Язвы долины Мегиддо (Утопия в девяти записях с эпилогом)

Опубликовано в июльском номере 2020 г. журнала «Искатель»

Нет ничейной земли, но есть земля цветов и злаков, земля деревьев и зверей, земля труда и любви – человеческая Земля. Мир, звучащий миллионами звуков. Нет, он совсем не нем — он может сказать все, что хочет, он вовсе не глух — он услышит каждое слово добра и правды. И то, что должно говорить, — говорит, и что должно петь, — поет, и что должно звенеть, — звенит, и даже то, что должно шептаться, — шепчется... Мне хочется проснуться и подойти к окну, открытому в такой мир, и сказать так, чтобы это услышали народы и каждый человек в отдельности:

— Доброе утро, люди!

Ольга Берггольц: «Дневные звезды».

Запись первая. Индикта 11, мая 5, 17.35.

Не думаю, что у меня есть какой-то литературный талант. Да и не писал я никогда ничего кроме писем, но кто-то же должен быть здесь... хронистом что ли? Писать летопись. Зак говорил, это очень важно: что-то делать и ощущать значимость этого дела. Тогда можно спастись. Конечно, скорее всего, врет он все, просто его очередные сектантские штучки, но я, все-таки, решил писать. Верю? Не знаю, не знаю. Хотя, почему-то ведь я все еще здоров... или почти здоров?..

Как все это началось? Зак объяснил бы все гораздо лучше, но раз уж я обещал, придется самому.

 Сначала нужно сказать, кто такой Зак. Это Захария Агафангел — мой одноклассник. Не скажу, чтобы мы в школе были закадычные друзья. Наоборот, я его даже совсем тогда не знал. Просто учился в нашем классе странный мальчик: замкнутый, незаметный, постоянно мыл руки из-за какой-то своей болезненной чистоплотности. А еще он был рыжий. В школе таких обычно бьют, но его не трогали, потому что половина класса списывала у него контрольные. 

После школы я о нем сразу забыл, но лет через десять неожиданно услышал знакомое имя. Газеты, телевидение... Захария Агафангел — крупнейший в мире, и самый молодой специалист по микробиологии. Международные конгрессы, выдвижение на нобелевскую премию... Хотя, нобелевскую ему не дали. Дали какому-то русскому: вроде бы комитет посчитал открытие Зака сомнительным. В то время о нем плели много всякого вздора, вплоть до того, что он как будто изобрел эликсир бессмертия... ему пришлось даже выступать с публичным опровержением. Опровержению вроде бы поверили, но с тех пор к нему крепко прилипла кличка Фауст. А еще через пять лет в его жизни что-то такое произошло, что он... словом, он забросил свою лабораторию, свой всемирно известный институт, и стал священником. Странным священником. Как говорится, себе на уме. Сам я далек от религии, и уж тем более не знал тогда, что он там плел своим прихожанам. Вот только, не прошло и года, как его обвинили в какой-то там ереси и выперли из священников. Громко, со скандалом. Об этом тоже писали все газеты. Церковники призывали его одуматься, но он не хотел. Даже наоборот. У него была горстка последователей, человек двадцать: с ними он и основал свою секту. Церковь Конъюнкции она называлась. Теперь я о ней знаю уже много, а тогда, мог судить только по газетным заметкам. В газетах писали, что он в своей секте зомбирует людей, чтобы выманить у них деньги, растлевает малолетних девочек, практикует какие-то там ритуальные убийства и прочее. Чушь, конечно. Я еще тогда был уверен.    

 Когда церковь Конъюнкции признали опасной и официально запретили в нашей стране, Зак ушел в подполье. Он своей сектой так, почему-то, насолил правительству, что его заочно приговорили к расстрелу.  Назначили за его выдачу десять тысяч иперпиров вознаграждения, но все без толку. Бывшего микробиолога как будто и след простыл, но секта-то действовала! По городу расклеивали воззвания, ходили люди, раздавали книжки. Людей этих, конечно, ловили, книжки конфисковывали, но полиции от этого было не легче. Эти люди, либо и вправду ничего не знали, либо, слишком уж хорошо умели молчать...

И чего тогда только не говорили о бедном Заке! Вокруг его имени всегда городили всякую околесицу, но тут уже дошло до того, что из полубога, знающего тайну бессмертия, он превратился в этакого буку, которым пугают маленьких детей. Антропофаг, одиознейшая фигура современности, антихрист... Так о нем писали все эти газетенки, а сплетники повторяли эти слова взахлеб, да еще и приукрашивали в меру своей фантазии. Домохозяйки, которые раньше ничего знать не хотели, кроме цен на тряпки и своих убогих сериалов, теперь стали считать хорошим тоном, обсудить за обедом, какое Зак чудовище и сколько он давеча замучил младенцев. Их мужья за рюмочкой коньяку ни в чем им не уступали...  

Одним словом, вся эта свистопляска продолжалась аж до апреля нынешнего года. Она продолжалась бы и дальше, но тут о Заке резко забыли. И я тоже забыл. Стало не до него: в городском зоологическом саду умер верблюд по имени Геракл. Скажут, ну и что тут такого? Все смертны и верблюды не исключение, только вот умер он как-то странно. На это обратили внимание еще служители, которые его хоронили. Кажется, их было трое. А меньше, чем через неделю, всех троих отвезли в инфекционное с ознобом и кровавой рвотой. Потом на улицах стали находить мертвых крыс.  Одним, конечно, было все равно. Другие, как всегда пеняли на эпарха города за нерадивое отношение к коммунальному хозяйству: где дворники? Развели, понимаешь, антисанитарию! А так, крысы и крысы. Мало ли, какая мерзость иногда на свет божий выползает. Вот, прошлым летом, например, весь город был усыпан дохлыми майскими жуками. Откуда они взялись в таком количестве — никто не знает. А тут крысы… да мало ли?   

Только вот главный санитарный врач диоцеза оказался о крысах другого мнения. По-моему, именно от него мы в первый раз услышали это дикое словцо, прямо из средневековья: чума. Чего он только нам не поведал во время своего выступления по телевизору! Оказывается, этот древний вирус, как жил себе, так и до сих живет пор в каких-то земляных амебах. Мол, никуда он не исчезал и даже не собирается, потому что по статистике ежегодно в мире чумой заболевают аж две с половиной тысячи человек.  В природе она регулирует численность грызунов, а человеку передается через укусы блох, которые жили на зараженных животных. Чумная палочка быстро размножается в крови человека, потому что наши белые кровяные тельца чем-то похожи на ее природную среду обитания — на одноклеточных амеб. Дальше заражение происходит воздушно-капельным путем.

Еще он сказал, что на тот момент в нашем городе насчитали уже шесть случаев заражения бубонной чумой и один легочной: «В городе объявляется карантин: все городские порты вокзалы, детские сады, школы, университеты, публичные учреждения, кроме больниц, будут закрыты. Всем иностранным и местным судам запрещено покидать акваторию. Но причин для паники нет: при своевременном терапевтическом вмешательстве чума полностью излечима. Если еще в прошлом веке смертность была почти стопроцентной, то сегодня она составляет всего пять-десять процентов. Опять-таки, наши аптечные склады в достаточном количестве располагают всеми необходимыми антибиотиками». И тут посыпались эти волшебные слова: сыворотка Хавкина, стрептомицин, дигидрострептомицин, левомицитина сукцинат, бисептол, и тому подобное.

Слова о пяти-десяти процентах, конечно, настораживали, но каждый, по-моему, не сомневался, что уж он-то, среди этих процентов никак не окажется: «средние века давным-давно кончились, к тому же «наши аптечные склады…».

Мы все поверили в антибиотики как в бога. Раствор стрептомицина стали продавать в аптеках в маленьких скляночках по по фоллию за штуку для личной профилактики. Раскупался он немедленно, к тому же за такие-то гроши! Врачи, которые выступали по телевизору, советовали обрабатывать этим раствором слизистые оболочки глаз, рта и носа, но наши горожане его чуть ли не пили. Я слышал, что его даже стали освящать в церкви и использовать вместо святой воды. Представляю себе: толпа богомольцев в двухслойных марлевых платках, в очках и респираторах, и поп в противочумном костюме, который кропит их с стрептомицином!

Над форумом Константина повесили большущую растяжку: «Профилактика прежде всего!»  Мы это восприняли как руководство к действию и только одной профилактикой и занимались. Раствор стрептомицина, пункты обязательной вакцинации, это, конечно, само собой. Но были и те, кто вспомнил старый дедовский метод: жег дома, отправленных в изолятор. Полиция таких поджигателей ловила, да что толку?..

Почти никто тогда запрещенных сектантских брошюрок не читал. А на отдельные робкие заявления двух-трех врачей, что в городе не чума, а, скорее, какая-то античума, — эпидемия неизвестного науке вируса, все только руками махали: «Враки. Брехня. Ничего они не понимают: наши антибиотики — наше спасение»!  

В антибиотики поверили все. А когда веры малость поубавилось, было уже поздно.  Наш горожанин надевал респиратор, очки, шел в церковь, чтобы его окропили святым стрептомицином, потом на пункт вакцинации, а через пару дней падал в лихорадке. Его начинало рвать кровью, кровь начинала сочиться у него через поры. За ним, конечно, сразу приезжали санитары, которых у нас какой-то шутник переименовал в божедомов, и увозили в изолятор. Там ему кололи по три грамма в сутки стрептомицина и по четыре тетрациклина, делали какое-нибудь переливание плазмы и, что у них еще там бывает, — да все без толку. Ему становилось только хуже и хуже: бедолага уже себя не помнил, только слабо стонал и гнил заживо. А когда эскулапы умывали руки, не сомневаясь, что до утра пациент не доживет, он неожиданно вставал с постели.  И никаких у него бубонов, никакой лихорадки, никакого кровавого пота, — ничего. Абсолютно здоровый человек. Чудо, да и только. И тут начиналось самое странное ‹...›

Запись вторая. Мая 6. 5.30 утра

Я тогда еще подумал: при чем тут? Может, ошиблись? Может, это не мне? Но нет, все точно: Никифору Пистису, Малый Золоторожский переулок, дом 33, квартира 6. Я, наверно, с минуту тупо пялился на этот конверт, а потом, все-таки, надорвал. Внутри оказался прямоугольник плотного розового картона с золотой виньеткой по краям:

«Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис! Член-корреспондент ЕИВ Академии Наук, кавалер ордена св. Феодосия II степени, профессор З. Агафангел кланяется Вам и любезно просит Вас принять участие в праздновании дня своего рождения, каковое состоится 3 мая с.г., в 16.00 в ресторане «Элевтерия»: 12 район, ул. Бычий форум, 5».

Такое вот письмо. Может, это бред? Может, я болен? Но нет, письмо и не думало растворяться в воздухе. Я его несколько раз перечитал и все равно не мог понять, как? Может, пошутил кто-то? Да, скорей всего, потому что... Конечно, из-за этой проклятой эпидемии весь город выбился из колеи. Но полиция-то работает! Пускай, полицейские оделись в противочумные костюмы и стали похожи на пингвинов, но эти пингвины-то, ведь ходят по улицам! А тут, человек, которого ищет полиция всей страны, собирается на глазах у всех, в лучшем ресторане города отмечать свой день рождения. Да и ресторан... Какой к чертям ресторан, если никто без респиратора и за порог не выходит? Теперь все позакрывалось. На дверях магазинов и-то висят замки... чушь какая-то!

Я бросил письмо в ящик стола, чтобы о нем больше не вспоминать, но тут подумал, что третье мая уже сегодня, а до четырех остается всего три часа. От этой мысли стало не по себе. Я опять достал письмо и еще раз перечитал.  Взгляд задержался на самой первой строчке: «Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис…» И тут у меня задрожали руки. Я уронил картонный прямоугольник на пол.  

Кора — это моя жена. Мы десять лет просидели за одной партой и поженились сразу после школы. А полтора месяца назад расстались. Точнее, если уж говорить честно, я ее бросил. Из-за чего? В общем, у нас не было детей. Из всех этих запутанных врачебных объяснений я так толком и не понял, по чьей вине. Но дело не в этом. Я ее любил. Сильно, по-настоящему, но бросил. Да еще так жестоко и гадко, что лучше не вспоминать. Она плакала. Она спрашивала, «за что?», а я только цедил сквозь зубы, что устал. Она говорила, что так бывает, что нам стоит не видеться пару недель, может, месяц, и это пройдет, все опять станет как раньше, но я не соглашался. Кора напоминала мне собачонку, которую хозяева вышвырнули на улицу: меня почти тошнило от ее жалкого, измученного вида. А когда совсем стало невмоготу, назвал ее бесплодной шлюхой, — никогда не думал, что скажу ей такое, — собрал вещи и ушел.

Я снял квартиру без телефона в Генуэзском квартале Петры, но она откуда-то узнала мой новый адрес. Пришла. Звонила, кричала, всхлипывала там за дверью, а я сидел, боясь пошевелиться, и делал вид, что меня нет дома. Потом послышались удаляющиеся шаги. Больше я ее не видел.

Как такое могло случиться? Не знаю. Помню только, что перед этим забыл ее лицо. Подолгу смотрел на нее, как на картину: ей даже неловко становилось от моего взгляда, но, когда закрывал глаза, не мог уже ничего вспомнить. Точнее, постепенно, лицо Коры в моей памяти вытеснило лицо другой женщины. Я никогда ее не видел и вряд ли когда-нибудь встречу. Скорее всего, ее вообще никогда не было.

У Коры черные вьющиеся волосы и смугловатая кожа. Та женщина была светло-русой. У нее было бледное лицо и голубые глаза. Такие глаза бывают у мадонн и ангелов на итальянских фресках. Иногда она говорила со мной. Это были обычные слова, но какие-то стершиеся, что ли, обессмысленные… мне казалось, она куда-то меня зовет, но я не понимал, куда. Или боялся это понять, не знаю.

Согласен, слишком смахивает на бред. Не спорю. Говорю же, сам не знаю, что это было. Хорошо еще, все быстро прошло. Больше не хотелось думать о той женщине. Да и о Коре, тоже. Мне было пусто. Я ничего не чувствовал, как будто в мозг и в сердце впрыснули по шприцу новокаина.

И вот, строчка письма вывела меня из ступора: «Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис…» Нагнулся, чтобы поднять с пола приглашение, но тут ноги стали как будто ватными, пришлось сесть. Что-то туго стянуло кожу бельевой прищепкой ровно посередине груди. Предчувствие. Почему-то мне сразу это стало ясно. Оно мешало дышать. Я не знал, какое это предчувствие, хорошее, дурное, мог его только физически испытывать: сейчас должно что-то произойти. Что? Я не знал. Просто сидел, и пытался подобрать с пола письмо Зака не своей рукой. Так никелированная клешня в игровом автомате пытается неуклюже схватить плюшевого зайца, который лежит поверх горы других таких же игрушек. Она уже зацепила заячий хвост: еще секунда, и глупая плюшевая кукла будет в твоих руках, но тут заяц выскальзывает, и ты должен опять бросать монету и все начинать заново ‹...›

Как только письмо оказалось в моей руке, в прихожей запиликал звонок. Слабость и дрожь сразу прошли. Я вскочил и побежал открывать.

Кора стояла в двери и смотрела себе под ноги. С ее слипшихся волос, с мокрого плаща, текла вода. Совсем себя не бережет: хоть какую-нибудь марлевую повязку бы надела… да, и без зонтика. Дождь, кажется, сильный.

Она так стояла целую минуту, не двигаясь, а потом, молча, протянула мне размокший розовый прямоугольник:

«Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис» ‹...›

Запись третья. Мая 6. 17.00.

Кора несла в полиэтиленовом пакете подарок: лионское издание Ахилла Татия 1586 года из библиотеки моего отца. Оказывается, она недавно виделась с Заком и он просил нас прийти, потому что у него есть лекарство. Больше она ничего не сказала.  Да у меня и не было настроения выпытывать. Говорить вообще было тяжело: мы молчали, чтобы не мучить друг друга. Просто шли под дождем, смотрели каждый себе под ноги и делали вид, что идем порознь. Думать о Коре было больно, как сдирать присохшие бинты: я заставлял себя думать о Заке. Что он за человек? Зачем он нас позвал, этот таинственный профессор-расстрига? Зачем ‹...›

Один русский поэт написал про пир во время чумы.  Жаль, никто не додумался прислать ему фото с этого дня рождения: лучшую иллюстрацию к его поэме было бы трудно найти.

Мы опоздали. Все до одного были уже в сборе. Это тем более удивительно, что теперь люди перестали собираться большими группами: боялись инфекции. Чем-то все это смахивало на тайную вечерю с картины Леонардо. Во главе стола сидел рыжий респектабельный Христос Зак в лощеном смокинге, и такой же лощеный метрдотель в марлевой маске подливал ему вина. А по обеим сторонам — двадцать восемь его учеников и учениц. Бывших учеников и учениц нашего класса. Точнее, двадцать семь: Василий Ставрофор в умер прошлом году: говорят, крепко пил в последнее время. Кажется, хлебнул какой-то дряни и отравился.    

С краю пристроился Валентин Ксилокефал — когда-то первый хулиган в классе, а теперь — полицейский.  Он сидел в своем синем мундире, со спущенным на подбородок респиратором, и понуро цедил вино. По виду Ксилокефала нетрудно было догадаться, что как только вечер закончится, здесь будет наряд полиции и он лично защелкнет свои браслеты на заковых запястьях. А пока ему просто не хочется портить праздник.  Напротив него сидел Николай Платон, большой Ник. Его отец сделал состояние на чем-то, связанном с компьютерами, а сам он теперь большая шишка: — чуть ли не протовестиарий императора. За эти годы он почти не изменился, разве что еще больше заплыл жиром и с трудом помещался в своем пурпурном чиновничьем костюме. Только странно, почему он здесь, в зачумленном городе, если император и магистры сбежали еще в апреле? Говорят, даже эпарх,[2] и тот сбежал: сперва все они думали отсидеться во Влахернском дворце, а когда жареным запахло чуть посильнее, ушли морем в Тавриду... Большой Ник проделал дырочку в марлевой повязке и, потягивая коктейль через соломинку, пытался флиртовать с нашей первой школьной красавицей — Ириной Гликосомой. Ее, как раз, время нещадно изменило. Ей должно было быть не больше тридцати трех, но она уже успела сильно поседеть и поблекнуть.  Хоть она и старалась улыбаться по-прежнему, но это выглядело натянуто и фальшиво. Говорили, у нее в один день погибли муж и сын. Из-за чего, правда, не знаю. Рядом с Ириной обосновалась неразлучная парочка: кто бы мог подумать! – Ахилла Делия и Патрокл Адинамис и тут вместе! Даже в одинаковых клетчатых пиджачках, даже опять шушукаются без умолку между собой как на школьных переменах. Может, они на самом деле педики и у них семья?.. С другой стороны, от них, уписывал осетра под нардовым соусом мой добрый приятель — Алексей Мегадука. Алекс. Он работал журналистом в «Эпархиальном вестнике».[3]  Это с ним мы как-то раз в детстве решили пробраться на торговый пароход и уплыть в Россию. Алекс, конечно, не надел никаких защитных средств: ел и пил без всякой опаски: я его знаю. Зато его соседка — Елена Арнеомэ — была в полном облачении: в каком-то нелепом марлевом тюрбане, в респираторе и даже в резиновых хирургических перчатках. Она сидела почти неподвижно: положила на колени руки и недоверчиво посматривала из-под стекол защитных очков на остальных своими крысиными глазками. В школе она училась лучше всех, но никому из вредности не давала списывать. Кажется, я слышал, что она ‹...›

Варвара Какостома — наша знаменитая сплетница. Прилетела сюда, конечно, из своего неистребимого жгучего любопытства: раскусывает оливки и смотрит, есть ли там кости младенцев, или нет ‹...›

А ресторан сиял. Так он, наверно, не сиял и в лучшие времена. В некоторых кварталах города электричество каждые полчаса мигало и отключалось, а здесь все было залито ровным ярким светом. Знаменитые ростральные люстры, которые спускались со стропил на цепях, сверкали вычищенной бронзой. Смальты стен, где было выложено сожжение русского флота греческим огнем, искрились чешуйками позолоты как звезды.  Высокие пилястры из порфира и зеленого мрамора поддерживали кольцо фриза и широкий купол, где на самом верху, в плафоне голубело мозаичное чистое небо.  Сияли серебряные приборы на огромном столе, поставленном в центре залы буквой пи. Рубиново и влажно блестели бутылки.    

Швейцар в галунах и старинном противогазе снял с нас мокрые плащи, Алекс перестал есть и приветливо помахал рукой, а Зак, улыбнулся всей своей рыжей веснушчатой физиономией и крикнул нам:

«Ну наконец-то! Ник и Кора! Как хорошо, что вы без респираторов, а-то стрептомицина в нашем заведении не подают, так и знайте»!

Зак пожурил нас за слишком дорогой подарок и даже сперва не хотел брать нашего Ахилла Татия, но Кора настаивала, и он сдался. Мы сели на свои места. Официанты положили нам по порции рыбы и артишоков, и налили вина. Зак заговорил.

Поначалу он произнес короткий тост: «Господа, давайте выпьем за то, чтобы мы все спаслись. Могу вас уверить, у каждого из нас для этого есть немало шансов».

Наши на тост отреагировали бурно, даже выпить забыли: большой Ник сразу поинтересовался про лекарство, и сколько оно стоит: пообещал, что может сделать на этом хороший бизнес. Арнеомэ сквозь респиратор отчебучила что-то вроде: «спасемся, или не спасемся — это наше дело. А вот вы, господин маньяк, точно не спасетесь. Не от чумы, так от электрического стула». Варвара затараторила:

«Если бы это была чума, то, чуму-то лечат, не страшно. А-то ведь это, говорят, и не чума. Вон, у моей знакомой, брат заболел: отвезли в изолятор, лечили-лечили, а ему хоть бы что. А через неделю он сам встал совсем здоровый, только ненормальный, чумной какой-то: трех санитаров задушил голыми руками, решетку на окне выломал и убежал куда-то».

Ирина Гликосома сказала, что это божье наказание, с которым надо смириться и не трястись по углам за свои шкуры, а спокойно смотреть смерти в лицо.

Все другие реплики потонули в общем гаме. Заку пришлось целую минуту колотить ножом по серебряному ведерку для шампанского, чтобы добиться тишины. А когда она, наконец-то, воцарилась, он произнес свою знаменитую речь. Привожу ее слово в слово, благо, Алекс в тот вечер прихватил с собой диктофон и все записал. Глупые и неуместные реплики, которые постоянно прерывали речь, я убрал для экономии места.

«Дамы и господа! Дорогие друзья! Прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что все вы сегодня пришли ко мне. Не кривя душой, могу сказать, что безумно рад вас видеть. Впрочем, что я? В наши дни слово «безумно» звучит малость зловеще. Я просто очень рад вас видеть. Вы, наверное, догадываетесь, что собрал я вас здесь неспроста. Клянусь, я это сделал в ваших же интересах, и сегодня никто из вас не уйдет от меня без подарка. Получать подарки приятно, но вдвойне приятнее делать их самому. Особенно, в свой день рождения. Обещаю, мой подарок придется вам по душе, но об этом чуть позже. Для начала я хотел бы сказать пару слов о своей жизни и научной работе. Кое-что вам, конечно, известно. Например, что я пять лет возглавлял Институт Микробиологии, и что за некое открытие чуть не получил нобелевскую премию. Но не все знают, почему я оставил научную карьеру и, будучи профессором, сел за школьную скамью в семинарии. А дело в том, что между этим открытием и моим рукоположением в священники, есть прямая связь. Мне удалось обнаружить и описать одну удивительную бактерию. Человеческий симбионт. Так вот, скажу, не лукавя: после обнаружения этой бактерии, у меня не оставалось другого выхода, как только облачиться в рясу. Как так? Я объясню. Возможно, кое-кому мое объяснение покажется бредом душевнобольного, но есть здесь и те, кто, — я это точно знаю, — меня поймет. Я говорю о моих верных соратниках, с которыми мы вот уже несколько лет отстаиваем истину: о тебе, Ирина и о тебе, Алексей.[4] Что же до остальных, то я умоляю вас, если не принять безоговорочно, то, по крайней мере, серьезно задуматься над моими словами.

            Так вот, открытую и описанную мною бактерию, чем-то похожую на чумную палочку Йерсена, я назвал Diabolus Agaphangeli.[5] Звучит курьезно, но это напрашивалось, само собой. Итак, Diabolus Agaphangeli живет в лейкоцитах нашей крови. Заметьте, каждого человека без исключения, любого из нас. Как я уже говорил, это человеческий симбионт с нулевой вирулентностью: проще говоря, он безвреден для человека. Точнее, не совсем. А еще точнее, совсем не безвреден. Сейчас объясню. Природная среда обитания чумы — земляные одноклеточные. Природная среда обитания Diabolus Agaphangeli, скажем так, — то самое яблоко, которое Адам и Ева сорвали с древа познания. Как теолог я утверждаю, что Diabolus Agaphangeli появился в нашем организме именно из-за этой истории с яблоком. Дело в том, что открытый мною маленький чертенок очень тесно связан с человеческой психикой. Чума только угнетает сознание: при адекватном лечении все приходит в норму. Мой чертенок сознание изменяет. Как наркотик. И под этим, скажем так, кайфом, каждому из нас приходится жить от рождения до самой смерти. Кстати, чтобы уж, заодно, развеять миф о поедании младенцев, скажу, что именно на этой почве я и разошелся с нашей официальной церковью. На почве демонологии. Я убежден, что дьявола не существует. Он в нас самих. Всего-навсего. И никаких младенцев, никакой малолетней проституции... Посмотрите на меня: вам кажется, что я похож на сутенера? А наше духовенство так уцепилось за своего рогатого чертушку с запахом серы, что обрушило на мою голову все громы небесные.  

            Человеческая душа, свободная от воздействия Diabolus Agaphangeli, как мне кажется, должна быть совсем другой. В ней должно быть много любви к людям и вообще ко всему живому. Что же до моих чертенят, токсины, которые они выделяют, можно обозначить вкратце таким избитым понятием, как грех. Гордыня, гнев, зависть, уныние и все остальное по списку. Именно чертенята незаметно подталкивают душу человека к саморазрушению. Отсюда все войны, жестокость, ненависть, одним словом, все без исключения мерзости и глупости, которыми пестрит история нашего вида с самого начала и до настоящего времени. Все то, что принято считать божьим попущением и проделками лукавого. Кстати, вы спросите: а что тогда такое нарушения психики? Все эти неврозы и психозы, — есть ли тут связь с чертенятами? Честно скажу, этот вопрос очень мало изучен: я только биолог, а не психиатр, но, кажется, прямой связи тут нет. Есть косвенная. Думаю, эти расстройства вызывает в чувствительных душах то зло, которое сеют чертенята. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему дьявола нет? То есть, потустороннего, каким мы его привыкли себе представлять. А физический, наш, сюсторонний, — вот он.[6]   

Никакое средство, совместимое с жизнью, против этого чертенка не действует. Ну, если только вы решитесь привить себе чуму или аналогичную инфекцию. Дело в том, что Diabolus Agaphangeli, как я уже говорил, обитает в клетках белой крови. Там же, где и чума. У обеих бактерий ярко выраженный антагонизм друг к другу: они физически не могут сосуществовать в одной среде и чумная палочка, чаще всего, в процессе деления полностью уничтожает чертенка. Но чума уничтожает человека, а ее саму — антибиотики стрептомицинового ряда. И как только наступает выздоровление, чертенок снова забирается в вас от любого другого представителя хомо сапиенс. Без участия чумной палочки или ей подобных он погибает только в одном случае: при температуре в семьдесят-восемьдесят градусов Цельсия. Ясно, что кипение крови с жизнью несовместимо.

            А теперь самое интересное. Вы уже поняли, друзья, что, благодаря Diabolus Agaphangeli, человеческий мир изначально лежит во зле. При этом, долгие века нам удавалось как-то уживаться с чертенком. Хотя, что там, уживаться! Мы его воздействия даже не ощущали, списывая все на характер, влияние среды, модные психологические теории и тому подобную ерунду. Да, человек всегда был эгоистичен и жесток, но многие умели обуздывать свои аппетиты. К тому же всегда были люди, от природы чуждые всякого зла. Это происходило потому, что чертенок все это время был слаб и поддаваться или противостоять ему, было делом только нашей личной воли и нашего свободного выбора. Он как хрестоматийный бес подвергал нас искушениям, но мы их преодолевали. В наше время ситуация, к сожалению, изменилась. Мы живем в век атома. Мирного и не очень. Вспомните хотя бы катастрофу на Анкирской атомной электростанции десять лет назад. Радиационный фон за последние годы сильно повысился и продолжает повышаться. А мой чертенок, надо вам сказать, очень чувствителен к радиации и легко подвержен мутагенезу.  Изменяясь, он усиливается и становится способен на многое, но, чтобы его вредоносность проявилась в полной мере, нужен катализатор. Таким катализатором у нас стала чума. Мутагенный Diabolus Agaphangeli, столкнувшись с чумной палочкой, начинает интенсивно размножаться и пожирает ее. Полностью, без остатка. Вплоть до регенерации поврежденных тканей, снятия токсикоза и блокады синдрома внутрисосудистого свертывания. Теперь уже ничто не мешает чертенку безраздельно завладеть сознанием своего хозяина. В результате мы имеем дело с уникальным инфекционным психозом, который я назвал Dementia abjuncturae — безумие разъединения, потому что он уничтожает все межличностные и социальные связи между людьми.  Больному становится невыносимо рядом с себе подобными. Он страдает почти физически. Перестает видеть в своем соседе человека. Видит только ходячее мясо пополам с испражнениями. Больше всего он хочет остаться один и ради этого готов на все. В этом состоянии примерный отец семейства может убить своего ребенка только за то, что тот на него посмотрел. Часто, больной начинает испытывать, скажем так, аллергию на самого себя, не может этого вытерпеть и накладывает на себя руки.  

Переболевшие чумой, заражают других уже полностью активным Diabolus Agaphangeli. Также, сбесившихся чертенят переносят чумные блохи. Бактерия крайне мала, так что ваши респираторы, дамы и господа, это вздор. Поймите, то, что нам угрожает, гораздо страшнее чумы. И если этого не остановить, мы просто перегрызем друг другу глотки. Человечество вымрет от глобального взаимоистребления».

            «Зак, миленький, а как же лекарство»?[7]

            «Кажется, я уже говорил: его не существует.  Хотя… одно средство есть. Наверняка, оно покажется вам сомнительным, но именно ради него я надел рясу и стихарь. Я говорю о вере. Думаю, хотя бы чисто теоретически, никто не станет отрицать, что единственный способ борьбы с дьяволом в душе — это вера. Не только в бога. Вера в широком смысле. Например, вера в собственную волю, в способность противостоять инфекции. Вера, какой бы она ни была, может творить чудеса, ведь это, в сущности, энергия духа, которая управляет телом и может преобразовывать его. Хотите доказательств? Пожалуйста. Возьмем банальный пример: двум людям с одним и тем же заболеванием прописывают один и тот же препарат. Первый верит в эффективность лекарства; второй сомневается. В результате, первому этот препарат помогает, а второму, наверняка, даже вредит. И дело тут не в индивидуальных особенностях организма, а в вере. Это факт, с которым я сам не раз сталкивался в своей практике. Нужно просто поверить, что мы сильнее какой-то жалкой бактерии ‹...›

Запись пятая. Мая 7. 18.50.

            «Господин Агафангел, не морочьте нам голову своей верой. Нас интересуют конкретные вещи. Лекарство: есть оно или нет?!»

            Зак улыбнулся как хитрая рыжая лиса и ответил: «что ж, простите меня, господа, я вас немножечко обманул. Хотелось, так сказать, поддержать интригу. Я обещал, что не отпущу вас без подарка и выполняю свое обещание. Лекарство есть. Вот оно».

            Он расчистил на скатерти место и, прямо-таки, жестом фокусника достал из-под стола черный кожаный чемодан. Раскрыл и немного приподнял за крышку, чтобы все увидели его содержимое. Чемодан оказался доверху набит маленькими прозрачными пакетиками с латинскими ярлычками. Внутри были белые таблетки.

            «Подходите, господа, берите, не стесняйтесь», — пригласил Зак. «Вот, Варви, принимайте три раза в день перед едой. Это поможет. Это вполне эффективное профилактическое средство, только не забывайте, о чем я вам сейчас говорил». Он начал сам раздавать пакетики гостям, и весь наш класс, кто, жадно, кто, нерешительно, потянулся к чемодану. Пакетики взяли все, кто-то даже по два или по три. Только одна Арнеомэ встала на дыбы и завизжала через свой респиратор:

            «А этот препарат прошел клинические испытания, господин маньяк? Он значится в списке А или в списке Б?! Я не собираюсь пить непроверенные таблетки! А, что если... что если вы решили меня отравить?! Что?! Что тогда?! Вы за эти выходки ответите, Агафангел! Господин Ксилокефал! Ну что вы там сидите как пень?! Что вы не арестуете этого выродка?!»

            Наш полицейский и вправду все так же сидел понуро на своем месте и за весь вечер даже не обмолвился ни, одним словом. Честно сказать, я о нем почти забыл, а теперь, когда он, молча, встал и медленно направился к Заку, даже вздрогнул. Испугался за нашего профессора. Хотел было мигнуть Алексу: он бы мне помог задержать Ксилокефала на минутку, чтобы Зак успел убежать, но тут полицейский меня по-настоящему удивил. Он остановился перед Заком, несколько секунд постоял, заглянул ему в глаза, а потом вдруг бухнулся на колени и тяжело проговорил: «благословите меня, отец и простите, я…»   

            Зак улыбнулся своей хитрой лисьей улыбкой, бегло его перекрестил, проговорил, усмехаясь:

            «Встаньте, Валент. Мы не в церкви», — а Ксилокефал сказал, что вчера в участке почти до смерти забил одного молодого парнишку, который попался с марихуаной. Он не хотел этого делать, но, все-таки, сделал: будто в него кто-то вселился. Наверно, этот чертов вирус, проклятые дьяволята.

Зак ответил: это прекрасно, что он раскаивается:

«Все мы грешны, Валент. Возьмите эти таблетки и постарайтесь сделать так, как вам велит ваша совесть». — Ксилокефал взял протянутый ему пакетик и попросил еще пару: жене и детишкам. Зак кивнул. Полицейский рассовал по карманам таблетки, потом отстегнул с пояса свои наручники, бросил их на стол, как посетитель дешевой харчевни бросает на стол мелочь, поклонился, и вышел из ресторана.

            «За подкреплением побежал», — каркнула, было, Варвара, но Алекс хмыкнул и покрутил пальцем у виска.  Арнеомэ обиделась. Сказала:

            «Ну, знаете, если уж представители власти!..» — Злобно топнула ножкой и тоже побежала к выходу.

            «Дорогие друзья», — улыбнулся Зак, проводив ее глазами, — «надеюсь, мой праздник удался, и вам сегодня было так же весело и хорошо, как и мне. А теперь, не сочтите за бестактность, но раз уж госпожа Арнеомэ нас покинула, то и я вынужден раскланяться. Все мы с вами хорошо ее знаем: самое большее, через пятнадцать минут, здесь будет полиция. Думаю, проблем с властями не нужно ни мне, ни вам: еще раз прошу меня извинить: я люблю рисковать, но всякий риск не должен переходить в безрассудство. Пожалуйста, выпейте еще раз за мое здоровье. Угощайтесь смело: все стерильно и главное, господин Платон, оплачено. Будьте здоровы, друзья…»

            Я посмотрел на Кору. Она опустила голову и рассеянно перебирала в руке пакетик с таблетками. Она почувствовала мой взгляд. Подняла на меня глаза и вдруг улыбнулась совсем как тогда, давным-давно. Этой простой улыбки я вынести не смог: обнял ее, уткнулся лицом в ее плечо и заревел на глазах у всех ‹...›

            Почему-то исчезновения Зака никто не заметил. Будто он, как цирковой фокусник, растворился в воздухе. Когда за окнами завизжали сирены, все продолжали сидеть на своих местах. Потом в залу ресторана вбежало человек десять полицейских во главе с доместиком.[8] Этим ребятам опять не повезло: им пришлось проверить у нас документы, извиниться за беспокойство и ретироваться. Да и вообще, какое им дело? У Алексея Мегадуки, нашего доброго друга и журналиста, известного своей лояльностью, сегодня день рождения. По этому поводу он собрал здесь своих одноклассников и устроил пир во время чумы: метрдотель и официанты могут подтвердить. А растлителя малолетних Захарию Агафангела никто из нас лет пятнадцать не видел. С самой школы.

            После визита полицейских все стали потихоньку собираться:

            «Ник», — сказала мне Кора — «я устала, пойдем домой» ‹...›

Запись шестая. Мая 10. 4.03 утра.

            До рассвета еще далеко, а мне не спится. Значит, надо писать. Я отгородился ширмой, включил настольную лампу и сел к столу. До нашей постели свет почти не достает. Только маленькая полоска: надеюсь, она не помешает спать моей девочке. Я бы ушел со своей тетрадью в другую комнату, но не могу. Хоть изредка, но мне надо ее видеть. Я и сейчас немного о ней думаю. О ней, и об этих заковых чертенятах. У меня до сих пор в голове не укладывается: неужели все из-за какого-то паршивого микроба? Неужели, если бы не было этой новоявленной чумы, люди были бы чище, свободнее, искреннее, добрее? Были бы даже не люди, а персонажи какой-то красивой и назидательной сказочки про светлое будущее? Человеколюбие, искренность, бескорыстность... не бред ли? Может, все-таки, все врет наш дорогой Зак? ‹...›

            Кажется, началось. Из изолятора убегают люди. Алекс мне позавчера рассказывал, что в седьмом районе, возле св. Анастасии полиция поймала одного такого беглеца. Он бежал по улице и на ходу швырял в прохожих камнями. Его удалось связать и привезти в участок порта Контоскалион. На следующее утро в участке, между полицейскими ни с того ни с сего началась перестрелка. Погибли все. В том числе и задержанные, которые были в камерах. А я недавно на Месе видел такую картину: возле северного портика стоял тент какого-то сумасшедшего лотошника. В привычном смысле, сумасшедшего. Просто, какой-то кретин вздумал продавать кукол в виде смерти в черном саване и с косой. Не понимаю, как ему вообще позволили торговать на улице, да еще такой дрянью, хотя, по-моему, всем уже все равно. Прохожие обходили стороной, но одному папаше пришло в голову купить подарок дочке, маленькой девочке. Девочка стала упираться, кричать, что не хочет эту куклу, но папаша ее схватил за руку и поволок к лотку силой. Пока он доставал деньги, девочке удалось выскользнуть и убежать, а папаша расплатился, взял куклу, треснул ее об мостовую, плюнул, и пошел совершенно в другую сторону. О своем ребенке, наверно, даже не вспомнил… Я тогда еще подумал о Заке. Чего он ждет? Или трусит? Ведь наверняка же можно хотя бы через бывших коллег по институту распространить таблетки среди горожан. Почему он этого не делает? Составил себе касту избранных и теперь решает, кто спасется, а кто нет? А все остальные, почти пять миллионов? Они в чем виноваты? Еще недавно у меня о нем было совсем другое мнение, а теперь просто в догадках теряюсь. Пытался расспрашивать Алекса, но он вообще не хочет на эту тему говорить. Я и не думал, что он такой скрытный... Кстати, ту девочку зовут Пел. Она живет теперь у нас, и мы ее откармливаем заковыми таблетками.  

            А вчера вечером меня посетил сам человек-загадка. Разговор у нас с Заком был странный и осадок после него остался, тоже... Мне просто стало не по себе. Жутко стало. Ладно, надо писать все по порядку. Мы сидели с ним на кухне тет-а-тет: он принес бутылку кесарийского. Кору он не пригласил к нашей беседе. Я только потом понял, почему.

Конечно, я не мог его не спросить про таблетки. Почему их еще не раздают горстями на каждом перекрестке вместо этого дурацкого стрептомицина? Тогда он посмотрел на меня своими лисьими глазами и ответил вопросом на вопрос: а что я сам по поводу этих таблеток думаю? Как мне кажется, помогут они победить заразу или нет, какие у меня вообще ощущения от их приема? Я, не раздумывая, ответил, что нам троим они помогают. По крайней мере, мне. Да и Коре, тоже. Что я могу сказать о себе? До того, как я начал их принимать, я чувствовал себя как-то не в своей тарелке. Эта идиотская размолвка с женой, все остальное... а теперь... ты говорил, что твои бактерии разъединяют людей, разрушают между ними связи, а меня наоборот сейчас тянет к людям. Может, это прозвучит чересчур банально, но я иногда ловлю себя на мысли, что мне хочется всех любить.  

            Зак меня слушал и в эту минуту был похож даже не на лису, а на сытого, довольного рыжего кота. Осклаблялся до ушей и разве только не мурчал. Когда я умолк, он засмеялся, хлопнул меня по плечу и произнес: «Ник, дружище! Это же действует! Даже я, грешный, малость сомневался, а это действует!»

            Я сказал: да, похоже, что так, и что он — гений, только почему он не думает обо всех остальных? В городе несколько миллионов человек, которые нуждаются в его таблетках. Он возразил, продолжая смеяться:

            «Ник, да причем тут я? Это не я гений, а тот, кто додумался до такой простой вещи! Только подумай, дружище, это лежало на поверхности. Достаточно было руку протянуть».

            Я чуть на него не обиделся. Что тут смешного?  И зачем он темнит? Я ни слова не понял из его восклицаний, а он, меня не слушая, продолжал умиляться:

            «Ник! Как это подтверждает мою теорию! Ты хоть знаешь, дружище, что это за таблетка?»

            Да, откуда же мне было знать!

            «Это обыкновенное плацебо. Таблетка-пустышка. Абсолютно безвредна, да и бесполезна, зато у тебя возникает иллюзия приема настоящего лекарства. Чисто психологический эффект. Момент веры».

            Я, все-таки, привык себя считать человеком сдержанным. Но тут, чуть не вскочил и не набил ему его наглую рыжую морду: получается, весь этот экстремальный день рождения, все это... значит, он позвал всех нас только, чтобы поиздеваться? Потешить свой застарелый школьный комплекс неполноценности? Ничего не скажешь, хитра эта рыжая лисица! И как умеет играть! Хотя, это даже не хитрость. Подлость, скорее... Так я тогда подумал.

            «Ник, Ник, успокойся, послушай меня!» — Он усадил меня обратно за стол и налил полный стакан вина. Я машинально выпил, как воду. Меня трясло. Зак, наверно, с полминуты серьезно смотрел мне в лицо. Потом сказал: «вспомни, я же вас всех предупреждал, что сыворотка против этой заразы невозможна. Что погибает она только при плюс восьмидесяти Цельсия внутри тебя. Если тебе так жалко эти несколько миллионов, давай подожжем город, и тогда каждый за секунду до смерти почувствует себя свободным. А если…»

            Я не дослушал, кинул ему в лицо:

            «А зачем тогда это все?! Зачем твои пустышки?! По-моему, ты просто скотина, Зак. Извращенец. Может, о тебе не зря тогда все газеты писали…»

            «Ник, прости меня, пожалуйста», — Зак прикрыл глаза и некоторое время сидел неподвижно и, молча. Потом сказал: «только... я не чувствую себя виноватым. Маленькая ложь, да, но... знаешь, я просто хотел провести эксперимент. И, насколько я могу сейчас судить, — выводы, конечно, делать еще рано, — этот эксперимент имеет кое-какие шансы на успех. Я же говорил, что с дьяволом можно бороться только верой. Вы... ты, по крайней мере, поверил в эти таблетки, — и вот результат. Кстати, Елена на следующий день разыскала меня через Алекса. И, представляешь, — тоже взяла пакетик. Просто потребовала... Кто знает, Ник. Может быть, я и не прав. Тогда, как только это выяснится, можешь смело сдавать меня полиции. Если к тому времени еще останется полиция. Но если я прав... знаешь, я долго размышлял о природе моего вируса в богословском смысле, и пришел вот к какому выводу: создавая мир, бог не творил зла, потому что оно противоречит его природе. Я не буду вдаваться в традиционную демонологию, это не интересно. Интересно другое. Мой чертенок — это зло.  Конкретное, осязаемое, хотя ему всегда и приписывали потусторонние свойства. Как было возможно его появление на земле? Я, если ты помнишь, тогда, в ресторане говорил о грехопадении и о его прямой связи со свойствами моего дьявола. Раз бог его создал, значит, эти свойства изначально никак не могли быть злыми. Значит, функция у него когда-то была совсем другой. Первородный грех исказил природу человека и всего мира. Соответственно, природа чертенка тоже изменилась. Но чем он был до этого? Может, чем-то вроде... стимулятора совести? Например, делал человека не таким толстокожим, заставлял чувствовать чужую боль как свою? Отсюда вывод: если свободная воля человека когда-то оказалась сильнее голоса совести, то, почему бы ей сейчас не оказаться сильнее этого нашего безумия? Главное, еще раз повторяю, поверить в такую возможность. А это возможно, Ник, будем надеяться, это и подтвердит опыт с таблетками. Кстати, я бы советовал тебе сходить на наши встречи: мы собираемся каждый будний день с шести до девяти вечера в той же самой «Элевтерии», в подвале. Тамошний ресторатор — мой верный прихожанин. Зайдешь с черного хода, нажмешь кнопку вызова, скажешь пароль: «Amor conjuncione conjugat»[9] — я запишу, — и тебе откроют. Там у нас есть один замечательный проповедник: он просто чудесно умеет объяснять, не то, что я. Ты послушаешь его и все поймешь. Кстати, ты его, хорошо, знаешь: это Алекс Мегадука».

            Я подумал об Алексее и о нашем позавчерашнем разговоре. Если уж сам Алекс поверил Заку, то, мне, что? Не остается другого выхода? Только вот, как он умудрялся все эти годы скрывать от меня, от лучшего друга, свое... сектантство? Почему не сказал раньше? Думал, я бы ничего не понял или, что я еще пока не готов?.. Я отхлебнул вина и ответил так:

            «Спасибо, конечно, но ни в какого бога я не верю. А главное, никак в толк не возьму: чем ты отличаешься от средневековых шарлатанов, которые, вроде бы, пытались лечить чуму прижиганием?»   

            Он улыбнулся и сказал, что это были самоотверженные люди. Они приходили к больным, не думая, что могут заразиться сами. Они верили в свои силы и в помощь провидения:

            «Ник, никогда не забывай эти простые слова: будь у вас веры хоть с горчичное зерно, вы приказали бы этой горе: подвинься…»

            Я скрежетнул зубами. Зак это заметил и тактично сменил тему:

            «Ладно, я чувствую, для тебя это все демагогия. Я не крестоносец, чтобы обращать в веру огнем и мечом: она вообще не терпит принуждения. Забудем. Кстати, я вообще не ради душеспасительных бесед к тебе приходил. Твоя жена мне рассказывала о вашей, как ты сказал, размолвке. Думаю, тебе самому все это сейчас кажется немного странным, ведь так? Я знаю, как ты ее любишь и как она…»

            Я постарался как можно спокойнее его попросить, чтобы он, хотя бы не лез в мою личную жизнь: сам как-нибудь разберусь. А он:

            «Да нет, я не об этом. Просто у меня возникли кое-какие соображения... научные соображения, и в связи с этим, у меня к тебе небольшая просьба. Видишь ли, мне нужно немного твоей крови. Буквально пару капель».

            «Для ритуала? Что я тебе, — христианский младенец?» — съязвил я.

            Он опять засмеялся:

            «Будет тебе, для анализа».

Я потребовал объяснений. Он начал что-то говорить, но так путано, что я почти ничего не понял. Дескать, что-то похожее на его деменцию у меня возникло еще до начала эпидемии, протекало в ослабленной форме и быстро прекратилось. Это наводит его на какую-то мысль, дает право надеяться на что-то...  Словом, он пока не знает, как это объяснить: все на уровне догадок, но эти догадки ему нужно поверить алгеброй.

Сам не знаю, почему я не мог на него злиться. Махнул рукой: «валяй, мол, делай свои анализы. Только, пожалуйста, не говори ничего Коре и Пел про таблетки. Может быть ‹...›

Теперь их у нас уже трое. Чудесные внимательные глазенки, в которых ‹...›

Похожие статьи:

Рассказы → Портрет (Часть 2)

Рассказы → Потухший костер

Рассказы → Портрет (Часть 1)

Рассказы → Последний полет ворона

Рассказы → Обычное дело