Три рассказа, написанных близнецами Толей и Тоней на исходе августа

Сегодня была «о».

Около остановки объявился огр. Огромный, опасный, оголодавший. Огр охотится. Оскаливается. Откусывает от окорока. 

Тоня погрызла карандашик, задумчиво глядя на потолок. Толя тоже поглядел вверх, прислушался и сказал:

— Дождь кончился.

— Там паук, — заметила Тоня, указав карандашом в угол. 

— Про паука — завтра. Пошли, дуреха.

— Побежали, дурачок.

Тоня пихнула брата, спрыгнула с кровати и понеслась по ступеням вниз — только тонкие косички замелькали. Бежать по чердачной лестнице — это как бежать по гигантской ракушке. По кругу, по кругу, и вот уже на кухне. 

— Да сколько ж вам говорить, оголтелые! — бабушка скинула с плеча вафельное полотенце и шлепнула Тоню по спине. — Лестница винтовая, загремите — костей ваших не соберу.

Тоня представила, как ее костяшки с приятным стуком рассыпаются по деревянному полу: черепок — сюда, коленная чашечка — туда. А бабушка, охая, ползает по кухне и подбирает. Тоня посмотрела на брата, и тот захихикал.

— Ну, садитесь за стол, кузнечики. На обед у нас каша. Но вы и так, наверно, унюхали, — говорила бабушка, раскладывая по тарелкам душистую пшенку с тыквой. — Да руки-то, руки-то помойте! 

Бабушка красивая, как огородное пугало, но Толя с Тоней ей об этом не говорят. Знают: не поймет, обидится. А пугало-то, и правда, красивое. Худое, на нем длинное платье в цветастых заплатках, волосы у него соломенные, лицо коричневое, а на лице — широкая улыбка, синие пуговицы глаз и кругляши румянца. Словом, вылитая бабушка. 

Брат с сестрой вымыли руки, и не просто так, а с мылом. Сели за стол. Взяли по ложке. Каша дымилась в тарелках, в ней таяло масло и медленно-медленно уходило на глубину. Вокруг масляного брусочка золотился нимб, как на бабушкиных иконках. Толя шмякнул по маслу ложкой — совсем ушло. Тоня заглянула к нему в тарелку и тоже шмякнула.

Бабушка села рядом. Правой рукой принялась мять левую. Ну понятно: сейчас скажет такое, чего слышать не хочется. 

— Вечером Римма Родионовна придет.

Тоня скуксилась, Толя нахмурился. 

— Ну-ну, вы мне тут не это, — грозно и в то же время робко, как она одна умела, сказала бабушка. — Сами знаете: скоро в школу. Хватит в хвосте-то плестись, надо исправляться. Вот еще стыдоба на мою голову: внуки — двоечники! А у Риммы Родионовны — ооопыт, знааания, — протянула, словно убаюкивая. — Она вон сколько лет в школе отработала. И маму вашу… — пресеклась. — Ну, в общем, человек проверенный. Старой закалки. И чего она вам не нравится? 

Толя с Тоней сказали бы, чего. Да как такое скажешь. Забили рты кашей и жуют, на бабушку не смотрят.

— Ну! Надулись, как мыши на крупу, — бабушка снова помяла руку, а потом задорно хлопнула ладонями по столу. — А я вам — вот что. Напеку сегодня сонливых блинов. 

— Сопливых? — переспросил Толя. 

Тоня прыснула — крупинки каши полетели во все стороны — и зажала рот руками. 

— Толпешка ты, кузнечик. Сонливых! Это такие блины, которые едят поздно ночью и прямо в постели.

Ну что ж, за блины, которые едятся в постели, можно и Римму Родионовну потерпеть. Близнецы быстро доели кашу и шмыгнули за дверь. Два дня без продыху лил дождь, словно хотел хорошенько отдраить все вокруг перед каким-то важным событием, а сегодня наконец выглянуло солнце. Самое время выбраться из норы и понюхать сырой и свежий мир: уже опустевшие грядки и кусты, с которых собрали ягоду, ничейное поле и речку, вода в которой после затяжного дождя, должно быть, стала еще мокрее. Речку Толе с Тоней хотелось повидать особенно, хоть и нельзя сказать, что они ее любили. Купаться ходили всего дюжину раз за лето, и всегда с бабушкой или дедом. 

Близнецы выскочили на крыльцо, вприпрыжку спустились по лестнице, перемахнули лужу и грянули:

— Дед, привет!

Дедушка не испугался: вот никогда его врасплох не застать. В большущих рукавицах, линялой тужурке и розовой Тониной панамке дед подрезал малину. Он забрался в самую гущу и чикал там секатором. Звук был сочный, приятный, Толя с Тоней аж заслушались. 

— О, выползли, достоевские фиговы! — выкрикнул дедушка. — На какую букву сегодня писать будете? Алфавит еще не кончился?

— Не кончился, — ответила Тоня. — Сегодня у нас «о».

— О! — важно повторил дед.

— И мы уже написали вообще-то, — дополнил Толя.

— А теперь чего, на речку побежите? Вы это, поаккуратнее там. Я сегодня ходил, вода из берегов вышла. Пляж затопило. 

Близнецы кивнули. Конечно, вышла. Наполнилась, налилась, на нас наброситься надумала... Толя и Тоня взялись за руки и побежали к калитке. 

— Боты, боты-то наденьте, — вслед прокричал дедушка.

И бабушка, высунувшись из окна, весело спросила его — хотя сама все видела:

— Что, ускакали уже? Ну оголтелые! И боты не надели.

Какие там боты! Боты будут только мешать. Близнецы скинули сандалики, рассовали их по карманам шорт и припустили по влажному прохладному полю. Трава и земля словно целовали им ноги, приветствуя их приход. А река встрече не то чтобы обрадовалась: приняла как должное. Буро-зеленая, прямо как Тонины-Толины глаза, она вечно была занята: деловито текла куда-то, не посвящая в свои планы и маршруты. Стоило спуститься с косогора на пляж, как ноги утонули в грязи. Плотненько так вошли, будто втянул кто-то. Чтобы не увязнуть сильнее, близнецы отступили. Толя хотел плюнуть в речку, но Тоня сжала его руку — остановила.

От воды пахло не так, как обычно. Не так, как два дня назад, до ливня. Теперь запах у нее был незнакомый, густой и пьянящий. По коже от него бегали мурашки. 

Когда вернулись домой, дед уже покончил с малиной. Он стоял у ворот и разговаривал с соседом, таким же старым, как сам дед, а может и старше. Звали соседа Митричем. Обычно дедушка с Митричем говорили либо о погоде, либо об огороде. А чаще всего о корове Кадушке, которую Митрич, как рассказывала бабушка, любил больше своей покойной жены. Сосед частенько приносил молоко, а от денег отказывался: «Да на кой мне, в могилу унести? А это ж для детушек». Однако, вручив бидон, так просто Митрич не уходил. Брал не деньгами, а временем. Все рассказывал о своей корове, пока сам не уставал, а дед с бабушкой слушали. Отчего б не послушать одинокого Митрича, хоть какая-то благодарность за дареное молоко. А Митрич и рад. Рассказывает: Кадушка то, Кадушка се. И хихикает смущенно: мол, понимаю. Вы мне — о дочке, о внуках. А я вам — о корове. Самому смешно.

Вот только сейчас Митричу было не до смеха. Из беззубого рта вырывались всхлипы, мокрое заплаканное лицо сверкало на солнце, а побуревший нос висел, как слива.

— У остановки… она… убежала, не знаю, как… вроде привязывал… и крови там, крови… — разобрали Толя и Тоня.

— Пойдем, погляжу, — недоверчиво выдохнул дед и, заметив близнецов, прикрикнул. — Так! Вы оба. Шасть в дом. И чтоб сегодня с участка ни ногой. 

Дедушка решительно надвинул панамку, прихватил из сарая вилы и пошел за Митричем, который шатался и еле волочил ноги, как пьяный.

Когда дед вернулся — а было это уже в седьмом часу — он сказал бабушке вполголоса: нету больше Кадушки. Задрали. Не то волк, не то медведь, не то кабан. Как тут разберешь, когда в жизни не видал укусов страшнее комариных. Дикие звери к поселку так близко никогда не подходили.

Толя с Тоней, даром что были на чердаке, в своей спаленке, все прекрасно услышали. Хуже, когда в соседней комнате сидишь, тогда бабушка с дедушкой чуть что переходят на шепот, особенно когда говорят о маме. А чердак для них что-то вроде той комнатки на высоте, где висят колокола. Ну, в церкви. Кричи — только тогда услышат. Вполголоса — значит шепотом. А шепот — молчание.

Хотя на самом деле все не так. На чердаке отлично слышат, о чем говорят внизу.  

Тут как раз бабушка кликнула, чтобы спускались: Римма Родионовна  пришла. Нехотя близнецы поплелись вниз. Ступенька за ступенькой, на одну — обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась.

Римма Родионовна едва доставала бабушке до плеча. Лицо бледное и заскорузлое, как засохшая серая грязь. Нос торчит утиным клювом. Глаза водянистые. А ноги расширяются книзу и плющатся, словно ласты. Жила Римма Родионовна в стороне от поселка, совсем рядом с речкой и, видать, большая вода долгие годы перекраивала внешность старухи на свой лад. А может Римма смолоду была такая, потому и поселилась поближе к реке.

— Здравствуйте, ребятушки. Я вот книжечки принесла, — голос у нее как жиденький чаек, в который бухнули три ложки сахара. — Будем русский подтягивать. Диктантики писать. 

— У нас с русским все в порядке, — пробормотал Толя.

Тут бабушка брови нахмурила да как шикнет.

— Ну-ка, повежливей, не то раньше отправлю… — бабушка не договорила, осеклась, но близнецы и так поняли. Хотела сказать, что в город отправит, к матери. Да только не отправит. Толя с Тоней совсем недавно слышали со своей «колокольни», как бабушка говорила: «С ума Светка сошла, звонит и ноет: заберите их насовсем. Я, мол, карьеру строю. Ох ты ж боже мой. Мне премия, говорит, светит за журналисткое расследование, некогда мне с ними. Да врет она! Так ведь с их рождения повелось, все отбрыкивается. Да и раньше еще, когда под сердцем носила. Только совсем отбрыкнуться мы ей не дали». И дед, хорохорясь, отвечал: «Да и заберем. В сторожа пойду, потянем!».

Зря бабушка про маму упомянула, да еще два раза за день. Толя с Тоней как вспомнят, что мама нашептывает, к каким людям водит и какими глазами глядит, особенно по ночам — не по себе становится. Хочется забыть обо всем, сделать маме то, чего она так боится, а потом очнуться и ни о чем не жалеть. Больше никогда ни о чем не жалеть. И ничего не чувствовать.

Да только бабушка плакать будет — а пугалу плакать нельзя, румянец слезет. 

— Ну, давайте, кузнечики, — смущенно и сердито сказала бабушка. — Шагом марш в комнату. А я пока тесто затворю.

И пошло-поехало. Вроде диктует Римма Родионовна про отряд пионеров из старого ученика, а между строк иное бормочет. Вроде смотрит в книгу, а в другой раз косится и щурится на тебя, будто пытается разглядеть что-то далекое. От бормотания и косого взгляда внутри все переворачивается, органы меняются местами, бросает в пот и ужасно мутит. Кажется, дай себе волю, и изо рта похлещет болотная жижа вперемешку с лягушками. 

Какие уж тут блины. Один на двоих съели, чтобы совсем бабушку не расстраивать, да наверх поплелись. Легли вместе на Тонину постель, укрылись с головой двумя одеялами и только тогда согрелись. А утром перво-наперво взялись сочинять про паука. Он все это время как будто ждал и никуда из своего угла не отлучался.

Паук пучится, пухнет. Падает, ползет по полу. Пробирается полем, припускает по пригорку. Паук прокладывает путь. Прямо, прямо, поселок позади. Пусть поймает пожилую паскуду, прижмет, паутиной покроет. Пусть подохнет паскуда, пусть подохнет.   

За завтраком дед строго-настрого запретил близнецам уходить с участка. Нетоволк-нетомедведь-нетокабан, возможно, шатался по округе, голодный и злой. Дедушка этого не сказал, но Толя с Тоней все прочитали по его глазам. И правильно, что запретил уходить, они только того и ждали. А еще ждали Римму Родионовну. Вернее, ждали, что она не придет.

Пришла. Улыбнулась так, что лицо словно треснуло. Сегодня, говорит, займемся природоведением. С русским, смотрю, у вас и так все в порядке. Ребятушки.

На этот раз вышло еще хуже. Вроде рассказывает старуха про зверей да птиц, рыб да насекомых. Добавляет, усмехаясь уголками губ, про пауков. А Толя с Тоней слышат больше. Видят больше. Проглядывает сквозь лицо Риммы Родионовны то козья морда, то лик молодой девушки, то бесформенная жижа. Вплетаются в речь незнакомые слова, вязкие и темные, как деготь. Слова повторяются из раза в раз, пока Толя с Тоней не начинают их узнавать, понимать, впитывать. Внутри все затягивается илом.       

Когда старуха ушла, близнецы, чувствуя себя наполовину неживыми, забрались на чердак. Следом поднялась бабушка. Ее правая рука так сильно мяла левую, что оставались следы.  

— Завтра Римма Родионовна не придет… — начала бабушка.

Лучше бы не продолжала.

— Она попросила, чтобы вы сами к ней пришли.

— Зачем? — хрипло спросил Толя.

— Ты часом не заболел, кузнечик? — бабушка прижалась губами к Толиному лбу, потом к Тониному. — Холодные. Даже как-то слишком, — озабоченно произнесла она и, сонно моргнув, вновь заговорила о старухе-учительнице. — У Риммы там какие-то книжки. Говорит, очень нужные, полезные, прямо самое то. Только тяжелые больно. Не дотащит.      

— А как же огр? — буркнул Толя.

— Кто?

Тоня недовольно покосилась на брата и мягко, не глядя бабушке в глаза, сказала:

— Мы слышали, Кадушку волк загрыз. Или медведь. Вдруг он все еще тут, поблизости…

Бабушка снова моргнула — протяжно так, будто на замедленном видео — и ответила:

— Если боитесь, дед вас проводит.

Она прикоснулась пальцами к губам и слегка нахмурилась, будто удивляясь собственным словам. Отчего ей так хочется, чтобы дети пошли к Римме? Почему, после случая с Кадушкой, ей не страшно отпускать их? Ответов не было. Только горели где-то в груди слова, сказанные Риммой: «Пусть ребятки завтра сами ко мне придут. Часикам к семи». Не слова — наказ. И нарушить его нельзя. Вот только почему?

Что-то такое уже было. Что-то похожее. Давно. Римма сказала: «Пусть Светочка ко мне придет. Ей уж скоро поступать, готовиться надо, я ей помогу. На филфак непросто попасть. То, что она стихи и рассказики пишет — хорошо, конечно, но в Москву сколько таких провинциалочек стекается. А я подсобить могу, талантливая она у вас, и денег не возьму, даже не предлагайте…». А Светка заупрямилась чего-то, идти не хотела, даже плакала. Пришлось прикрикнуть. Обещала же Римме, что дочка придет. И нарушать обещание было нельзя. Ни в коем случае нельзя. Вот только почему?

Бабушка глубоко задумалась.

— Мы сходим к Римме Родионовне, — сказала Тоня и погладила бабушку по истерзанной, покрытой маленькими синяками руке.

— И дед нас пускай не провожает, — добавил Толя.

Бабушка кивнула, все еще пребывая в задумчивости, и направилась к двери.

— Испечешь завтра сонливых блинов? — торопливо спросила Тоня. — К нашему возвращению, — и опустила глаза.

— Ну а то! — оживилась бабушка. — Испеку, обязательно испеку. А вы как раз аппетит нагуляете. Речным воздухом надышитесь.

И она пошла вниз, уже представляя, как поставит завтра перед внуками тарелку с круглыми, тонкими, кружевными блинами — все будут как на подбор, корявенькие они с дедом съедят заранее — а к блинам четыре розетки: с яблочным и вишневым вареньем, со сметаной и медом.                        

Ночь стрекотала цикадами и печально ухала неизвестной птицей. Наверное, в одной из книг Риммы Родионовны говорилось, что за ухалки водятся в этой местности, но Тоня и Толя знали: в старом доме у реки их ждут вовсе не книжки. Что-то иное поджидало их.    

Прижавшись головами — уши у обоих были холодные, словно после зимней прогулки без шапки — Тоня и Толя старательно подбирали слова для своего последнего рассказа. Время медленно плелось по лестнице ночи, ступенька за ступенькой, на одну — обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась. Наступило утро.

Тюль на окне, освещенный солнцем, казался чем-то волшебным. Завернуться бы в него, закрутиться в кокон и переждать. В памяти всплыло слово из учебника, который приносила Римма Родионовна. «Окуклиться». Тоня с Толей глубоко вдохнули и долго не хотели отпускать воздух: в их спаленке пахло так, будто нюхаешь через фантик залежалую карамельку. 

Куда делся этот день, в какую воронку утек, близнецы так и не поняли. Вот на кухню спустились. Вот позавтракали. Вот деду немножко в огороде помогли. Вот гусеницу разглядывали. Вот пообедали. Вот дед ежа принес в ведре. Вот сходили с дедом в лес, выпустили ежа. Вот перекусили печеньем со сгущенкой.

Тени удлинились, и настала пора идти к Римме Родионовне.

Бабушка и дед, оба вялые, непривычно уставшие, проводили внуков мутными взглядами. Дед все сжимал и разжимал кулаки, сопротивляясь неведомому, а бабушка силилась что-то сказать, но рот словно из-за ириски слипся.    

— Попрощаемся? — спросила Тоня и кивнула в сторону пугала.

Над соломенной головой кружили две вороны, с каждым кругом опускаясь все ниже. Птицы совсем не боялись пугала, а вот ему стоило бы их бояться. Они запросто могут вспороть клювами его мешковину. Могут клюнуть в пуговичный глаз, и тот треснет.

Но пугало не боится. Знай себе улыбается. И вороны мирно сидят на его плечах.  

— А если у нас не получится? — спросил Толя.

— Если у нас не получится, мы никогда сюда не вернемся. Слышишь меня? Никогда, — Тоня внимательно, совсем по-взрослому посмотрела на брата, удостоверяясь, что он правильно ее понял.

Толя втянул щеки, сжал их зубами изнутри и кивнул. Вороны спрыгнули с плеч пугала, почти одновременно, и улетели.

Нет, пугалу не стоит их бояться. Они не вернутся.

— Ну здравствуйте, ребятушки, — Римма Родионовна встретила их на тропке, уводящей к кособокому дому, что серой декорацией маячил за ее спиной. — Мы ко мне не пойдем, не прибрано у меня, — осклабилась. — Вот тут, на бережку, и устроимся.   

Старуха подготовилась. Место выбрала ровное, пологое. На низкой речной террасе темнело пятно выжженной травы, которое окружали причудливые коряги и крупные гладкие камни, исписанные какими-то символами. Там, где терраса сходила в пойму, круг разрывался. Тут коряги и камни шли двумя параллельными прямыми, образовывая что-то вроде коридорчика.  

Римма Родионовна подтолкнула близнецов к кругу, и они подчинились. Перешагнули валуны да корявые палки, взялись за руки и уставились на реку. Вода замерла на мгновение, а потом потекла вспять. Вспучилось несколько больших пузырей, похожих на беременные животы. Пузыри беззвучно полопались, а следом вспучились новые.

— Я маму вашу сразу приметила. Задумчивая такая была, тихая. Любила одна на речку прийти, посидеть, в блокнотик стишочки позаписывать. Неплохие, кстати, выходили. Со словами она всегда дружила. Вам, гляжу, это передалось, — близнецы не смотрели на Римму Родионовну, но чувствовали, что она улыбается. Всеми своими ликами. — Паучок у вас хороший получился, бойкий, только слабоват против меня. А про огра вовсе молчу. Напугать думали? Только скотинку Митричевскую зря сгубили... А что? — ее тон вдруг переменился, стал жестким и резким. — Думаете, я чудовище? Ошибаетесь. Я напрасных смертей не люблю. Иначе давно бы извела и мать вашу, и бабку с дедом… — старуха протяжно вдохнула и выдохнула, будто праведница, не поддавшаяся соблазну. Голос снова смягчился, подсластился. — Помню, как будто это было вчера. Пришла ваша мама, заплаканная, грустная. Чувствовала. Я ей голову слегка затуманила, в круг уложила. Он был доволен, я видела. Она-то чистая была, никем не порченая. Он только таких и любит. Как она кричала, когда Он овладевал ею, — в голосе стало еще больше сахара. — Сама-то я, пока молодая была, глупостей наделала, а иначе б… Когда вы с Его помощью избавитесь от всего лишнего, от всего человеческого, я буду вам хорошей хозяйкой. Нет, не хозяйкой. Матерью. О, глядите! — голос дрогнул. — Скоро Он явится.

На середине реки закрутился водоворот. Из воронки полезло что-то влажное, серо-зеленое, с бугристыми наростами. Будто река изрыгала чей-то труп.                      

В головах у близнецов поплыло. Вспомнилось, как ходили однажды с дедом на рыбалку — повторять наотрез отказались — и как уносило течением поплавки. Теперь Тоня и Толя чувствовали себя такими вот поплавками. Их несло куда-то, далеко-далеко, откуда нет возврата, и хотелось из последних сил крикнуть дедушке: дед, держи удочку крепче! Пожалуйста, не выпускай! Позови бабушку, пусть поможет держать.

Да только нет никого. Ни дедушки, ни бабушки. Ни пугала огородного. Сейчас клюнет, поплавок утонет, и тростниковую самоделку вырвет из рук.

Ноги у Толи подкосились, и он оперся о сестру. Тоня выдержала, не упала. Она потянула брата за рукав и едва слышно шепнула: «Давай». С большим трудом близнецам удалось оторвать взгляд от реки. Им нужно было увидеть старуху. Увидеть, что она поглощена зрелищем. Увидеть, что все ее силы сосредоточены на том, чтобы призвать его. Призвать их отца.   

Римма Родионовна, меняя лики так же быстро, как хамелеон меняет цвет на пёстрой поверхности, неотрывно глядела на воду и извергала тягучие, липкие звуки. Она помогала их отцу снова прийти в мир, чуждый для него. Старушечьи руки, чуть приподнятые, будто к ним привязали воздушные шарики, неистово дрожали. Глаза закатывались в экстазе.

Тоня и Толя, с трудом ворочая языками, заговорили:     

Римма Родионовна рада-радехонька. Разглядывает реку, рождающую рогатого. Решено! Рискнем. Расплатимся. Растопчем репейник. Руки Риммы Родионовны резко расслабляются, разбалтываются. Разноликая раздражена, раздосадована, разгневана. Рычит, ругается. Рожа разбухает, разливается румянцем. Рот роняет рубиновые ручейки. Ребра раздрабливаются, разрушаются. Разум рыхлится, растрескивается. Рассохнись. Развейся. Рассохнись. Развейся. Рассохнись. Развейся.   

Не сбились. Ни слова не забыли.

Обессиленные, упали на колени и прижались друг к другу.

— Про рубиновые ручейки — неплохо, поэтично, но остальное полный швах, — спокойным голосом прокомментировала Римма Родионовна. — Ничего-то у вас, ребятушки, не… — вдруг смолкла и шумно сглотнула. Руки всплеснулись и повисли плетьми.  

— Мы будем стараться, — сказал Толя. 

— Спасибо за урок, — добавила Тоня.

Римма Родиновна попыталась поднять руки, но те не слушались. Большим колючим репейником разрослась внутри злость. Старуха яростно забормотала заклятье, перешла на брань, потом на хрип. С лицом творилось что-то неладное. Щеки пухли, как дрожжевое тесто, и нещадно горели. Кожа натянулась, готовая лопнуть. Рот наполнился соленой вязкой слюной, и она потекла по подбородку. Внутри будто что-то треснуло по швам. Римма Родионовна закричала, рухнула на траву и поняла, что жизнь ускользает из нее, как рыбка из грота. Она видела Толю и Тоню, в следующий миг — два светлых пятна на темном фоне, а затем — только тьму. 

Когда Римма Родионовна затихла, затих и водоворот. Спина в наростах — а может, то была голова — скрылась в пучине, и река снова побежала в правильном направлении. Понеслась прочь, деловая и ничего не помнящая. А там, где лежала старуха, остались лишь темные головешки да пепел.

Близнецы, поддерживая друг друга, поднялись на ноги. Тоня отряхнула одежду. Толя потер глаза и потянулся.

— Бабушка, наверное, уже напекла сонливых блинов, — сказал он.

Тоня улыбнулась. 

— Ну тогда пошли, дурачок.

— Побежали, дуреха.

Похожие статьи:

Рецензии → Рецензия на рассказ Ермаковой М. "Барбосса Капитана"

Рассказы → Спасибо не надо

Рассказы → Анюта

Рассказы → Выстрел

Рассказы → Тело вод