Аметистовый, янтарный

Самое страшное после пробуждения – не успеть записать слышанный во сне звук. Упустишь момент – пеняй на себя.

Однажды старческое тело уже подвело Тода: никак не хотело выпутываться из простыней, по-улиточьи медленно добиралось до письменного стола, и он забыл звучавшую ночью букву. Пришлось ждать целый год, чтобы снова увидеть нужный сон.

То был очень долгий год.

Больше старик не доверял неверным ногам - пергамент, перо и чернильница поселились на тумбе у изголовья кровати. Тод бережно вписал новую букву в ряд к предыдущим, ясно чувствуя, что осталось совсем немного. Скоро он досмотрит пять повторяющихся снов и сможет прочесть своё настоящее имя.

Тодом он назвал себя сам, когда-то очень давно, когда в его чёрных буйно вьющихся вихрах не было и ниточки седины. Уже тогда он не помнил ни своего имени, ни кто он такой. Но молодость не давала ему печалиться о забытом прошлом. Только старость, затянувшаяся сверх меры, превратила стёртые воспоминания в обузу. Тоду иногда казалось, что именно в утерянной памяти кроется разгадка, почему он пережил ровесников и даже их детей. Как смерть тебя отыщет, если и сам не знаешь, кто ты?

Тод мог бы считать себя счастливым, если бы не эти тягостные мысли. Они выгоняли старика на улицу среди ночи, заставляли бродить под окнами, подслушивая разговоры. В чужих жизнях Тод пытался обрести свою, потерянную. Из случайного спора на кухне – выкрасть собственное имя.

Кто он?

Тод никак не мог вспомнить. Теперь он человек, который пережил молодость, зрелость, старость и, кажется, даже саму смерть. Человек, который записывает звуки из снов. Человек, который собирает камни.

Последнее время Тоду особенно нравились рыжевато-жёлтые. Может, оттого, что он всё больше любил солнце. Только оно могло снова разжечь многоцветье мира перед его подёрнутыми сероватой мутью глазами. Другие камушки Тод тоже собирал.  Не грязные придорожные булыжники и не вылизанную волнами гальку, а яркие и блестящие самоцветы, похожие на яйца тропических птиц.

Раньше он их покупал или привозил из дальних путешествий, а когда стал слишком стар, начал обменивать у кого придётся на что придётся. Да так, что в доме не осталось ни одного воспоминания о его славных поездках: ни серебряных кубков с гравюрами византийских царей, ни душистых сигар с островов Нового Света, ни медных китайских курительниц. Даже иной мебели кроме кровати, тумбы и колченогого табурета не осталось. Впрочем, не было у Тода и жены, которая бы попрекала мужа, сбрендившего на старости лет. Сам же он знал, что нет ничего важнее найденных и старательно разложенных по мешочкам камней.

Тод собирал свою коллекцию так долго, что она давно погребла бы под собой и крохотную квартирку под самой крышей, и его самого. Но каждый год часть камней пропадала. Старик никого не пытался уличить в краже. Он даже был уверен, что сам повинен в исчезновении своих сокровищ. Только так ни разу и не смог вспомнить, что сделал с ними.

Знал лишь, что камни и говорящие сны – суть одно. Он должен записывать буквы, он должен собирать камни. И это правильно.

 

***

 

Старая ведьма Эрна проснулась, вышла из четвёртой спальни и заперла её. Открытой осталась только последняя, пятая. Оттуда ведьме слышались шаги, покашливание, сопение.

– Ничего, ничего, – бормотала она, сгорбившись от страха сильнее, чем обычно, – так всегда бывает в ветхих домах, всегда-а-а.

Она ещё долго тянула звук “а”, чтобы заглушить скрип половиц. Перепуганная старуха заковыляла прочь. Как бы она сейчас желала вернуть зрение, заглянуть в пятую спальню и увидеть, что там никого нет!

– Ть, – прошептала Эрна, в отчаянии дёргая поредевшие космы. А потом громче и громче: – Ть. Ть. Ть!

Повторяя звук, она спускалась на первый этаж. В деревянных перилах давным-давно появилась продольная трещина, поэтому ведьма клала ладонь на них очень осторожно, чтобы не посадить занозу. Нижняя ступенька лестницы и вовсе провалилась ещё лет двадцать назад. Эрна тогда из-за неё упала, подвернула ногу и плакала. У неё никак не получалось вспомнить, на что выманивают боль, а прочитать она не могла. Дохромала до книжного шкафа, разложила на полу раскрытые гримуары и сидела в их кругу, безглазая, с распухшей ногой.

“Леску с крючком рыболовным опусти в таз с колодезной водой. На крючок насади ягоду дикой земляники, и поймаешь любовь. На крючок насади свет луны, и поймаешь добрый сон”.

А на что ловят боль? Так она и не вспомнила. Зато сколько всего можно на боль поймать! На любовь вот ловят только ведьмину силу. На добрые сны приходит лесное зверьё и даже ухом не ведёт, когда к нему приближается охотник. А на боль… Вот, скажем, поймаешь память чашки. Глупенькой, глиняной. Фарфоровая-то память хитрая, да и мнит о себе много. А простенькая глиняная память сядет на крючок, вытянешь её, съешь с хлебом, и чашка забудет, что разбилась. Глядь – а уже целая стоит. Чего только Эрна не ловила на боль…

– Чего только не ловила, – пропыхтела ведьма, хрустнула всеми суставами, делая большой шаг через провалившуюся ступень и тяжело охнула.

Вывихнутая нога давно зажила, но Эрна стала такой старой, что всё-превсё делать больно.

И забывала теперь много. Надо звать, надо звать…

– Ть, ть, ть.

Она пошла к двери в винный погреб, ведя рукой по стене, по буфетам, покрытым растрескавшимся лаком, по рамам старинных портретов. Пальцы шершаво ползли по наглаженным в пыли дорожкам. Иногда Эрне казалось, что в доме залёг слой пыли толщиной несколько футов, что вообще весь дом от чердака до погреба заполнен пылью. Она начинала кашлять и ощупью выбиралась на крыльцо. Сидела там с полчаса. Потом становилось холодно. И немножко не так пыльно.

Раньше в доме прибирались. Много народа приходило к ведьме в заброшенное поместье. С кого она брала плату работой, с кого едой… А потом люди стали появляться на пороге всё реже и реже. Наверное, она становилась настолько уродливой, что даже ради того, чтобы навести порчу на соседа, жители окрестных деревень не решались прийти к ведьме. Ну и ладно. Лица своего Эрна не видела, а ела теперь совсем мало, старых запасов на сто лет хватит!

Ещё бы с кем поговорить было… Тот, к кому шла старуха, собеседником не был.

Наконец, её пальцы коснулись деревянной двери. Ведьма вытащила из кармана ключи, отперла замок. Повела рукой по толстой решётке, оказавшейся сразу за дверью. Её ладонь легла на крупные мягкие кудри.

– Зовёшь? – спросил запертый в погребе парень.

Эрна принялась громче повторять своё “ть”.

– Покажи ещё раз, – попросил пленник.

Из того же кармана, в котором лежали ключи, ведьма достала ограненный камень размером с фалангу большого пальца.

– Боишься, что завтра всё кончится?

Эрна кивнула, не переставая тькать.

– Не бойся.

Он помолчал, ведьма погладила его по голове.

– Если бы ты могла повернуть время вспять, стала бы заключать договор?

Пленник подождал ответа. Эрну вопрос очень обидел. Может, потому что она не могла поворачивать время вспять.

– Ты не спрашивала, что за камень, – сказал пленник, отстраняясь от её руки. – Это аметист.

– Какая разница?! – вспылила ведьма. – Я вот пойду и варенья поем!

– Сама говорила, что ложка уже по дну горшочка скребёт… Больше не останется. Мне кажется, ты и сама хочешь, чтобы он пришёл.

– Нет! Ть, ть, ть. – Она захлопнула дверь в погреб, поковыляла на кухню. – Ть, ть. Ть.

На ночь она доела варенье. Даже разбила горшок и вылизала черепки. Один, правда, закатился куда-то, Эрна так его и не нашарила. Эх, помни она, на что приманивать боль, поймала бы память дома о том, что он пыльный, поймала бы память горшочка о том, что он пустой… Боли-то у неё теперь хоть отбавляй.

Поднявшись на второй этаж, Эрна зашла в пятую спальню и легла на кровать.

– Ть, ть, ть, – повторяла она, пока не заснула.

 

***

 

“Ть” – сухое и шелестящее, как смятый под каблуком опавший листок. Весь сон такой, будто топчешь мёртвую листву. Она хрустит, хрустит надломленным старческим голосом, вдавливая звук в память.

Тод проснулся. Ещё не разлепив склеившихся белёсых ресниц, потянулся за пером. Проморгался, сгоняя с глаз пелену. Осталось вписать последний звук. Тод ощутил нетерпеливое предвкушение, туго сплетённое со страхом, и вывел аккуратное “ть”.

Едва он прочёл своё имя, как рука с пером ослабла, прочертила умирающую чернильную линию и безвольно свесилась с кровати… Листок таял в воздухе. Тод спал.

 

Он стоял одетый, в чужой, лишённой малейшего света гостиной. И это был не сон. По крайней мере, не один из тех, наполненных слепой темнотой и единственным звуком.

Тод почувствовал, что пальцы его правой руки до боли стиснуты, будто удерживали саму жизнь. Он чуть ослабил хватку, и льняная ткань тут же заскользила по ладони.

Тод удержал свою ношу – тяжёлый грязно-белый мешок, в котором что-то перекатывалось со сладостным постукиванием. Ему не нужно было заглядывать внутрь, чтобы узнать любовно собранные камушки.

Один из них Тод бросил у порога. Эхо от звонкого удара сожрала серая пыль, въевшаяся в каждую трещину паркета, в каждую ниточку обветшавших гобеленов. Тод побрёл прямиком к камину, зная, что сейчас ему станет холодно в этом тёмном, забывшем про уборку доме. А когда холодно, колени ноют так, что не сделаешь шагу, даже если в спину ткнётся дуло револьвера.

Тод бросил хворост в пасть камина, бесполезно почиркал отсыревшими спичками. Неужели он зря кряхтел от боли, усаживаясь на пол? Получится ли теперь снова подняться? Он пошарил рукой по каминной полке и нащупал огниво. Пока тянул его к себе, нечаянно столкнул на пол голубой камешек. Кусочек бирюзы. В Персии каждый второй верил, что этот камень получается из костей умерших от неразделенной любви. А каждый первый от неразделённой любви страдал.

Наконец, огонёк вспрыгнул на хворост и хоть немного осветил комнату. Согреет он её ещё нескоро. Тод вспомнил, что кто-то кидал в этот камин лесные цветы, отчего пламя становилось то травянисто-зелёным, то тёмно-фиолетовым.

Тогда она смеялась, и Тод смеялся с ней.

Старик поднял бирюзу и, с трудом разогнув ноги, вернул камень обратно на полку. Рядом следовало положить ещё один. Тод сунул руку в мешок и вытащил янтарь. Огонь, разгоравшийся в камине, пробудил внутри камня медовые сполохи. Тоду так нравились рыжевато-жёлтые камни… Повинуясь непрошеной жадности, он воровато опустил янтарь обратно в мешок и вместо него примостил рядом с бирюзой голубой топаз.

Пару самоцветов Тод оставил в промятом кресле возле камина. Ещё несколько – между страниц  разбросанных по полу травников и гримуаров, хотя был почему-то уверен, что их никто не читает.

Льняной мешок изрядно полегчал, и Тод понял, что пора покинуть гостиную, уже немного согретую теплом камина. Старик двинулся в обеденную залу. Ему не нужно было тыкаться во все отвороты коридоров, плутать, обманутому тенями. Он безошибочно угадывал, куда идти, как угадывает дорогу назад выброшенный вдали от дома кот.

На стене, тянущейся от лестницы, Тод заметил четыре длинные полосы, прочерченные в толстом слое пыли. И тут же ощутил, что кто-то уставился ему в спину. Ловил его движения, боязливо повторял шаги. Тод не стал останавливаться и оборачиваться, не хотел спугнуть. Пусть следит.

Стол в обеденной зале заставил Тода замереть на пороге. Солнечные лучи, пробравшиеся сквозь щели в заколоченных окнах, полосовали не знавшую стирки скатерть, а на одной из тёмных полос в ряд стояли пять чашек. Донышками кверху. Кому нужно оставлять чашки вот так?

Той, кто любил прятать под ними орехи. Кто будет искать орехи под чашками? Никто. Вот и Тод их там никогда не искал. Но теперь он поумнел, или, наоборот, поглупел, ведь искать орехи было весело… Так или иначе, старик одну за другой перевернул чашки. Под четырьмя из них оказались камни: чёрный агат, кошачий глаз, лазурит, опал. Под пятой чашкой – пусто. Тод проверил бы ещё раз, ведь он точно знал, что под пятой тоже должен лежать камень, но как можно не заметить сверкающий аметист на скучной однотонной скатерти?

Он добавил к прежним камушкам ещё по одному и вышел из обеденной со странным предчувствием. Что-то изменилось и изменится ещё сильней. Может быть, именно сегодня.

 

***

 

Дрожащая от ужаса ведьма пряталась за углами, слушала. Когда старик вышел из гостиной, она пощупала все камешки, которые он оставил. Теперь-то что! Эрна наизусть выучила все места, куда он клал самоцветы. А вот в первый раз пришлось потрогать всё в доме! Хорошо ещё на потолок не приклеил. И перед зеркалом класть не стал…

Когда старик прошаркал прочь из обеденной залы, ведьма изучила стол. Ничего. Перевернула все чашки донцами кверху, как прежде. Неужели и в этот раз обойдётся?

Она слышала, как старик поднялся на лестницу, как пристроил камни в глубокую трещину в перилах. Он так долго стоял у дверей запертых спален, что у Эрны заныла спина.

Сколько раз она говорила себе, что все эти хождения – сплошное мучение да и только, что лучше бы попросить у него все камни и потрогать.

Но в таком случае он бы ушёл уже через несколько минут. А Эрна уже через несколько минут узнала бы, что для неё ничего не изменится. Нет, нет, не надо, чтобы менялось…

И всё же поговорить с кем-нибудь очень хотелось. Самой с собой неинтересно, а с пленником – почти как с самой собой, они вместе так долго, в каком-то смысле даже с рождения.

– Старичок, старичок, кто из нас старее? – прошептала Эрна и захихикала. От смешка запершило в горле, ведьма раскашлялась. Гость на втором этаже замер, но к Эрне не пошёл. Может, и не оглянулся даже.

Иногда ей казалось, что он и вовсе не захотел бы с ней разговаривать. В такие моменты она принималась завидовать старику и в мыслях обзывать дряхлым пнём, но больно дёргала за седые волосы не его, а себя. Наказывала.

Старик, перестав прислушиваться, зашёл в комнату, где ведьма спала весь год, кроме пяти ночей. Там он обычно проводил много времени, поэтому Эрна, ничего не опасаясь, поднялась на лестницу.

Её пальцы с обломанными ногтями шарили по перилам. Один камень, другой, третий. Ведьма даже развеселилась. Она щёлкала по самоцветам, и те падали на пол гостиной на первом этаже, погружались в пыль и ворс ковра, на самое дно мира старой ведьмы.

А последний камень, который лежал на перилах, не нырнул. Эрна примеривалась по нему щёлкнуть, она страсть как хотела по нему щёлкнуть! Хныкала, сопела, вертелась рядом с камушком. И всё никак.

Пришлось взять кусок янтаря в руку. И достать из кармана с ключами аметист. Оба камня были одинакового размера и казались тёплыми. И были тёплыми. И мягкими даже. И немножко влажными.

Ведьма вставила камни в свои глазницы. Моргнула раз, другой. Аж голова закружилась.

Она была счастлива. Ненадолго, но очень счастлива.

Внизу грохнула об пол железная решётка, а потом Эрна увидела, как пленник поднимается по лестнице.

– Смотри, смотри! – крикнула Эрна и улыбнулась беззубо и восторженно.

Пленник тоже улыбнулся.

– Ну что ты как маленькая.

Он ещё немного посмотрел на ведьму, будто залюбовался.

– Нравится? – спросила она.

– Да. Ты мне нравишься больше всех на свете.

А потом навстречу пленнику вышел старик.

 

***

 

Тод следил, как прытко его юный двойник взлетает по лестнице, перепрыгивая то ступеньку, то целых две. Кажется, под ним не скрипнула ни одна половица. Неужели когда-то Тод правда был таким? Легконогим, черноволосым. И улыбался красиво, не то что теперь – до крови растягивая сухие морщинистые губы.

Пока ещё Тод не понимал, кто и зачем идёт к нему, но чувствовал: сейчас произойдёт что-то особенное и бесповоротное. То, зачем он из года в год видел и записывал сны, зачем собирал камни и раскладывал в доме.

Юноша приблизился и смотрел так, будто он-то всё понимает и знает. Тод доверился ему и вытянул вперёд руки. Старые, с тёмными пятнами на обвисшей коже к молодым и крепким, золотящимся загаром. Пальцы дотронулись до пальцев, и юноша исчез.

Не пропал бесследно, как разбитое прикосновением отражение в воде, а растворился, став легче воздуха. И Тод вдохнул, вобрал его – свою память.

– Вот и истёк наш договор, Эрна?

Он смотрел на одряхлевшую ведьму, такую же серую, как её пыльный дом, и не узнавал ни единой черты. Погрызенная старостью красота сияла лишь в глазах: фиолетовом и жёлтом. Аметистовом и янтарном.

– Больно быстро ты их нашёл… – недовольно проворчала она. – я рассчитывала ещё пожить.

– Значит, стоили полученные годы того, чтобы из-за них с глазами расстаться?

– Да как сказать. Иногда, веришь ли, прямо жить не хотелось. Но и умирать не хотелось тоже. Вчера вот варенье закончилось. А умирать всё равно не хочу.

Тод внимательнее взглянул на старую ведьму. На истлевший подол платья, на нечёсаные лохмы. Что за жизнь у неё была? Одинокая, с днями, не отличимыми один от другого. И всё же Тод чувствовал, что она не врала. Правда умирать не хотела.

Как же так вышло, что в их давнишнем соглашении выиграл скорее он – Смерть, с рождения привязанный к ведьме. Выросший с ней, точно родной брат, и оставивший её, обменяв память на зрение.

Слепая осталась в доме, забывший – утратил драгоценные камни-глаза и был обречён искать их по всему свету. И сколько же стран он тогда повидал, сколько услышал историй, сколько встретил людей! О такой жизни многие не могли и мечтать, и уж подавно не должна она была доставаться ему – не человеку даже.

Тод невольно устыдился своего счастья, полученного у ведьмы за бесценок, и наполнился благодарностью, которой никогда и ни к кому не испытывал. Почему же отплатить за подаренную жизнь он может только одним? Тем, чего даже в немощи Эрна не желает?

Он спустился по ступеням к вцепившейся в перила старушке и погладил её по тонким, точно нити паутинки, волосам.

– Спасибо тебе.

– А тебе не страшно? Ведь я умру сейчас, и тебя тоже не станет.

– Не страшно, и ты не бойся.

Эрна присела на ступеньку, похлопала рядом с собой ладонью. Тод устроился подле неё.

– Устала я за тобой по дому шастать, – скрипуче пожаловалась ведьма и зевнула.

Стоило Эрне закрыть глаза, как в камине погас огонь. Старый дом, каждую минуту полнившийся звуками, затих. Даже пылинки прекратили нескончаемые полёты в солнечных лучах. Тоже, наверное, устали.

Тод уложил её голову себе на колени и тихо, точно опавший листок опустился на воду, шепнул:

– Отдохни, Эрна, отдохни.

Похожие статьи:

Рассказы → Портрет (Часть 1)

Рассказы → Последний полет ворона

Рассказы → Обычное дело

Рассказы → Портрет (Часть 2)

Рассказы → Потухший костер