Однажды рассказал мне Никита, как давным-давно
собрался он побывать в Петербурге.
Зачем это ему понадобилось – не объяснил.
Подходил он несколько раз к Северной столице, а войти не мог.
– Что же тебе помешало? — поинтересовался я.
– Этот «узелок-лабиринт» чужой для меня.
Не захотел впускать в свои чертоги, – загадочно ответил Никита.
– Запутанный город. Много злых сил сплелось в том «узелке».
– Да что у него общего с лабиринтом? – удивился я.
– Прямые линии кварталов, улиц, проспектов...
– Все равно запутанный, – упрямо стоял на своем Никита.
– На утонувших и ушедших под землю лабиринтах он стоит,
на «узелках» из останков человеческих,
загубленные души и замутненные помыслы по его улицам витают...
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Блаженный имел свое объяснение происхождения лабиринта,
отличавшееся от того, что мне удалось прочитать.
Он называл их «мировыми узелками», связывающими землю с небом,
огонь с водой, свет с темнотой, живых с мертвыми.
По словам Никиты, построено их было «великое множество»
и не кем-нибудь, а именно «потомками заборейцев».
И якобы каждый род, каждая семья этого исчезнувшего народа
создавала свой лабиринт.
(В.Н.Бурлак, «Хождение к морям студеным»)
Красного было нестерпимо много. Обжигающе-яркий, режущий глаз – красный плыл в облаках крыльями кумачей, латунными звездами комсомольских значков вспыхивал и гас на ветру, плясал в огоньках папирос, юркий, как черт, с дымчато-сизым хвостом колечком.
Эх, яблочко,
Да цвета ясного,
Бей слева белого,
Да справа красного!
Степанченко Николай Иваныч, петроградский рабочий, убежденный большевик, член РКП(б) с 1918-го, последние две недели ненавидел красный от всей души. С соленым привкусом крови во рту, с головными болями, разрывающими затылок, точно шрапнель, в странных, полубредовых снах – красный не оставлял его с того самого дня, как они начали рыть эту чертову траншею вдоль Обводного, от Волковки к Боровому мосту.
Новая теплотрасса была нужна, как воздух – заводам Обводного, с трудом восстанавливающимся после разрухи, рабочим Обводного, уставшим отапливать жилье «буржуйками»-древожорами. Шел третий год НЭПа, сытого, краснознаменного НЭПа, витрины Елисеевского ломились от семги, лотошники на Невском разносили мороженое и пирожки, в фабричной лавке на прошлой неделе давали сукно, теплой, как валенок, овечьей шерсти, Степанченко взял два отреза – на зимнее пальто к наступающим холодам. НЭП-червонец, круглый, как самовар, красный НЭП, НЭП накормит, НЭП отогреет…
Чертов красный.
– Степанченко, опять набрался с утра? Стыдно, товарищ! Бригада из-за тебя отстает, премии лишимся. И не надо опять мне врать, путаницу плести про «я болею», да «я ни в одном глазу». Вижу я, как ты «болеешь»!
Степанченко смотрел в лицо бригадиру – и видел серым, обточенным волнами камнем заломленную фуражку, и губы, прыгающие ошметками красного, и бледный папиросный дым, щедро впитывающийся в мокрый, дождевой воздух Обводного, и все, что хотелось Степанченко – сорваться и заорать: «Да мать вашу так, контра недобитая! Опять командовать вылезли, клопы подматрасные?! Опять кровушки нашей жрать?!» И он держался, малодушничал, думал о теплой шерсти и пирожках, о клюквенно-красной наливке, коей он безуспешно пытался глушить кошмары и головную боль… и мутных, как вязкое болото, зеленовато-серых волнах Обводного, лениво плещущихся о гранитный парапет.
Эх, яблочко,
Да на тарелочке…
– Виноват, товарищ бригадир. Уяснил. Раскаялся. Больше не допущу, – Обводный скрипел песком на зубах, комьями глины тяжко поддавался под лопатой. Стоя по пояс в яме, Степанченко рыл – прямой, как стрела, бесконечно длинный тоннель, раскатанный клубок, вытянувшийся в единую нитку, лабиринт, в котором невозможно заплутать. Очередной рывок – и под лопатой что-то хрустнуло, белое, точно осколки побитого сервиза…
Надвое рассеченный человеческий череп.
И красный вновь нахлынул, жаркой, приливной волной, накрыл собой траншею, набережную и бригадира; хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Степанченко опустился на дно ямы, и острая, как нож, расколотым концом кость ткнулась ему в запястье.
И наступила темнота.
***
…черная, словно бескрайние леса земли Кирьяльской. Гнус, хляби болотные под ногами, вечная сырость – за две недели боевого похода Клаус Стефансон, дружинник Торгильса Кнутссона, маршала шведского, успел возненавидеть эту богопротивную страну до глубины души.
Шел 1300-й год от рождества Христова, и Швеция, под властью христианнейшего короля Биргера Магнуссона, была сильна, как никогда, и Тавастланд, земля Финская, и Готланд, купеческий остров, покорно несли дань королевской короне, и северная Норвегия, и южная Дания страшились поднять свой голос против нее. Одна лишь Руссия, восточная Гардарика, заморская Страна Городов, смеялась над могуществом шведской короны, и громко вторил подвластный ей языческий Кирьялаланд, богатый землями и пушниной, и не в силах стерпеть насмешку, Торгильс, именем короля, дал приказ о созыве всеобщего ледунга, и острая, как вороний клюв, древобокая стрела созыва летела из дома в дом, и одиннадцать сотен воинов были собраны на корабли, и Клаус Стефансон был вместе с ними.
Между Невою и Черной рекой
крепости быть с неприступной стеной,
в месте, где рек тех сливались пути
(лучше для крепости им не найти).
…Болота и темень. Серый, словно свалявшаяся волчья шерсть, Кирьялаланд скалил свои белоснежные зубы из-за еловых ветвей, тонкими комариными жалами язвил под кольчугой, вороньими криками плыл в низком, точно щитами сплюснутом небе. Серый… слишком много тускло-серого, сводящего с ума, склизкой болотною ряской плескавшегося в снах, дорожной пылью вязнущего в ноздрях и на языке. Клаус Стефансон выкашливал серый вместе с утренней мокротой, серым стучала в виски головная боль, острая, как гранитный осколок языческих капищ земли Кирьяльской.
Чертов серый.
– Недостойно воина показывать врагам свою слабость, пусть даже и болен он, – глаза слезились от дыма и мошкары; черные в дымчато-сером, тени ползли от костра, извиваясь, точно болотные змеи, многоголовые, многорукие; шипя, разгорались в огне сырые поленья, и голос маршала Торгильса, сухой, как прокаленное дерево, доносился до Клауса Стефансона словно бы издалека. – Враг радуется нашим слабостям, предчувствуя близкую победу свою, друзья же впадают в уныние. Думай об этом, Клаус, сын Стефана, и да укрепит твой дух пресвятая дева Мария.
Черные, как вороньи крылья, распахнутые настежь еловые лапы – лес принимал их в свои объятья, одиннадцать сотен храбрецов в тускло-серой кольчужной чешуе, закидывал невод из дыма и теней, путал, стягивал сетью, трижды надежным узлом, хохочущий, страшный, непобедимый, Зверь земли Кирьяльской, и все, что хотелось Клаусу – сорваться и заорать, рубить, сжимая крестовину меча, звериные лапы-тени, кромсать узлы, распугивая ворон, снова, и снова, и снова…
И он держался, малодушничал, думал о желтом хлебе и огненно-красном вине, что согревало живот и выгоняло прочь тревожные мысли, о стенах будущей крепости, пахнущих деревом и свежевскопанною землей… и о горбатом, как лошадиное седло, исчерченном рунами камне за спинами его товарищей, и о камнях поменьше, разбросанных вкруг поляны, точно великанская сеть.
Славный лесной улов.
– Он говорит, чтобы мы его не убивали, – подталкивая в спину рукоятью меча, дружинник вел к костру пленного кирьяла, испуганного, простоволосого, в серой, как полуденная тень, домотканой рубахе. – Он говорит, что шел покормить свой сейд, сейд своего рода, и не желает нам вреда. Что делать с ним, маршал Торгильс?
Свеям урон наносили огромный
козни карелов – язычников темных...
– Что делать, говорите? Дать сейду пищу, как он и желал. Связать языки камням его поганою кровью! Чтобы ни зверь лесной, ни птица перелетная не выдали русским наших дорог! Словно орех, лишенный скорлупы, отряд наш, лишенный крепости, и всякому войску будет он по зубам… Клаус Стефансон, возьми свой меч, и отсеки голову вражескому лазутчику. Прямо здесь, на его богу противном камне, – на лбу маршала вздулись багровые жилы, хриплый, точно воронье карканье, голос его взметнулся над елями, и лес молчал ему в ответ – зверь, затаившийся в ожидании, тяжелобокий и серолапый, и тонкая струйка крови на бледной щеке кирьяла жгла, словно огонь, и Клаус поднял меч, и, толкнув пленника на камень, рубанул наотмашь.
И лес закричал.
Острым, как сталь меча, протяжно-звериным воем вспорол тишину от края до края поляны, потоками огненно-красного тек в серую, истоптанную траву, и тени, рогатые, многохвостые, дрожа, тянули из-за камней длинно-змеиные руки, шершавыми волчьими языками лизали ладони Клауса, оставляя на коже угольно-черные метки. И душной приливной волной серый накрыл костер и камни, маршала Торгильса и дружинников, и, хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Клаус опустился на траву, и тени плясали над ним, взявшись за руки, в бесконечно черной ночи.
А потом он открыл глаза.
***
– Очнулись, голубчик? Ну, нельзя же так себя запускать, работа, я понимаю, коммунистические стройки, хе-хе… – поблескивая стеклышками пенсне, врач в белом щупал ему пульс, и кафельные стены палаты были белы, как снег, и потолок сверкал ослепительно белым, и снежно-белое одеяло укутывало Степанченко, точно огромный сугроб, и красному не было места в этом стерильно-тихом мире. Степанченко хотел спать, впервые как следует отоспаться за две недели раскаленно-красных кошмаров, но врач не давал – спрашивал какие-то глупые вопросы, о контакте с инфекционными больными, о заболеваниях психического характера среди родственников, Степанченко отвечал односложно и невпопад, и врач, досадливо махнув рукой, оставил его, и Степанченко снова уснул.
Проснувшись, он обнаружил себя в том же самом месте. Стены, одеяло и потолок – все было так же благостно и бело, и Степанченко поверил, что все дурное позади, и он излечился. Одевшись, он вышел из палаты, с трудом, поплутав по запутанно-длинным коридорам Боткинской, нашел главврача, и попросил себе выписку. Врач пожал плечами, но препираться не стал, долго заполнял какие-то бумаги, ругаясь на нехватку чернил и дурно отточенные перья, а Степанченко смотрел на муху – вялую, точно бы потравленную хлороформом, ползущую по столу черно-серую муху, и думал, что сам, должно быть, здорово похож на нее, потом муха угодила в чернильную лужу, и билась в ней, увязая крыльями все глубже, беззвучно раскрывая мушиный рот, и Степанченко было отчего-то очень неприятно на это смотреть. Потом он взял бумажку, выданную ему главврачом, и вышел за порог Боткинки, думая о белой тишине и грязно-черных мухах, увязающих в ней, гадких, покойницких мухах…
А потом красный вновь настиг его.
На углу Невского и Бакунина взметнулся огоньком транспаранта «Вся власть Советам!», и Степанченко вспомнил все – Обводный, яму, человеческий череп, расколотый его лопатой, и задрожал, затрясся от нахлынувших воспоминаний, кроваво-красные мушки затанцевали перед глазами, и ему даже пришлось опереться о фонарный столб, чтоб не упасть.
Гребаный красный.
Он понял, что должен увидеть это еще раз, то самое место – черную, точно разверстая могила, бесконечно длинную яму под проливным дождем, белые, как хирургический кафель, кости, раздробленные о булыжник Обводного, он должен собрать их и похоронить, по-христиански, на ближайшем погосте, на Волковке, где шесть лет назад упокоились его родители… Так будет правильно, и красный больше не потревожит его.
Мы изжить хотим напасти,
Чтоб покой себе добыть,
А врагов советской власти –
Били, бьем, и будем бить!
Степанченко шел, мимо стен Александро-Невской лавры, цвета песка и камня, мимо мхом поросших надгробий Никольского кладбища, вдоль извилисто-змеиной Монастырки, хвостом своим вплетающейся в Обводный, шел, и красный разгорался в нем все ярче и ярче, сияюще-огненным знаменем на холодном ветру. Степанченко пел себе под нос, и даже, кажется, махал руками, а не дойдя до Борового, встал, точно натолкнувшись на невидимую преграду – траншея была закопана, аккуратно закрыта перелопаченною землей, и черные толстые трубы лежали неподалеку, и возле труб суетился бригадир.
– Да как же так, да что ж… не успел…
Бригадир смотрел на него, как на лунатика, потом засмеялся, потом рассказал, что разрытые кости свезли на свалку, а место накрыли трубой, что кроме костей, из ямы вынули камни, странные, точно бы изрезанные древней греческой клинописью (он был очень образованный человек, его бригадир, и, несомненно, разбирался в этом вопросе), поверх же клинописи шли кресты, и над поднятыми из-под земли камнями трясся какой-то спешно приглашенный профессор, из буржуйских, потом же камни решили пустить на поребрики, и профессор был весьма недоволен, и требовал прекратить работы, но кто ж его слушал, этого буржуя. А вообще, мор у них какой-то в бригаде – пока он, Степанченко, в Боткинской лежал, с десяток рабочих вот так же свалились, кто с лихорадкой, кто еще с чем уважительным, и возвращаться на работу не спешат.
Степанченко тоже не хотелось работать. Он думал о том, что надо бы отыскать этого буржуйского профессора и непременно спросить – об огненно-красных снах и белом черепе на дне траншеи, о спящих под землею камнях, покрытых греческой клинописью, и жирных мухах, садящихся мертвым на незакрытые глаза. Это казалось Степанченко невыносимо важным, и он даже записал на клочке бумаги фамилию профессора – «Гвоздицкий», крепкую, как сталь, надежную, революционную фамилию, и без того цепляющуюся в памяти, точно гвоздь.
Красный тлел в душе его непотушенным угольком, язвил, припекал до окалины; спустившись к воде, Степанченко зачерпнул из Обводного горсточкой, поднес ладони к потрескавшимся губам. Обводный был болотно-тухлым на вкус, пах рыбой и машинным маслом, серые, как свинец, волны несли на себе грязно-желтую накипь заводов вдоль набережной, намокшую бумагу и веточки недостроенных птичьих гнезд. Степанченко смотрел на уток, ныряющих вдоль парапета, и повторял про себя: «Как с гуся вода… да, как с гуся», и думал идти к профессору, затем – на Волковку, или сначала на Волковку, и собственное отражение смотрело на него из канала – заросший щетиной подбородок, синие круги под глазами – оно казалось ему каким-то болезненно-чужим, маской, выданной напрокат…
Степанченко коснулся воды рукой – и по воде побежала рябь, и, спутанное волнами-узелками, отраженье скрылось, ушло на дно.
И Степанченко улыбнулся.
***
Это уже не было забавным ни на мгновение, это казалось подлинным безумием – серым, как небо земли Кирьяльской, вязким, как ее непроходимые болотные топи. Стоя на коленях в высокой траве, Клаус смотрел, как меч маршала режет крест-накрест мшисто-каменные бока, иссекая на части богомерзкие языческие руны, как тянет молитву отрядный епископ, брызгая на камень водою из склянки, как прячутся прочь, перешептываясь между собой, бледно-серые тени, как умолкает растревоженный сейд, вновь засыпая на десятки, сотни лет вечно-каменным сном.
– Он сказал, что проклинает всех нас, осквернителей сейда. Что года не пройдет, как сейд заберет наши души. Вот что успел выкрикнуть он, прежде, чем меч твой, Клаус Стефансон, навсегда отделил его голову от тела, – точно приглушенный серым, голос дружинника плыл над лесною поляной, и тени согласно кивали ему в ответ, и бледная речная вода струилась по камню-алтарю, смешиваясь с ярко-красною кровью, и, кончив молиться, епископ сказал, что языческое колдовство бессильно перед словом божьим, и что воинству его нечего опасаться темных знаков на камне и древних проклятий, покуда вера его крепка, и тени шептали Клаусу в уши о лживости епископских слов.
Весел язычник, в радости он,
что у крещенных так плохи дела…
Потом маршал велел сворачивать лагерь, и они шли, в надвигающейся темноте, один за другим, и ели качали над головами их мохнатыми, черными лапами, и Зверь рычал за спинами их, и ночь терпко пахла водою и кровью. И Клаусу отчего-то невыносимо хотелось вернуться, и видеть это еще раз – изрубленное мечами тело пленного на жертвенном камне, красным залитую траву, сейд, сытый, с раздувшимся каменным брюхом, впервые за сотни лет испробовавшем человечины вместо прогорклой крупяной каши и склизкого животного жира…
«А если ему понравится угощение, и он захочет еще?»
Клаусу не хотелось об этом думать. Ему хотелось вернуться, и, взяв в руки лопату, рыть до изнеможения, до кровавых мозолей – могилу мертвому кирьялу, засыпать землею бледное, как кость, лицо проклятого кирьяльского ворожея, чтоб черные могильные мухи не ползали по глазам, засыпать землею сейд, жадный до человечины, прожорливый сейд, чтобы ничья рука больше не коснулась холодных камней, возрождая к жизни древнее проклятье. И он знал, что никогда не сделает этого, не обернется под яростным взглядом маршала Торгильса, не исчезнет в лесу. Кирьялаланд посмеется над ним, чужаком, мохнатыми лапами елей встанет у него на пути, запутает, заплетет его душу в лабиринтах камней.
И из лабиринта этого не будет возврата.
***
– Что, тяжко, милок? А ты поплачь, поплачь, оно легче будет, – сгорбленная, в черном вороньем платке, старушка тушила догоравшие свечи, морщинистыми, выцветшими губами дула в огонь – и трепыхнувшись на прощание красным, он таял, дымным ладанным облачком уходил в потолок, свечи ломались в старушечьих пальцах, было светло и спокойно, совсем как в больнице. Стянув с головы кепку, Степанченко неумело перекрестился на икону. Ясноглазое, в золоченом венце, лицо Матери Божьей глядело безмятежно и строго, и Степанченко стало стыдно за потерянный нательный крест, стыдно, а потом – страшно, словно лишившись его, он лишился некоей важной защиты, ниточки, выводящей из лабиринта, сусальным золотом сверкавшей путеводной звезды.
– Пресвятая Богородица, спаси и сохрани раба божьего Николая… – Степанченко метнулся к церковной лавке, не глядя, сунул старушке в окно завалявшуюся в карманах бумажную мелочевку – спастись, откупиться от красного душежора, золотым и ладанным притушить опаляющий сердце огонь. Старушка покачала головой и, порывшись в ящичке средь иконок, выдала Степанченко крестик, стального, каменно-серого цвета, Степанченко взял его, едва не плача от облегчения и… чуда не произошло.
Попы-клопы,
Брюхачи-врали,
Ради масла и крупы
Бога выдумали!
Красный дразнил, издевался, мигал огоньками свечей, плавился, будто воск, не выдержав собственного жара, слезами тек с икон, путаясь в золотом и дымчато-сером. Сжимая крестик в правой руке, а ненадетую кепку в левой, Степанченко пятился к выходу, и черная, воронья старушка сказала ему вслед: «Смотри, не балуй, милок! Э, да ты пьяный, что ли?», и Степанченко ругнулся сквозь зубы, и вышел за порог Крюковской церкви, и с полчаса бродил между могилами Волковки, думая о плачущих красным иконах и серых могильных камнях, заросших мхом и травою.
На душе было гадко и красно, хотелось есть, сытного, обжигающего небо борща с хлебом вприкуску, хотелось и в самом деле напиться, так, чтобы вдрызг, в рванину, чтобы блевать где-нибудь на углу под осуждающими взглядами прохожих и ни черта не бояться. На Лиговке Степанченко разыскал заводскую столовую, отстояв кругалем загибающуюся вдоль столиков очередь, взял себе миску желанного борща, хлеба и четвертинку «беленькой» – для разогрева, он что, трудовой элемент, прав не имеет пропустить по стопарику в свой самый наизаконнейший выходной? Еще и газету прикупил, свежую, мажущую пальцы типографскою краской, чтобы уж совсем по-буржуйски – гулять так гулять!
И – дернулся с первых же страниц, словно обжегшись неостывше-угольными строчками, буквы плясали перед глазами, сливаясь в единую черную кляксу, но Степанченко сумел таки разобрать, сквозь серую типографскую муть и запах борща – статью академика Гвоздицкого, точеную, словно гвоздь, и революционно четкую. Что при прокладке теплотрассы неделю назад, на Обводном, был варварски уничтожен ценный культурный объект – сейд, священный камень древних карельских погостов, и кости, по всей видимости, некогда принесенного в жертву на этом камне, и что наука понесла невосполнимую потерю, и он, Гвоздицкий, лично считает, что…
А это было уже и не важно. Большеротый, многозубый, сейд скалился Степанченко серым, трещиной разошедшимся ртом с тусклых типографских снимков, сейд сжимал мхом поросшие губы – и красная жертвенная кровь ниточкой стекала по алтарю, и в заводской столовой густо пахло борщом и подгоревшим мясом, и бледный Степанченко долго сидел, уткнувшись в газету, затем же, рассеянно пробормотав: «Нет-нет, я так не хочу… не надо меня…», покинул столовую, забыв на столе помятую кепку и недоеденный борщ, и повариха крутила ему вслед у виска толстым сосисочным пальцем.
Степанченко было уже все равно.
***
– Не стоит отчаиваться, сын мой, открой мне, что тяготит твое сердце, и, милостью божьей, я сумею тебе помочь, – точно ослепительно-жаркое солнце, столь непривычное хмурой земле Кирьяльской, крест плавился в руках епископа позолоченными лучами, и тени тонко хныкали по углам, заламывая длинно-змеиные пальцы, и серый прятался, отступал, опаленный золотом и ладаном, смежал мохнатые веки, и Клаус говорил, не останавливаясь – о душащих снах и острой, как меч, головной боли, о камне, плачущем водою и кровью, и черных воронах над лесом, роняющих в мох смоляные, гладко-точеные перья. Епископ слушал, не перебивая, качал головой, осеняя Клауса крестным знаменьем, и Зверь ворчал за дощатыми стенами часовни, и серым, холодным огнем горели вечно неспящие глаза его.
Потом Клаус окончил исповедь и поднялся с колен, и Зверь рыкнул, расправляя затекшие лапы. Желтое, огненно-золотое – сияние становилось все тусклей и тусклей, Клаус ловил его кончиками пальцев, точно бабочкину пыльцу, и желтый звенел колокольчиками, искрами вспыхивая во тьме, и тонко дрожали бабочкины крылья, и епископ вел речь о терпении и смирении, о скорой награде на небесах всем претерпевшим, о скорбях и болезнях среди его товарищей, в глуши языческих болот возводящих Ландскрону, Венец земли, к вящей славе господней…
В земли язычников двинулись шведы,
Трудности ждали их, раны и беды.
Дрались язычники что было сил.
Тех, кто в поход шел, конунг просил,
крепость построить чтоб постарались
там, где чужие леса простирались,
там, где кончалась Христова земля.
…И серый, как камни земли Кирьяльской, огромный, как сейд, Зверь звал из темноты, скреб в дверь когтистыми лапами, и Клаус Стефансон шел на зов, не в силах ослушаться, по зыбким болотистым кочкам, по медвежьему бурелому шел, ступая след в след, по щиколотку проваливаясь в гнилостно-серое, мимо земляных стен наскоро построенной крепости, мимо войскового епископа в догорающем золото-белом сиянии, мимо Торгильса и товарищей его – туда, где кончалась Христова земля, к заливу Кирьяльскому, бескрайнему, точно северное море.
Зверь был громкоголос и густогрив, дыхание его заставляло склоняться наземь прибрежные сосны, и чайки присаживались отдохнуть на каменно-серой спине, когда, сложив под себя могучие лапы, Зверь садился у края воды и языком, шершавым, точно каменные осколки, вылизывал собственный хвост.
Он ждал – и вода вскипала белоснежною шапкой, кружилась водоворотом, затягивая внутрь себя веточки и мелких рыб, и сероглазый, зеленорукий – старик в рубахе из морской пены и с длинно-водорослевой бородой вставал из глубин залива, и чайки кричали над ним отчаянными, резкими голосами. И волны залива расступались, давая проход – черный, точно бескрайняя ночь, глубже самого глубокого дна, и старухи с выпученными рыбьими глазами глодали во тьме человеческую кость, и красная слюна стекала по подбородкам, и Зверь беспокойно водил мордой, чуя кровавый запах.
«Слыш-шишь, знаеш-шь, идеш-шь… уходи, откуда явился, это не ваш-ша земля…»
И каменная сеть сжималась все туже и туже – пеньковой удавкой на шее, и кашляя, задыхаясь, Клаус шел по песку, едва переставляя ноги. Старик дернул сетью, подсекая улов – и Клаус упал, и дальше полз к воде на четвереньках, слыша за собой неумолимое дыхание Зверя. Успеть бы, пока не закрылся проход… Еще рывок, еще рывочек…
«Это не ваш-ше место…»
Старик дал по воде посохом-корягой, и, скручиваясь узелками волн, зеленые, серые, огненно-красные – картины-видения понеслись по глади залива перед невидящими глазами Клауса: голод надвигающейся зимы, мор, цинга, изможденное войско Ландскроны, атака русских, занимающийся пожар, последние товарищи его, гибнущие под мечами ногардских воинов, торжественная казнь Торгильса на эшафоте Стокгольма…
И Зверь сказал: «Достаточно. Он все понял, и он уйдет. Они все со временем уйдут, все до единого. И это снова станет наша земля, земля предков наших, земля нашего рода».
И рыбоглазые старухи смеялись Клаусу из-под темной воды, манили к себе костлявыми, ракушкой обросшими пальцами, и мертвый кирьял за спинами их сжимал в руках собственную отрубленную голову, и серый, как прибрежный туман, Зверь тронул Клауса лапой, разрывая в лохмотья стальную, остро-кольчужную сеть.
И Клаус вскрикнул, точно чайка с перебитыми крыльями, и Клаус шагнул с обрыва в воду, жадно раскрывшую ему объятья, серо-черную воду, и, выпустив когти, острые, как заточенные ножи, старухи дрались над телом его, отрывая куски красно-спелого мяса, и красным окрасились воды залива Кирьяльского, и красные капли крови стекали по водорослево-зеленой бороде старика, и мертвый кирьял смеялся беззвучным смехом, пуская пузырьки воздуха из приоткрытого рта, и Зверь видел это, и сказал Зверь, что это хорошо…
***
– Прости, богородица пресвятая, грешного раба божьего… не надо со мною так… не хочу… уберите газету, снимите камень с души… – его было невыносимо много, этого красного, яркого, злого, доводящего до безумия. Точно бык с трепещущей тряпкой у морды, Степанченко метался по Лиговке, от дома к дому, преследуемый ослепительно-красным, наискось проносился через подворотни, слепо тыкался в дворы-колодцы. Серый камень смыкался за спиною его, бесконечно огромный лабиринт лиговских улиц, Степанченко кричал, запрокинув голову к холодному, бледно-серому небу, в скачущие по нему беспорядочно колесницы туч, и небо отзывалось ему раскатами грома, и тонкие струйки дождя текли по лицу Степанченко, и мокрыми каплями сбегали за воротник.
– Никакая контра… не заставит сдаться… врешь, не возьмешь, сука… – красный ринулся откуда-то с облаков с очередной молниевой вспышкой, заставив на мгновенье ослепнуть, швырнул Степанченко на колени посреди мостовой. Степанченко упал, больно ударившись о булыжник. Штанина вмиг набухла гвоздично-красным, юркохвостыми змейками кровь разбегалась в стороны, впитываясь в камни и землю, Степанченко ругался, подняв к небу кулак, и красный отвечал ему громовым хохотом.
А потом все исчезло в мутной пелене дождя – Лиговка, небо, дворы-колодцы, стянулось сплошной, грязно-серой непроглядной стеною из пористого камня, красной повязкой легло на глаза, и Степанченко шел вслепую, ладонями шаря по мокрым каменным стенам. И лабиринт все не кончался, и вел в новый лабиринт, и красная повязка на шее Степанченко сжималась все туже, Степанченко хрипел, исходя кровавой слюной, точно загнанное животное, и сейд ждал его – огромный, как гора, маячил в конце лабиринта, и красно-бурыми кляксами жгли мхом поросшие бока его.
«Слыш-шишь, знаеш-шь, идеш-шь… уходи, откуда явился, это не ваш-ша земля…»
Степанченко открыл глаза – он стоял на Боровом мосту, и Обводный канал лежал перед ним, справа и слева, и серые, как камень, тускло-свинцовые волны бились о парапет, и белый череп спал на дне канала, и рыбы ютились в глазницах его. И Степанченко расхохотался, и снял пиджак, и перегнулся через перила.
– А вот и хрен вам, кровопивцы! Накося, выкусите!
И Обводный тотчас скрутило воронкой, выгнуло, повело. Серый, точно каменное горло тоннеля, водоворот образовался прямо перед лицом Степанченко, и бледные, как кость, длиннопалые руки вытянулись из воронки, зашарили слепо по перилам, ища Степанченко.
«Это не ваш-ше место…»
Прижатый намертво к перилам моста, Степанченко видел – рваные, точно кадры кинопленки, черно-белые картины в мутном стекле Обводного: несчетные силы врагов, наступающих с запада на Петроград, взрывы бомб, занимающиеся красным огнем склады с хлебоприпасами, голод, лютый мороз, трупы на детских саночках, блокадное кольцо, все сильнее сжимающееся вкруг обреченного города…
«Так будет. И вы уйдете – все. Придет время – вы все уйдете, все до единого. И это снова станет наша земля, земля предков наших, земля нашего рода».
И, перебросившись через перила, точно тяжелый куль, Степанченко прыгнул – в воронкой раскрывшуюся, черную, бездонную пасть, туда, где лишь пустота и холодные рыбы, и красный больше не ужалит его.
И ворота закрылись за его спиною, и сыто вздохнул сейд, и эхом отозвались ему камни Обводного… И наступила тишина.
***
Участок набережной Обводного канала, от Борового моста до реки Волковки, с тех самых пор обрел зловещую славу «места самоубийц». Каждый третий год каждого десятилетия люди массово сводят счеты с жизнью на этом самом отрезке набережной, словно бы во всем городе для них не находится иного места. В 1923-м году на Боровом, Ново-Каменном, Предтеченском мостах покончило с собою 89 человек, в 1933-м – 107, рекордным стал 1993-й год – 303 самоубийства. Данные о 2003-м и минувшем, 2013-м году, пока что засекречены.
Не верите? Приезжайте к нам лет через семь, в 2023-м, в блистательный, парадный Санкт-Петербург. Минуя Мойку и Фонтанку, углубитесь в грязно-заводские, непритязательные внешне районы Лиговки и Днепропетровской, пройдитесь по набережной, от Волковки к станции метро «Обводный канал», остановитесь, постойте хотя бы пару минут, вглядываясь в серые волны Обводного… Прислушайтесь к собственным ощущениям.
Быть может, тогда городская легенда покажется вам нечто большим, чем просто бесплодною выдумкой богатых фантазией местных рассказчиков?
_____________________________________________________________________________
* Кирьялаланд, земля кирьялов – Карелия на древнескандинавском
* Тавастланд – центральная часть Финляндии, завоеванная шведами
* Ногард – Новгород на древнескандинавском
* Торгильс Кнутссон – маршал Швеции, глава регентского совета при короле Биргере Магнуссоне. Принимал личное участие в походе шведов к берегам Невы в 1300-м и постройке крепости Ландскрона («Венец земли» в переводе со шведского) на месте нынешнего Санкт-Петербурга. Был казнен в 1306-м в результате дворцовых интриг, одной из причин его опалы было взятие Ландскроны русскими войсками весной 1301-го года.
* ледунг – военно-морское ополчение Швеции
* ратная стрела – стрела, выточенная из дерева, посылалась по стране в знак войны и сбора войска
* в рассказе цитируются строфы из «Хроники Эрика», поэтической летописи Швеции начала 14-го века, и советские частушки 1920-х (частично – по сборнику В. Князева «Частушки красноармейские и о Красной Армии»)
* сейд – жертвенный камень древних карел. У каждого рода был свой сейд, в жертву ему приносилась охотничья добыча, зерна, молоко. В древнейшие времена случались и человеческие жертвы.
* лабиринт или портал – группа камней, расположенных спиралью, обычно неподалеку от сейда. Лабиринты связывают с культом мертвых, они символизировали трудный и извилистый проход от жизни к смерти, ходы их служили для запутывания душ умерших, чтобы воспрепятствовать их возвращению к живым. Порой рядом с одним лабиринтом сооружался другой, чтобы душа умершего, если ей все же удавалось выйти наружу, попадала в него.
* старик с бородою из водорослей и хитоном из пены морской – божество карело-финской мифологии Ахто, хозяин воды и повелитель птиц
* ад (Ротаймо), в карело-финской мифологии находится глубоко внизу, вход в него – через озёра, или через трещины земли. Живут там старухи-людоедки, обладающие даром воскрешать умерших.
Похожие статьи:
Рассказы → Бездна Возрожденная
Рассказы → Клевый клев
Рассказы → Анюта
Рассказы → Крогг
Рассказы → Мы будем вас ждать (Стандартная вариация) [18+]
