и воду под замок, Анцелю назначил строжайшую епитимью и запретил нам отныне друг к другу приближаться.
Но ведь не мог он вечно держать меня взаперти. И мы находили возможность встречаться: в любую минуту, когда могли укрыться от бдительных глаз. Прятались в кельях, кладовках, конюшнях, убегали в сады, забивались в пустые исповедальни, спускались в глубокие крипты, где в нишах белели кости мертвецов. И целовались – до дрожи, до одури, и с каждым разом объятия наши были все крепче, ласки все пламеннее, поцелуи все жарче. Солнце палило в зените лета, и мы пылали – в прохладной кладовой, на тенистом берегу ручья, в раскаленной от жара печи кухне.
Я помню тот день, когда ощутила прикосновения его рук к моей обнаженной коже. Мы прятались в амбаре среди огромных корзин, наполненных яблоками. Только что собранные, они ждали своего часа, чтобы стать мылом и душистой водой, вареньем и пирогами. Крепкие спелые плоды пахли полуднем, страстью, нагретой травой, плодородной землей. Густой кисло-сладкий аромат стоял в воздухе, лез в ноздри, пропитывал волосы. Я помню, как мы, дрожа, целовались и срывали друг с друга одежду, поняв, что времени не осталось, что больше не будем ждать. Как я впервые ощутила под своими пальцами его тонкие кости под прохладной кожей, прижалась к хрупкому телу, вдохнула тонкий, острый запах пота, меда и старых книг.
Мы уже знали: не будет обители Непорочности, не будет Коричневых сестер, как не будет монастыря Неиссякаемой Щедрости. Мы уйдем, говорил Анцель. Он все продумал. Мы убежим и сделаем это завтра же. Все готово. Он припрятал еду, взял в гостинице для паломников забытое кем-то платье. Завтра мимо будет идти купеческий обоз; мы убежим на рассвете, спрячемся в лесу и там дождемся торговцев. Скажем, что мы брат и сестра, идем в город на заработки. Нам поверят. Пусть я и не знаю мира, но Анцель его повидал. Мы убежим от монахов, растворимся в большом городе, в огромном мире, будем странствовать и каждый день что-нибудь узнавать.
Отдыхая после любви, мы грызли яблоки и смеялись. В амбар заглянул брат Нулла, строгим голосом выкрикивая нас, но мы затаились, а когда он ушел, захихикали.
В глухой предрассветный час я ждала Анцеля в условленном месте. Ждала долго. Башмаки и подол рясы промокли, отяжелели в высокой траве. Дрожа, я наблюдала, как поднимается бледное солнце, как сверкает в его лучах утренняя роса. Земля, просыпаясь, ровно дышала, деревья радостно отдыхали, освободившись от тяжелых плодов. Голодная, с маленьким узелком, притоптывая, чтобы согреться, я ждала Анцеля.
Он не пришел.
Из сада меня забрал отец-настоятель. Ничего не сказал, просто взял за плечо и повел в монастырь. Тем же утром меня увезли к Коричневым сестрам. Мать Эудария оказала мне честь, сама приехав за мной.
Как-то ночью, спустя несколько недель, у меня сгустками пошла кровь. Мать-настоятельница сказала: это хорошо, это выходит нежеланный плод. Она не признавалась в этом на смертном одре – только бессмысленно бредила, но я давно поняла, что это от горькой настойки, которую она дала мне тогда за вечерним столом. Позже я такое не раз наблюдала. Девушек привозили в обитель, дабы уберечь от позора, и каждая освобождалась от плода бесчестия, чтобы со спокойной душой посвятить себя служению Господу.
Я не пыталась сбежать – к чему? Что я знала о мире? За монастырскими стенами было спокойно и безопасно, в них царили мирный труд, сытость и благодать. Они хранили меня прежде, оберегут и теперь. Так говорила мать Эудария, а кто я, чтобы подвергать сомнению ее речи. Она самая верная служительница Всесущего по эту сторону Миравинских гор.
Теперь я заняла ее место. Могла ли я желать лучшей судьбы – я, дитя позора? Я управляю самым богатым монастырем в долине Гедеры, не считая братства обители Щедрости. Сотни паломников стремятся к нам каждый год, и каждый находит приют и утешение. Сотни работников трудятся в наших садах и на наших полях, и каждый получает хлеб и достойную плату. В храме нашем хранятся почитаемые мощи, приложиться к которым приезжают герцоги и короли, и каждый из них обращается ко мне с почтением.
Я знаю, мне сказали: он умер еще тогда, в те последние дни жаркого лета. Отец-настоятель узнал о нашем плане и велел наказать Анцеля; брат Нулла порол его так, что устала рука, а спина мальчика превратилась в кровавое месиво. Его не смогли излечить, на третью ночь он сгорел в лихорадке. Слышала, обитель послала его семье соболезнования и подарки.
Каждое утро я поднимаюсь в свой кабинет, из которого открывается вид на вишневую рощу. Сажусь за большой письменный стол. Передо мной – стопка плотной бумаги, перо и чернильница. Каждое утро я пишу ему письмо – о том, что было вчера, что собираюсь сделать сегодня, что нового узнала, какие видела сны. Перо скрипит, я стараюсь писать чисто, не брызгать чернилами. Рассказываю, о чем размышляю, спрашиваю, о чем думает он.
Зову монахиню, чтобы отправила письмо в монастырь Неиссякаемой Щедрости. Я посылаю письма каждый день, и ни одно ко мне не вернулось. Те, в обители, добры к причудам старухи. Не отправляют письма назад.
Став настоятельницей, я велела вырубить все яблони на всех наших землях. Мы посадили другие деревья: грушу, вишню, сливу. Они цветут, плодоносят, и год за годом, благодарение Всесущему, мы снимаем богатый урожай. Варим варенье, делаем пироги и душистую воду. Все это с радостью покупают паломники.
Но каждый день меня преследует запах яблок.
