5 дней и 72 метра

1

 

Кожанов, ложись! – крикнул Федя и тут же уколол меня своим острым костлявым плечом. Мы оба повалились в грязь.

«Хорошо, что обстрел начался с утра», – подумал я. Теплые солнечные лучи еще не добрались до земли, поэтому грязь была холодной и твердой, местами покрыта коркой льда. Где-то рядом громыхнуло. Я почувствовал, как ошметки земли, камней и промерзшей древесины осыпают нас с Федей. Затем громыхнуло еще, уже дальше. Федька захрипел (совсем недавно он очень серьезно разболелся, его уже собирались выслать в тыл лечиться, но он уболтал командира и Фельдшера дать ему еще времени, и сейчас уже почти победил болезнь, а вот голос никак не возвращался):

– Глубоко, гады, ух глубоко бьют!

Тут на меня упало что-то тяжелое. Я отнял руки от ушей и ощупал знакомую грубую ткань: кто-то из наших! Но открыть глаза и осмотреться побоялся. Я всегда поднимал голову последним после обстрела. И не зря. Временное затишье сменилось градом рвущих землю снарядов. Федя едва различимо продолжал хрипеть:

– Глубоко! Сволочи!

Наконец все затихло. Звенящей тишины было мало, чтобы делать какие-то выводы, она бывала обманчива. А вот Федя редко ошибался, я почувствовал, как он зашевелился. Я открыл глаза. Федя, выпрямившийся в полный рост, подсвечивающийся светом нарождающейся зари, мог показаться настоящим гигантом. Худым и сутуловатым, но гигантом. А ты пойди найди здесь не худого. Если только какой-нибудь щекастый генерал приедет с проверкой. Федя отрывистыми движениями стряхивал с себя шелуху. Только теперь я заметил, что нас забросало землей по самые плечи. Тут и там из окопов высовывались головы. Старики давно уже обрели некое чутье: они точно знали, когда упал последний снаряд и можно подниматься.

Я тоже встал и начал отряхиваться, но тут вспомнил про свою страшную находку. Кинулся руками разгребать землю. Вот показался сапог. Федя сразу все понял и присоединился ко мне. Мы быстро отрыли Модного, точнее, его тело. Крупный осколок пробил ему грудь. Он, судя по окровавленному рту, попытался вдохнуть, но легких у него уже не было.

– Быстрая смерть, – заключил Федя.

В учебке я, быть может, еще удивился бы такому цинизму, но сейчас понимал: лучших слов, чтобы описать происходящее, не подобрать. Бывает ведь и по-другому, бывает, зацепит тебя… Знаете, я даже описывать это не буду. Гадко это все, да и не стоит вспоминать. И знать тем, кто не видел, не стоит.

Оттащили тело в медпункт. Так называлась косая палатка с обложенной досками крышей вровень с поверхностью земли. Далековато пришлось тащить, учитывая протяженность и запутанность наших траншей. А тут еще все с глазами по пять копеек бегают, мешаются. Народу нагнали, как тараканов в студенческой общаге.

– Уйди, дай дорогу! – то и дело выкрикивал Федя. Он иногда был грубоват, особенно в такие моменты.

Молодой фельдшер с невозмутимым видом курил сигарету. Его, то есть фельдшера, все зовут Фельдшер. Перед ним на носилках лежал и тихонько стонал мужичок. Штанина, покрытая свернувшейся кровью, была разрезана в месте ранения. А на соседнем столе находился труп, его принесли сюда только что. Товарищи этого бедолаги стояли рядом, не зная, что делать. Фельдшер не обращал внимания ни на этих ребят, ни на нас с Федей. Он жадно докурил сигарету до самого фильтра, наклонился над мужичком. Несколько коротких движений, и все было готово.

– Да ладно тебе! Тут пара швов, тебя едва задело. Вон посмотри на этих двоих. – Фельдшер кивнул в сторону нашей похоронной процессии. – Вот кому действительно досталось. В тыл даже не просись, бумагу не подпишу. А паек усиленный – это пожалуйста, его все равно нет. Ну и командиру скажи, чтобы пару недель тебя сильно не напрягал, а то швы разойдутся, а я переделывать свою работу не люблю.

Мужичок обложил Фельдшера матом и захромал восвояси. Фельдшер не обратил на это никакого внимания: благодарных пациентов в этом учреждении не сыщешь. Теперь он сконцентрировался на нас. С Федей он старался не встречаться взглядом, как я понял, они друг друга знали давно, еще до войны, и не слишком ладили. Посеревший халат в цвет слабоутепленных брезентовых стенок палатки сидел на нем как попало, однако ни единого пятнышка крови на халате не было. Умение даже в окопных условиях выглядеть не как болотный монстр – вот то немногое, что объединяло Модного и Фельдшера. Фельдшер хмурил брови, разглядывая тела.

– На опись значит… – выдохнул он и принялся за свое безрадостное дело. – Вот так каждый день, ребята, – начал он как бы про себя, но на самом деле вовлекая всех нас в свой монолог (вообще, Фельдшер разговаривал только за работой, обычно из него слова не вытянешь), – артиллерия сработала, а я отправляю этих ребят домой. У кого осколок в груди, кто от кровопотери умер. По два, по три человека. Такая вот обыденность.

– А что, когда в атаку погонят, лучше будет? – буркнул Федя.

Фельдшер от своего дела не оторвался, даже глаз не поднял.

– Лучше будет, когда мы все по домам разъедемся, живые и здоровые. Идите уже, ваше дело сделано.

– И священника не позовете? – с дуру выпалил я.

Тут уж Фельдшер поднял глаза. Я понял, что все смотрят на меня, как на законченного идиота.

– Это же вроде как обязательно? – начал оправдываться я.

– Пойдем, – сказал Федя.

Мы вышли и вслед за нами вышли наши товарищи по несчастью. Они завернули в другой окоп, и никогда после я их не видел.

– Ты больше не говори этого, про священников и прочее. Оно, конечно, вроде как, положено. Но особо никому и не нужно. Вот ты хорошо Модного знал?

– Так, пересекались.

– А я знал. Он не был веруном. Если бы был, то мы бы обязательно все сделали как надо. Но не потому, что так надо, а потому, что этого хотел бы сам человек. Вот… Заметил, кстати, что он даже после смерти остался все таким же прилизанным, как с картинки? Вот уж человечище, все в грязи, а он с иголочки. И как ему это удавалось?

Солнце уже разошлось, било в глаза, поэтому я не видел лица Феди, но был уверен, что он как обычно хмур. Он никогда не делал недовольную мину, как ребята, которые знают чуть больше тебя. Даже когда объяснял очевидные (по его мнению) вещи, он всегда оставался дружелюбным. Но те, кто мало его знал, могли бы подумать, что он вечно чем-то недоволен. Это – полуправда. Среди обычных солдат, застрявших в Расщелине, грязных, недоедающих, занятых постоянной рутиной по рытью новых и восстановлению старых окопов, тяжело найти всегда довольных людей. А тут еще эта бомбежка, как по расписанию, утром и вечером. А уж если начнется наступление… Одним словом, причин для радости было мало.

С другой стороны, многие уже привыкли. Даже такие как я, только пришедшие с учебки, быстро вливались в окопную жизнь. Она была тяжелой, но все же выносимой. Вот попади я сюда года три назад, из города, из теплой постели в родительском доме, да, тогда могла бы «потечь крыша». Бывали и такие случаи. Я видел пареньков, которые теряли самообладание при виде здешних ужасов. Их отправляли в тыл либо вообще отстраняли от службы. Таких боишься еще сильнее, чем врага. У врага есть четкая цель – убить тебя, а что в голове у полоумных мальков, непонятно. Я сам первое время удивлялся, замечая на себе недоверчивые взгляды сослуживцев. А теперь я почти свой, мне так кажется.

До обеда все шло как обычно. Федю и еще троих ребят отправили в лес заготовить бревен. Стены дальних окопов, в которых мы проводили большую часть дня, были выложены бревнами: так было теплее и суше. После обстрела все это приходилось восстанавливать. Меня отправили на рытье очередного ответвления, которому предстояло стать тропинкой в отхожее место. Таких тропинок было множество, все они упирались в опушку леса. Еловый лес даже зимой дышал жизнью, но мы этого запаха не чувствовали, его перебивала вонь испражнений. И только при рытье нового ответвления можно было унюхать благоухание леса в свежем морозном воздухе.

Вообще, это было бы прекрасное место, если бы не война. Расщелина – что-то вроде каньона в миниатюре. Два пологих склона, между ними широкая полоса земли, поровну поделенная между нами и врагом. А вокруг тайга. На одном склоне наша артиллерия, а на противоположном – вражеская. Нам постоянно внушают, что наши машины, дескать, лучше. Но как же они лучше, если не добивают до середины Расщелины? Точно так же, как и вражеская артиллерия едва достает до нас. Вот мы и сидим в окопах, ждем, когда придет приказ на атаку. В дни, когда это случается, всегда стоит непогода, сама природа восстает против кровопролития. Но мы все равно идем вперед. Тут же начинают стрекотать пулеметы, люди падают, некоторые встают, но большинство – нет. Мы занимаем окоп врага или они наш. Что мы, что они роем фронтальные окопы в среднем с расстоянием семьдесят два метра друг от друга. Не знаю, что за такая волшебная цифра. И все ущелье изрыто этими полосками с четкими промежутками. Обычно атака захлебывается. Командиры рвут глотки, но перепуганных и уставших солдат уже не поднять на очередной подвиг. Мы уносим трупы, оттаскиваем раненых. И ждем следующего приказа или контратаки врага, тут уж чье командование раньше решится. Но чтобы никому не было скучно, все это разбавляется периодическими артобстрелами.

Я попал сюда два с небольшим месяца назад, и с тех пор мы только и делаем, что играем в эту смертельную чехарду. В последней атаке мы продвинулись вперед. Командование называет это большим достижением, мы называем это мясорубкой. Сколько человек погибло за это время, не знает никто. Даже наш ротный. Возможно, знает Фельдшер, но говорить он не хочет. Ходит слух, что с момента моего появления здесь, мы потеряли больше двух сотен. И постоянно прибывают новые. Совсем зеленые, мы их называем «мальки», еще моложе меня, а ведь я и сам практически малек.

Земля здесь мягкая, плодородная. Рядом со мной работает Картошка –здоровенный бугай из Краснодарского края. Он сын мелкого предпринимателя. Отец его и вся их большая семья вместе работают на своей земле и продают все, что выращивают. В основном это картошка и чеснок. Картошка, стоит ему начать копаться в земле, тут же впадает в меланхолию, вот и сейчас заладил:

– Эх! Вот бы засадить все это поле…

– Тебе бы кто засадил, может, пасть захлопнешь, – перебил его Унылый.

Но Картошка не обращал на него внимания.

– Чесночком. Говорят, в этом году чесночок особенно хорошо идет. Даже цены госзакупок повысили.

– Дурак ты! – продолжил Унылый. – Нам жрать нечего, а он чеснок собрался растить. Хлеб нужен, картошка, свекла, рис. Что-нибудь, чем прокормиться можно. Чем больше калорий, тем лучше.

– В чесноке много калорий! – парировал Картошка (хотя все мы знали, что он понятия не имеет, что за зверь такой эти калории).

– Чеснока много не сожрешь. А вот хлеб жуй, пока не лопнешь.

– Да я и чеснок бы жевал и не подавился.

– Кто бы спорил. Ты, наверное, и землю эту можешь слопать и переварить. Я вот что заметил: ямы с говном больше недели не живут, переполняются. Воняет возле них ужасно, аж глаза слезятся, но терпимо. До тех пор, пока ты, Картошка, такую яму не посетишь. Даже если мы ее только вырыли, стоит тебе оказаться с ней наедине, и уже через пять минут нужно вызывать специальную команду для обеззараживания местности.

Я расхохотался. Унылый был тем еще подарком. Когда еще не отрубили интернет, таких людей называли «токсичный». Если он уж в кого-нибудь вцепится, то начинается настоящее представление. Он по полочкам раскладывал свою жертву, вспоминал каждую, даже самую мелкую, оплошность, умело вычленял неприглядные стороны своего врага и в конце концов ровнял его с землей. Но это проходило далеко не с каждым. Унылый был невысоким и хилым, Федя говорил, что яд в нем концентрированный. Унылый умел выбирать жертву, которая не смогла бы ему ответить. Картошка был могучим, но абсолютно безобидным. Если бы Унылый попробовал вцепиться в командира взвода или в Федю, ему бы не поздоровилось, и он это прекрасно понимал.

Картошка попытался ответить Унылому, как обычно, безуспешно. Вскоре нападки Унылого стали менее изобретательными и я потерял интерес к перепалке. Я воткнул лопату в землю и начал разглядывать высокое серое небо. В него упирались острые макушки елей. Ветки деревьев потяжелели и прогнулись под тяжестью талого снега, который едва заметными хлопьями падал на землю. Это самые приятные моменты дня. Можно заглядеться на природу и на секунду забыть, где ты и зачем.

Рядом со мной работал Новенький. «Новенький» – самая распространенная кличка. В каждом взводе и уж точно в каждой роте есть хотя бы один Новенький. Они обычно тихие, неразговорчивые, подавленные. И часто очень старательные. После учебки ты боишься позволить себе расслабиться хоть на секунду. Вот и сейчас, пока я любовался природой, а Картошка и Унылый ругались, Новенький продолжал копать. Я подошел к нему и положил руку на плечо, еле успев увернуться от лопаты. Он обернулся ко мне. Лицо совсем детское, неужели я недавно выглядел так же?

– Не торопись. Тут осталось всего-ничего. Если сделаем все до обеда, то нас отправят работать в лес или, еще хуже, на фронт (так мы называли три передние линии окопов, которые неоднократно переходили из наших рук во вражеские и наоборот).

– Хорошо, – еле слышно ответил Новенький. Но он не смог пересилить себя и продолжил работать, только сбросив темп. Ну и ладно, пускай пашет, если хочет. Объяснить такое невозможно, просто со временем он наберется опыта и сам все поймет. Либо погибнет.

Я снова уставился на лес. Затем перевел взгляд на передовую. Фронт был сер и уныл, как обычно. Лишь изредка на глаза попадались каски нерадивых солдат, которые забывали пригибаться (на фронте за такую беспечность легко поплатиться жизнью). Я долго простоял погруженный в свои мысли, совсем потерял счет времени. Но тут Картошка заорал: «Обед!»

Хотя было еще без двух минут, мы повтыкали лопаты в землю и потихоньку пошли вглубь лабиринта. Ближе к краю Расщелины, где начинались холмы, окопы сменялись открытым пространством – здесь было сердце нашего полка. Мы подошли к моменту, когда пирушка уже шла во всю. Вот те редкие моменты, когда можно увидеть счастливое лицо солдата. Горячую суп-кашу разливали по котелкам, раздавали хлеб. Было тепло и совсем безветренно, поэтому многие предпочли обедать прямо на улице, усевшись на еще не пристроенные бревна. Народ обсуждал скорый подход танкового батальона. Это главное событие тысячелетия, порой кажется, прибытия танков ждут больше, чем окончания войны. Считается, что при их поддержке мы сможем с легкостью смести врага и занять выгодные позиции на противоположных холмах.

Я поспешил присоединиться к своим и зашел в столовую-палатку. Федя был уже здесь, рядом с ним сидел Литератор. Он был старше всех нас, и единственный (не считая ротного) имел высшее образование. Федя очень уважал Литератора, он вообще пользовался популярностью. Литератор, хоть и был на вид слабаком, легко сходился с нужными людьми, и никто никогда не смел на него гавкать. Даже ротный относился к нему по-особенному. Литератор умел умно говорить, помогал ротному в написании рапортов и других бумажек. Литератора даже хотели сделать замком взвода, но он отказался. По образованию он был историком, и в литературе разбирался прекрасно, часто цитировал стихи или строки из различных произведений, за что и получил свою кличку. Он и мне помогает с моими записями, если я и сумею что-то грамотно описать или ввернуть какое классное словечко, то это не мой талант, это все Литератор.

Они с Федей постоянно вели заумные беседы. Вот и сейчас разговор зашел о религии, хотя нам о таком говорить запрещалось. Раньше я бы включил какой-нибудь видосик на YouTube и принялся жевать свой бургер, но эти времена ушли в прошлое. Теперь развлечь себя можно было только разговором с людьми. Поэтому я подсел поближе и навострил уши.

– Вот, смотри, – говорил Литератор, размахивая кружкой с горячим дымящимся цикорием. – Есть такая народная мудрость, что в окопе не бывает неверующих. Это не точная цитата, но смысл я передал. Слышал об этом?

– Ну. – Федька кивнул головой, рот у него был набит супом-кашей.

- Вот! Вроде бы логично. Человеку свойственно в самые страшные моменты своей жизни, особенно когда он не в состоянии повлиять на окружающий мир, обращаться к иррациональным, потусторонним силам. Только так он может защитить свою психику от разрушения.

– Так и есть! – сказал Федька и закинул в себя новую порцию варева.

– Но это только с одной стороны. С другой стороны… Тут надо нарисовать себе портрет религиозного человека. Так сказать, для понимания. Вот представляет он себе, что есть некая сущность. Сущность эта не поддается пониманию человека, намерения ее и задумки простому человеку непонятны.

– Пути его неисповедимы, – вставил Картошка, внезапно оказавшийся рядом со мной. Он закинул в рот большой кусок хлеба и начал яростно его жевать.

– Именно! – воскликнул Литератор и пригнул голову, чтобы не привлекать лишнего внимания.

А я вылупился на Картошку. Откуда этот увалень мог понимать то, о чем ведет речь Литератор? Но тут я вспомнил, что он из религиозной семьи и эта тема может быть ему знакома.

– Однако, несмотря на все эти неведомости, сущность эта желает нам добра. Вся ее деятельность направлена на заботу о нас. Более того, эта сущность представляет собой великого судью, исполненного высшей справедливостью. Вот ключевое слово, к которому я собираюсь придираться. Вот такой портрет у нас получился.

– Еще хлебушка? – Федя, уже прикончивший свой обед, протянул кусочек хлеба Литератору, но тот отказался. Он до сих пор не притронулся к котелку.

– А теперь представим человека в окопе. Свистят пули, с неба падают бомбы одна за одной, трещат пулеметы, крики ярости, крики агонии. Да вы сами все это прекрасно знаете. Так вот, разве это все не заставляет человека задуматься о том, насколько такое положение вещей справедливо? Справедливо ли, что его дети и жена сейчас недоедают и едва сводят концы с концами? Справедливо ли, что он сидит в окопе в одном шаге от смерти, пока какой-нибудь жирный полковник тычет засаленным пальцем в карту? Справедливо ли, что с другой стороны на него сейчас с автоматом в руках побежит точно такой же бедолага? Вот о чем думает в этот момент любой солдат, способный пользоваться своим мозгом. По крайней мере, я на это надеюсь. И если существует такая несправедливость…

– Ого, – заорал один из солдат и тут же поднялся на ноги, отчего скамейка под ним качнулась. – Смотрите, ребят, настоящая куриная нога!

Солдат выудил из своего котелка куриную ногу и поднял ее вверх, как олимпиец, несущий факел. Его тут же обступили другие солдаты, вскоре там толпилась уже вся столовая. Только наш стол остался недвижим, если не считать предательски сбежавшего смотреть на куриную ногу Картошку. Я разглядывал свой котелок: кусочки разваренного теста, называющиеся клецками, немного гречки, совсем чуть-чуть картошки и микроскопические кусочки мяса неизвестного происхождения. Очень густой жирный бульон (таким он стал совсем недавно, и это очень радовало солдат) делал консистенцию нашей жрачки чем-то средним между супом и кашей. Отсюда и возникло новое название – суп-каша. Набить брюхо можно, но уже через пару часов ты будешь выть, как волк с голодухи.

– И, если в мире существует такая вселенская несправедливость, остается только два логичных варианта: либо эта всесильная непознаваемая сущность последняя сволочь, получающая удовольствие от мучений людей и понятия не имеющая ни о какой справедливости, либо этой сущности вовсе не существует, – наконец закончил Литератор.

– Интересно, никогда об этом так не думал, – сказал Федя. Он всегда очень серьезно воспринимал слова Литератора.

Тут к нам снова подсел Картошка.

– Ну как, насмотрелся? – спросил я.

– Да. Действительно, настоящая куриная нога. Худющая, кожа тоненькая-тоненькая, и торчат из нее три здоровенных волосины. Но все равно парню, конечно, повезло, такой кусок мяса!

Я уж собирался идти копать яму, но тут почувствовал какое-то бурление. Неужели снова обстрел? Но нет, это было оживление жизнерадостное, его очень легко почувствовать. Оно случается, когда обыденные дни вдруг разбавляются чем-то приятным. И это новое настроение окутывает всех вокруг, заражает, перекидывается с одного на другого, и все ходят с глупыми ухмылками, еще даже не понимая, что конкретно произошло. Только наш Новенький оставался все таким же поникшим, он еще не стал частью коллектива.

– Идем, к нам приехал Мага. Посмотрим, зачем он здесь, – сказал Федя.

Федя точно знал, что Мага тут делает, да и я, в общем-то, уже догадывался. Но смотреть мы все равно пошли. Магу привезли на машине, старом таком, еле живом УАЗике. В основном машины возили провизию, амуницию и обладателей высоких чинов. Мага же был всего лишь командиром взвода, но его знали все, он пользовался непререкаемым авторитетом среди простых солдат, и его сильно недолюбливали офицеры. Мага был артиллеристом, как и все, кто находился на холмах. Он быстро пробирался по нашим траншеям, попутно здороваясь и пожимая руки. По пути сюда он уже успел узнать, что командирам сегодня не до нас. Он встал в еще не зарытую воронку, оставшуюся после артобстрела.

– Блять!

Мага легко выпрыгнул из окопа и стал расхаживать наверху, словно был укрыт магическим барьером. Казалось, он уверен в своей неуязвимости. Мага добежал до следующей воронки.

– Ебаный в рот!

Еще воронка.

– Сука!

И так по кругу с небольшими изменениями. Он минут десять маячил над землей в полный рост, но ни одна винтовка не посмела плюнуть в него свинцом (плюнуть свинцом, как вам такое? Это, конечно, тоже Литератор). Мы все оцепенели и провожали его глазами. Если бы это увидел кто-то из командования, Мага отправился бы под трибунал. Наконец Мага вернулся в окоп.

– Сколько погибло? – спросил он у онемевшей толпы.

– Один наш и один из сто первой, – ответил кто-то из нас.

– Хреново, – с этими словами Магина коренастая фигура быстро исчезла тем же путем, каким и появилась.

– Рассчитывает траекторию падения, – пояснил тем немногим, кто был не в курсе, Унылый, – вот теперь то мы зададим этим пендосам!

– Дурак, – шепнул Федя.

Оживление спадало. Все стали разбредаться по своим делам.

– Ты снова в лес? – спросил я.

– Да. На самом деле бревен хватает, главное, чтобы этого никто не узнал. Там хорошо. Если бы еще не зима.

– Скажи спасибо, что мы не на Дальнем Востоке или в Сибири. Уже давно бы обморозились.

– Судя по тому, как идут дела, скоро можем оказаться и там.

– Все так плохо?

– Я знаю не больше твоего. Но ты же сам видишь: нам говорят, мы сейчас побеждаем. Это у них победа называется. Попробуй представить, что значит поражение.

Я лишь грустно закивал головой.

– Слушай, Кожа, присмотри за Новеньким. Он сам не свой, я по глазам вижу.

– Я пытался с ним поговорить, но он только кивает и молчит. Зомби!

– Ничего, себя вспомни. Просто следи, чтобы он не делал глупостей.

– Хорошо.

– Ну, давай, до вечера.

Наверное, стоит сказать, что Федя не просто так со мной возится. Сразу после учебки я попал в Расщелину и случайно узнал, что он служил на востоке в береговой охране вместе с моим старшим братом. Про те события сейчас вообще вспоминать не принято. Говорят, были серьезные проблемы со снабжением, поэтому японцы нас и продавили. Федя и группа офицеров после кровопролитных тяжелых боев обвинили командование в срыве кампании. Его разжаловали и перевели сюда, чудом не угодил под трибунал. Он как мою фамилию услышал, сразу меня под крыло взял. А брат мой так и погиб там, отбивая побережье от иноземцев.

 

2

 

Утро. Рассвет. Раньше я отдавал предпочтение вечерам. Тяжелый день подходил к концу, и меня это радовало. Но когда я обвыкся, понял, что вечера – это концентрат грусти. По вечерам солдаты замыкаются, вспоминают мирную жизнь, родных и близких. А здесь раскисать нельзя, здесь нужно всегда быть натянутым, как струна. Пока не порвешься. За эту ночь мы потеряли еще троих, на этот раз бомбили западную часть фронта.

Рассветы и закаты окрашивали мир. Они добавляли цвета нашей грязно-серой Расщелине. Оранжевое утро, бордовый вечер. Красиво. Во время мирной жизни я и подумать не мог, что буду так любить простые природные пейзажи. Они мне казались незначительными, да и некогда было на них смотреть, дела, дела.

Мы выстроились на так называемом «плацу» – ровной площадке у подножия холма, посыпанной камнем и опилками. Видимо, это должно было сделать ее пригодной для всяких строевых штучек, которые обожают наши командиры, но тающий снег делал свое дело, и, по сути, площадка была просто прямоугольником грязи. В этом киселе вышагивал полковник. Я понятия не имел, как его зовут, видел только погоны. В учебке нам вдалбливали, кто какими подразделениями командует. И ты обязан знать своих командиров. Это в теории. А на практике, если ты не видишь эту рожу перед собой каждый день, значит, ее и нет, поэтому никого выше нашего ротного я не знал.

Он сейчас выкаблучивался перед полковником, как и другие ротные. Статный и усатый, метил на повышение. Усы полагались только офицерам. А бороды только начиная с подполковника. Кто решил, что должно быть именно так и не иначе? И почему бороды именно с подполковника? Почему не с майора? О таком лучше не думать, а то кровь носом пойдет. Литератор, когда мы об этом говорили, нес какой-то бред про малиновые штаны, я его не понял. Этот полковник был выбрит. Громче всех ему докладывал Каторга – легендарный командир роты, прославившийся очень жестокими методами воспитания своих бойцов.

Я стоял на самом краю, рядом с черной ротой. Почти сразу после войны роты начали комплектовать по национальному признаку, иначе боеспособность падала до нуля. Зато внутри самой роты градус насилия резко возрастал. Ну а разве может быть иначе? Артиллеристы были черной ротой, выходцы с Кавказа. Мага был оттуда. Лично я ничего против них не имел, но было у них одно интересное свойство. Мы редко пересекались, но все же, общаешься ты с кем-нибудь из этих ребят один на один – все нормально. Да, есть акцент, да, есть некоторое недопонимание, оно и ясно, они не владеют главным языком так, как мы, но никакой агрессии. А вот если ты один, а их двое, трое или больше, тут начинается. Манера поведения резко меняется, ты теперь чужак, и каждый из них пытается за счет тебя подняться над другими. Отвратительно. В такие моменты я начинаю понимать таких ребят, как Унылый, которые терпеть не могут черные роты.

Однажды я даже влип в один небольшой конфликт, но все обошлось. Унылый тоже принял участие, а после стал объяснять мне, какие они тупые и вообще не люди. Тогда вмешался Литератор. Он спросил, знаком ли кто из нас с методикой подготовки артиллеристов. Мы, конечно, были незнакомы. На следующий день Литератор дал нам взглянуть на одно из простеньких пособий, которое он взял на время у кого-то из черной роты. Унылый сказал, что даже прикасаться к этой книжонке ему противно, а я начал читать, но вскоре понял, что это не для моих мозгов. Вот тебе и обезьяны.

Однако на высокие чины из черной роты попасть было практически невозможно. Командир роты – это потолок. Вот и сейчас командир черной роты отчитывался последним, и единственный из всех получил нагоняй от полковника. Непонятно, по делу или просто за происхождение. Наконец, ротные закончили свои доклады и разошлись, пытаясь четко стучать носком, но лишь хлюпали грязью.

– Бойцы! – обратился к нам полковник. – Я не мастер говорить речи (это мы все и так прекрасно понимали: у нас ходила шутка, дескать, если ты умеешь связно говорить, то не быть тебе полковником), но мне есть что сказать. Противник совсем рядом. Мы с вами – последний рубеж обороны. За нами никого нет. Кхм… За нами, конечно, кто-то есть, но они без нас не справятся. Вернее, не справятся без нашей помощи. Им. Здесь.

Еле слышно прыснул со смеху Картошка.

– Короче говоря, наша задача не просто держать оборону, наша задача –давить, брать их и так и эдак! Я понимаю, два дня осталось до Рождества. Совсем недавно мы отмечали этот праздник со своими родными, царили мир и покой. Но сейчас другое время. Сейчас время героизма, когда каждый может себя проявить.

– Ты-то себя уже проявил, вон пузо какое. За столом, видать, проявлялся, – шепнул кто-то сзади.

– Я знаю, ходят такие слухи, что мы где-то проигрываем, что мы непонятно за что деремся. Еще говорят, что наши солдаты складывают оружие и сдаются в плен. Это все ложь! Никогда русский человек не сдавался, потому что в нас есть крепкий духовный стержень.

– В тебе их штук пять, не меньше… – мне показалось, это был голос Новенького, хороший знак.

– Поэтому и на вас мы возлагаем большие надежды. Родина вас не забудет. Не опозорьте честь и мундир русского оружия! – на этом мощном моменте речь была окончена. За спиной я слышал уже общие сдавленные, едва сдерживаемые смешки. Больше всех давился Литератор.

У меня свело скулы, но я все же смог не улыбаться, как мне кажется. Хотя всем было уже плевать. Полковник запрыгнул в УАЗик и укатил за холм. Ротные велели нам расходиться.

– С каких это пор Рождество стало важнее Нового года? – спросил я у Феди.

– Я сам не так давно над этим задумался. В моем детстве на Рождество всем было плевать, очередной праздник из целого ряда других праздничных дней в январские каникулы. Новый год – это как бы начало всей веселухи, а там дальше уж каждый сам решает, нужно ему это Рождество или нет. Наверное, все дело в новом календаре.

– Как думаешь, до праздников атаки не будет?

– Тут не угадаешь. Рано или поздно, но она случится. Либо мы пойдем вперед, либо они.

– Не хотелось бы.

Федя только развел руками.

После обеда потрепанный УРАЛ привез патроны, а тот, что пришел за ним, привез жрачки. Новенький, Литератор и я разгрузили оба. Я хотел умыкнуть пару сухпайков, но, когда рядом работает Литератор, становится стыдно даже за самые мелкие проделки. Новенький перестал вести себя, как трактор, работал наравне со мной. Мы изрядно заебались и, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза, решили свалить чуть подальше от расположения. Ползать по окопам не хотелось, поэтому мы прошлись вдоль холма. Шли молча, остановились, чтобы перекурить. Я предложил Новенькому сигарету, но он внезапно завис. Кто-то выключил рубильник: пустые глаза уставились в одну точку. Прошла минута, и тут взгляд Новенького заметался, живой взгляд разумного человека.

– Я уж думал вызывать Фельдшера.

– Не кипишуй, Кожа. Парень, не веришь, что попал сюда, а? У меня тоже так было. Пройдет.

Новенький оглядел нас, он оценивал, можно ли здесь с кем-то быть откровенным. Похоже, мы с Литератором прошли этот тест.

– Я не верю, что это все взаправду. Что идет война. Что мы заключили союз с Китаем. Они же коммунисты! – выпалил он.

– Тьфу! – Литератор затоптал свой окурок. – Не говори глупостей. Если я назовусь сникерсом, ты что, меня с чаем съешь? Как чего ляпнете, мальки, блин!

Литератор утопал обратно к расположению, бормоча себе под нос ругательства. Интересный он был человек. Если кто-то, по его мнению, был не прав, то у Литератора существовало две стратегии поведения: он либо до усрачки доказывал тебе свое видение ситуации (стоит сказать, что оно всегда по крайней мере близко к истине), либо, как бы понимая, что первый вариант бессмыслен, просто уходил бродить в одиночестве, продолжая несостоявшийся спор с самим собой.

Я взглянул на Новенького. Он все еще ждал ответа на свои вечные вопросы, и я опустил голову, потому что понятия не имел, что ответить. Но он не унимался, похоже, в мозгах новенького уже давно варилось все это дерьмо и вот теперь его прорвало. Меня спасли Унылый и Картошка. Они появились неизвестно откуда. Довольные и относительно чистые, сразу видно, проебывались весь день. У Картошки в руках был новенький футбольный мяч.

– Откуда такое сокровище? – поинтересовался я.

– Помнишь, я издевался над Картошкой за то, что он согласился работать вместо одного дрыща из третьей? Так вот, дрыщ тот оказался не простой, да еще и благородный.

– Да нормальный парень, что ты заладил: дрыщ да дрыщ, – загудел Картошка. – Я же говорю, у него болезнь, от которой руки трясутся, и он не может долго работать. А ты сам знаешь, что у них за ротный. Не зря его Каторгой прозвали.

– Я знаю только одну болезнь, от которой трясутся руки, она называется похмелье. Я бы сам так с удовольствием поболел. Короче, Каторга решил, что парень отлынивает, и выделил ему отдельный участок работы, чтобы лично следить и проверять, как там дело двигается. Естественно, с похмелюги дело двигается херово, поэтому выход один – найти неандертальца типа нашего Картошки и впрячь его работать вместо себя. Картошка чуть индейские сокровища не выкопал, Каторга увидел кучи перекопанной земли и отстал от парня. А тот решил подогнать нам вот такой презент! Ну что, играть будем? – Унылый выпнул мяч.

Я отскочил и дал пас Новенькому. Он неуверенно, но все же передал мяч Картошке. Унылый кинулся в атаку. Картошка часто рассказывал, что ездил на соревнования по футболу в районный центр и что его команда несколько раз занимала призовые места. Теперь я сам в этом убедился. С виду неуклюжий Картошка превратился в дикого зверя. У Унылого не было шанса, его ублюдские ножки-закорючки не могли противостоять напору Картошки. Он буквально снес Унылого и уже летел на меня. Унылый упал задницей в грязь и завопил:

– Ты чуть не убил меня, долба…

– Смирно! – рявкнул знакомый парализующий голос.

Мы тут же застыли, как столбы. Мяч подкатился к моим ногам (ужасно хотелось пнуть его, но я не двинулся), а Картошка замер в пяти метрах.

– В строй, бараны!

Мы выстроились в шеренгу. Перед нами расхаживал Каторга. Его рыбьи ничего не выражающие глаза блестели, а кривой обезображенный шрамом от осколка подбородок ходил влево-вправо. При этом раздавался отвратительный скрежет зубов.

– Мячик пинаем? Видать, все сделали? Может, вы и войну уже выиграли? – он прохаживался вдоль шеренги и пытался заглянуть нам в глаза.

Мы же опустили головы и ждали неминуемой расправы. Каторга достал штык-нож и подошел к мячу.

– Сейчас я проведу для вас урок рукопашного боя, – он нагнулся над мячом.

И в этот момент появился Федя в сопровождении нашего ротного.

– Товарищ лейтенант, вы хотите испортить казенное имущество?

Глаза Каторги сверкнули яростью.

– Казенное?

– Именно. Это спортивный инвентарь. Для развития силовых и скоростных качеств бойцов. А ты, я вижу, собрался в него ножом тыкать?

– Ты бы лучше так за своими солдатами смотрел. Ведут себя так, будто им выписали увольнительную до конца войны. Мы тут не на пикнике.

– Лейтенант, ты занимайся своими солдатами, а я позабочусь о своих.

Каторга сплюнул, спрятал штык-нож и удалился. Но мы и не думали расходиться. Теперь перед нами выхаживал уже наш ротный. Он прошел так, будто нас и не было. Поднял мяч и кинул им в Картошку. Картошка поймал. Федя стоял сзади и улыбался.

– Еще раз увижу такое и лично переведу вас в третью роту. Съебались с глаз!

И мы кинулись врассыпную. Хороший он был мужик, наш ротный, хоть и офицер. Повезло нам в этом плане.

Больше в этот день ничего интересного не было. Даже работы толком не нашлось. Унылый нахватался у мальков идиотских историй с гражданки о том, что в городе теперь на дверях магазинов клубов и ресторанов рядом с надписями «вход с животными запрещен» наклеены знаки «солдатам вход запрещен».

- Это, что, получается, мы хуже собак что ли? – с вызовом вопрошал он.

Мы были уверенны, что это просто глупые байки. Но Федя сказал, что слышал такое же от мальков из других рот. Вряд ли они могли сговориться. Если это правда, то наши мечты о расквартировке в городе могли накрыться.

Федя целый день мотался туда-сюда. Один раз я увидел его с каим-то очень важным офицером. Точно не из наших. У него не доставало нескольких пальцев на правой руке, такое бы я заметил. Федя проводил его вдоль наших окопов, а потом они скрылись у подножия холма.

За минувшую ночь лишь один из снарядов попал непосредственно в окоп, зато уложил сразу двоих, остальные ушли в молоко. Можно только радоваться, что у противника такие косые наводчики. Надеюсь, наши работают лучше. Восстанавливать было нечего. Все мы изнывали от безделья. Литератор сказал, что, когда руки ничем не заняты, вся кровь приливает к мозгу и он начинает работать на полную мощность, а в наших условиях это даже опасно.

 

3

 

– Вот суки, за день до праздника! – Картошка повторил это уже раз сотый.

Он прижался спиной к холодной земляной стене окопа и слегка раскачивался, держась руками за каску. Такое частенько бывает перед паническим припадком. Ни разу не видел Картошку таким напуганным. Унылый был бледным и молчаливым, его яд утратил силу. Что уж говорить о Новеньком. Да и сам я переживал это не в первый раз. Я думал, что привыкну, но, похоже, привыкнуть невозможно.

Литератор как-то сравнил задержку перед атакой с последними минутами перед выходом на сцену: мандраж душит тебя, не дает ясно мыслить и нормально двигаться, но стоит представлению начаться, и твои мысли выстраиваются в линию, сердце бьётся спокойнее, и ты просто делаешь то, что нужно. Со временем актеры начинают ловить кайф от этого ощущения. Может, и закоренелые вояки ждут не дождутся последних минут перед атакой. Если это так, то я не хочу становиться таким же.

– Ребята, день до праздника! День!

– Заткнись уже. Тошнит от тебя.

– Унылый!

– Чего? Мы без него все прекрасно знаем: скоро Рождество. А потом еще Старый новый год, день рождения святого, в рот его, Иакова или какое-нибудь другое говно, и еще куча праздников. Может, он будет перечислять их все?

– Он просто на взводе. Ты ему сейчас никак не поможешь, – Федя один из немногих мог держать себя в руках в такое время.

Унылый, как и все мы, прекрасно понимал, что Картошка вцепился в мысль, что праздник может как-то оградить его от необходимости идти в атаку. Эта мысль была так притягательна, что теперь, находясь перед необходимостью идти вперед, он просто не мог ее отпустить.

– Могу помочь. Хе! Пулю в лоб или по голове прикладом.

– Тронешь его, я тебе голову отверчу, – Федя был настроен серьезно.

Но Унылый уже не слушал. Взгляд его был устремлен к фигуре, медленно подбирающейся к нам. Перед боем все рефлексы обостряются. И правила, которые казались не такими уж необходимыми во времена затишья, теперь выполнялись беспрекословно. Правила эти были писаны кровью, и не матерный крик командира, а страх за свою жизнь заставлял вести себя соответственно и новичка, и ветерана. Мы застегивали хлястики на касках, пригибались так низко, как это возможно, жались к земле и боялись поднять головы. Со временем учишься делать все это одновременно и не липнуть к краю окопа, становясь похожим на мерзлую грязь не только внешне, но и по боевым качествам. Я уже научился довольно ловко двигаться, автомат теперь не бьет меня по коленям, а каска не сползает на лоб, закрывая обзор. Одним словом, сноровка. У человека, который гуськом шел к нам, ее не было. Поверх бронежилета заметно болтался крест. Их положено было прятать, световые блики могли привлечь вражеских снайперов. Ряса, хоть и укороченная, цеплялась за все что можно, и еще сильнее замедляла продвижение служителя.

Я сидел ближе всех к этому неуклюжему человеку, таких называли «боевой священник», или просто – «служитель». Задыхаясь и не говоря ни слова, он уже собирался было приступить к делу, но тут меня оттолкнул Унылый.

– Я первый.

Он действительно верил, что это может помочь, что это имеет какую-то силу. Служитель перекинул на грудь тяжелый котелок, у них он был специальный. с проворачивающейся крышкой.

Я поневоле схватился за свой крестик и заодно ухватил жетон (на котором была вся необходимая информация на случай, если меня располосует так, что даже мама не узнает). Неужели две эти железячки решали мою судьбу? Одна возвышала меня, тянула вверх к высокому и чистому, другая тащила вниз, втаптывала в грязь. Однако я никакого давления или подъема не ощущал, мне просто было страшно. Ничего не изменилось, когда холодные капли святой воды перепрыгнули с кисточки служителя на мое лицо и грудь. Он пробубнил что-то и направился дальше. Картошка все никак не затыкался, он даже не отреагировал на служителя. Унылый, к моему удивлению, успокоился, овладел собой, даже нервная дрожь, мучившая каждого из нас, теперь обходила его стороной. Не знаю, правда ли на него повлиял этот ритуал, или это был просто эффект плацебо (про него я узнал из спора Литератора с Унылым), главное, что помогло.

Служитель продолжал свое дело, удаляясь от нас. Тут с другого конца послышались крики. Они прокатились волной, и, когда достигли нас, я понял, что кричит Федя. Он орал почти мне в ухо, но теперь, когда время пришло, моя чувствительность к громким звукам снизилась до нуля. Я сам не понял, как выпрыгнул из окопа. Помню только, что поскользнулся и чуть не рухнул обратно. Мы пробежали метров двадцать, не больше. Засвистели пули, я встал на одно колено, разрядил очередь в силуэты, маячившие впереди. Вижу, как мимо меня бежит Новенький. Бежит в тот момент, когда бежать уже нельзя. Я подрываюсь и бегу за ним, врезаюсь в него точно так же, как совсем недавно в меня врезался Федя. Мы падаем рядом, слишком близко к вражеским окопам. Мы здесь одни. Я вижу людей, которых погнали в ответную атаку на нас, – так изредка делали, чтобы задавить инициативу противника еще до его приближения к своим позициям. Они вжались в землю почти сразу же за окопом. Их округлившиеся от ужаса глаза пугали меня больше, чем винтовки в руках. Новенький кричит и пытается подняться, я удерживаю его, стараюсь засунуть как можно глубже в грязь, вбить, втоптать в землю, но она здесь как назло твердая.

Новенький успокаивается, я хватаюсь за автомат, думая, что враг с противоположной стороны сейчас очухается, может перестрелять нас почти в упор, как куропаток. Но тут чья-то рука ложится поверх моей.

– Погоди! – кричит Федя.

Я глазею по сторонам, боясь оторваться от земли. Работает артиллерия. Наверное, она работала все это время, просто я не обратил внимания. В воронке справа от нас сидит Каторга. Его маленькие влажные глазки бегают от одного края воронки к другому, одной рукой он держится за живот, похоже, ранен, другой хватается за край воронки, пытается выбраться, но его тащит назад. К нему подползает солдат, один из тех, что поднимал на смех полковника на плацу. Когда солдат оказывается на достаточном расстоянии, он целится и стреляет Каторге в спину. Каторга скатывается ко дну воронки. Кончилось время, когда задроченные до бессознательного состояния ребята должны были заступать на дежурство, когда тебя могли унизить перед строем за любую мелочь, избить, заставить копаться в параше. Но кто знает, каким будет следующий командир роты? А ведь даже у такой мрази есть родные и близкие, они будут страдать, как и миллионы других семей.

Я снова слышу знакомый крик. Это Картошка, у него сорвало крышу. Он несется вперед. Федя пытается ухватить его, но не успевает. Целый град пуль сметает Картошку. Пока он падал, в него попали еще несколько раз. Я точно вижу это, все, как в замедленной съемке. С Картошкой покончено, но я еще ничего не чувствую. С нашей позиции ведет огонь пулеметчик. Людей с той стороны уже нет: либо мертвы, либо спрятались в окопе. Мы здесь уже не одни, вокруг наши товарищи. Федя приподнимается, кричит: «Вперед!». Он кидает гранату во вражеский окоп – поднимается грязевой столб, будто гейзер ударил из-под земли. Я мельком вижу чью-то взлетевшую в воздух конечность и начинаю уговаривать себя, что мне показалось.

Федя первым влезает в окоп, за ним внезапно Унылый, я прыгаю вниз вместе с Новеньким, но мы как-то сразу же оказываемся очень далеко друг от друга. Смысла пригибаться нет, шагу нельзя ступить, чтобы не задеть очередной труп, окоп буквально выложен ими. Я не чувствую своего тела, бегу куда-то, ничего не соображая, и тут я натыкаюсь на человека. Он смотрит на меня. Я вижу его лицо долю секунды, но запоминаю на всю жизнь: очень правильные черты лица, густые брови над широко посаженными серыми глазами, ровный квадратный подбородок. Наверное, на «гражданке» этот парень успел охмурить не одну девчонку. Он замешкался, я бью прикладом по этому красивому лицу. Человек падает в грязь, пытается подняться. Я до боли в пальце жму на курок. Но ничего не происходит: магазин давно опустел. Трясущимися руками я с первого раза чудом вставляю новый магазин. Красавчик так и не успел подняться, я знатно его приложил. Очередь в спину – и его мучения окончены. Страшнее смерти может быть только страх перед необходимостью убивать. Я врос в землю, не могу пошевелить даже глазами, боюсь, что встречу еще одного солдата, в которого нужно будет стрелять.

Наконец, ступор проходит, я понимаю, что атака окончена. Возле двух солдат, лежавших лицом в грязь, сидит Федя. Он весь в крови, прижал руки к ушам. Я подбегаю к нему, отнимаю руки, на них нет крови, значит, барабанные перепонки целы, но он все равно меня не слышит. К нам бежит Унылый, такого счастливого и одновременно безумного лица я не видел никогда в жизни. Он бежит, спотыкаясь о тела и не замечая их. Начинает выплясывать, хлопать себя по груди и ляжкам, его разбирает нервный смех.

– Целехонький! Целехонький! Кожа, я живой! Кожа, ебанись! Ха-ха-ха!

Я пытаюсь ему что-то объяснить, но это бесполезно. Тут я вижу других наших ребят. Они такие же очумевшие, как я. Среди них бледный, едва живой Новенький. Он держится за руку, весь рукав пропитан кровью. Унылый тоже замечает его и тут же переключается.

– Ну что, я же говорил? А вы не верили, бараны! Я был первый, кто после меня? Кожа, ты? Да точно, ты был вторым. Потом Федя, глянь на него. А на этого посмотри. – Унылый дернул Новенького за рукав.

Новенький завыл. Я подскочил к Унылому и оттолкнул его.

– Не трогай его, долбаеб. А ну отойди, я сейчас проверю твою неуязвимость, – я схватился за автомат.

Унылый отпрянул, глаза его погасли, он стал приходить в норму. Я выглянул из окопа. Военных врачей не было. Безжизненную пустошь нарушали едва заметные движения раненых, ползущих неведомо куда и молящих о помощи. Новенький взглянул на меня, глаза его помутнели, он потерял сознание. Тут ко мне вернулось самообладание.

– Унылый, хватаем его и тащим к Фельдшеру.

С Новеньким все было хорошо, как и с Федей, уже к вечеру следующего дня с ним можно было разговаривать и не рвать глотку. В тот день мы одержали победу, точнее, нам так сказали. В реальности мы продвинулись на семьдесят два метра. Мы сдвинули фронт на целых семьдесят два метра! Кто-то получил поощрение, кто-то грамоту, кого-то похлопал по плечу командир, ротный, например, стал на шаг ближе к очередному званию. А у нас погиб Картошка, у нас ранен Новенький, у нас контужен Федя. И еще сотни таких же парней: убитых, раненых, оглушенных, одуревших от этого ужаса. Цена этому – семьдесят два метра грязной мертвой земли. Ура победителям!

 

4

 

Война войной, а обед по расписанию – так говорил какой-то древний вождь или король, в общем, он понимал, что к чему. После атаки нам дали передышку. Мы еще долго будем приходить в себя, но человек отходчив и достаточно быстро приспосабливается к самым тяжелым условиям. И вот уже после обеда среди нашего сильно поредевшего коллектива можно было услышать смешки и подшучивания. Мы тоже не собирались бесцельно сидеть на поленьях и курить. Новенький и Федя лежали в лазарете, Картошка недавно прошел через тяжелые руки Фельдшера, в последний раз мы видели это массивное глуповатое лицо. Поэтому на «операцию» пошли я, Унылый и Литератор. Может, оно и к лучшему, Унылому даже не придется притворяться, а Литератор достаточно умен, чтобы не выдать себя и нас.

После атаки военный храм наполнялся людьми. Литератор был прав: ослабевшие духом солдаты искали спасения у иррациональных сил, и никто здесь не смел осуждать за это. Военный храм был единственным капитальным зданием, под храмы на любых стоянках отводилось лучшее помещение. В этот раз такой чести удостоилась древняя железнодорожная станция. Еще до революции здесь проходила узкоколейная дорога, соединявшая небольшие ныне вымершие деревеньки. За время окопных боев в Расщелине здание это отремонтировали, покрасили, выбелили, и теперь оно выглядело так, будто вокруг вовсе нет никакой войны. Внутри было темно и тихо. Пахло хлоркой и человеческим потом.

– Тут и без нас хватает массовки, – шепнул Литератор.

– И всего один служитель, – продолжил я. – Ладо, ты пока будь рядом с ним, а я пойду осмотрюсь.

В этот момент солдат, разговаривавший со служителем, направился к выходу. Литератор тут же пошел на перехват. Солдат выскочил за массивную дверь вместе с двумя дружками, ошивавшимися неподалеку. Они едва слышно мерзко хихикали. Унылый, похоже, вообще забыл, зачем он здесь, он нашел свободное место на скамье и принялся усердно молиться. Эту идею нам подсказал один парень из третьей роты: всем известно, что у святош должен быть склад с вином, и мы хотели немного поживиться. Я знал куда идти, наш информатор нарисовал подробную карту мелком прямо на стенке окопа.

Тут у кафедры появился еще один боевой священник, он не замедлил начать проповедь, и я оказался невольным слушателем.

- Сказал Господь наш Иисус Христос: «Не мир пришел я принести, но меч». Так гласит Евангелие от Матфея.

Я остановился, проповедник буквально обжег зал своим нездоровым взглядом.

– Братья мои, меч господа в ваших руках. Вы ныне – защитники цивилизации, ибо эта война есть крестовый поход. Священная война за спасение свободы на земле. Ваш святой долг… – я знал, чем закончится эта проповедь, точно такую же нам читали в учебке, но оратор, мягко говоря, был слабее нынешнего.

Вскоре я оказался возле погреба. Наперерез мне выскочил солдат, его китель неестественно топорщился. Солдат одарил меня ехидной улыбкой и быстро исчез. Веруны, похоже, полные олухи, солдаты разворовывают их склад прямо у них под носом. Надеюсь, погреб еще не полностью обчистили. Узкая лестница и прохлада. Здесь на удивление приятно пахнет, я поражаюсь тому, что мой нос еще оказывается способен различать запахи. С того момента, как я попал в учебку, мне казалось, что обоняние у меня вообще пропало. Темно, но я различаю силуэты бутылок. Я набиваю ими китель, но быстро понимаю, что переборщил, выкладываю несколько бутылок, застегиваю китель и иду наверх.

Я и представить не мог, что это будет так легко. Уже на самом верху лестницы я сталкиваюсь со служителем, тем самым, которого должен был отвлекать Литератор. Только дурак купится на их сладкие речи. Любой бывалый солдат знает, что опасней боевого священника может быть только летящий над головой снаряд. Опасен он, конечно, не для врага, а для тебя самого. Служители имеют прямую связь с командованием, их слово бьет слово солдата на раз-два, поэтому этим ребятам лучше не переходить дорогу.

Я чувствую, как колотится мое сердце. Гауптвахта или штрафная рота? Сейчас и не поймешь, что страшнее. Мне конец, теперь главное не потянуть за собой ребят. Чертов Литератор, рот у него не захлопывается, а со служителем он не нашел, о чем поговорить. Боевой священник улыбается и смотрит мне прямо в глаза, он знает, я в его власти. Он бесцеремонно расстегивает мой китель, я ловлю бутылки.

– Жадный! – заключает он и забирает две бутылки. – Чего встал? Думаешь, вы первые, кто догадался погреб обчистить? Пшел вон.

Я на ходу застегиваю китель и чуть ли не бегом вылетаю из военного храма. За дверью меня встречает Литератор.

– Он меня раскусил! Сразу же! – оправдывается он.

Но я уже не держу на него зла. Я мельком показываю ему то, что удалось унести. Мы оба, как малые дети, прыгаем на месте и обнимаемся, звеня бутылками.

– Страшный человек, этот боевой священник. Вроде бы произносит проповедь, а на самом деле разжигает огонь ненависти в юных сердцах. Вот пойди пойми, кто из них фанатик, а кто падла, защищающая эту бойню. И неясно, кто еще вреднее. – говорит Литератор и многозначительно кивает головой.

Унылый, сволочь, так и остался в храме. Правда, он получил амнистию, вернувшись вечером не с пустыми руками. Довольный собой, он расставил бутылки на столе, их оказалось ровно столько же, сколько принесли мы с Литератором.

– Служитель сказал, что это приказ сверху. Они не должны нам мешать. Считайте это компенсацией за вчерашнюю атаку или подарком на праздники.

Попытка купить наше доверие? Что ж, мы были не против продаться. Веселье от мелких побед проходит быстро. Все как-то разом вспомнили Картошку. Унылый рассказал смешную историю, как они еще до того, как попали в «эту сраную Расщелину», шли маршем. Остановились в одной деревне, жрать было нечего. Унылый с Картошкой полезли в курятник к какой-то бабке. Унылый стоял на стреме, а Картошка должен был притащить кур. Унылый ждал так долго, что всерьез задумался, могут ли куры заклевать человека. Наконец, Картошка вышел. В каждой руке у него болтались по две курицы с переломанными шеями. Оказалось, что перед тем, как свернуть курице шею, Картошка извинялся и шептал молитву.

– Он, наверное, и перед америкосами извинялся, прежде чем выстрелить, – закончил Унылый.

Мы посмеялись. Все мы со странностями, и все же Картошка был отличным парнем.

Мы сидим на отшибе, в лесу, на вершине крутой сопки, и смотрим на закат. Решили, что пара бутылок вина может быть распита и сегодня. Тем более Фельдшер сказал, что у него есть знатный запас спирта, и мы все как-то сразу с ним задружили. Вино было кислым, но после наших стандартных безвкусных харчей оно казалось амброзией (это не я сказал, это Литератор, я понятия не имел, что это еще за амброзия). Унылый предположил, что это такая болезнь легких. Литератор долго смеялся, а потом они вдвоем пошли обсуждать что-то политическое. В голове поплыло, меня так и разбирало поболтать о чем-нибудь.

У всех у нас были клички. В школе тоже у многих ребят есть клички. Но в чисто мужском коллективе, особенно когда над вами постоянно нависает смерть, клички почему-то даются всем поголовно, и мало кто называет друг друга по именам. Только если обсуждают что-то очень личное или серьезное, или в случае крайней опасности. Вы, наверное, думаете: «Но он ведь называет Федю Федей». Дело в том, что его фамилия Федотов, поэтому он стал Федей. Есть небольшая группа людей, которые ничем особым не отличились в самом начале своей службы, и никакая кличка к ним не прилипла. Тогда приходится изощряться и выдумывать что-то. У меня такая же история, моя фамилия – Кожанов, а здесь все меня кличут Кожей.

– Федя, а как называли моего брата? Я спрашивал в письмах, но он так и не ответил.

Федя сделал вид, что не слышит, тогда я спросил громче. Он мотал головой, я знал, что он просто решил меня отшить, симулянт хренов! Я переспросил третий раз.

– Отстань.

– Федя! Нет, я уверен, что его не могли звать так же, как меня. Ты сам говорил, что он был смелым парнем. Он должен был чем-то выделиться.

– Отстань.

– Федя, ну скажи!

– «Аквалангист».

– Погоди, он спас кого-то? Нырнул под воду для выполнения какой-нибудь особенной миссии?

Федя улыбнулся. Редкое зрелище.

– Ты правда хочешь знать?

– Конечно. Ты мне про него так мало рассказываешь.

– Сразу после учебки мы попали с ним не в лучшее место. Наша зона ответственности была дикой, совсем не обжитой. Сами все строили. Никакой окопной войны тогда еще не было, поэтому нужник мы сделали основательный. Деревянную будку установили, чтобы, пока гадишь, тебя ледяным ветром не продуло.

– Погоди, какой еще нахрен нужник? Ты мне про брата расскажи.

– Так я и рассказываю. Материала не хватало, доски были тонкие. А брат твой тебе не чета, весил прилично. Приперло его ночью в нужник, влетел он туда, как буря, доски треснули, и пришлось ему окунуться. Мне до сих пор кажется, что я даже всплеск слышал. Выходит это чучело из леса, натурально леший, – тут Федя не сдержался и трубно загоготал. – Вот тебе и секретная миссия!

Мы смеемся. Подходит Фельдшер. Он пьян. Я догадываюсь об этом не по косому бессмысленному взгляду и даже не по неровной походке. Фельдшер одиночка, и только по пьяни его тянет в общество. Еще он молчун, но во время работы его не заткнуть. Наверное, сбрасывает стресс. Сейчас Фельдшер просто усаживается возле нас и молчит. Затем достает телефон (естественно, без SIM-карты, но и такое сокровище есть далеко не у каждого), включает шум морских волн. Мы смотрим в темнеющую даль и представляем, что где-то там за километрами тайги о скалы бьется море. Удары сильные, но спокойные, предсказуемые, мирные.

– Есть мысль, что вражеская артиллерия совсем перепилась, – неуверенно и через силу начинает разговор Фельдшер.

Федя только пожимает плечами.

– Отмечаешь выходной? Ну так радуйся, что они оставили тебя без работы, – говорю я.

– Я и радуюсь. Стреляли куда угодно, только не по окопам. Праздник, он у всех праздник. – Фельдшер поднимает руку, но обнаруживает, что в ней нет бутылки. Смотрит на нее несколько секунд и прячет в карман.

Снова нависла тишина. Даже привычной далекой какофонии выстрелов не слыхать. Я смотрю на Федю и вспоминаю недавнюю атаку. Невозможно не возвращаться к этим воспоминаниям хотя бы раз в несколько часов, они находят тебя даже во сне. Семьдесят два чертовых метра! Федя выругался, втоптал окурок в землю – вечеринка окончена. Таких, как он, я раньше не видел. Тех, кто сохраняет голову на плечах во время боя, очень мало. В основном мы все движемся, как стадо на поле, подгоняемое своими пастухами. Только вместо поля изрытая воронками земля, а вместо пастухов командиры. Мы действуем на рефлексах, и те, у кого рефлексы выработаны лучше, имеют больше шансов остаться в живых. Федя умел думать во время атаки. Но еще меньше тех, кто при всем при этом не ожесточился, не превратился в маньяка. Я видел таких людей, их уже никогда не заинтересует ничего, кроме войны. Они живы, лишь когда над головой летают пули, когда есть возможность безнаказанно убивать и быть убитым. Они никогда не смогут встроиться в мирную жизнь (если такая когда-нибудь наступит). Федя смог бы. Надеюсь, что мой брат был таким же.

– Чего задумался? – спрашивает Федя, пока мы идем в расположение.

Я изложил ему свои мысли. В этот момент к нам присоединились Литератор и Унылый. Они прихватили с собой Новенького и заставили его пить. Его рука была перевязана, ранение оказалось пустяковым. Мы идем медленно, чтобы Фельдшер не отстал от нас и не решил переночевать в лесу. Уже стемнело, и он то и дело спотыкался о камни и корни деревьев, показавшиеся из-под снега.

– Вспомни себя, Кожа. Два месяца назад ты был совсем как Новенький. Не в обиду, парень. Мы ничем друг от друга не отличаемся, кроме опыта. Пройдет время, и ты будешь чувствовать себя в атаке, как рыба в воде.

– Я так не думаю. Есть люди, способные сопротивляться этому, а есть большинство, которые просто плывут по течению. Тем более мой опыт в любой момент может оборваться.

– Отчаяние свойственно тем, кто не понимает причин зла, – вставляет Литератор.

– И что это значит?

– Ты, как и многие, вот, например, Унылый, не видишь причин того положения, в которое мы попали. Человек не выносит бессмысленности. А смысла в войне для тебя не очень-то много.

– Я знаю все смыслы! – орет Унылый.

– Заткнись, хочешь, чтобы нас за отлучку в штрафную роту отправили? – злобно шепчет Федя.

– Либо думаешь, что знаешь, но инстинктивно понимаешь, что цели эти ложны. Они придуманы, чтобы у твоего мозга было за что зацепиться. Защита отечества, демилитаризация противника, превентивный удар – все это существует исключительно для отвода глаз, – продолжает рассуждать Литератор.

– А что же на самом деле?

– Если я отвечу, то толку не будет. Ты должен сам прийти к пониманию, а я могу лишь направить.

– Ну так давай, направляй.

– Не слушай этого мудака, Кожа, он только забалтывает. Вроде бы умный человек, образованный, а несет такую пургу, что даже мне стыдно. Ей-богу, лучше я целый день проведу с черножопым, чем один раз поговорю с Литератором, – говорит Унылый с явным намерением вывести Литератора из себя. Судя по всему, он не так давно потерпел очередное поражение в словесной дуэли и теперь пытался отыграться.

– Это разговор не для пьяной головы, – серьезно сказал Литератор, на том мы и закончили.

Ночной обстрел оказался кривее, чем взгляд Фельдшера после отбоя. Ни один снаряд даже близко не подобрался к нам. «Слава Богу», – сказал Литератор.

 

5

 

После утренних работ нас собрали на «плацу». Сегодня было прямо по-весеннему тепло и плац совсем перестал походить на плац. Нас поздравили с наступающим праздником, снова напомнили, кто мы такие и для чего мы здесь. Объявили, что в столовой на ужин нас будет ждать плитка шоколада и настоящий кофе вместо того, что здесь называют чаем. Затем все командование рассосалось, и нас предоставили самим себе. Ротный спрятался в своей коморке и сказал, чтобы его не беспокоили до конца войны.

Мы надеялись, что и на обед нас ожидает какой-нибудь сюрприз. Но солдатская судьба быстро учит не ждать подачек сверху. Время тянулось медленно, но мы строго решили не прикасаться до самого вечера к нашим оскудевшим за вчерашний день запасам. Федя ещё с утреннего построения куда-то запропастился. Унылый сказал, что снова видел его с «той штабной беспалой крысой». Федя появился внезапно, красный и взлохмаченный.

– Кожа, идем со мной.

Мы пробежались (насколько это возможно в окопе) по расположению, нашли Литератора и Новенького. Оказалось, что мы должны были сменить ребят на фронте и дежурить там до завтрашнего утра.

– Чего? – завопил Унылый, – в праздник морозить жопу у противника под носом? Наше дежурство должно было выпасть на следующую неделю, я сам считал.

– Приказ командира, – глухо ответил Федя.

Чем ближе к фронту, тем менее обжитыми становились окопы. Похабные надписи и рисунки, выскобленные ножами в древесине, сменились унылой чернотой промерзшей земли, вместо едва заметного шума и движения ближе к центральным катакомбам – мертвая тишина и спокойствие. Я представлял себе людей, задержавшихся здесь, такими же безжизненными. Но навстречу нам вышел отряд вполне себе довольных судьбой бойцов. Они поздоровались с нами, хлопали нас по плечам и спинам, пожелали тихих праздников. И все это без намека на иронию. Будто случайно встретил на улице старых друзей и у вас всего несколько секунд, чтобы перекинуться словами, и все это в канун праздника.

Эта бравая команда оставила нам свои скудные пожитки: нечто вроде стола и пары скамеек под навесом, горсть отвратительных конфет, которые выдают на обед, и даже полупустую пачку сигарет. Унылый тут же схватился за нее, но вскоре швырнул обратно на стол.

– Перекур? Пусть сами травятся этой гадостью.

– А ты думал, там будет Winston с кнопкой? – спросил Литератор.

– Не хочешь, не надо, – Федя взял пачку и раздал желающим по несколько сигарет.

– А хорошо они устроились, – прокомментировал я.

– Это не они, – оборвал меня Новенький.

Тут-то я понял, что мы сейчас находимся в окопе, который недавно отбили у врага. Да, земля здесь уже не была устлана трупами, но в том, что она пропитана кровью, сомневаться не приходилось. Всюду были следы пребывания чуждой нам цивилизации, и мы их внимательно изучали. Вот какой-то англоговорящий молодой, совсем как я, паренек, нацарапал на столике нечто вроде граффити. Объемные такие буквы. Не знаю, что они означают, но Унылый уверил меня, что это какая-то похабщина. В одном из тупиков мы обнаружили нечто вроде снеговика, только грязи в нем было больше чем снега, а вместо морковного носа торчала здоровенная гильза.

- Странно, что мы до такого не догадались. – Новенький развел руками.

И правда, на гражданке, я обожал лепить снеговиков со своими маленькими племянниками, а тут я про такое даже не вспоминал. Так мы и ходили от одного артефакта чуждой нам цивилизации к другому. Разглядывали, посмеивались, обсуждали, с каждой минутой все больше убеждаясь, что в семидесяти двух метрах от нас сейчас находятся самые обычные люди.

После обеда Федя раскидал карты, мы уселись играть. Литератор бродил туда-сюда: он не любил азартные игры. Но его хватило ненадолго, он присоединился к нам. Каждый квадратный сантиметр вокруг был пристально осмотрен, делать было решительно нечего. Унылый и Новенький несколько раз выглядывали из окопа, однако на той стороне не было никого видно.

Солнце медленно клонилось к горизонту, но было все так же тепло, пошел мелкий снег. Унылый проигрался полностью, лоб его опух от щелбанов, он стремительно терял интерес к игре.

– А я думаю, что сидели бы мы дома в тепле, под сиськой, если бы не китайцы со своим Тайванем.

– Не, – замотал головой Новенький. – Все началось, когда нас атаковала Украина.

Я кивнул головой, казалось, это было еще вчера, а ведь прошло уже столько времени!

– Или мы ее, – прошептал Федя, внимание которого было сосредоточено на продолжающейся игре.

– Бред. Все бы затихло, если бы не Китай. А теперь хрен кто это все остановит, – отстаивал свое Унылый.

– Трудно сказать, не забывайте про революции в Африке и Южной Америке, там что не день, то новый президент.

– Не революции, а перевороты, – поправил Новенького Литератор.

– Вот интересно, если бы наш президент сказал «нет», началась бы война? – спросил я.

– Да он ведь и не хотел! – подхватил Новенький.

– Хе, ну если бы не он один, а еще скажем, человек сто в мире или тысяча сказали «нет», то, может, все бы и затихло, – сказал Федя.

– Вот мы вроде бы здесь, чтобы защищать свою родину. Но ведь и украинцы тоже защищали свою, – рассуждал Новенький.

– Это до того, как в войну вступили США и еще половина Европы. А теперь это уже агрессия. И не забывайте, где мы. Мы сейчас сражаемся на своей земле, а не на вражеской.

– Предположим это так, – включился Литератор и тоже бросил карты, я взглянул на них и понял, что он ничего не потерял, – но наши СМИ и вся военщина говорят, что правда за нами.

– Еще бы! – усмехнулся Федя.

– Не знаю, – говорю я, – война идет, и конца ей не видно. И нет на планете уголка, который бы она не затронула.

– А американские СМИ говорят, что правы только они, что Американо-Европейский союз несет мир и освобождение порабощенным народам. Я сам вычитал это в одной из листовок, – возмутился Новенький.

– Просто мы их в свое время сильно обидели. Они-то считали, что им все можно, что весь мир будет плясать по их правилам. А мы сказали – нет! – заявил Унылый.

– Кто это «мы»? – спросил Литератор.

– Не будь идиотом. Я имею ввиду всю Россию.

– США обидели Россию?

– Вот видите? Этот олух опять пытается вывести меня из себя. А я уверен, что он все прекрасно понял, – бурчит Унылый.

– Не важно. Значит, одна страна обидела другую? Как ты это себе представляешь? Как страна может дать оплеуху другой стране? – продолжал докапываться Литератор.

– Идиот! Нет, ты меня из себя не выведешь. Не сегодня. Один народ обидел другой. Вот как.

– Ха! Кожа, ты слышал? Похоже, нам с тобой пора домой. Заодно возьмем с собой весь полк. Скорее всего, тут останется только Унылый. Эй, Федя, ты чувствуешь себя обиженным?

Федя замотал головой, хотя трудно было понять, сделал он это в ответ на вопрос Литератора или из-за своего положения в игре. Наконец, и он бросил карты, за ним последовали оставшиеся. Все равно разглядеть карты уже было невозможно, и все мухлевали почем зря.

– «Государство», «государство»! Вспомните последние дни до общенационального призыва, вспомните дорогущие продукты, вспомните неадекватную квартплату, вспомните подпрыгнувшие проценты на ипотечные квартиры и кредитные машины! Вот ваше государство! Мы тут жизни кладем, я уже со счета сбился, скольких потерял друзей, а когда вернусь, что меня ждет? Все то же самое? Кожа, а ты чего молчишь? Расскажи про своего брата. Как государство отблагодарило вашу семью за то, что твой брат отдал жизнь в его защиту? – не часто я видел Федю таким эмоциональным.

– Семь миллионов, – едва слышно прошептал я и почувствовал, как внезапно заслезились мои глаза.

– Семь лямов! Ну, это вполне неплохо, – прокомментировал Новенький.

– Семь миллионов новыми деньгами. Это – копейки, парень. Да даже если бы и на старые цены, это просто смешно, – не унимался Федя.

– Это ты хорошо сказал про государство, тут я спорить не стану, – Унылый похлопал Федю по плечу, ну хоть в чем то их взгляды были схожи.

– Вы забыли, про что мы спорили. Государство, народ и родина – вещи неделимые, – твердо заявил Новенький.

– Верно, но только отчасти, – это уже читал лекцию Литератор. – Подумай, мы ведь все простые люди. И по ту сторону океана такие же: офисные клерки, водители, грузчики, слесари, сварщики, разнорабочие и так далее. Разве есть за что меня ненавидеть английскому программисту? А ведь такие хлопчики сидят в семидесяти двух метрах от нас, соседи по окопу. Однако правительства наши воюют. Мы неотделимы от наших достопочтенных начальников, но все же, о подлинном единстве не может быть и речи.

– Я вообще ни разу в жизни ни англичанина, ни американца не видел, пока сюда не попал. А вот наших союзников – китайцев, так и не довелось посмотреть. Думаю, ни их, ни нас не спрашивали, идти воевать или пересидеть дома.

– Вот, остались в тебе еще крупицы интеллекта, Унылый. А я думал, ты уже потерян для общества.

Унылый нехотя толкнул Литератора в плечо, не понимая до конца, похвалили его или оскорбили.

– Тогда зачем нужна эта война? – Новенький встал из-за стола и начал ходить кругами.

– Должно быть, есть те, кому это выгодно, – говорит Федя.

– Если и есть такие, то они точно не в этом окопе, – сказал Унылый.

– И не в соседнем, – добавил Литератор.

– Да вы гляньте на любого генерала. Или на владельцев оборонных предприятий. Посмотрите в наглую толстую рожу, и сразу станет ясно, кто на этом деле наживается. Они карьеру делают, а мы всю грязную работу.

– В последний раз, когда ты такое говорил, тебя разжаловали и отправили сюда, – напомнил я Феде.

– Знаю, но от своих слов не откажусь. Кто-то на этом всем нехило зарабатывает. Деньги, должности, власть, медийный капитал – без разницы. А зарабатывать на чужих смертях – это… Хуже этого ничего быть не может.

– Это как вирус…

– Только не начинайте про вирус, уже все мозги прожужжали. Тут есть кое-что опаснее сраного вируса, – перебил Новенького Унылый.

– Да я не об этом. Война – это вирус. Ее никто не хочет, но в итоге весь Земной шар воюет.

– Ну да, – соглашаюсь я, – трудно представить себе человека в здравом уме, который был бы за войну. Все-таки вокруг нас нормальных людей больше, чем сумасшедших. Нам это не нужно, англичанам, американцам, немцам, китайцам – да никому неохота морозить жопу в этой грязищи.

– Кто его знает? Даже после отключения интернета информации столько, что в ней не разберешься. Что у нас, что у них – врут не краснея. Кода на нас ради разнообразия вместо бомб сбросили листовки, я там вычитал столько бреда.

– Опять ты про свои листовки? А не слишком ли ты ими увлекаешься? – ехидничал Унылый.

Но Новенький не понял юмора. Он остановился и пронзил Унылого озлобленным взглядом.

– Ты хочешь сказать, что я шпион?

– Я хочу сказать, что ты многовато читаешь всяких поганых зарубежных бумажек.

– Я хотя бы умею читать.

Тут уже не выдержал Унылый. Он резко встал из-за стола, чуть не опрокинув его.

– Новенький показал зубки? Ну, так я тебе их быстро пересчитаю.

– Попробуй!

Мы с Федей переглянулись, в любой момент готовые остановить нарождающийся конфликт. Но вместо нас это сделали звуки с той стороны фронта. Мы сперва даже не поняли, что это. Мы привыкли слышать звуки выстрелов, матерные выкрики, звуки разрывающихся снарядов. Это же была какая-то очень изменчивая по темпу песня, в которой то и дело повторялось «хой-хой-хой». Все мы обернулись в сторону наших врагов.

– Это что, какая-то рождественская песня? – удивился Унылый.

– Похоже на то, – Федя был уже у края окопа. – Нихера не вижу, темно, как у бизона в жопе.

Последний «хой» был особенно громким, а потом все резко утихло, и тут раздался смех. Смех – это универсальный язык, он одинаково понятен с любой стороны фронта.

– И что, мы просто так будем стоять и слушать, как эти америкосы там веселятся? – запротестовал Унылый.

– Нужно дать ответ. Сообразный.

– Литератор прав, а ну, ребята, какую песню будем горланить? – Федя сразу воодушевился, все-таки вояки любят все эти маршевые штучки.

– Небо славян! – выпалил Унылый.

– Ну уж нет. Это точно не подойдет.

– Маруся! Когда я тянул срочку, это была наша любимая песня.

– Литератор, это старье ты будешь петь своей бабушке.

Но ничего лучше никто не предложил. И мы заорали, что было мочи. На третьем или четвертом «кап-кап-кап» Федя вдруг замолчал и отвел меня в сторону.

– Я совсем потерял счет времени! А ну быстро дуй в расположение, найди Фельдшера и тащи сюда.

Я не стал задавать лишних вопросов и, по привычке пригибаясь, бросился через катакомбы в темноту.

Фельдшер уже ждал меня, и не он один. Рядом с ним стоял Мага, они о чем-то горячо спорили, Мага активно жестикулировал.

– Бахнуть по ним и все? Да ты совсем допился, Фельдшер. Ладно бы только у нас было ядерное оружие, но ведь оно и у них есть тоже.

– Ну и что, у нас больше!

– Дурак – он дурак и есть. И что потом нам всем делать? Ты хочешь, чтобы твой город выглядел так же, как это поле? Я вот не хочу, – только сейчас я заметил едва заметный акцент Маги.

– О, Кожа! Мы тебя и ждали, – отвлекся Фельдшер. – Веди, но не торопись, у нас с собой особо ценный груз.

Они ухватились за ручки небольшого армейского ящика, внутри что-то зазвенело. Мы шли медленно, Мага и Фельдшер пыхтели под тяжестью загадочного груза, я же чувствовал себя неловко оттого, что иду налегке. Их спор продолжался всю дорогу.

– Мага, ты прав в одном, место это отвратительное. Тошнит меня от нашей Расщелины.

– А я рад, что мы пока здесь.

Фельдшер удивленно взглянул на собеседника.

– Брат, думаешь, я снова хочу размещать наши установки в жилых кварталах? Ты знаешь, что по законам военного времени мы должны либо эвакуировать городское население, либо вообще отказаться от ведения боев в населенных пунктах? Отгадай, кто из командиров хоть раз про это вспомнил.

– Ни одного?

– Во! Я ничего хуже городских боев не видел. А ты тут про ядерное оружие. Нет, лучше уж по старинке и в поле.

Облака расползлись и дали луне осветить катакомбы, мелкий снег все еще падал. Ни дуновения ветра. Вот стало слышно, как кричат ребята. Маруся уступила место Катюше, эти строевые песни давно вышли из моды, нынче их почти не поют. Однако, несмотря на отсутствие практики, у ребят получалось отлично. Когда мы подошли к фронту, голоса уже умолкли.

Последний поворот – и мы на месте. О ужас! Я вижу, как Федя выбрался из окопа и стоит во весь рост наверху. Да не просто стоит, он идет к вражеским окопам. Ребята столпились прямо за ним, вцепились пальцами в мерзлую землю и что-то кричат Феде. Я бегу к ним, Фельдшер и Мага бросают ящик, судя по звуку, в нем что-то разбилось. Я прижимаюсь к стене окопа, на той стороне маячит фигура, она тоже идет навстречу Феде, оттуда слышны голоса, выкрики на незнакомом нам языке.

– Стой! – заорал я и попытался выбраться наверх, но меня тут же схватили, кто-то зажал мне рот ладонью. Литератор оттащил меня от края окопа. Сначала я не понял, что происходит, потом начал отбиваться и наконец вырвался.

– Тише, тише, парень! Все идет по плану.

– По какому плану?! Его же сейчас подстрелят!

– Нет. Сегодня ночью никто стрелять не будет, это я тебе гарантирую. Идем.

Мы вновь вернулись к краю копа. Ровно посередине Расщелины, как статуи, покрытые лунным светом, стоят два человека. Они жмут руки. Эта картина застыла у меня в голове навечно. Два изваяния посреди изрытой воронками пустоши, во время непрекращающихся боевых действий, идущих по всему миру, стоят друг перед другом без оружия, открытые для обстрела, и просто беседуют, как два старых друга. Кто-то крикнул, я в ужасе вздрогнул, теперь каждый звук казался мне звуком выстрела, направленного на Федю. Но выстрела не было. Федя развернулся и крикнул нам: «Эй, идите все сюда. И тащите стол! И ящик, не забудьте ящик».

Мы засуетились. И не мы одни. Скоро между двух окопов начало образовываться нечто вроде пикника. Самодельные столики, стулья, лавочки стаскивались из противоположных окопов. Пока Федя разговаривал с каким-то коренастым мужчиной, напомнившего мне Картошку, остальные работали, бросая друг на друга любопытные взгляды. Вскоре стало ясно, что место обустроено и делать больше нечего, руки сами искали работы. Федя, видя наше стеснение, решил взять слово.

– Ребята, мы давно планировали эту встречу. Вам не стоит бояться или стесняться, сегодня не будет стрельбы, и никто никого не осудит. Знайте, что единственная преграда между нами, – это незнание языка. Теперь вам представился отличный случай попрактиковаться. Фельдшер, доставай!

Фельдшер и Мага взвалили на стол ящик и тут же скинули крышку. Сверху лежало наше (краденое) вино, а под ним множество бутыльков, наполненных медицинским спиртом.

– Ну что, ребята, пора нам на личном опыте убедиться, насколько сильно бьет по сознанию коктейль из вина и спирта, перемешанного с водой сомнительного качества, – заявил Литератор, запрыгнув на стул.

Это оказался жестокий и бесчеловечный эксперимент, но поняли мы это только утром. Позже я узнал, что аналогичную речь произнес командир наших вчерашних врагов. Тут же на столе появились и их бутылки. Какой-то желтоватый и вполне неплохой на вкус скотч или виски. И началась суматоха. Как же приятно слышать гул голосов, а не летящих снарядов! Люди собирались в группки, одни полнились, другие рассыпались, и их члены расходились по другим кружкам. Я слабо понимал, о чем идут разговоры. Новенький к удивлению многих разговаривал на английском недурно. Так, когда к нам прикомандировали нового Новенького на замену Картошке, старый Новенький стал Иностранцем. Прошло не так много времени, а я уже был изрядно пьян. Стало ясно, что, если сейчас не остановиться, до утра я не дотяну.

Чего я только не увидел в этот чудный вечер! Мага, цепляясь взглядом за западников, выкрикнул чье-то имя, низкорослый парень обернулся, и один бросился другому навстречу. Они почти врезались друг в друга, обнялись, как настоящие братья. Многие, как и я, смотрели на эту картину с искренним удивлением.

– Это командир артиллерийской бригады, – объяснил нам Федя, который оказался осведомлен во многих вещах, о которых мы и понятия не имели. – Они с Магой уже месяц держат связь, корректировали траектории, чтобы стрелять мимо окопов, а теперь вот увиделись вживую.

Мы подошли ближе, желая послушать, о чем будут болтать эти двое, спасавшие жизни по обе стороны баррикад.

– What is your name? – спросил американец Магу.

– Мага, Мага меня зовут.

– No, I mean, I want to know your real name.

Мага обернулся и окинул нас беспомощным взглядом. Тут встрял Новенький.

– Он говорит, что хочет знать, как тебя зовут на самом деле.

– Магомет Марсалиев.

– You know me as Elephant, but today me name is Jonatan Luis. – Американец протянул руку, и Мага крепко пожал ее.

Я снова закружился в хороводе из болтающих и смеющихся людей, из глухих стуков наполненных фляжек, из гомона молодых мужских голосов. И все это на открытом воздухе под светом огромной сияющей луны. Неужели я снова вернулся в реальный мир? Но тут передо мной предстал призрак. Я выпил много, но недостаточно для того, чтобы в глазах заплясали галлюцинации. Я точно знал, что убил этого человека. Я выпустил очередь ему в спину.

– Hello. How do you feeling? – спрашивает призрак.

Я застыл, не могу произнести ни слова.

– What’s up, pal? – говорит призрак и заглядывает своими красивыми блестящими глазами в мои.

– Все хорошо, – выплевываю я из себя.

Мы разговариваем, если это можно назвать разговором. Скоро к нам присоединяется Новенький и становится немного легче. Призрак оказывается неплохим парнем. Он рассказывает, что приехал из штата Алабама, что там тепло и много кукурузы и пшеницы. Достает из кармана фотографии, тут я понимаю, что он тоже хорошенько выпил. Призрак показывает нам свою молодую красавицу-жену, она с большим животом стоит на фоне бесконечного зеленого поля. Затем – своего отца, седовласого мужчину, по словам призрака, он обычный фермер, однако внешность у него такая, будто он только что сошел с обложки глянцевого мужского журнала. Затем мы видим фото, где призрак, еще в гражданском, стоит в пункте призыва бок о бок со своим братом. Отличить их друг от друга можно только по одежде и стрижке. Тут у призрака, еще секунду назад одарявшего нас сногсшибательной улыбкой, по щекам катятся слезы.

– My little brother was killed in last attack, – говорит он.

И тут даже без помощи Новенького я все понимаю. Я поспешно удаляюсь от них, пытаюсь скрыться в темноте, чтобы не видеть печальных глаз этого человека. Сколько нас таких здесь: стрелявших друг в друга, а теперь весело напивающихся? Не хочу об этом думать. Я выхватываю у Фельдшера заграничную бутылку и большими глотками опустошаю ее.

– Полегче, Андрей, ты на посту, не забыл? – услышать такое от Фельдшера! Надо же.

Я отмахиваюсь от него и ухожу. Нахожу большой холодный камень и усаживаюсь на него, подальше от остальных. Мысли лихарадочно скачут, но тут меня каким-то чудом находит Федя. Он садится рядом, делает большой глоток из бутылки, передает ее мне, но я отказываюсь.

– Ты чего? Совсем на тебе лица нет.

Сначала я думал, что буду молчать, но слова сами полились из меня.

– Я встретил одного парня. Сначала я подумал, что это призрак, но нет. Я убил его брата в прошлой атаке.

Федя пожал плечами, сделал еще глоток. На этот раз я сам забрал у него бутылку и тоже глотнул.

– Все мы здесь пытались убить друг друга, и что дальше? То, что происходит сейчас, говорит о том, что так не может продолжаться вечно. Рано или поздно это закончится, мы обязаны понять, что нам делить нечего.

– Дим, скажи, ты это все организовал?

– Не я один. Мне помогали. Мага, Литератор, ротный – много людей.

– Ротный?

– Даже там есть настоящие люди, Андрей. Просто им приходится маскироваться.

– Каторга тоже так маскировался?

– Нет. Каторга был собакой и погиб соответственно. Не сравнивай его с нашим командиром.

- А тот тип без пальцев на правой руке?

- А этот! А ты глазастый. Это офицер связи. Он наладил канал связи для Маги и его товарища с той стороны. А еще шифровал его. Тоже отличный мужик, хоть и со странностями. Ты вот что, давай не раскисай. Ты как раз, я вижу, обвыкся, уже не трясешься от каждого шороха, все умеешь, все понимаешь. Мне люди нужны проверенные, скоро я тебя тоже ко всякой работе привлекать начну, если, конечно, сам захочешь. Короче говоря, есть нам о чем с тобой поговорить. Но это все завтра, на трезвую голову. И не налегай на спиртное: тут весело, но мы все еще на поле боя. Не забывай.

Федя ушел, почти весь вечер он провел за разговором с командиром наших врагов. Наверное, обсуждали что-то очень важное. Скоро и я попаду в этот круг избранных. От этой мысли мне стало одновременно очень тепло и страшно. Недалеко от меня на раскрошившемся бетонном блоке лежал Унылый. Блаженная улыбка расползлась по его лицу. Я подошел, чтобы рассмотреть его получше. Тут он открыл один глаз, мутный, как болотная вода.

– А не такие уж они и плохие, эти пиндосы. Почти как мы, – сказал он и тут же захрапел. Пройдет совсем немного времени, и он снова начнет винить своих сегодняшних собутыльников во всех существующих грехах.

Остаток ночи я бесцельно бродил, дышал свежим воздухом, прогонял хмель из своей головы. Разговаривать ни с кем не хотелось. Начинало светать. Те, кто не переборщил с алкоголем, поделились на две команды и играли в футбол тем самым мячом, которым мы недавно играли с Картошкой. Понятия не имею, как он здесь оказался. Но думаю, Картошка был бы не против. Самодельные ворота из каких-то ржавых рычагов, поле, очерченное грубыми берцами, и живые радостные люди – вот и все, что нужно для этого нехитрого дела. Вот она – жизнь. Я снова ухватился за свой жетон и крестик. Но тут же разжал кулак – все это было пустым и ненужным. Ребята, пинающие мяч, – вот что действительно важно. Я обернулся, рассмотрел окопы, рваную колючую проволоку и покореженную снарядами землю. Это тоже было настоящим.

Тут на мое плечо легла тяжелая рука. Это Федя, он только что попрощался с американским командиром.

– Пора, Андрей. Скоро прибудут наши главари, нам в это время лучше быть в окопе.

С той стороны тоже началось движение. Мы растаскивали обратно свои скромные пожитки. Качающейся походкой, помогая друг другу не упасть, к окопу обнявшись брели Унылый и Фельдшер. Ребята старались захватить с собой что-нибудь мелкое, незначительное, чтобы скорее вернуться на открытое пространство и задержаться здесь подольше. Я поступал точно так же. Вот в очередной раз я выскакиваю на поле. Я не смотрю на землю, разглядываю перистые облака, подсвеченные первыми слабыми лучами солнца. Луна к этому времени из царицы ночи превратилась в бледное пятнышко, зависшее высоко в небе. Я понимаю, что в окоп мне нести нечего, вся работа уже сделана. Теперь это снова поле боя, а не братских застолий.

– Эй, Кожа, чего ты там копаешься? Иди сюда, – кричит мне Федя.

Я стою посередине поля. Мое тело поровну разделило эти семьдесят два метра, от окопа до окопа. Ком подступает к горлу, и впервые за очень долгое время я не могу сдержаться. Все недавние события как-то разом наваливаются на меня. Я понимаю, что никогда не вернусь домой, потому что я уже здесь. Тот дом, далекий и такой зыбкий, будто и ненастоящий, принадлежал Андрею Кожанову, а не мне. Я – «Кожа». Что же мне делать дальше? Что мне делать со всеми этими воспоминаниями? Их не выжечь ничем, они со мной навсегда. Что мне делать с этой войной? Что мне делать с этими смертями? Что мне делать с этой жизнью? Что я буду делать?

Похожие статьи:

Рассказы → Кварцевое солнце. Глава 1.

Рассказы → Кварцевое солнце. Глава 3/6

Рассказы → Кварцевое солнце. Глава 4-6/6

Рассказы → Урок фехтования

Статьи → Америка и американское кино - двойные стандарты