Вертен Ю и Забытая Армия

В этот раз мы начнем с конца — да будет вам известно, что бежать Вертен Ю было некуда. За спиной у него зиял открытый люк бомбовоза, а от кабины пилота, от ящиков с сырьем его с каждым шагом отрезали беспощадные Когтен, Клычмар и Клювд. В полумраке отсека бледные и острые лица убийц мерцали, словно гнилушки. На груди Вертен Ю светился ровным светом Бутон — чудесный Предмет Нид, покровительствующий всем цветам и плодам неупорядоченной Вселенной.

- Сдавайся, садовник, - прокаркал Клювд. Голос его был сухой и ломкий. Голос его был мертвый, как десять тысяч мертвецов. Конечно же, никто не собирался щадить Вертен Ю. Предложение было данью вежливости. «Джентльмены» - стояло в визитке убийц перед вензелем из трех переплетенных «К».

То, что случилось дальше, вошло в легенды как «прыжок миллиона цветов». Бомбовоз летел над полем боя, где войска Земли Тернов из последних сил отражали натиск Забытой Армии. У солдат были танки и пулеметы, у противника — голые руки и больше ничего. В упорядоченном мире эта война окончилась бы за считанные секунды, но здесь, в молодой, только что сотворенной Вселенной дух конкурировал с плотью на равных. Превосходя противника оружием, солдаты проигрывали ему морально. Они всего лишь защищали порядок, защищали правителей своей Земли и ее законы. Со всей своей техникой им нечего было противопоставить обрушившимся на них горечи и гневу. Ярость, тоска и жажда мести окутывали воинов Забытой Армии, словно туман — казалось, на позиции солдат раз за разом накатывается багрово-черная туча.

Правительственные войска сражались храбро, но они не знали того, что знал Вертен Ю. Забытую Армию нельзя было победить жестокостью, насилие оказывалось бессильно против нее. Желая загнать этих отщепенцев в те норы, откуда они вылезли, вы могли искрошить их в куски, изрешетить пулями, закидать бомбами с небес — и все это оказалось бы тщетно, все это только усугубило бы ваше положение. Кому по силам убить мертвых, спалить сожженных, искалечить калек? И кто возненавидит воинов Забытой Армии больше, чем они сами?

Вертен Ю придумал выход, но Вертен Ю был слишком неосторожен: он недооценил упорство своих врагов. Даже находясь на краю гибели, пять правителей Земли Тернов по-прежнему желали его смерти. Он угодил прямо в их ловушку, и первоначальный план провалился. Напрасно было бы думать, что Когтен, Клычмар и Клювд позволят ему довести задуманное до конца.

Вертен Ю любил жизнь, любил дышать полной грудью, смеяться, петь, ухаживать за цветами. Он не собирался жертвовать собой, однако решился на это, когда не осталось иного выхода. Таков был Фотурианский подход, а Вертен Ю был Фотурианцем. Какими бы ни были жители Земли Тернов — жалкими, запуганными, рабски покорными своим владыкам - он не мог позволить, чтобы их поглотила Забытая Армия.

И Вертен Ю шагнул назад, в открытый люк. Мгновение — и он парил над полем боя, сжимая в руке драгоценный Бутон. Заранее приготовленное сырье осталось на борту самолета, единственное, с чем он теперь мог работать — собственное тело. Преобразование началось мгновенно: он видел внизу взрывы, борьбу одних муравьев с другими, а грудь его распирали любовь и нежность, и волосы превращались в васильки, и от одежды тянулся вверх шлейф из лютиков и незабудок. Он парил, раскинув руки, словно бы обнимая воюющих. Он стал семенем, ложащимся в землю. Смерть семени необходима для жизни ростка.

Вертен Ю распался в двух милях от поверхности, прямо над полем боя. Те, кто в этот момент смотрел в небо, видели, как из крохотной точки вырастает целое море цветов.
…

Цветов, да — но теперь мы пойдем по порядку. В Земле Тернов, откуда родом Фотурианец Аардан, обычным людям иметь цветы запрещено. Гвоздики, хризантемы, георгины и ирисы — всех их выращивают в государственных цветниках, для государственных нужд, и украшают они во время парадов и маршей шлемы победоносных полководцев, каски полицейских и венцы правителей Земли Тернов — пятерых близнецов, чьи лица белее снега. Два раза в год, когда Земля открывается для гостей из других миров, служители в масках лисиц и змей вываливают на улицы целые ворохи цветов, и улицы, обычно серые, горят тысячью огней. Это безумная роскошь, но только для чужаков. Ни одному терновцу не позволено прикасаться к этим цветам, и горе тому, кто унесет домой хотя бы веточку. Один лепесток — тюрьма, два — смертный приговор; вся красота в Земле Тернов принадлежит власти, все, что ни есть на свете прекрасного, должно служить авторитету, государству, порядку — и ныне, и присно, и во веки веков. И потому-то так ненавистен был правителям Фотурианец Вертен Ю, садовник Людей Будущего, ибо он со своей котомкой ходил повсюду, и там, где он бросал в землю семена, без всякого надзора мог рвать цветы любой, протяни только руку.

Да, Вертен Ю нарушал порядок, и Вертен Ю должен был быть убит. Но кому изловить его? Кто возьмется за это дело? Случилось так, что у пяти правителей не было ни единого свободного солдата — все они особым указом были направлены на борьбу с тайной угрозой, о которой знали все от мала до велика. Вы не ослышались — о ней знали все, но телевидение, радио, газеты молчали, словно набрав в рот воды. Официально в Земле Тернов все и всегда было в порядке. Власть пяти правителей была непоколебима, люди Земли — счастливы, и никакой угрозы не было и в помине. Официально не существовал даже ненавистный Вертен Ю — и, тем не менее, чтобы избавиться от него, пять правителей наняли убийц вполне реальных, из плоти и крови, и более того — подлинных мастеров своего дела. Сто тысяч золотых посулили они Когтену, Клычмару и Клювду за голову Фотурианца — и еще сто тысяч, если перед смертью тот признает, что цветы не могут принадлежать всем.

Взгляните на этих господ, имена свои они носят не просто так. Вот Когтен — широколицый, дружелюбный, сдобный; ни дать, ни взять — большой добрый зверь с лапами мягче пуха. Кто заподозрит в таком человеке колючую душу, схожую с пружиной выкидного ножа? Грузный, почти толстый, Когтен говорит густым голосом, иногда сладко растягивая слова. Жертв своих он неизменно называет друзьями, подчеркивая тем самым, что состоит с ними в отношениях чрезвычайно близких. Вы даже не успеете заметить, как он ударит, ибо действие это, молниеносное и безжалостное, совершенно не вяжется с пухлостью и добродушием, которые демонстрирует весь его облик. Лишь лежа в луже собственной крови, вы, наконец, увидите настоящего Когтена, его ужасающее истинное «я». Плоть, не поддерживаемая более притворством, повиснет на его костях, словно пышное платье на плечиках вешалки, окажется костюмом, который узкому и тонкому скелету совсем не по размеру — и каждый фрагмент этого скелета, неважно, бедренная кость или фаланга пальца, представится вам хищным и острым когтем, единственное назначение коего — рвать, царапать, колоть. В последние секунды вашей жизни вы поймете, что это вовсе не человеческое существо, что в мире людей оно существует по ошибке, и нельзя представить, чтобы оно обнимало, гладило, пожимало руку без того, чтобы искалечить и навредить. Может быть, вы даже вспомните старую сказку о том, как злой волшебник истолок кости аллозавра и, смешав получившуюся муку с кровью, слепил куклу в человеческий рост. Так или иначе, вы умрете, а Когтен, довольный, получит свою награду.

Клычмар — иное дело: он просто человек, но этого ему вполне достаточно. Если Когтен толст и поразительно быстр, то Клычмар худ и неспешен, узкое лицо его редко выражает что-либо, кроме сдержанного интереса к происходящему. Конек его — отточенная вежливость и редкая неумолимость. Он мастер щипцов, тисков и зажимов, в бою он виснет на сопернике пиявкой, и, что бы вы ни делали, вам не избавиться от его хватки. В то время, как Когтен — душа их маленького клуба, Клычмар отвечает за его букву. Перу Клычмара принадлежит устав «ККК» - также он ведет бухгалтерский учет, и список убитых в особой, с бархатным переплетом, книжечке пополняется именно его аккуратным бисерным почерком. Клычмар — убийца-интеллектуал, им разработаны все успешные операции клуба. Каждый его план — маленький шедевр удушения, настоящие бульдожьи челюсти, и особенное удовольствие Клычмару доставляет не столько момент, когда «клыки» вонзаются жертве в горло, сколько вот это вот постепенное сжатие зубов и чувство власти, что из него вытекает. Радость от того, что он вцепился в добычу мертвой хваткой — вот наивысшее чувство, доступное Клычмару. Перед ним меркнут даже выпивка, секс и наркотики — впрочем, увидев Клычмара, вы едва ли бы заподозрили его в любви к этим обычным радостям.

Клювд, третий член клуба, слеплен природой кое-как, лишь бы вышло нечто, похожее на человека. Он лишен добродушия Когтена и достоинства Клычмара, и даже имени своему соответствует, кажется, не вполне, ибо нос его, маленький и приплюснутый, похож отнюдь не на клюв, а на садовую сливу. Да-да, как и этот прекрасный плод, нос Клювда снабжен продольной бороздкой, вот только искать в нем сладость — занятие, пожалуй, напрасное. В обычное время нос скрыт платком, но это жалкие полумеры, так как обычным людям Клювд проигрывает не одним только носом. Он вроде бы неплохо сложен, но осанка такова, что плечи находятся почти вровень с ушами. Он волосат, и волосы его сильны и здоровы — однако же располагаются на голове пучками, никак не желая образовывать монолитный покров. Он ловок и силен, но движения его производят впечатление несуразицы, телесного хаоса. При ходьбе голова и торс Клювда то отклоняются назад, то резко накреняются вперед, отчего создается впечатление, будто он клюет рассыпанное перед ним зерно. Это, да еще то, что разговаривает он хриплым, словно бы кудахчущим фальцетом, вас смущать не должно: как убийца, Клювд вполне равен своим товарищам. Не получая особого удовольствия от процесса, он чрезвычайно высоко ценит «трофеи» - уши, носы и глазные яблоки — которые хранит в особом холодильничке тщательно рассортированными и снабженными ярлычками. За каждым таким ярлычком скрывается своя история, и для ушей Вертен Ю здесь тоже найдется место.

Таковы были Когтен, Клычмар и Клювд — убийцы, отправленные пятью правителями за беспечным садовником, сажающим без спроса цветы. Но кто же был их добычей? Что это за личность — Вертен Ю?

Задавшись целью описать садовника Людей Будущего, мы волей-неволей столкнемся с определенными трудностями. Из всех Фотурианцев Вертен Ю был наиболее похож на человека грядущего упорядоченного мира, а, стало быть, оказывался практически лишен каких-либо ярких, отличительных качеств. Это был удивительно ровный, цельный человек: сомнения Квонледа, любовь Гарвига к жратве, данклигова жажда крови и общая для всех Фотурианцев гордость изгнанников — все это было ему совершенно чуждо. Имея за собой жизнь без всяких трагедий, в орден он вступил с той же естественностью, с какой юноши из знатных семей поступают на государственную службу. Фотурианцы — бунтари, борцы с чудовищами и тиранами — были для него кем-то вроде комитета по озеленению парков и скверов, учреждением чрезвычайно полезным, но лишенным всякого священного ореола. Все это отнюдь не значит, что Вертен Ю был посредственностью; напротив, сам характер его дарований говорил о том, что источником их является не душевный надлом, как у большинства его товарищей, а именно что душевное здоровье. Свойственные Мифу тяга к насилию, интерес к запретному знанию, жажда власти — то, что вызывало у Фотурианцев ненависть и одновременно искушало их — Вертен Ю воспринимал как вредные, но вполне преодолимые пережитки. Биограф, настроенный неблагожелательно, увидел бы тут высокомерие, однако, будем честны, ни разу за всю свою жизнь Вертен Ю не дал повод считать себя высокомерным или себе на уме. Это был открытый, жизнерадостный и отзывчивый человек, чья любовь к людям не уступала его любви к цветам. Быть добрым, вежливым, скромным и самоотверженным ему было совсем не трудно, проще простого, все равно, что дышать — и потому среди Фотурианцев то, что он совершил в Земле Тернов, не считается особенным подвигом. Объясняется этот парадокс просто: спасительным решением он был обязан не какому-то духовному поиску, не борению, а одному только образу мыслей, свойственному человеку упорядоченного мира. Там, где иной Фотурианец обречен был ошибаться, мучиться и сквозь тернии пробиваться к истине, Вертен Ю просто не мог поступить иначе. Может быть, именно здесь высокомерие Людей Будущего и проявляется как нельзя ярко — однако Вертен Ю умер, взорвался миллионом цветов, и ему уже все равно, что о нем скажут.

…

Город, известный ныне как Встреча, раньше звался просто — Четвертый. Как и его соседи, Пятый и Шестой, то был типичный провинциальный город Земли Тернов. Серые блоки домов делили на равные доли прямые, как палки, улицы, и каждая улица неизбежно вела к городской площади. В центре площади на огромной бетонной клумбе красовались цветы, вырезанные из жести, ржавые от бесконечных дождей. Всего в двадцати милях от шумной и воинственной столицы, это было настоящее царство затхлости и забвения, пустота, принявшая облик человеческого жилья. В сущности, мы только потому называем Четвертый «местом», что иного слова для таких явлений еще не придумано; и только потому помним этот город, что именно здесь Вертен Ю узнал о Забытой Армии, а Когтену, Клычмару и Клювду пришлось убедиться, что зависть, отчаяние и гнев могут служить защитой от любого ножа.

Они приближались к центру с трех разных сторон — убийцы, садовник и Несчастьо, посланник Забытой Армии, ее безмозглое щупальце, отправленное по миру шарить в поисках новых сил. Они увидели друг друга одновременно, и Вертен Ю сунул руку в свою котомку с семенами, и смертоносное трио обнажило свое оружие. Не остановился лишь Несчастьо, и вышло так, что встал он ровно между ними — оболочка от человека, опаленная постыдной и непреодолимой страстью.

Первый заговорил Когтен, мягкий его бас звучал мурлыканьем сытого кота и в солнечный полдень заполнял собою всю площадь.

- Что ты, дружок? - сказал он Несчастьо. - Вышел прогуляться, забыл дорогу домой? Отойди в сторону, мой милый, или возвращайся домой, смотри на нас из окошка. Что за прок ломать такое маленькое несчастное существо? Я даже отсюда вижу, что ты раздавлен — ползи же в свою норку, под свой уютный камешек!

Но Несчастьо не сдвинулся с места, и тогда заговорил Клювд:

- Прочь! - взвизгнул он. - Убирайся! Твои глаза высохли, твои уши ничего не слышат! Ты бесполезен! Прочь! Прочь! Прочь! Нам ни к чему убивать тебя!

- Убить-то как раз можно, - задумчиво почесал подбородок Клычмар. - Вот только работа выйдет сверхурочная, а кто же нам за нее заплатит? Или в нашей славной книжечке есть графа «Благотворительность»? Нет, господа, договор был всего на одну голову. Я рад каждому случаю продемонстрировать свое искусство, но не меньше я люблю, когда в отчетности комар носа не подточит.

Так сказали убийцы, но Несчастьо не отступил. Вот они застыли в нерешительности — мгновение перед взрывом — а потом Когтен положил Клычмару руку на плечо и сказал:

- Не будьте педантом, коллега. Один ударчик. Только один.

- Один? - переспросил Клычмар.

- Один? - переспросил Клювд.

- Один ударчик, - повторил Когтен.

- И только? - спросил Клычмар.

- Один ударчик, и только! - крикнул Клювд.

- Всего один, - пообещал Когтен. - Всего один удар, и все.

- Всего один! - крикнул Клювд.

- Хорошо, - сказал Клычмар. - Хорошо. Склоняюсь перед вашим красноречием - всего один ударчик, как вы изволили выразиться. Но я дорожу своей репутацией. Никто не должен узнать о том, что я — я! - сделал это бесплатно. Один ударчик — но никто никому!

- Один, и все, - поклонился Когтен.

- Один, и все! - крикнул Клювд.

- И никто никому! - воскликнули одновременно все трое.

Все это походило на спектакль - да это и был спектакль, отработанный и сыгранный тысячу раз. Перебрасываясь репликами, словно жонглеры — мячами, они шажок за шажком подбирались к Несчастьо, и едва тот оказался заключен в треугольник смерти, как на солнце сверкнули ножи.

Он не дрогнул и тогда, этот солдат армии сломанных. О, в этот миг Несчастьо даже не различал лица своих убийц! Мыслями его владели красное и черное, а еще цифры, проклятые цифры, и шарик, милостивый к другим, но такой жестокий к Несчастьо! Радость победы, восторг транжирства, азарт — демон Игры поглотил в нем все, кроме зависти к везению других. Когда-то Несчастьо звался иначе, и был он молод, любим, богат. Богатство оставило его первым, истаяло, словно дым. Затем настал черед жены, детей, друзей и знакомых. Рулетка смешала лица, разделила людей на тех, кто мог ссудить денег, и тех, кто предлагал бессмыслицу — прекратить, подумать о будущем, пойти лечиться. Наконец, растрачен был и последний капитал — молодость; и некогда многообещающий юноша начал опускаться на дно.

Это было отлучение от мира: одинокая квартирка, порванные связи, жалкие крохи, уходящие на игру, кратковременные прозрения, сопряженные со стыдом и жгучей ненавистью к себе — и, конечно, мысли о том, как хорошо все у «них», веселых и счастливых, у тех, кто бросил его, оставил, не рухнул с ним в мрачную яму позора и ничтожества. Несправедливость подобных обвинений была Несчастьо вполне ясна, и все же он не мог отказать себе в удовольствии чувствовать себя оскорбленным, равно как и не мог не мечтать о возмездии: о том, что он, покинутый всеми, падший, заброшенный — прав, а «они», такие примерные, такие доброжелательные - никоим образом не правы. Орудием мести воображение рисовало крупный выигрыш, джекпот, куш; десятки беспроигрышных рулеточных систем внушили Несчастьо, что у жизни для него припасен подарок, сладкий кусок, принадлежащий ему одному. «Мне не нужно чужого, только свое, свое!», - бормотал Несчастьо, склоняясь над игорным столом — однако то мифическое, что якобы причиталось ему, по-прежнему оставалось недоступным, в то время, как действительно реальное — но служившее лишь пропуском в игру — каждый раз сгребал лопаточкой беспощадно любезный крупье.

Что оставалось думать Несчастьо? Несомненно, сама жизнь обделяла его, обкрадывала, лишала того, что принадлежало ему по праву. Сама жизнь была виновна в том, что он оскорблен, унижен, всеми брошен, всеми забыт. Будем честны к Несчастьо — эти мысли он раздувал в себе отчасти намеренно, а иначе — как страшно, тоскливо и тошно было ему по ночам, когда при тусклом свете ночника, в пыльной комнатке, на продавленной кровати раскрывалось все ничтожество его нынешнего положения и то беспросветное убожество, что ожидало его в грядущем. Страшась безумия, он обращался к благословенному прошлому, и виделось оно ему столь же отрадным, каким видится небо из окна тюрьмы или со дна затхлого, сырого колодца. Дни, еще не отравленные Игрой, в его памяти были полны света, воздуха, радости. Не раз Несчастьо воспарял духом, полный решимости вернуться — но нет, нет, нет! - Боже, какой мукой оборачивались эти порывы, когда Несчастьо осознавал всю пропасть между собой нынешним и тем, кем он был когда-то! Это был замкнутый круг: от ненависти к себе он бежал в ненависть к жизни, а, отчаявшись винить жизнь, снова и снова растравлял в себе тоску по былому. Его пожирала Игра, и он пожирал себя сам: возможно, Несчастьо спасло бы вмешательство тех, кому он был дорог, но что поделать — когда от него оставался лишь крохотный кусочек, сквозь панцирь жалости и самооправданий к нему пробилось не сочувствие, не знак того, что о нем помнят. Пробился к Несчастьо лишь голодный Зов - и Несчастьо последовал Зову.

И вот один нож вонзился ему прямо в горло, другой распорол бок, третий засел глубоко в бедре. Для Несчастьо это были не более, чем царапины: кто, как не он, на протяжении десяти лет умирал ежедневно, ежечасно — когда вместо короля выходил валет, когда предательский шарик замирал в шаге от заветной цифры? Все, о чем он думал теперь — так это о том, как отобрать у других людей принадлежащее ему: он схватил Когтена за руку, и на жирном запястье убийцы вздулся багровый синяк с мертвенно-серой каймой. Эти трое были такими самодовольными, такими уверенными в себе — совсем как те, что некогда отказали ему в помощи: ну, так Несчастьо вернет должок, получит, наконец, жизнь, которая ему причитается. Он заберет у толстяка его добродушие, у тощего — его джентльменство, у горбуна — его ловкость и силу, а у юноши неподалеку — его молодость. Он заберет у них все, все!

Мгновение, чавк ножей — и обнаружилось странное. Не убийцы теснили нечаянного свидетеля — он наступал на них, и жадные его руки были холодны, как лед. Он запятнал лицо Клычмара, иссушил лодыжку Клювда; искореженный, меняющий одну страдальческую позу на другую, Несчастьо был хищник, чья сила только росла. И все же Забытая Армия в его лице просчиталась, недооценив сноровку убийц. Даже, если тело Несчастьо было неуязвимо, над ним все еще довлели законы механики: с перерезанными сухожилиями он мог лишь бессильно скрести ногтями бетон.

Когда с противником было покончено, Когтен, Клычмар и Клювд обратили свой взор на Вертен Ю. Но почему же он не бежал, этот садовник — что он делал во время этой короткой, но яростной схватки? Что ж, он занимался своим делом — сажал цветы. Помимо обычных семян в его сумке были и Сказочные, и вот теперь на его ладони, проросший из горсточки земли, алел пурпурный мозгогляд, чудесный цветок из Земли Тлура. Чем славится мозгогляд — так это тем, что в период цветения он впитывает в себя самые яркие мысли окружающих — такие, которые буквально витают в воздухе. Мысли эти запечатлеваются на его лепестках простыми и понятными картинами; именно так Вертен Ю узнал о замыслах убийц и равно проникся сутью Забытой Армии. Суть эта ужаснула его, и вместе с тем — ибо, напомним, был он практически человеком упорядоченного мира — в голове у него сразу же родилось решение, простое и красивое. Требовалось только узнать Забытую Армию получше, требовалось понять — действительно ли подействует этот способ, сгодится ли метод из мира добра для мира зла и несправедливости?

Приняв решение, Вертен Ю не колебался ни секунды. Наблюдая за тем, как неспешно подходят к нему убийцы, он нежно подул на мозгогляд, и все двенадцать лепестков его осыпались на площадь. Но что же дальше? А дальше начинается самое интересное - то, что в этой истории больше всего напоминает сказку, и что вошло в легенды, как «бегство сквозь сто лесов». Ибо, кроме семян цветов, в своей котомке Вертен Ю хранил зерна биомов, созданные в Земле Анод; тундры, дождевые леса, пустыни и степи — все не больше горошины, посади только в землю.

Вертен Ю выбрал джунгли. Он погладил черное семечко, провел над ним Бутоном, и тысячи лет роста, сконцентрированные в одном мгновении, вырвались на свободу. Это было настоящее преступление против законов Земли Тернов: необузданная, пышная, первозданная зелень там, где и садовые цветы были под вопросом. Что за бунтарство, что за безумное расточительство! И, конечно, оскорбительнее всего было то, что решительно ни к какой государственной пользе эту роскошь приспособить было нельзя. Какой парад украсите вы лианой? Какого полицейского нарядите в папоротник?

Но это было еще не все: разве хватило бы гордым, свободным джунглям пятачка, где разместился Четвертый, могила из бетона и стекла? Тысячу раз нет — и само пространство раздвинулось, разрушая безупречную симметрию городов Земли и отделяя Вертен Ю от убийц. Представьте себе досаду Когтена, холодную ярость Клычмара, истерику Клювда — представьте, что разжеванный кусок вырвали у вас изо рта, и звон ста тысяч золотых сделался едва слышен — представьте себе все это, и вы постигнете дух погони, поймете, ради чего можно продираться сквозь заросли, тонуть в болотах, терпеть насекомых, змей, сырость и жару. В погоне за Вертен Ю убийцы вынесли это, и много больше, ибо джунгли явились на свет, полные не только зверья.

Были тут и люди, целые племена, и одно такое племя звалось тамтариву, и женщины его ходили на охоту, а мужчины, дебелые евнухи, целыми днями валялись на циновках из травы. Джунгли полнились силками, сплетенными тамтариву, и, пойманных, Когтена, Клычмара и Клювда связали и отдали на съедение Тартаке, богу-сороконожке. Бог был отцом детей племени, он выглядел как двадцать мужских торсов, сросшихся друг с другом, и в ночи полной луны женщины сочетались с ним по десять зараз. Тартака пал от руки Когтена, но перед смертью наложил на убийц проклятие: все трое поросли ушами с головы до пят. Уши эти обладали прекрасным слухом, вполне себе Сказочным, и, пока Клювд жадно срезал их и прятал в сумку для коллекции, Когтен и Клычмар слышали, как в милях от них Вертен Ю неспешно идет по просеке, и гады его не кусают, и мошки не жалят, и не путаются под ногами лианы. Да, он определенно был достоин ненависти, этот неуловимый человек, и с упорством, достойным дьяволов или героев, убийцы продолжили свой поход.

Но и Вертен Ю в сотворенных им джунглях был всего лишь гостем. Так считал Моакчи, великий шаман племени могерим, заслуживший в испытании змеями титул Господина Яда. Обычаи могерим поощряли обман чужаков, и вот, пока Вертен Ю спал в шалаше из листьев хои-хои, Моакчи подкрался к нему, зачерпнул из сумки горсть биомов-семян и тут же проглотил, надеясь обрести невиданную силу. О том, что из этого вышло, в "Легендах и мифах неупорядоченной Вселенной" за авторством Фотурианки Аньес сказано так:

Подателем Пищи, Моачтлоа, зовут туземцы могерим исполинскую ледяную глыбу, в которую вморожены бесчисленные стада слонов, антилоп, газелей, жирафов, пингвинов,нерп, сивучей и морских львов. Словно гигантский холодильник, Моачтлоа хранит в себе львиные прайды, стаи гиен, косаток и полярных медведей. Перемежаются эти "кладовые" слоями плотно утрамбованных мангровых лесов, ягеля, гинкго. В голодные месяцы могерим откалывают от глыбы куски и растапливают на огне, извлекая из них цельные туши животных. Во время ритуала благодарения двенадцатая часть мяса сжигается у подножия идола Лоанкмеди (букв. Демон-Выращивающий-Траву) и десятая - на алтаре перед изваянием шамана Моакчи, культурного героя племени. Именно он некогда проглотил семена из котомки Фотурианца Вертен Ю, и первое семя, что распалось у него в желудке, содержало в себе ледники, глетчеры и арктическую тундру. Фактически, Моачтлоа со всей своей начинкой - ничто иное, как преобразованное тело Моакчи; остается лишь установить, является ли постепенное поглощение глыбы заурядным изменением ландшафта или каннибализмом, достойным всяческого порицания?

Но вот джунгли кончились, и в городе Тринадцатом Вертен Ю бросил в землю семя саванны, а в городе Двадцать Втором оставил зародыш гор. Защищаясь от убийц пустынями, долинами, озерами и реками, он в то же время повсюду искал следы Забытой Армии и, чем дальше, тем больше встречал таких следов. Спертый воздух Земли Тернов наливался тоскою, горечью и злобой, повсюду кишели шпионы, ходили слухи, что пять правителей стягивают к столице войска. Говорили - вполголоса, на ухо, по секрету - о таинственных "них", о тех, кому нечего терять, кого не пронять мольбой или пулей; о тех, кто идет войной на мир живых и счастливых, и не остановится, пока не поглотит этот мир целиком. Говорили, что глаза их мертвы, а ноги неутомимы; что единственный закон, им известный - закон мести; что после себя они оставляют лишь пепел; что им все равно где идти - по бесплодной земле или по колосьям несжатого урожая - и все равно, умирать или убивать самим.

То, что видел Вертен Ю, подтверждало эти слова. Немые, жестокие и печальные, солдаты Забытой Армии были неумолимы; точно так же, как Несчастьо, они шли "вернуться к жизни", "восстановить справедливость", "забрать свое". И если Несчастьо сам по себе едва ли был достоин сочувствия, то за идеей Забытой Армии уже стояла некая правда, и правду эту, уродливую и горькую, Вертен Ю отрицать не мог.

Но прежде всего - откуда она взялась, эта Забытая Армия? Кто породил ее? Из каких нор она выползла?

…

История не сохранила имени человека, с которого начался поход живых мертвецов. Словно камешек, породивший обвал, он скрыт под грудой своих собратьев, и ненавистью ли, тоскою пробуждена в нем таинственная сила — важно лишь то, что он был первым: магнитом, центром притяжения, рупором, транслирующим Зов на весь мир.

Вы, молодые и сильные, любящие и любимые, вы, сыновья и дочери, мужья и жены — взгляните на вашу Землю, суровую Землю Тернов! Как ни сера она без цветов, как ни жестоки ее законы, есть нечто такое, чего пяти правителям никогда у вас не отнять. Под грузом предписаний, в сетях бесчисленных правил, меж шестеренок государственной машины - в ваших кухнях и спальнях продолжается обычная, повседневная, непобедимая и неукротимая Жизнь. Ваши ссоры и ваши хлопоты, ваши дети и ваши дома, самый тяжкий труд ваш и самое блаженное безделье — вот что останется с вами и в годы несчастий, и в дни жестокого гнета. Ибо, что бы ни случилось, вы пребываете в русле Жизни, и могучая эта река влечет вас в Будущее, которое по праву детской памяти уже сейчас принадлежит вам.

Да, оно ваше — ваше, ваше! - но скажите мне, как быть с теми, кто непричастен к Жизни, кто избылся и избыт из вашей памяти, кто ушел или был изгнан в обезлюбленное, обезлюдевшее пространство, за пределы здравого смысла и человеческого взгляда? Их - проигравших, мертвых, покинутых, разорвавших последние связи — вспомните ли?

Нет, напрасно было бы на это надеяться. Счастливые и свободные, вы не войдете в затхлые склепы, где мертвые грызут сами себя. Хотя они здесь, рядом с вами, в соседних квартирах, на одной улице — вас отделяет от них невидимая стена. Вам нечего сказать им, а они не снизойдут до того, чтобы вас слушать. Нигде вы не найдете такой гордости и такого самоуничижения, как в тех, кто отрезан от людей, вышвырнут на обочину, оставлен буквально с одним легким и половиной сердца — и живи, как хочешь.

Да и чем бы они могли поделиться, какой истлевший прах под силу им преподнести в дар? Что у них есть, кроме муки ожидания — известия, звонка, перемен, чуда — окаменевшей, ссохшейся надежды, застарелой боли, прокисшей иронии, мысли, в стотысячный раз совершающей один и тот же круг?

В томительные вечера, когда мир — огромный, днем заслоняющий все несчастья - сжимается до размеров комнаты; когда ошибки растут, словно тени, а удачи видятся редкими проблесками во тьме; когда все тело ноет от нерастраченной силы, а ум один за другим перебирает варианты того, что мог бы сделать, но не сделал - побоялся, не сумел, не захотел; когда ни одна живая душа не печется о том, жив ты или умер, и из всех людей на свете ты предоставлен одному себе; когда нет смысла лгать, и понимаешь отчетливо: ты — ничто, тварь, нуль, голые боль и отчаяние в человеческой оболочке; когда растравляешь, одну за другой, старые раны; когда чувствуешь, как все лучшее в тебе гниет заживо, обращается в перегной - тогда и только тогда в груди твоей рождается томительный, тягучий и страшный Зов. В упорядоченном мире он был бы неслышен, ограничен стенками твоего черепа, но здесь, во Вселенной Сказки, где дух равен плоти, и помысленное соперничает с сотворенным, Зов изливается из тебя в просторы всеобщего одиночества, и те, кому предназначено слышать, слышат его, как собственный голос.

"Ко мне!" - говорит он. - "Ко мне, брошенные любовники и обманутые жены, честолюбцы, потерпевшие крах, и мечтатели, познавшие разочарование! Ко мне, забитые бухгалтеры и мелкие сошки, одержимые ревностью и снедаемые отчаянием! Приходите ко мне, вы, кто никогда не ел досыта, не любил взаимно, не знал счастья, вы, кому остались лишь зависть и бессильный гнев! Приходите, неудавшиеся самоубийцы, истерики и негодяи, неудачники всех мастей, чей кредит жалости давно исчерпан, позоры семей, чьи имена вычеркнуты из всех завещаний, солдаты, продающие свои ордена, женщины, продающие свое тело! Приходите ко мне, мертвецы, лежащие в земле, великое подземное большинство, вытесненное живыми! Ваши могилы немы, надгробия стерты безразличием памяти, мертвый холод и смертный грунт - вот все, что у вас осталось. Ко мне, покинутые живые и забытые мертвые! Я поведу вас!».

Так говорит он, и в звуках его - страсть отчаяния, жажда жизни, которой иначе не вырваться, не найти дороги из тела. Зов настигает повсюду, в домах и могилах, в обнаженной, открытой обидам плоти и заскорузлом панцире умственных нечистот. Зов настигает повсюду, и те, кто слышат его, выходят на улицы и впадают в единое человеческое море.

Наметим течения этого моря, дадим им имена, заглянем в их лица, представим вашему вниманию самых ярких, самых мертвых, самых больных. Вот Горбунди, раздавленный страхом, с умом-колодцем, в котором ничтожные глупости обрастают тысячекратным эхом. Былые поступки, былые слова прижимают его к земле, превращают в червя, в мокрицу, в скользкого гада. Ни в чем не повинный, Горбунди изобретает себе все новую и новую вину, пока самообличение не становится единственной его страстью, убийственной, но непреодолимой. Не ведая больше ни о чем, не имея ничего больше, он живет лишь затем, чтобы наказывать себя — ежедневно и ежечасно. «Страх и стыд, страх и стыд» — бормочет Горбунди, отходя ко сну; «Я никто, я никто», - шепчет он по утрам, просыпаясь. И лицо его, и жесты, и походка — все кричит: «Я виновен, я согрешил, я неправ». Но никто не оскорбит, никто не ударит Горбунди. Мир усвоил, что маленький нуль наговаривает на себя, что страшная и интересная вина его — выдумка от первого и до последнего слова. Окруженный одним лишь брезгливым равнодушием, отторгнутый от людей как липкий объект случайной жалости, похититель чувств, предназначенных для существ более достойных, Горбунди вступает в Забытую Армию, чтобы сказать миру: дайте мне роль горбуна — уродливого, но общепризнанно, ничтожного, но заслуженно.

А вот Паятц, отвергнутый, несчастный в любви дурак. Мир полон таких историй, и все же из сонма трагически влюбленных он один довел свою отверженность до предела, один отрешился от всего, что связано с Нею. "Пускай Она забирает все!", - думал Паятц. - "Веселье, танцы, всю радость, все счастье, весь мир - я ничего не хочу от Нее, я проживу и так!". В безумии своем он полагал это щедростью, благородством, стойкостью, достойной мужчины. Но мир не принадлежал ему, и поступок его не был жертвой. Отречение оказалось ловушкой, тупиком без выхода. Бессознательно мечтающий о том, чтобы ранить Ее своей болью, Паятц обрек себя на подлинные, не выдуманные муки. Желая навредить ей, он вредил лишь себе. Самообман поработил его, отрезал от жизни, иссушил и выхолостил душу. От прежнего полноводья, изобилия мыслей и чувств в нем уцелели лишь горечь и память о Ней, как символ всего, что Паятц когда-то утратил. Уже не любимой была Она, но подлой воровкой, лгуньей, живущей свободно и бесстыдно-радостно, пока он страдает во тьме. И вот Паятц поднялся из мрака и шел теперь с Забытой Армией возвращать себе мир, украденный Ею.

А Масканн - вы помните Масканна, остался ли он в вашей памяти? До того невзрачен этот человек, что забыть его - дело мгновения. Сколько таких, как он, рассеяно по одиноким жилищам, обречено день за днем повторять бессмысленный ритуал существования! Никому нет до них дела, даже им самим - и все же в каждом под маской равнодушия беззвучно бьется "Не дайте мне уйти в ничто, я хочу, чтобы меня помнили!".

А Траггик с его мечтами и планами, терзаемый неврозами, беспомощный перед страхом смерти - Траггик, желавший сделать так много, но не успевший сделать ничего? Сколько таланта вложила в него природа, сколько страсти и своевольной силы! Траггик, Траггик - почему от него остались лишь угли? Не признать ли нам справедливым его поход против людей, его отчаянный крик "Отдайте мне мою жизнь, верните мне мое время!"?

Таковы были лица Забытой Армии, ее фактуры и типажи. Хотя каждому солдату Зов сулил нечто конкретное, выстраданное, глубоко "свое", общая цель по мере слияния становилась все призрачнее, все химеричнее. Из реальной она превращалась в символическую: то, что начиналось, как жажда справедливости, мести, признания, счастья, единения с людьми, постепенно стало войной против Жизни как таковой. Уже нельзя было, утолив желания, остановить движение Забытой Армии. Как жаждущий любви не насытится любовью, как алчущему богатства вечно будет недоставать золота, так и она, поглотив Землю Тернов, не сумела бы заглушить свой голод.

…

Человек Упорядоченного мира, Вертен Ю понимал это. Иначе считали пять правителей Земли Тернов. Для них, трясущихся от страха в своем дворце, Забытая Армия была обычным врагом - преступным сбродом, ордой чудовищ, мятежниками, которых следовало задобрить или уничтожить. Как дракону предлагают деву, как от грозного соседа откупаются данью, так и альбиносы один за другим отдавали Забытой Армии города с Седьмого по Двадцать Пятый. Вертен Ю был там, Вертен Ю видел, что с ними стало. Если можно убить камень, Забытая Армия убила камень; если можно отнять у людей удивление, радость, надежду, молодость, будущее, ампутировать зрение, вкус и слух - Забытая Армия сделала это, оставив лишь разум, чтоб ощущать утрату. Ведомые Зовом, ее солдаты иссушали живых, как губки. Казалось, пустыня надвигается на Землю Тернов, пустыня, которая и льстивую подачку, и самое яростное сопротивление поглощает столь же стремительно, сколь и равнодушно.

И все же пять правителей двинули в бой войска. Они не умели иначе, решение это диктовали соображения политики, государственной безопасности, престижа, пользы и, наконец, здравого смысла. Подавить, разметать, любой ценой восстановить порядок - такой им был дан приказ, матерым и новичкам, пехоте и артиллерии, всем, кто посвятил жизнь разрушению металла и плоти. Вот армии Земли Тернов пришли в движение: пулеметы против Гнева, бомбы против Ярости, самолеты против Отчаяния, штыки против Зависти. Стоит ли говорить, что это была безнадежная, заранее проигранная война? Ибо сила Забытой Армии скрывалась не в телах, и, хотя снаряды разрывали их, пули дырявили, огонь сжигал, сущность ее оставалась нетронутой, а воля – непреклонной. Никакая военная мощь не могла заглушить Зов, никакой генерал не умел разрешить его мучительные вопросы. Остервенело отбиваясь от наступающих мертвецов, отвечая болью на боль и ненавистью на ненависть, солдаты пяти правителей отступали все ближе и ближе к столице, пока не оказались в кольце.

И Земля Тернов замерла. Казалось, из всех ее фигур, больших и малых, на доске действуют лишь четыре – садовник и трое убийц, в умах которых гибель родного мира заслонили азарт погони, блеск золота и самолюбие, оскорбленное неуловимым врагом. Когтен, Клычмар и Клювд настигли Вертен на пересечении Двенадцатого и Восемнадцатого квадратов, в месте, что ныне зовется Взлетом. То был один из бесчисленных аэродромов, стоявших в Земле Тернов; гнездо железных птиц, забытых и пилотами, и инженерами. Машины эти создавались для войны, когда-то их начинили бомбами и горючим, даже теперь, десятки лет спустя, они по-прежнему были готовы к битве.

Это было удачей для Вертен Ю. План его требовал высоты, размаха, дать который могло только небо. Он взошел на борт бомбовоза, и убийцы последовали за ним. Налегке шли они, о, налегке – а Вертен Ю нес ящики с сырьем – жирной, черной землей и зарытыми в ней семенами. Он не имел при себе оружия, только Бутон, таинственный Предмет Нид, покровительствующий всем растениям неупорядоченной Вселенной, превращающий в зелень все, что угодно, даже холодную пустоту Космоса. Ибо Вертен Ю, человек Упорядоченного мира, знал, что оружие бессильно, и с символом можно бороться лишь символом, а с чувством – лишь чувством.

И скажите мне, вы, предугадывающие любой поворот сюжета – что ставят рядом с кроватями выздоравливающих больных?

Что кладут на могилы умерших?

Что бросают на сцену актерам?

Что служит знаком любви?

Чем просят прощения?

Награждают красивых и храбрых?

Что, спрашиваем мы вас, является символом жизни, красоты, свежести, чистоты, непреходящей памяти?

Вы уже знаете ответ, вы знали его с самого начала. Теперь мы расскажем о том, что случилось после - когда Вертен Ю выпрыгнул из открытого люка и с помощью Бутона обратил свое тело в цветы.

…

Представьте себе Забытую Армию - бескрайнее море людей, окутанных багровым туманом. Хотя сила их - это Гнев, Отчаяние и Жажда Мести, сами они давно уже пусты, это просто куклы, которым, кажется, уже не заплакать никогда и не засмеяться. Им не под силу даже понять, кем они стали и что утратили. Это горькое, страшное, но в чем-то и величественное зрелище. Величественное, спросите вы? Величие в неудачниках, в мертвецах? Да, ответим мы - величие безмерного падения и печаль, проистекающая из него. Оборванцы в грязных лохмотьях, женщины со следами былой красоты, неприметные ничтожества, трупы в истлевших мундирах - все они были марионетками Зова, обреченными преследовать несбыточную цель, все они заслуживали жалости не меньше, чем те, кого им довелось иссушить своими руками.

Иными они виделись защитникам столицы: глядя в незрячие глаза Забытой Армии, чувствуя на себе ее холодные руки, едва ли кто-то из них мог вспомнить о жалости. Если бы враг жаждал крови, кричал от боли, если бы он умолял о пощаде или слал парламентеров, требуя немедленной сдачи, солдаты могли бы принять его, уложить в готовую схему войны, расчерченную в генштабе. Но Забытая Армия наступала молча, убивала молча, молча терпела увечья - и безответность ее, непреклонность и неотвратимость казались уже проявлением рока, а не человеческих сил. Словно прорвался гигантский гнойник, и то, что живые счастливые люди гнали от себя, прятали, избегали, теперь шло на них, облеченное в плоть, ведомое тем, что превыше всякого понимания.

Громыхали пушки, лязгали затворы, вонзались в тела штыки, и сыпались на землю пустые гильзы. Одни солдаты плакали от бессилия, другие сражались с отвагою обреченных. И вот, когда поражение казалось неминуемым, и надежда оставила сердца, с небес на Забытую Армию упали первые цветы - подснежники и душистые белые розы.

Цветы - ну не абсурд, не глупая шутка ли? Как могли они остановить Забытую Армию - они, с их пестиками и тычинками, с беспомощными, жалкими лепестками? Конечно, в Упорядоченном мире, где люди - это люди, а цветы - всего лишь цветы, такое было бы невозможно. Но на дворе стояла эпоха Мифа, и Земля Тернов, такая суровая, холодная и реальная, купалась в безбрежном море Сказки, где Мысль и Дело, Материя и Дух перетекали друг в друга незаметно и силу этого мира делили между собой пополам. Здесь не было никакой магии, не было никаких чудес и колдовских трюков, никто не обманывал Забытую Армию и не водил ее за нос. Были только красота, чистота, благоухание, свежесть - и люди, способные по природе своей воспринять эти вещи в их первозданной силе и яркости. Анютины глазки, тюльпаны и ирисы, нежные хризантемы и колокольчики, торжественные георгины и бесхитростные гвоздики - цветы сыпались пестрым дождем, устилая землю под ногами, укрывая одежду и наготу. И всякий солдат Забытой Армии, что касался их, забывал о своей призрачной цели и посреди боли, страдания и смерти замирал наедине с собой, в глубокой задумчивости.

Ибо тем, кто чувствовал себя забытым, цветы говорили: "Вас помнят и любят".

И тем, кто считал себя виновным, они несли прощение и разрешение от мук.

И тем, кто замкнулся в себе, они напоминали о красоте Жизни.

И тех, кто пошел против мира, они примиряли с ним.

И тем, кого придавил к земле груз прошлого, они дарили понимание и облегчение.

Для тех, кто считал себя обойденным, они значили запоздалое признание.

А те, кто устал от жестокости, приняли их как знак мягкости, нежности и покоя.

В молчании смотрели солдаты пяти правителей, как рассеивается над Забытой Армией туман отчаяния и злобы, как оставляет их братьев Зов, и пустота заполняется раскаянием и сдержанной печалью. Опускались в землю мертвые, спокойные за свою память, и, словно статуи, стояли с опущенными головами живые. А цветы все падали и падали, и казалось, будто звучит прекрасная музыка, и разным чувствам еще есть место на земле.

Они поблагодарили бы Вертен Ю, если бы они могли.

Но, увы - никто даже не знал его имени.

…

Рассказ окончен, и мы в замешательстве. Что мы хотели сказать им, какую истину пытались извлечь из этой истории? Чего мы точно не желали, так это возбуждать сочувствие к Вертен Ю. Скажем прямо: жалеть его — значит, оскорблять его поступок; значит, считать его неправильным, полагать, что можно было обойтись и без него. Подобный подход ведет к восприятию истории Вертен Ю как трагедии, несправедливости, проявления рока, губящего лучших. Все это, разумеется, ничто иное, как заблуждение, типичное для мышления, сформированного неупорядоченной Вселенной - и свидетельствует оно лишь о непонимании тех законов, по которым будет устроен грядущий упорядоченный мир. То, что нам, слабым и измученным Мифом, кажется подвигом, для людей вроде Вертен Ю станет нормой, поскольку люди эти будут бесконечно нравственнее, добрее и мудрее, нежели когда-нибудь станем мы.

Но пока этих людей еще нет, и упорядоченный мир настанет совсем нескоро. Должны ли мы, готовясь к нему, заранее отказаться от наших чувств и оценок — отказаться лишь потому, что они рождены Мифом, а, стало быть, ограниченны и ущербны? Да, старые чувства — гордость, ненависть, зависть, тоска — породили Забытую Армию, но старые же чувства — любовь и нежность — рассеяли ее ряды. Не стоит ли нам поэтому оставаться хоть немного старомодными - восхищаться тем, что мы, люди неупорядоченного мира, считаем подвигом, и проливать слезы над тем, что у нас вызывает жалость? Не следует ли нам быть довольными уже теми крохами, что имеем? Все это трудные вопросы, и мы не беремся разрешить их в этом скромном рассказе. И без того мы сказали больше, чем надо, и теперь с чистой совестью ставим точку.

Похожие статьи:

Рассказы → Портрет (Часть 1)

Рассказы → Потухший костер

Рассказы → Портрет (Часть 2)

Рассказы → Обычное дело

Рассказы → Последний полет ворона