Скитания Земные

   Эпиграф 0

   

   Хей! А-шанта ниг!

   Иди! Пришли земных богов обратно

   в их обитель на неведомом Кадате

   и моли небо, чтобы никогда не встречать меня

   ни в одном из моих тысяч обличий.

   

   [Г. Ф. Лавкрафт "Сомнамбулический поиск неведомого Кадата"]

   

   И точно зверь загнанный, словно волк серый, затравленный, вжался он спиною голою в камень голый, хладный, и яростно, опасливо, внимательно озирался; то, что гнало его вперёд и во тьму, лишая оглядки, продиралось сквозь редкую чащу негустых странных лесов, усеивавших землю эту. Не было в мире, где ему выпало родится, жить и состариться либо бессрочно умереть, ни волков, ни иных зверей - лишь только монстры, сотнетонные, сотнелетние, огромные и коварные, обитали на планете, озарённой красно-оранжевым простором, сминаемой злым небом, утопающей в хищных сумерках и в травоядных утрах; и не сыскать на всей планете настоящего жилья человеческого, кроме его собственного, но и то оказалось брошено, вынужденно брошено и забыто, а потом циклопическая лапа ревущего, не ведающего слов великана раздавила правильно измысленный и верно построенный шалаш с надёжными укреплениями. И началась погоня - из рода доисторических преследований, что являлись из ниоткуда, из хаоса, из пустоты на самой заре веков; жуткое чудовище почуяло его и возжелало сожрать целиком, не оставив и костей, - потому пришлось сыну звёзд и солнца бросить насиженное и обустроенное место и стремглав помчаться прочь. В шалаше-хижине погибли жена человека и малое дитя; он звал их за собой, и они услышали, однако чересчур тих, спор и умён выяснился ящер, исполинская громада чешуи, когтей и клыков. Не дала живая машина смерти ни секунды подумать, ни мига, дабы обогнать, и насмерть припечатала к земле родящей два беззащитных тела; тотчас желания мести и казни заметались в главе сына человеческого, только пришлось тому спасаться бегством, загонять себя-жертву и чудище охотника, вспоминая развлекательные гонки, кои устраивались на далёкой планете-родине человека и которые отодвинулись, загасли и потухли где-то во тьме веков, пока стартовавший исследовательский корабль бороздил космические просторы, пока плодился и умирал в течение веков экипаж судна, пока, после того как они рухнули на неведомую планету с подходящей атмосферой, шли годы и годы, отмечающие возникновение на свет новых поколений людей, гибель старых и затуманивания, истирания знаний. Вновь пришедшие обретали ранее не знакомые сведения и возможности - и платили за то забытьем об исконном, генетическом; впрочем, гены же сохраняли бывших чужаков, а ныне - полноправных жителей безымянной планеты, от разрыва с прошлым и падения в глубь бездны беспамятства, от ассимиляции наиболее кошмарного вида, когда уже никто и ничто в уме и подсознании не подсказывает нужного образа размышления, картин подлинной жизни и предначертанного, возможного или желанного будущего, когда вокруг - одно настоящее, но и оно - иллюзорное.

   Пали последние худые деревца под неистовыми лапищами хищного гиганта, и он вырвался на свободный от преград участок; напуганная собачонка - сердце, к тому моменту в груди беглеца человека уже успело охладиться и заработать размеренно, и небольшого роста, в сравнении с кошмарным ящеросхожим, нагая фигура ринулась вправо, по направлению к ближайшей пещере, которую наконец заметили щипаемые едким потом глаза. Зев-вход пещеры располагался на значительном отдалении, однако человека гнало, гнало вперёд, гнало без остановки великое множество причин: жажда мести, страх, инстинкт, рефлексы, интеллект, интуиция, сиюминутность... и не только!; и нет, он не забыл все эти учёные слова, он помнил их и себя, и Родину, и размеренное существование там, и бесконечно и вечно опасную жизнь здесь - пусть не очень хорошо, и всё равно не забыл он необходимых вещей: более древние сохранились хуже, те, что поновее, - отчётливее. Эх, если б у него имелось стреляющее огнём либо лазером, либо плазмой или любым иным смертоносным "наполнителем" оружие!..; он бы вмиг прекратил гонку, бегство, он бы приручил ноги, замер, повернулся бы и единственным зарядом пробил бы, а лучше - сшиб вовсе громадную свирепую голову страшного ящера. Да, вот имя, превосходно садящееся на монстра, описывающее его, представляющее, - чрезвычайно точное и ёмкое имя: динозавр; не позабыл человек, конечно, и первого, своего, генетического языка.

   Бегущий одолел уж половину пути до пещеры; всё повторялось и повторится опять: вот он спасается от неминуемой смерти, превращая её в только лишь вероятную - как тогда, вскоре после невыносимо болезненной и навеки не забываемой смерти жены и ребёнка, как у лавового поля, где он под прихотливо-жестоким порывом ветра потерял защищавшую от мороза накидку из кожи огромной, напоминавшей кошку твари ("саблезубым тигром" им наречённой), как, всё ещё спасаясь от динозавра, взбирался по осыпающемуся горному склону на каменистое плато, позволяющее ветрам гневаться, хохотать и развлекаться пуще прежнего. За время, прошедшее с начала изматывающей смертельной, не подразумевающей давнего и забываемого развлечения гонки, он смертельно же вымотался, устал эмоционально и, тем не менее, совершал поступки, равные каждой, пускай самой маленькой частичке Вселенной в каждый отрезок пространства-времени - бежал бежал бежал бежал бежал...

   До прорези-пасти пещеры - треть расстояния; дыхание обжигало теперь не только глотку - внутренности целиком; ноги сковывало, руки холодели, из главы мысли исчезали одна за одной, и вот он - почти не он, почти что слепок инстинктивных начинаний. Сзади раздался рёв - акцентуация на неутолённом голоде, и человек рванулся быстрее, хотя куда ускоряться, к чему? зачем? возможно ли?.. Возможно; не теряя надежды, не рассуждая о ней, не зря уставания и расстояния, и шансов, и страхов, последний из людей заставлял ноги двигаться, не замирать, принуждал тело функционировать, приказывал желанному не отставать от реального и себе - от намеченного. И до черным-чёрного провала, до дыры, мрачнее и глубже космической ночи, - жалкие, считанные метры (если измерять величинами его родной планеты) или пара шагов охотящегося на него динозавра (применяя градацию, ближе, понятнее и проще для большеголового и пугающего, но в целом, вправде, безмозглого ящера).

   Машина смерти на центнеровых лапах - в трёх шагах от него, тёмная дверь пещеры - в шаге; сам не понимая для чего, беглец вытянул перед собой руку. Внезапно динозавр прибавил ходу - и тут же наклонил и бросил вперёд голову, раскрывая полный острых длинных широких зубов рот-яму; и он - услышал, он - почувствовал, а пещера... в полуметре! Ну же!.. до спасения чуть-чуть, и даже меньше, чем чуть-чуть, - единое краткое желание, эфирный толчок мысли, практически нематериальный зов действительности и невидимый, неугадываемый, ненаходимый отклик на него физических характеристик. Он - прыгнул!..

   ...Он - прыгнул, - и услыхал смачно, звонко, громыхающе хлопающие позади, в двух-трёх десятках сантиметров от обнажённой спины челюсти; тираннозавр - так назовут его преследователя много, много позже - остался ни с чем. Человек упал без сил на обжигающе ледяной пол непроглядной пещеры и позволил себе расслабиться, забыться, отдохнуть - позволил всё то, что невозможно позволять в мире наподобие этого; тираннозавр, разъярённый неудачей, кружащий нервно, озадаченно и ненавистно у дыры-прохода метр высотой и полметра шириной, бил алчно клыками, угрожающе клацал, вторя и вторя беснующемуся разуму и изголодавшемуся огранизму. Да, он - упустил...; упустил, потерял - проиграл.

   Он хотя - не замершее в пыльно-затхлом чернильном мраке нечто; человек не понял, что его убило: просто в одну секунду он лежит, запыхавшийся, на льду пещеры, а сразу же в последующую его рвут на части белые, загибающиеся ножи, и распространяется вонь, характерный смрадный запах из вонючей пасти очередного живоубийцы, рождённого в период до истории.

   Воспылавшее невиданным и неизмеряемым, и, однако же, вполне объяснимым стремлением наказать, замучить, умертвить, резко-оранжевое и кислотно-красное небо озарилось вспышками, горениями, летящим пламенем; не знающие конца и перемен собственному безграничному негодованию, негодованию, равному по силе тяге строить, населять и оживлять миры, боги Земли и Космоса, и Вселенной наслали на планету и её длиннозубых, длинношеих, великоголовых, толстолапых, острокоготных, буроглазых, громкозевных, плотожорных и травокусающих... тираннозавров, трицератопсов, бронтозавров, стегозавров, птеродактилей, птеранодонов, игуанодонов, диплодоков, ихтиозавров... на великанских и скромнорослых, по-вековозрастному мудрых и ребячески бездумных, телепатических и эмпатических, неразумных и полуразумных, инопланетно неправильных и здешне мыслящих... наслали на весь род земных обитателей разъярившиеся боги истины, природы и справедливости неотринутую месть. Месть, оказавшуюся тысячекрат, миллионкрат мощнее и разрушительнее мыслей-образов погибшего последнего из людей; месть, весьма вероятно, спонтанную - однако и определённую и, во всяком случае, вытребованную реальностью для объятой геенной и её цветами, светами, температурами, законами, исключениями планеты, третьей по счёту от сферы-ока, планеты, в будущем выглядящей, словно зеркальный двойник нынешней, а потому с садами, реками, полями, чистыми облаками и мирными животными, со сладкоголосыми птицами, вольными и не бессердечными ветрами, горами, посыпаемыми снегом, и долинами, то лесными, то пустынными, то, подобно и самим пустыням, и степям, и землям ледяным, сберегающими тайну, - месть для третьей планеты, через сотни сотен лет именуемой так же, как прямо сейчас, и крутящейся безостановочно под звездой, ближайшей и ярчайшей для неё, коя тоже не сменит названия и продолжит испускать лучи под титулом Солнца и остывать по направлению к вечности, к неизбежному, отделённому временем и застывшему где-то среди него, финалу обледенения.

   Боги возненавидели нынешнюю Землю - и они сбросили на звёздный шар полыхающие астероиды, в качестве гибельного урока стопятидесятимиллионным существам-громадам, тем, кого невинно убиенный поименовал динозаврами; динозаврам не суждено было спастись, разве что в виде научных находок и генетического материала благодаря экспедиторам из будущего, настоящего и прошлого; людей же, тем временем, ждала участь другая, сорта, не терпящего сравнений совершенно, и двигающаяся дальше, влекущая младый род низкорослых прямоходящих созданий к взрослению и выбору, причине и следствию... к тому, что замыслили своенравные, многоведающие боги.

   Эпиграф 1

   

   Всех же душ, происшедших от чресл Иакова,

   было семьдесят, а Иосиф был уже в Египте.

   И умер Иосиф и все братья его и весь род их;

   а сыны Израилевы расплодились и размножились,

   и возросли и усилились чрезвычайно,

   и наполнилась ими земля та. И восстал в Египте

   новый царь, который не знал Иосифа, и сказал

   народу своему: вот, народ сынов Израилевых многочислен

   и сильнее нас; перехитрим же его, чтобы он

   не размножался; иначе, когда случится война, соединится

   и он с нашими неприятелями, и вооружится против нас,

   и выйдет из земли.

   

   [Исход, 1:5-10.]

   

   Приборы отображали всё в точности и не допуская ошибки, разве что самой малейшей, теряющейся в сотенных, а то и тысячных и десятитысячных долях процента; он взглянул на лист-монитор, проверил результаты, обдумал и остался доволен. И, несмотря на это, его быстрые тонкие пальцы забегали по сенсорам, запуская проверяющую программу и управляя ей; огоньки на экране метр на метр загорались и гасли, и вновь загорались, и он видел числа и знаки, и символы, и условные обозначения, и даже иероглифы - позаимствованные из глубинного прошлого цепкими умами да совершенно недавно придуманные, причём, вероятно, теми же учёными людьми. Видя, что цель отслеживается, что автопилот работает без сбоев, он отключил программу проверки, куда зашёл исключительно из-за пренеприятной, громкой и суматошной встречи с пролетавшим мимо метеоритом (возможность подобного - крайне мала, однако не нулевая и, тем паче, не отрицательная), затем активировал невидимые волновые наушники и, заткнув уши сгущённым воздухом, контролируемым посредством вмонтированных в стены, иногда - распылённых аудиоустройств, позволил себе полчаса отдыха, тридцать минут, когда можно послушать стародавнюю классику в новой обработке, не столь "взрослое" ретро и лучшие из неокомпозиций.

   Ситуация пошла не так, когда переведённый им в режим самоуправления "рассеянный" музцентр запустил то ли седьмую, то ли восьмую по счёту композицию; инструментал родом откуда-то поблизости, может, из XXV, а возможно, из XXVI века, проигрываемый сверхчуткими наушниками высокоинтеллектуального (для бездушной железки) музыкального центра, заглушил сигнал тревоги... а когда он очнулся, было уже поздно. Он махнул рукой, давая наушникам приказ деактивироваться и развеяться, бросился к пульту ручного управления космокораблём и взялся поспешно и, насколько к тому благоволи обстоятельства и его собственное моральное состояние, сосредоточенно, последовательно, безошибочно набирать нужный порядок команд. HE-(high-end)компьютер, по завершении введения необходимой информации, разразился истошными воплями, от которых у него закрались дымчато нечёткие, но безошибочные подозрения; и хуже всего была обязанность понимать, что он не уследил, что упустил момент ошибки и ни на миллиграмм не представляет себе ни опасности, ни причины, её породившей.

   Он вывел на лист-экран внешний обзор; рука, коя, для лучшей связки и управляемости, должна оставаться расслабленной, скользила по набору разноцветно светящихся сенсо-кнопок, а на плоском квадрате отображались передвигаемые участки космоса. Он вглядывался и вглядывался, и вглядывался во тьму, в свет, в чёрные дыры и звёзды, в туманности и снова во тьму, и опять в свет, и в пустоту, в пустоту, пустоту...и не находил ничего; тогда, отбросив родившееся предположение - что проблема в сторонних факторах, - обратился он непосредственно к кораблю. Та же программа и те же кнопки-сенсоры позволили легко и просто проверить, скользяще быстро и неминуемо достоверно, космического, похожего на мутировавший, обделанный листами титана и сплавов на его основе скитальца, звездолёт "Комета" класса AC-13.1, на предмет поломок, неполадок, технических ошибок, компьютерных сбоев...; и он нашёл первопричину, о да, он её нашёл... но оказалось уж чересчур поздно.

   Работающую на магнитной тяге машину, оснащённую многочисленными миниатюрными синхрофазотронами, что рассыпаны по целому корпусу, тряхнуло, резко приподняло, обрушило, развернуло - и зашвырнуло куда-то вниз; он слетел было с пневмокресла, но защитные ремни, напрягшись, удержали его. Корабль стремился в бездну, в никуда, в неизвестность; спеша, он повернулся обратно к монитору и прочитал:

   

   "Ошибка! Ошибка! Ошибка!

   Повреждён контроллер, отвечающий за бесперебойное функционирование связи отделов 1 и 2 корабля!

   Ошибка! Ошибка! Ошибка!"

   

   Связка центра управления и всего остального космолёта вышла из строя!.. он и представить боялся, что это может означать: для металлического летающего монстра - корабля, для опытного пилота и юнинавта - его лично, для экспедиции по внедрению - и, как следствие, многих тысяч существ, разумных и нет, ныне здравствующих и живущих пока только на уровне фантазий... А тем моментом "Комета" AC-13.1 неслась ниже и ниже, и уже не неслась, а падала, и не падала, а, постоянно ускоряясь, летела, мчалась в пропасть, безудержно и неуправляемо стремилась слиться с окружением, с тягой к смерти, и подражала передвигающему предметы и объекты с быстротой света гиперпространству, и просто-напросто - отрывалась, забывалась, выскакивала за пределы своих, воплощённых инженерами-гуманоидами разрешений, чтобы... чтобы потерять смысл и точку назначения.

   Но он знал, знал, чёрт побери!, что ждёт впереди, и потому ринулся к пульту ещё в один раз, и нажимал на сенсоры, и запускал, и менял, и закрывал, и повторно запускал программы; и кричал он по дальней связи через встроенный усиленных приёма-передачи фон, и на ближнем расстоянии, посредством персонального фона, вызывал подмогу, и просил о помощи, задействуя громкоговоритель, - и старался не смотреть: ни в иллюминаторы, ни на листо-экран, ни даже на изображения, которые мелькали на мониторчиках мультизадачных, растягиваемых обыкновенным движением пальцев стац-фонов. Он в бессчётный раз прокричал позывные, координаты, имя и фамилию, серию, класс и номер звездолёта (24Z-1538b); внутренности искусственного звёздного всадника неудержимо, эпилептически тряслись, тогда как всадник всадника - живой и обычный человек, лишь ведающий немало и наученный управляться с обстоятельствами, по чьей-то чужой воле дёргался на пневматическом кресле, что не разрешало капитану упасть, оснащённое прочными, моментально реагирующими на критически негативные изменения эласторемнями, и само не валилось ни набок, ни вверх тормашками, ибо неукоснительно, будто впечатанное, будто слитая с полом тяжелейшая статуя, стояло на цепких магнитах.

   Потом пришёл ответ на вопрос "Что случилось?": экран наконец отобразил всё-таки определённую системами починки проблему - тот коварный либо неуклюжий метеорит не только вывел из строя перемычку двух важнейших отделов, он ещё и (этим действием и парой иных касаний, уже точечных) помешал кораблю и некоторым его отделам работать в штатном режиме; ошибка уцепилась за ошибку, уцепилась за ошибку, уцепилась за ошибку, и в несчисленный раз Вселенная наглядно объяснила, кому принадлежат права на ход микрокосмических и макрокосмических процессов и их взаимосвязь. Компьютер (сокращённо - ко-п) предложил ему остановиться, перезапустить все системы, отстроить заново сетку задач для судна в целом и раздельных того частей, после чего вернуться к прерванному полёту.

   "Вот же вовремя, мать твою!.."

   В следующий миг произошло одно-единственное изменение: неизбывный удар о твёрдую поверхность с характерными последствиями данного непредугаданного нежеланного дейстия. Вывод - пневмокресло оторвалось от магнитов, взлетело вверх, практически что к помигивающему проводами-лампочками потолку, и низринулось в обратном направлении, вместе с тем, когда падало с ускорением, разгоняясь в сторону стены напротив. Жестокий, болезненный удар!..

   Для него всё прекратилось...

   Спустя короткий страшный промежуток времени и пространства, незримый для юнипилота, но, если он каким-то чудом выживет, тот, что станет для него в абсолютно ясной степени ощутимым, замерли события и для сверзившихся тонн корабля.

   Ветер лениво поднял песок и бросил на несчастных падших - и шутливо подхватил, и расплескал по полному множеству боков - и зачерпнул эфирно тонкой лапой следующую горсть...

   

   - И помни, - сказал ему перед отлётом Единица, имя которого, помимо первого числа Один, содержало, на самом деле, более десятка знаков, - для нас главное не выполнить в точности задачу или реализовать некие, вполне определённые планы. Для нас и, что важнее, для них решающую роль сыграет твоя удача либо неудача. Не бойся отступить от намеченных путей, от установленных сроков, от проверенных методик, от гуманоидности и разумности, от методичности или хаотичности... цель твоей экспедиции - запуск, по крайней мере, внутренне контролируемого процесса.

   - Я понял, - ответил Нуль (обладавший столь же длинным именем, что и его руководитель, но бравшим начало из "очевидной" цифры "0") и благодарно склонил голову.

   Единица по-отечески объял голову ученика крупными ладонями.

   - Тогда - в добрый путь, мой ученик.

   - В добрый. Спасибо за доверие, Учитель.

   Единица молча улыбнулся.

   Потом было всхождение на транс-корабль, проверка систем, отслеживаемый из ЦЗ - Центра Запусков - старт, ускорение, незаметно и почти окончательно гасимое магнитнополевыми рессорами, выход за пределы атмосферы и вторичное ускорение, значительно превосходящее начальное, а значит, поддерживаемое и точечно нивелируемое автоматическими системами космолёта, в частности и особенности - защитно-усредняющими. Когда голо-экраны, напрямую получающие информацию от "умных" частей корабля и мгновенно её анализирующие и воспроизводящие, отобразили первичные важные сведения, Нуль сбросил скорость до т. н. менее-световой, вбил требуемые указания в память-чип робопилота и, включив RVO-самосуществование галактического транспорта (Robus Vivendi-Operandi), откинулся на податливую, удобнейшую спинку пневматического кресла, чтобы обдумать дальнейшие действия, прежде чем позволить себе отдохнуть.

   Его дебютный нетренировочный полёт проходил настолько ровно и правильно, что отбрасывал всякий интерес и, паче того, навевал скуку; Нуль зевал и пил эр-кофе [эрзац-кофе], приготовляемый и поставляемый связанной с целиковым кораблём и "опутавшей" его кухонной системой, и играл в игры присутствия на hi-end-ко-пе, и читал 4D-книги, и слушал "музыку сфер" посредством невидимого оборудования новейшего, надкласса. Пересмотрев внутренним взором ещё раз собственное поведение и возможные реакции второй стороны, а также расписав мысленно и на e-листе вероятностные последствия и способы выхода из них, проделав это давно, на его взгляд, тогда, сразу после старта, он маялся то безделием, то скукой; кто знает, не сия ли причина стала прародителем метеорита - неотслеженного, будто материализовавшегося из вневещественной бездны и канувшего в абсолютное никуда метеорита, который вырвал капитана-посланника из обманчиво ласковых лап праздности и окунул, бросил, зашвырнул в кошмарные бедствия и смертеносный космический беспорядок.

   Нуль не сумел передать сигнала бедствия: систему связи, похоже, закоротило - и всего-то от удара жалкого метеорита!; и это на корабле, у корабля - у того корабля, коий, рассекая межзвёздное, внутрепустотелое пространство, совершенно определённым путём не мог подобным образом поломаться, не предназначен был для таких мелких сбоев; мелких, зловредных и, увы, конечных, неисправляемых, летально-дистабилизирующих сбоев. Не хватило времени и на другие полезные поступки, а те, на которые хватило, не принесли ни, конечно, превосходящего, ни сносного, удобоваримого, ни даже, Великий Творец! минимального результата; ТПВ-минимум, технически проверенный и воспроизведённый минимум, выродился в ничто, зашвырнув туда же умного, отважного, умелого дебютанта и первопроходца, посланника с опытом, знаниями и наследственностью, перечёркнутыми злым роком. Впрочем, ой ли?; и вообще - доступно ли року состояние злобы?.. Что если всё шло своим чередом?; или же не шло, однако отрицало возможность негатива, в то время как минус на минус даёт плюс; либо же делало хитрейший, не узнаваемый гуманоидом финт... гамбит...

   Он теперь не ответил бы; основная задача Нуля поменялась, превратившись из благородной миссии в обыкновеннейшую потребность выжить; живой и непреклонной реальности предстояло держать ответ за своего рухнувшего в бездну и пропасть таинственной случайности сына... но вначале - помочь ему, буде то, округляя правду, в принципе возможно.

   

   Сознание возвращалось, сопровождаемое то затихающей, то вновь усиливающейся болью; он, тот, кого на планете, носящей имя Мать, знали как Нуля, открыл глаза и окинул затуманенным взором место, где находился. Это по-прежнему были внутренности космического корабля, только и само нутро, и многое в нём оказались перевёрнутыми, уроненными, раскрытыми, сломанными, покорёженными...; спасательная система, и входящая в медсистему по принципу частности, и являющаяся одновременно самостоятельным авторегулирующимся центром, уберегла его от смерти, ввела в защитный анабиоз и вылечила многие раны и повреждения, но, увы, проделать подобное в отношении судна для бортового "доктора" невозможно.

   Нуль встал и почти сразу заметил, что операторы-ремонтники стараются приварить обратно вылетевшие двери, залатать дыры внутри корпуса, воссоздать из кусков и кусочков, на которые разлетелись, роботов из сферы обслуживания, слежения, выполнения и даже собственно ремонта... однако AC-13.1 получил слишком много "боевых ранений", не совместимых с нормальным, рассчитанным на звёздном заводе существованием. Он подошёл к ко-пу; монитор компьютера не горел и никак не реагировал; Нуль понажимал бесцветные, утонувшие в затухании сенсоры-клавиши и тоже не добился ни видимого, ни хотя бы фрагментарно ощутимого результата. Капитан произнёс "Вывести аварийные показатели", но и эту, последнюю, выполняемую при наличии минимально необходимых ресурсов команду ко-п не смог воплотить в жизнь; тогда Нуль понял, что дела совсем плохи.

   Пошатываясь, он прошёл сначала в медицинский отсек (с помятыми лицевыми сторонами стен и вогнутыми гранями наружными, заваленный предметами и деталями предметов, изукрашенный и загаженный химикатами, лекарствами, жидкостями, вырвавшимися из разбитых, проткнутых, разорванных упаковок и ёмкостей); там он, в аптечке, раскрывшейся и развалившейся на полу, обнаружил несколько пакетиков универсального препарата - УПа. Затолкав цветные таблетки в рот и проглотив без воды, он тотчас почувствовал себя немного лучше; когда боль в голове притихла, обещая погаснуть совсем, он сунул находившиеся в его кулаке эластичные пакетики из искусственного материала в карман куртки спецкостюма (сплошного и намеренно, на такие вот случаи жизни, упрочнённого), закрыл вакуумный карман, тем самым заставив вшитый в материю механизм откачать из него воздух, и двинулся к выходу.

   Выход манил и предостерегал солнцем, очень и очень ярким - чрезмерно ярким для него, - впрочем, что поделаешь?..; вместо выходного люка зияла дыра; непосредственно люк валялся в метрах от корабля, нижней частью наверх. Нуль хмыкнул, обводя взглядом неприветливые окрестности; во-первых, он заметил, что корабль лежит на боку и притом вздёрнут на пару десятков градусов к небу, к тому жаркому, пока не проявляющему жалости солнцу, кое встречало негаданного пришельца безразличной агрессией.

   "Не принимай неизвестные факторы за непременно враждебные", - вспомнил он слова Единицы.

   И правда, уже то, что он дышал воздухом чужой планеты, говорило в пользу всплывшего в сознании аргумента; Нуль ещё раз глянул на солнце, на звезду, которую, если бы он был дома, Нуль назвал бы Солнцем, и окончательно уверился в мысли, что без скафандра не обойтись: причины - жара, неведомый климат, необходимость питательных веществ, потребность отдохнуть и восстановиться после катастрофы, желание обезопасить себя и облегчить себе путь и решение возможных (весьма вероятных) будущих проблем в новом, неизученном краю, etc. Скафандр висел здесь же, на крюке; крюк при аварии погнулся и вылез из стенки с "мясом" той самой стенки, однако же на состоянии защитной одежды это не сказалось; потому он протянул руки, принял из лап автоматически откликнувшегося крюка, погромыхивающего, жужжащего и скрипящего, скафандр и, нажав работающую малоприметную сенсо-кнопку на боку серебристых объёмных человеческих контуров, позволил скафандру заключить его вовнутрь и активироваться, становясь чем-то вроде управляемого полуробота-полукиборга.

   Перемещаясь практически столь же быстро и маневременно, сколь и на данных с иск-рождения своих двоих, Нуль выбрался из дыры люка, спустился по обездвиженному коротким замыканием автотрапу и оказался на плотном песке, обжигающем глаз цветом, а открытую кожу, надо полагать, - раскалёнными гранулами; взгляд налево, взгляд направо, перед собой и вокруг... ничего на отдалении и вблизи - один лишь песок. Он обернулся, мельком посмотрел на погибший или уже всё равно умирающий корабль, заваленный на бок, точно древнее громадное животное другим доисторическим монстром, возжаждавшим плоти и крови, утоления голода, Нуль сверился с голокартой скафандра; юнинавту повезло, и маневровая оболочка, кажется, действовала без сбоев - карта отобразила местонахождение владельца-пользователя и зарегистрировала некое сооружение на северо-востоке, а также неспешное движение какого-то существа (или устройства, или робота, или киборга, или бог его знает кого ещё!) в том же направлении, правда, ближе. Особого выбора ситуация не предоставляла, потому Нуль, беззвучно владея защитным, вторым телом, направился вслед двигающемуся объекту/субъекту; судя по показаниям климат-контроля, солнце палило нещадно, песок - ярился пламенем под ногами, и не наблюдалось ни малейшего намёка на ветерок, но тот же климат-контроль и уберегал, спасал удобно расположившегося в окружении полого семиробота гуманоида, жертву страшного и чудом достаточно сносно для него завершившегося кораблекрушения.

   По мере движения мало что менялось относительно работоспособности скафандра - он просто начал функционировать чуть усерднее, нагреваясь под неусыпным взором яично-жёлтого ока здешнего Бога... или же лишь первого узнанного из богов; вскоре в отдалении показалась фигурка; Нуль приблизил обзор, дав телом соответствующие команды камере, и разглядел... человека! Камера повернула и с различных ракурсов продемонстрировала завёрнутого в песчаного цвета одежды аборигена; руки, ноги, торс, голова... всё как у Нуля; разве что лицо, там, где оно выглядывало из-под странной то ли витой, то ли сплюснутой шапки-шарфа, чернело тёмными красками, в отличие от белого, близкого к снежному лика Нуля, да тело либо скелет выглядели (на взгляд материнца) болезненно худыми. Он ускорил шаг, прилагая, впрочем, всяческие усилия, дабы не испугать местного; когда их разделяло меньше трёх-четырёх десятков метров, темнолицый абориген вдруг замер, видимо, почуяв приближение неизвестного, обернулся, несомненно, увидел его, вышагивающего в широком и высоком металло-стеклянном костюме... и замер, открыв рот. Нуль слегка сбавил скорость и, гадая, удивлён ли абориген или напуган, или испытывает какие-либо иные эмоции, медленно поднял руку в "солнце" - знаке интергалактического приветствия, в символе чистоты и блага намерений: ладонь возведена вверх, к небесам, и обращена к тому, кому предназначался жест, а пальцы расставлены друг от друга.

   - Я - не враг, - проговорил негромко, но внятно Нуль, использовав, на всякий случай, перевод на полное множество известных скафандру языков. - Я - не враг. Мне нужно пообщаться с тобой.

   Абориген закрыл рот, и, хотя стало очевидным, что встреченный в сомнении и - по крайней мере, отчасти - страхе, местный житель не двинулся с места и никоим образом не выразил волнения либо ужаса; он просто стоял и смотрел, стоял и ждал. Воспользовавшись этим, Нуль приблизился; так и держащий руку наверх по мере того, как подходил, он наконец опустил её и, замерев в паре шагов от человека в непонятных одеждах, протянул ладонь для рукопожатия - ещё одного универсального средства знакомства. Наклонив голову, абориген внимательно разглядывал его, причём, чувствовал Нуль, гуманоида больше интересует то, что снаружи, чем то, что внутри; тоненькая ручка протянулась вперёд, коснулась металла "руки" костюма, провела по нему пальцем, палец соскользнул, налетевший порыв ветра откинул складки материи с лица здешнего жителя... и Нуль внезапно осознал, что перед ним женщина. Позже, когда они лежали вдвоём в темноте совсем небогатого, но прочно построенного дома, на простой, но крепкой кровати, она объяснила ему, что живёт странницей, свободной и смелой, и поэтому ей позволено богом странствий носить мужскую одежду и вести себя непринуждённо; сейчас же она миниатюрной тёмной, едва ли не чёрной ладошкой пожала его сверкающую в свете ока звезды хромированную пятерню.

   - Иштар, - сказала она - и, отняв руку, указала на себя пальцем.

   Нуля объяло непередаваемое чувство, ощущение высшей определённости и при этом таинственности встречи, ровно в тот момент, когда крохотная человеческая ручка поздоровалась с огромной ручищей псевдоробота; конечно, ни ладонь незнакомки, ни лицо, ни остальное тело - в чём он скоро убедился - не представляли собой по цвету кусок угля или же коричневого пластилина, однако на первый взгляд непривычному белокожему Нулю почудилось именно так.

   - Нуль, - попробовал он ответствовать с той же интонацией и идентичным жестом показал на себя.

   Потом она вытянула руку к солнцу, к огненной сфере, кою у него на родине давным-давно и окончательно нарекли солнцем, и её рот обронил на чудном, немного рычащем (для него, во всяком разе) наречии:

   - Ра.

   Следом палец ткнулся, а Нулю привиделось - вонзился, в него.

   - Бог, - вылетело второе краткое порыкивающее слово.

   - Нуль, - повторил он, слегка смущённый, - не именем, что она дала ему: он тогда ещё не мог хорошо её понять; но вниманием и спокойствием, которым и до капли не знакомый человек одарял выглядевшего непривычно и, пожалуй, кошмарно - Нуль не сомневался - чужака.

   - Нуль - не знаю. - Она покачала головой. - Имя?

   "Что же ей ответить?" - помыслил он.

   Вначале понять бы, чего она от него хочет, чего добивается...

   Он решил, во второй раз копируя поведение женщины, ткнуть себе в грудь схожим с её жестом.

   - Кто? - спросил он так, чтобы не сохранялось ни единого сомнения в вопросительности интонации.

   Она пожала плечами и одарила его ещё более заинтересованным взглядом.

   "А мы, вероятно, подобны больше, чем кажется..." - удивлённо пролетело в мозгу космического странника.

   - Имя - нет? - Её уста тоже родили стопроцентно вопросительный смысл.

   Но Нулю было не под силу угадать - пока было не под силу угадать, не то что разобрать и объяснить, хотя бы самому себе, - забавные и в малой степени жёстко звучащие слова чужеродного языка; он предпринял очередную новую попытку: тоже и так же пожал плечами и повторил:

   - Нет.

   - Название? - спросила она.

   - Нет. - И он снова, подстраховываясь, сделал то движение плечами.

   - Неназванный?

   Он стоял и смотрел на неё... что ей сказать? как себя повести?..; он развёл руками.

   - Неназванный, - вторично вымолвила она, указывая на собеседника; и опять худенький пальчик повернулся к его обладательнице. - Иштар.

   - Иштар, - согласно утвердил он. - Неназванный.

   Она кивнула; и улыбнулась, - и он не отыскал в той улыбке ни враждебности, ни настороженности, ни испуга.

   Так Нуль стал Неназванным.

   Она подошла чуть-чуть ближе, всего на шаг, и приглашающе протянула ручку; он аккуратно ухватил чернеющую смуглую ладонь, и она повела его через пески. По пути они разговаривали, медленно, неспешно, большей частию - она; она указала на пустыню и проговорила "Пустыня", она указала на солнце и повторно изрекла "Ра"; она охватила окружающее руками и произнесла подряд: "Ра... Амон-Ра... Египет". Она спросила у него:

   - Бог?

   Он покачал головой.

   - Я не Ра.

   - Неназванный бог, - определила она. - Бог - Неназванный.

   - А кто ты?

   - Египтянка. Иштар.

   - Бог? - попробовал он, словно на вкус и значение, занятный и вместе с тем пугающий язык, на котором разговаривала Иштар.

   - Богиня? - скорее переспросила, чем удивилась она; и вновь охватила руками целый пустынный простор. - Боги, Египет, люди. Люди, дети, боги. Люди - боги и богини.

   Он хоть и исчезающе мало, но научался слышать её и внимать ей.

   - Ты из людей?

   - Человек, - согласилась и пояснила Иштар.

   - И я - человек.

   - Бог?

   - Ты - человек и бог. И я. Да?

   Она остановилась и окинула его особенно пронзительным взглядом.

   - Да, - наконец вынесла она вердикт.

   За разговорами он не заметил, как бесконечные пески затихли вдали - более на уровне подсознания, чем сознания, ощущений, взгляда, - и перед ним раскрылся город; аскетически выглядящие здания, крупные чистые и голые площади, люди-боги в одинаковой песочных оттенков одежде - женщины изящнее и легче одеты, чем мужчины. Но главное, у самого входа в город, у гигантской арки, восседало чудовище!; с лицом женщины, с крыльями орла, с телом и ногами-лапами льва; оно взирало на него пугающе и бесстрастно, охранник и посланец, указание и напоминание.

   - Сфинкса, - простерев руку к великанской статуе, рекла Иштар.

   - Бог? - уточнил Неназванный.

   - Бог, страж.

   И они вошли в город, имя которому в устах Иштар звучало как Кир или Кеир; Неназванный, на правах малоосведомлённого гостя, позволил себе переделать услышанное в то, что привычнее и ближе по звучанию, - Каир. Покуда они миновали площадь, вероятнее всего, центральную, многочисленные взоры не уставали поворачиваться к ним и провожать их заинтригованно, изумлённо, и люди, причислившиеся себя к потомкам богов и считающие самое себя богами, обсуждали и предполагали - так он думал, не зная египетского языка, и, тем не менее, рассуждал он, я прав. Они направлялись к строению, подобного которому ни разу не встретил он на родной земле; возведённое из тяжелейших песочного цвета блоков, с треугольными гранями, сужающееся кверху, с просторными тяжёлыми воротами, что охранялись стражниками, у кого ни эмоции, ни вопроса, ни впечатления на лице.

   - К царю, - возгласила Иштар, когда они приблизились и замерли у входа.

   - Здравствуй Тутанхамон! - и без секунды ожидания отозвались каменноликие стражи. - Здравствуй Иштар!

   И расступились, и единовременно потянули за кольца, отворяя тяжкие створки; рука Иштар, выскользнувшая из металлической перчатки скафандра Неназванного, легла на охлаждаемый изнутри высокой техникой хром-бок скафандра; она, а равно и он, желая уподобиться ей в движениях, реакциях и, если возникнет надобность, словах, вошли в захватывающее простором, мерцающее факелами, богато обделанное и обставленное помещение-залу с троном по центру, но у дальней стены. Неназванный узнал от Иштар, что треугольный храм, куда они попали, именуется пирамидой; теперь она подступила к трону и, опустив голову, присела перед человеком, возвышавшимся на ослепительном в свете факелов стуле-громаде из камня и драгоценных камней и металлов.

   - Фараон! - прошептала она с бесконечным уважением. - Тутанхамон!

   Неназванный повторил действия новой знакомой; затем она встала, и он тоже, и она гортанно заговорила с Тутанхамоном, изредка бросая взгляды и полувзгляды на Неназванного.

   Худенькая фигурка, будто навеки застывшая в подростковом возрасте и оттого не имеющая ни лет, ни сколь-нибудь схожих с прочими людьми (людьми-богами?) признаков, за исключением кожи цвета влажного пепла, тёмно-карих глаз и тела, покрытого густым чёрным волосам в некоторых местах, из коих видны оказались лишь чистые руки да бритая голова, три или четыре раза кратко кивнула; по окончании слов Иштар наречённый туманным для Неназванного... Нуля... именем Тутанхамон, тот, кого Иштар "представила" фараоном, поднялся с богато инкрустированного, но впечатляющего скорее мощью, чем красотой, трона, медленным, воистину царственным темпом, без надменности и пафоса, одолел малое количество высоких и широких, ведущих к трону крепчайших ступеней и подошёл к нему, к Неназванному. Тутанхамон, шурша красивыми и, вне зависимости от этого, лаконичного цвета одеждами, покрытыми символическими, вероятнее всего, изображениями, иероглифами и письменами, возложил ладонь на предплечье скафандра; Тутанхамон провозгласил:

   - Советник.

   И стражи, насторожившиеся было, мигом, в едином порыве расслабили тела, вернулись на прежние места и, вознеся к потолку оружия, захлопали ими одно о другое, одно о другое, одно о другое...

   Фараон не спеша развернулся, сделал полдесятка настолько же безволнительных шагов и заново уселся на троне.

   - Приветствуем, Неназванный! - воздев ладони вверх, улыбаясь по-детски солнечной, едва ли не обжигающей улыбкой, улыбкой песков и пустынь - но пустынь и песков, усеянных оазисами, - величественно и в то же единое время непринуждённо изрёк фараон, почитаемый народом Египта под именем Тутанхамона.

   Иштар поклонилась, как и в первый раз, Неназванный - тоже; она снова взяла его за руку и неторопливо вывела из пирамиды.

   Снаружи, когда с шумом закрылись движимые стражниками-камнями ворота-камни, она довольного долго и предельно внятно, больше жестами, чем звуками, растолковывала ему содержание произошедшего, слова тонкотелого и вечномолодого фараона и его, Неназванного, будущие обязанности и привилегии. Он не совсем верил в происходящее; и ещё ему предстояло каким-нибудь - любым! - способом отыскать возможность связаться с Матерью - в крайней мере, ради успешного завершения экспедиции, пусть не им, однако ж кем-либо следующим. А после, утомлённого длинной чередой величественных и смутных событий, Иштар отвела его к себе домой; она жила в одиночестве, не бедная и не богатая, и не ведала пустой скуки и чрезмерной занятости. Он отобедал настоящим египетским (древнеегипетским, как он уяснил позднее) обедом; костюм его, снятый, лежал у входной двери, оделся же Неназванный в мужскую одежду, которой - а заодно и женской - немало собралось у Иштар. Доев мясо неизвестной птицы, вкусное и чуть суховатое, он промокнул белым хлебом соус на простой глиняной тарелке и отправил кусок в рот; она дождалась, пока он проглотит, и встала из-за невысокого, грубо смотрящегося, но надёжно смастерённого стола. Теперь уж он первый взял её за руку; они проскользнули под невысоким навесом дверного проёма без двери в её комнату, разделись и легли в одну постель.

   

   Планета поворачивала свои крутые бока, обращаясь то к солнцу, то к луне; оба небесных тела можно было увидеть в любое время дня, в завимости от часа и минуты, когда завершится один из нескончаемых циклов Родины, очередной в бесчисленном ряду поворот вокруг собственной оси. Так она называлась - Родина, или Мать; название вновь отражало и смысл, и ожидания, и предназначение - явное (вселенское) и человеческое (желаемое); хотя комплекцией, ростом, привычками, особенностями, характером и прочим обитатели планеты не вполне походили на собратьев из иных миров - из этой ли солнечной системы или из другой, неважно - они предпочитали называться людьми.

   В пучине прошедших, однако мало позабытых лет - столетий, тысячелетий - Родина, вместе с произносимым именем, приобрела научно-технические улучшения: искупол, контролируемая атмосфера, изменяемая по десятку параметров погода, безопасный радиоуправляемый ближний космос, улучшаемая и откатываемая телесреда, ноосреда, эрзац-натуральные флора и фауна... и т. п., и т. п. Служа исконной природе и гению человека, планета на Севере образовывала и рушила, и опять образовывала ледники, рождала хладолюбивых терпеливых животных, произошедших от них мутантов или гибридов, появившихся в результате смешения первичных и вторичных (третичных, четвертичных...) особей; на Юге, откликаясь на команды либо гипотетически возможные людские сигналы и действия футуромеханической, чиповой, чисто физической и химической или смеси оных аппаратуры, гремели и сверкали молниями грозы, ревели тайфуны, лили проливные дожди, зеленели жаркие жгучие джунгли, проводили спешную и активную жизнь великоцветные птицы и звери. На Западе раскидывались пустыни, некоторые зоны коих одним мановением руки превращались в оазисы, в зоны тропиков, в ледники, на время убивая животный мир... чтобы снова дать ему расплодиться после вынужденного сокращения поголовья и облагораживания-деструкции среды, - здесь находили дом, приют и пищу змеи и ящерицы - гиганты, лилипуты и среднерослые, скорпионы и жуки, верблюды, песчаники, пустынники; на Востоке возвышались горы, и автоматически, и в ручном режиме обследуемые на предмет полезных ископаемых, разрушаемые, выращиваемые, с кропотливо и уверенно оберегаемой средой, со всегда необходимым минимумом снега, и горы эти позволяли ползать по себе гадам, бегать козлам, баранам и их сородичам, горы подставляли бока птицам, в независимости от размеров пернатых (чешуйчатых, голокожих...), образа существования, пищевых пристрастий и аппетитов по отношению к завоёванной территории, а пики освещались солнцем и отдыхали в тени, зная, а может, проницательно догадываясь о несмолкаемом внимании людей.

   Сами же сыновья и дочери человеческие, и возникающие кибернетические подвиды, и роботы с имплантированными мозговыми гомо сапиенс и супериор - картами, и искусственно восстановленные личности, и доживающие век в мораториуме, и возрождённые в кубе памяти, и выращенные клоны пробирок... избрали для себя трёхуровневые "умные" города: нижний уровень - под землёй, средний - на земле, верхний - в воздухе. Каждый из градов считался мегаполисом; создаваемый вездесущим электричеством свет вечно горел в подземных уровнях, где за невеликую плату проживали наиболее бедные из человеческой расы, средний уровень, с ценами выше, предлагал исконную природность планеты и технологические модернизации, ну а наверху, уподобляясь образам из легенд, протекали, в обмен на соответствующие деньги, годы богатейших граждан, оторвавшихся от бренности земной благодаря антигравитаторам, магнитнополевым двигателям, многомощным и экономным соплам, электросолнечным моторам.

   Нуль имел жильё на среднем уровне; оплачивая его раз в месяц по вшитой в руку кредитке-чипе, остальное время он употреблял, главным образом, всего на три занятия: тренировки в Космическом центре, написание диссертации и здоровый сон. Каждый день, пользуясь бегущей дорожкой - автодвижимым полотном, отправлялся он в грозно выглядящий, высоко подъявшийся и сверкающий гордым затемнённым металлом Центр; после - тем же путём возвращался домой, где его обычно никто не ждал. Иногда Нуль проводил часы за книжкой, изредка гулял, встречался с подружкой, но, когда их пути разошлись, стал предпочитать компании и веселью одиночество и знания, впрочем же, позволяя себе кратковременные успокоительные связи, заради простых удовольствия и разрядки. Оборудованная техникой, механикой, кибернетикой, квартира принимала многие числом решения за собственно владельца и казалась невероятной ещё только жителю, допустим, позапрошлого века; теперь же, в наступившем и продолжающемся будущем, на первый план выходили чаще фантазии и почти никогда требования и запреты логики.

   Но сейчас - прямо сейчас - не было ни планеты Матери Родины, ни "старой", примелькавшейся самоквартиры, ни прежних, ни вновь встреченных подружек - ничего такого или подобного; сменилось не только место, а и время - практически всё поменялось. Иной мир позвал Нуля, принял его в себя и предложил незнакомые до абсолюта условия, предложил в том роде, от которого нет возможности, немыслимо отказаться; не виданное ранее сверкало тайной, призывно и, непременно же, опасно, показывая чуждые стороны, разговаривая пока ещё на нечитаемом и плохо слышимом языке... хотя ведь и Нуль, попав сюда, сделался другим: для начала, он был уже вовсе не Нуль.

   

   В какие-то дни он приходил к фараону, искрящемуся величием и действующему с добротой, не любящему пустых слов, но не жалеющему их и улыбок, и советов, и напутствий, если того непреклонно требовали обстоятельства; Неназванный рассказывал о своей жизни Нуля, о представлявшейся далёкой и с каждым днём всё менее реальной жизни на Матери - и с изумлением узнавал, что Тутанхамону ведомы многие знания и тайны материнцев, и больше - знакомы факты, вещи и объекты, не обнаруженные ещё (или пока ещё) расой, породившей белокожего пришельца.

   В дни другие он не выходил из дома Иштар либо ж выбирался на короткую прогулку; они двигались под руку и просто рядом, и он осматривал, впитывал, впускал в сердце и разум Каир и вместивший город Египет, тогда как Иштар повествовала ему о выбранном прошлом, изменяемом настоящем и ожидаемом будущем народа египтян. Почти каждый вечер Неназванный проводил у Иштар; женщина, обладательница непривычной для Неназванного (а равно и Нуля) профессии - мирная посланница фараона, - держала в доме несколько кошек; любимой для незаконного, однако чистым сердцем избранного мужа из иномирян стала Изида - чёрная, словно уголь, умная, будто дьявол, и своевольная, точно... кошка. Были у Иштар и рыжий кот Тот (на языке древней египтянки оба слова тоже звучали рифмой), и серый с подпалинами Анубис, и белый, по цвету близко походящий на альбиноса Амон...; Иштар объясняла, что всё это - имена богов, иногда - богов-людей, а порою - небесных владык, ставших человеческими жителями или проявившихся в последних достаточным образом.

   - В общем-то они и мы - одно и то же, испокон времён, - сказала она загадочную фразу, которая скорее запутывала, чем обосновывала.

   Неназванный имел представление о религии в целом и верованиях, таких, какими они возникали на разных планетах в различных мирах и в каковые развивались; Нуль в его сердце и разуме верно воспринимал информацию, впрочем, под заметные помехи и отголоски своего высокотехнологического века; сам же Неназванный предпочитал ощущать, впитывать кожей новое, египетское, пропускать через себя и в себя. В день, когда мыслилось стабильным и сроднившимся его положение здесь, среди простых и уважающих его горожан, в компании всесильного, равного богам посланца неба Тутанхамона, в процессах и судах коего он принимал непосредственное участие, в окружении правых и неправых, взвешивающих сердце на чаше по соседству с пером священного страуса, заслуживших либо райские земли, либо чертоги ада, либо освежающий безразличный покой, - в тот день перевернулся, встал на голову едва только познаваемый им мир, и началась война. Вернее, разыгралась, поскольку нападавшие воспринимали кровавые бои и мирное строительство, и семейную жизнь, и спортивные состязания, и любовные связи - неважно что и что угодно, воспринимали они как игру; египтяне, не согласные с ними, узревали в грандиозном величии Вселенной по-собственному истолкованное предназначение - быть - и быть притом правдивым! Потому, по-видимому, и вспыхнула битва, разгоревшаяся в битвы многие, заполыхавшие краткой войной, которой предначертали боги взорваться войною полнокровной; напавших звали персами, и они также являли собою древний род, вот только вели их вперёд боги, лишь внешне и внутренее напоминавшие египетских, - мысли же, навеваемые жителями персидского запределья, в бездонной глубине расходились с помыслами и желаниями Ра, Амона, его двойного воплощения Амона-Ра, Изиды, Иштар, Анубиса... хотя корень, росток, исток... исход - исход был у обоих великих числом врагов един и тот же.

   Египтяне брали оружия, строились в ряды и, слушая приказы солнечноосиянного, венценосного фараона Тутанхамона, вечного юноши, готовились дать бой агрессорам; Тутанхамон разработал превосходную тактику: боги Египта просто не могли смолчать, когда в них у народа, ими опекаемого, зародилась нужда! Но персы... те, коварно лицом напоминавшие смертного противника, измыслили ужаснейшую стратегическую подлость: ряды и ряды и ряды конников, мечников, лучников, копейщиков - и прочих персидских воителей предваряли... кошки! кошки и коты - умные, своевольные, священные!

   Тутанхамон застыл, не роняя ни звука, - не от нерешительности, однако сознавая, что не способен и не должен вести народ на войну и в войну ценой убийства верований, идеалов, правды; нет, конечно же, он кричал: "Отражать стрелы!" - и его слушались; он кричал: "Биться с конной гвардией насмерть!" - и его слушались; он кричал: "Пускать дротики!" - и его слушались... Но как бы усердно и точно ни исполняли приказ вооружённые арбалетами или клинками, или чем-либо ещё, перевес - покуда умозрительный - оставался на стороне персов. А затем, разгоняя первые ряды, выстроенные из кошачьего царства, не щадя оное, затаптывая, чем ввергая египетскую армию в ужас порушаемого священства, персы ринулись вперёд без оглядки; шок был слишком силён, и после удара не выдержали большие количеством жители Древнего Египта. Древние персы чуть откатились - и ударили вновь!; ступор у их врага постепенно проходил, только потери уже обозначались недопустимым числом; сжав крепко в руках колющие и режущие орудия, подъяв арбалеты и луки, подгоняя верблюдов и коней, египтяне врезались в плотную гущу персидского, прекрасно вооружённого и тактически смелого и подкованного человеческого роя.

   Две армии вспыхнули и начали рассыпаться; персы собрались быстрее и, обманув, перехитрив, обогнав египтян, первыми возобновили единоличную атаку; хлестаемые, сильнее, чем горячейшими ветрами пустыни, криками затаптываемых, безжалостно, безоглядно убиваемых кошек и котов, египетские силы сделались ещё более дезориентированными и принуждались отступать. Они и отступали, попутно теряя новых и новых воинов; решил покинуть место сечи и Неназванный; он оглядывался в поисках Иштар, звал её, переходя на крик, рвущий голос, но в ответ - лишь тишина, пустая тишь посреди ора, воплей и стонов беспощадной войны. Оставалось ждать всего-то чуть-чуть, прежде чем персы заметят его и изрешетят или зарубят, а возможно, схватят и станут пытать в плену, жестоко и до смерти; вне зависмости от исхода боя ("Нет, не боя - войны!" - подсказывало нечто внутри, на уровне печёнки) Неназванному предстояло бежать: так выпало на картах судьбы.

   И он повернулся, и он бросился прочь; на его счастье, никто не последовал за ним, в чём Неназванный разом убедился, обернувшись на бегу; на отдалении от Каира, в сотнях метров, он спрятался за высоким барханом и переводил дух. Он наблюдал, как рубят и секут приютивших его египтян их давние, измыслившие невероятно мерзкую военную хитрость враги - ярко и богато разодетые персы; он увидел султана, на чистейших цветов коне чинно, со значением проезжающего между рядами своих охранников и сорвиголов и приближающегося к непрестанно редеющим скоплениям сил Египта. И он немедленно понял, что сотворится дальше; а поэтому, благоразумно догадавшись не ждать, он в следующий раз вверил судьбу ногам, передал им волю и власть и, развернувшись, без малейший оглядки назад, без тончайшего желания углядеть процесс и подробности поражения Тутанхамонова войска, Неназванный ринулся через пустыню, той же материальной дорогой и слившимся с ней духовным путём, что когда-то подарил ему милую Иштар, явил благословенный Египет и солнечный Каир, познакомил с великолепным фараоном именем Тутанхамон, наследником отца богов Ра и его могущественных астральных сыновей и дочерей.

   Раскалённый воздух колыхался, обжигая кожу, лишённую забытого в доме Иштар защитного скафандра, редко-редко налетающий претёплый ветер не намеревался дарить прохладу; Неназванный мчался по песчаному краю без границ, и пока что наперёд, в обозримом и только лишь представляемом пространственно-временном будущем, его ждал песок, один неизменный пламенеющий песок в сию пору Безымянной пустыни.

   

   И рёк Великий Оракул Родины, планеты Матери, ясноглазый и одноглазый, двуокий, точно человек, и трёхокий, будто бог, рёк, понимаемый и впитываемый, но изъясняющийся будущим, однако не прошлым и не ведающий настоящего:

   И в год первого испытания явится один из вас, похожий на всех других и отличный от них, - рёк Великий Оракул. - И будет у него небесная колесница и ключи от неё, и перст невидимый, указующий стезю, и желание лететь, и силы искать, и рок и судьба бороться, и выбор и предопределённость и неизбежность страдать и двигаться вперёд, [и снова. - В квадратных скобках даны восстановленные по смыслу слова.] забывать и двигаться вперёд.

   Неистинным, впрочем же, уважаемым отцом дарованы ему будут знания и права, и незнакомые люди создадут для него колесницу и построят защиту, рождённую ими же от природы, хотя не от природных законов.

   И начнётся всё хорошо, дабы продолжиться худо, и завершится всё сперва удачно, только чтобы потом указать: завершения не случилось, - и отправить Избираемого по пути обновленному, что часть уже описанного и преднамеренного и с тем вместе другая совершенно дорога в краю чужом да опасном и словно бы абсолютно с нашей землёй не связанном.

   Ждут Избираемого и скользят ему навстречу любовь, труд, скитания, дружба, кровь, слава - и многое, многое, многое [другое]; и вынужден он пройти за каждую линию, перешагнуть грань, ибо, если не пройдёт, сгинет в мрачном безвременье, а значит, не осуществится се предсказание, замарав мир и отражения [оного] ложью. Не допустит Избираемый этого, смело пойдёт, побежит, бросится в лицо опасностям и смертям - и станет страдать, и станет выживать, и примется приближаться к гибели, и придётся ему постоянно выбирать дороги, - выбрав же, идти, смело и решительно, не оглядываясь и не прося, не жалуясь и не жалуя.

   И пойдёт он дорогой первою, путём вторым... стезёю пятою и шестою... не оборачиваясь на количество, не измышляя о нём... и тропы не прекратят наматываться одна на одну, не отринут собственного перетекания сами в себя и во времени.

   Так суждено Избираемому сделать попытку, равной которых не сыскать в веках, но коя повторяется из цикла в цикл; суть же попытки есть воплощение в форме и смысле, превращение из образа фантазии в объект реальности - из Избираемого в Избранного.

   Но прежде обретения будут потери.

   А ране потерь явятся обретения.

   И лишь следование сему прорицанию - способ единый заключить его, изъять, растворить, подтверждая; ведь самая жизнь собою представляет не иное что, но следование законам во благо и попирание их с оплатой кармою.

   Являлся уж Избираемый среди моего народа, народа нашего и вашего, и приидет вновь, и пребудет навеки [вечные]; имя, однако, его отнюдь не Избираемый, и вовсе не Избранным нарекут фигуру и лик возглашаемого пророчества. Утеряет неназываемый название и получит в обмен, в символ наречение абстрактное и сколь кажущееся правдивым снаружи, столь и бессодержательно укрывающее внутри. Неназванный, Неназываемый, Неименуемый, Внеименной, Безтитульный, Безымянный, Нулевой, Пустой... вот варианты того, что придумывалось; человек, сердцем бог, кожей животное, душою равный иному люду - вот кто герой, и павший, и один из [бесчисленного множества].

   И да не отвратят глав от слов сиих ни верующие подлинно, ни переменяющиеся под оных, ни простые несведущие постольку, поскольку дано Слово - и Слово произнесено.

   Да не забудутся строки и предложения доказательства правдивого в языке сновидческом.

   Год Первый от неузриваемого начала эпохи Новой.

   Так говорил,

   восставший на Горе и пробуждённый горем, просьбами, верами, надобностями,

   Оракул Великий,

   Слуга и Лорд Люда Великого,

   и подпись оставлена кровною памятью.

   Амен.

   

   Пески обжигали, будто угли свежераспалённого костра, солнце с не ведомым беглому путнику именем ярилось огненным светом, повсюду вокруг сновали, бесшумные или стрекочуще-шипящие, но угрожающие дети природы; Неназванный передвигался неспешно, ноги переставлял уже с некоторым трудом, а ведь, судя по обзору, что открывался вперёд и дальше - в бесконечность, ему предостояло ещё идти и идти. Пустыня не делала намёков как на успешное завершение пути, долгое, однако радостное прибытие в назначенную точку, так и на верную гибель посреди молчаливого и хмурого и вместе с оным пламенеющего ненавистью гиганта. Кого ненавидела страна песка и скорпионов? почему любила убивать людей? зачем она здесь и что было до неё, а если ничего не было, откуда и по чьей воле она взялась?..; вопросы, вопросы, вопросы... - вопросы теснились в уме, более, чем жара, усталость, обезвоживание и опасные животные угрожая, сбивая с цели и с пути.

   Один раз он не заметил скорпиона, и хвостожалая тварь едва не прокусила его египетские одежды; благодарение господу Матери и здешним богам, он успел заметить членистоногое в момент приготовления к атаке и осторожным, однако и уверенным действием руки стряхнуть ползучую смерть на острых ножках; тогда он впервые вспомнил об оставленном в спасительной спешке, под грохот и хохот чужой войны, скафандре с неисчислимым множеством защитных функций. Во второй раз эта мысль, словно бы счастливо позабытая даже раньше его длинного, изнуряющего хождения сквозь расплавленный песок и горячащийся ветер, посетила Неназванного, когда дорогу переползал варан; ящерица, с которой бы он, при нынешнем состоянии, без сомнения, не управился б, важно и вальяжно, делано неуклюже пересекла невидимую, несуществующую пустую тропу всего в каких-нибудь метрах от него. Он замер и не дышал, не решился вдохнуть, покуда варан не взобрался на дюну и не соскользнул по горке жёлтого слепящего цвета вниз; только после Неназванный позволил себе облегчённый вздох - и скоро новый вслед за ним, короткий, однако необходимый, и ещё, и ещё - потому что Безымянная пустыня лишала воздуха, влаги, убеждения в собственных силах, жизненной энергии и возможности разобрать глас природы, Вселенной, там, на грани слышимости или почти за ней, тихонький голосок, что испокон лет спасал и будет спасать измотанных, полумёртвых скитальцев, жертв обстоятельств - вроде него. Далее уже образ лежащего в доме Иштар скафандра (цел ли скафандр? А сам дом? А Иштар?..) не отпускал Неназванного ни на секунду; влачились по спресованным в единое, чересчур тёплое, невыносимо тёплое песчинкам ноющие ноги, боль пробиралась в оставшееся тело, голова кружилась, хотелось и есть и пить, хотя, конечно, пить - больше, практически неудержимо!..

   И вот - впереди озеро!..; он улыбнулся, широко, радостно, смело, издал хриплый, не очень громкий крик и ринулся навстречу чудесной картине, краше которой не смог бы придумать и самый его мозг. Он то ли бежал, то ли, спотыкаясь, вертикально барахтался на пути к вожделенной влаге, сконденсировавшейся в объёме аж целого озера; он вожделел эту воду, эти растущие по боку водоёма зелёные, полные сока леса, эту траву, и высокую, и низкую, и берега - больше каменистые, нежели песчаные, и оттенком темнее по сравнению с "дорогами" Безымянной пустыни.

   ...Спустя какое-то время - он позабыл про секунды и минуты - он внезапно стал ощущать некую неверность происходящего, странную извращённость; понадобилось родиться и развеяться удивлению, смущению, ужасу, панике дезориентации и тупому безразличию, прежде чем он, наконец, обнаружил ответ: оазис не приближался!; сколько бы шагов и сколь бы смело ни делал Неназванный, чистое и наверняка глубокое озерцо с несомненно вкусной водой, в обрамлении успокаивающего и столь не вяжущегося с ликом пустыни негустого свежего пролеска, точно издавна и навечно замерев по чьей-то злой воле, находилось лишь на одном и том же месте. Он споткнулся и упал, и, матерясь на пустыню, на неродной мир, на безжалостных - спящих? отвлёкшихся? безразличных?.. - неизвестных ему богов, пополз через вздымающуюся и опадающую шуршащую плоть оранжевых и жёлтых тонов и их разновозможных смешений; он бередил песок измотанным телом, мял, рвал и случайно сбрасывал кусками одежду из Каира, продолжая и не прекращая ругаться, сначала - едва ль не в полный голос, и затем - всё глуше и глуше...

   Спустя бесконечно растянувшееся время он выдохся - он уронил лицо вниз, ослабил руки и ноги и, до какой степени ни старался, не мог совершить ни движения; он дышал в песок, в горячий, проклятый, безжалостный песок!..; а где-то там, в пятидесяти метрах... в ста метрах... да даже в двухстах, трёхстах - безразлично!.. раскинулся живительный и животрепещущий оазис. Налетел особенно сильный порыв ветра, коий - Неназванный уверился стократ - показался бы хладной прекрасной воде спасительного озерца грубой, глупой и бессильной насмешкой - не боле; далее, заставив себя верить, а значит, надеяться, а значит - бороться с пустыней и за жизнь, он поднял голову, чтобы увидеть, сколько не добрался до оазиса; дабы узнать, где - на старте, посреди пути иль у близкого желанного финала - он без сил упал, не добравшийся до наделённого волшбой места, до природной магии воскрешения, которой обладают свободная от грязи вода и уголки жизни наподобие леса или его миниатюрного представителя, плодородной долины или её частички, гористой местности или фрагмента её площади... Немыслимым усилием он поднял главу; там, впереди... - впереди, - ничего не было.

   И, жмурящий глаза на отсветы безразлично жестокого солнца, он рассмеялся; он смеялся немало и нетихо, и весьма долго - пока смех не перешёл в хрип и пока голова, сломленная изнутри и снаружи нестерпимой жарой, уподобляясь прочему отключающемуся телу, не упала обратно в песок. Он обездвижился окончательно; лишённое скафандра-костюма, и всё-таки тренированное, могучее мужское тело стремительно теряло заряд бытия и, выплёскивая теплоту существования, ссыхалось, замирало... умирало...; он потерял сознание...

   ...

   ...Губы приоткрыли и заставили принять влагу; возвращающей к бренной, но любимой жизни, вырывающей из цепких, покрытых отвратным волосом лап смерти пробежала прохладная вода во рту, по глотке, по пищеводу, упала в желудок. Подрагивая ресницами, распахнулись веки; его глаза вновь смотрели на мир.

   Голова Неназванного лежала на коленях возрастной и всё ещё миловидной женщины, чьи волосы были, как наверняка и в молодости, чёрными, но теперь, предрекая неизбежную старость, становясь её посланным в будущее отголоском, чёрными только наполовину, а на вторую половину - седыми; рядом сидел мужчина примерно того же возраста, с короткой стрижкой, с серьёзным лицом и задумчивым выражением на нём.

   - К... - попытался произнести Неназванный, однако ему это не удалось; он принял из простой кружки два-три новых глотка и постарался снова: - Кто... - прохрипел он по-египетски; и потом: - ...вы?..

   Женщина (она, как и мужчина, сидела на грубом, но хорошо сколоченном стуле) произнесла мягко и негромко, на ранее не встреченном варианте египетского языка:

   - Мария.

   - Иоанн, - голосом глубже, но таким же спокойным представился мужчина.

   "Муж дамы, что меня поит..." - не пронеслась - медлительно протекла мысль в голове Неназванного; тем не менее, способность зреть и понимать, и соображать - делать всё перечисленное разом - и роскошь не бояться пустыни, солнца, скорпионов и варанов представились ему лучшим из подарков судьбы за все прожитые в этом и том мире дни, годы, десятилетия...

   Позже бездетная пара расскажет ему, что по чистейшей случайности нашла тело застывшего на расстоянии волоска от гибели молодого мужчины вблизи линии, которую здесь принято полагать границей Яростной, или Гибельной пустыни; он услышит об их тесной и дружной семье, о стране, куда попал, когда гнался за миражом, о народе иудеев...

   Пока же он нечётко проговорил:

   - Не... Неназванный...

   И вновь упал в пропасть без чувств - но на сей раз спасённый и не страшащийся, благостно питаемый ощущениями восстанавливающегося тела, словами, намерениями и эмоциями своих нежданно-счастливых спасителей и приглушённым голоском - да-да, тем единственным чуть слышным голоском, способности внимать каковому он, чудилось в отдалившемся смертном, мрачно пророчествующем бреду, будто бы лишился на вечные века.

   

   Неназванный, будучи ещё Нулём и не отринув, волею рока, все цифры имени, вплоть до первейшей, висел вверх ногами в безвоздушном пространстве комнаты симуляции; из-под потолка, несомый распылёнными, усеивавшими крепкие стены фонами, распространялся властный голос:

   - Полный оборот.

   Нуль дал защитному скафандру соответствующую нейрокоманду и провернулся вертикально на 360 градусов.

   - Теперь горизонтально.

   Он повторил манёвр, изменив угол поворота.

   - Свободный полёт, - продолжал озвучивать инструкции тренер.

   Он активировал ручное управление и поплыл по масштабному, а для комнаты, каковой считали симуляционный центр N3, и вовсе громадному помещению.

   - Внезапное нападение.

   Неврокоманда, поле-щит, и в руке - выдвинувшийся из "костюма" и самосконструировавшийся транс-бластер.

   - Стрельба по мишеням.

   Справа и слева от него... под многообразием углов... позади и впереди... движущиеся и нет... более и менее заметные... невидимые и видимые... стали проявляться изображения возможных и невозможных врагов, гуманоидные и негуманоидные силуэты. Быстро и точно стреляя, он одновременно уворачивался от посылаемых в него разрядов, контролируемых взрывов, молний, вспышек, концентраций кислоты, пламени, пуль, снарядов, управляемых бомб, автомин, разрывных инжекторов, жал... - и хотя на деле они, воспроизводимые только тренировки ради, не представляли ни малейшей опасности, любое касание - и он провалит экзамен; говорить же о неоходимости тренировки и реальности угрозы нападения в также действительных условиях совсем, по очевидным причинам, не приходилось.

   - Успех, - лаконично - того требовали правила - оценил инструктор. И внезапно прибавил: - Детонация заранее приготовленной бомбы!

   Он, успевший деактивировать щит, всё же не расслабился, подчиняясь усвоенным на занятиях сведениям, и молниеносно включил ручной сканер, чтобы на высокой скорости и внимательно "оглядеть" с его помощью метры симуляторской; в углу комнаты - не-комнаты он заметил нечётко, из-за достаточной дальности, отображаемый на внутреннем экране скафандра заряд, способный, если учитывать мощность бомбы в условиях реальности, и разнести на клочки самого сдающего, и помещение, где он висел, и кое-что за пределами оного. Задействовав основные и аварийные АГ, он устремился к цели; приблизившись, он вывел на внутре-экран увеличенное изображение и загруженные на этапе предподготовки, постоянно обновляемые онлайн-советы; мерно, однако стремительно перемещаясь, пальцы касались разных точек "бомбы" и, в конце концов, успешно разрядили её.

   - Мои поздравления, - голос из-под потолка. - Тест окончен. Оценку получите на выходе.

   Вышагивая в тяжёлом безопасном обмундировании из симуляционной, он принял в тестовый чип баллы: 13,8 из 15 максимальных - очень и очень неплохо, учитывая, что максимума не достигал даже Четыре, основатель Базы КП и глава космопосланников...

   ..."Ускоряю темп".

   Он бежал внутри сплюснутой с нескольких сторон сферы, осыпанной датчиками, фонами, сканерами, сенсорами и прочими маленькими хитрыми устройствами; физшар, физический шар, измерял его потенциал как посланника, в то же время усиливая, расширяя, мультиплицируя природные данные забравшегося под толстую прозрачную - если не считать упомянутых мини-аппаратов - оболочку тренинг-машины человека. Пластины проносились под ногами, и он выдерживал разгоняющийся темп.

   "Прыжки", - произнёс компьютер с живой интонацией, уже не копируемой с программиста или кого-либо другого из расы Нуля-Неназванного.

   Он принялся, не замедляясь, совершать коротенькие полёты, окружаемый десятью метрами диаметра шара.

   "Неожиданные погодные помехи".

   Загремел гром, тяжёлый гром, засверкали режущие глаза молнии, полился слезами бога дождь... - он повёл рукой так, словно использовал для защиты скафандр, которого тут не было; ко-м шара всё воспринял правильно, адекватно отметил.

   "Град".

   И посыпались голографические, но до ужаса правдоподобные ледяные страусиные яйца; он махнул рукой, выдвигая и раздвигая щит, вознося его над головой.

   "Успех.

   Поздравляю!"

   Плюс несколько баллов к результату...

   ...Химшар впускал в себя следующим; он "отравлял" выпускника "жидкостями", "сжигал кислотой", "накуривал ядовитыми парами", пытался "разъесть" "скафандр", лишить его возведённого по инструкции трансформер-убежища, вклинивался в работу "скафандра", "космолёта", "фона", "боевых машин" и той, и иной модели и назначения...

   Затем был биошар;

   затем - геошар;

   затем - астро-...

   ...Он проходил через минное поле, усеянное плодами технических побед - от самых ранних до самых поздних; разряжая взрывные, плазменные, лазерные, биологоческие, световые, энтропийные, воздушные... мины, он пробирался дальше. Оснащённый полным набором спецоборудования, защитных средств, комплексов вооружений, он, со взгляда одного, не знал тревог и поражений, а на взор другой, сражался с усложнённой до предела задачей, имея в арсенале и архиве всё - и призванный безвольно это всёприменить в не терпящем возражений порядке.

   Он завоёвывал вражеские точки; он угонял корабли и мобили; он взрывал штабы и базы...

   ...И его тестировали на знание языков, на контакт с гуманоидными и негуманоидными расами, на самоконтроль, на понимание, на поведение в непривычных и незнакомых обстоятельствах, на самолечение, на импровизацию, частичную и полную, и строгое следование плану...

   И он сдал экзамен, длившийся пятеро суток, получив общий балл 95,73 - двое либо трое набрали больше, единицы - столько же, и скромный десяток - чуть меньше...

   ...- Таким образом, - говорил он, совмещая тренировки и экзамены с преподаванием в Высшей Подготовительной Школе КП, - при наличии необычайных обстоятельств, главная проблема, которую предстоит вам решить, - это проверка и или подтверждение, или отрицание наличия необычайности указанных обстоятельств...

   Студенты (в первых рядах) и абитуриенты (в последних) внимали ему молча и с тщанием; скрестив руки на груди, иногда стоял в проходе, у двери выхода, а порой сидел на неприметном транс-стуле, вдалеке, подпирая стену, Единица - научный и оперативный руководитель, глава-тренер, гуру, друг.

   - При ясной, однозначной, - он подчеркнул последнее слово интонационно и продолжил: - идентификации обстоятельств мы обязаны, во-первых, сладить с ними, а во-вторых, миновать их. Почему? Потому что странность преграды в 99 из 100 вариантов обозначает верность направления, каким мы следуем; в оставшемся одном случае вероятность 50/50, или 1/1, предопределяет обманный фактор, то есть, по сути, особая загадочность препоны является едва ли не стопроцентным подтверждением нашей правоты, а именно - в 99,5 случаях из ста.

   Плавающий под потолком динамик произвёл на свет мелодичный, высокого звукового качества звонок; молодые будущие и потенциальные капэ встали и зааплодировали; Единица - тоже.

   

   Житие бездетной пары, принадлежавшей к народу малочисленному, но великогордому и от корней своих свободолюбивому, проистекало хоть и медленно, а легко; не любившие беспокойства, не желавшие и знаться с ним - не то что выслушивать его или ему прислуживать, Мария и Иоанн постепенно, с ровным, зеркальным течением дней привили собственное отношение тому, кого прозвали приёмным сыном. Пусть приёмный, однако сын - звучало из их уст и скрыто, и явно; Неназванный же, с радостью принимая новый быт и новых сестёр и братьев, вроде бы склонялся полностью к точке зрения родителей - спасителей от бога и человека; между тем, и врождённая, и приобретённая на Матери привычка целиком не покидала сердца путешественника. Он с большим хотеньем, во благо себе и Иоанну с Марией, и прочим остальным прозвал бы иудейскую страну домом...; дом же, и он не отрицал такого даже лишь в мыслях, бывает всего один и навеки вечные. И пускай!; никто, к слову, не запрещал ему касанья ласковых и заботливых рук Вселенной, требовательных и жёстких, никто не оспаривал её законов и прав, её простирающихся повсюду земель, превосходства над первыми и опеки-материнства-настороженности для нолевых, растягивавшейся дальше и дальше, пока не превращалась она в линию бытия отрицательную, удивительно схожую всё равно с простёршейся в положительное дорогой.

   Еда, независимо от приёма пищи, часто повторялась: чёрный и белый хлеб или серая их смесь... чистая, ключевая вода... жареное, варёное и тушёное мясо... овощи... фрукты... а более ни ему, ни им и не требовалось: лучшего ли, иного ли; ...вместе с кровом и заботой Неназванный - Нулевой... - потерял и обрёл имя, - теперь в узком кругу семьи, просто-напросто меж найденного счастливой случайностью женского и мужского воплощений вездесущего двуликого, двухарактерного божества, его называли не иначе, кроме как Ишием. "Мать" - мать - каждый божий день, просыпаясь ото сна и желая Ишие здоровья, рисовала у него на лбу таинственный знак: две перпендикулярно пересекающие друг друга линии; иногда Мария водила пальцем, иногда - смачивала его в ключевой воде (либо же колодезной, коли ключевая заканчивалась), иногда - не в воде, а в малой доле жидких благовоний; Иоанн никогда подобного не совершал, но всякий раз при том присутствовал, тихо-тихо, едва ли слышно приговаривая: "Именем Первого да Второго да Третьего... Именем Первого да Второго да Третьего... Именем..."

   В обязанности Ишии входило немногое: сходить на базар; принести воды; помочь убраться в доме, вычистить его; отнести кому-либо из соседей положенный дар или, напротив, забрать у них должное; что-то кому-то передать на словах. Отец с матерью сразу отметили в сыне своём, сыне награждённом, но приобретённом, желание и возможность разговаривать с теми, кто ликом да характером чужд ему - и всё-таки родня; Ишия целовал Марию в щёку или лоб, Иоанна - в лоб, либо жал ему мозолистую рабочую руку.

   Мария, когда набиралось козьего молока и яиц, ходила торговать на базар, Иоанн трудился плотником, слесарем и тому похожим мастером, Ишия - помогал одному из родителей, когда был свободен от домашних занятий. Основное время ухода за козами, курами, свиньями ложилось на плечи "сына"; сын же договаривался о делении приплода, молока, яиц... о цене на оные... о порядке продажи - потому что народным хозяйством и животными владела весомая часть деревни; общим же числом таких народных владетелей насчитывалось порядка дюжины.

   - Мы вольные? - спросил единожды Ишия.

   Мария покачала головой.

   - Рабы?

   - Нет, - ответила мать.

   - Кто же мы?

   - Крестьяне.

   Именно это, вероятно, и сподвигло его взяться за изучение истории народа, ставшего ему снова родным; он читал книги, говорил с людьми, слушал и записывал... а потом сам принялся составлять книгу.

   - Будь осторожен, - говорила ему мать.

   - Будь внимателен, - приговаривал отец.

   Однако ни Иоанн, ни Мария не упрашивали его бросить гусиное перо и выкинуть листы пергамента; а книга росла - росла изо дня в день, от часа к часу, от мысли к мысли...

   Затем он стал бродить по деревне - вот ведь совпадение, смешная и хитрая оказия! деревне без названия - и задавать людям вопросы, а после - или прежде - зачитывать отрывки из книги.

   - Как называется твоя книга? - интересовался всевозможный люд, с коим он затевал беседу.

   - Книгой.

   - Просто - книгой? Возможно - Книгой?

   Он понимал... чувствовал, улавливал... да нет, и слышал, наверно, различие; и кивал, пожалуй, соглашаясь.

   - Должно быть, так, - говорил он тогда, - должно быть, она - Она; Книга.

   - Но ране ты не писал книг?

   - Нет, ране не писал.

   И он снова зачитывал фразы с истрепывавшегося пергамента, и снова слушал тишину внимания, и внимал отзывам, и опять читал, и вновь, слушая, внимал... и Книга делалась шире - и тяжелее, - и труднее было её носить и показывать, и озвучивать голосом...

   Именно тогда в деревню вторглись воины в доспехах.

   - Во славу великого кесаря! - грозно, рычаще кричали они, будто псы, и хватали закованными в латные перчатки, мощными, точно камни, руками тех, кого признавали негодными (бедняков и бродяг), желанными (красивых женщин и мужчин), слабыми (всех иных-прочих).

   Ишия вышел перед ними, встал перед строем и спросил о своей Книге.

   - Смотрите-ка! - гаркнул один из "железных воителей", верхом на коне. - Молодец пишет книгу!

   Загоготали, захохотали и засмеялись потные, кожей красные, вонючие запахами и омерзительные речью и помыслами солдаты вторженцев.

   - Это - Книга, - просто пояснил Ишия, внезапно вспоминая утерянный (брошенный) скафандр, оружие родом с оставленной планеты, обучения и тренировки.

   Конник ничего не ответил - только фыркнул; похоже, он не заприметил различия в двух словах - и куда там до толкования!..

   - А дай взглянуть, что у тебя понаписано! - выкрикнул кто-то из пеших.

   Вооружённые пиками, алебардами, мечами потянулись к Ишие; он отшатнулся.

   - Ладно, отцепитесь от него, - снисходительно молвил воин на коне - и тут же смачно сплюнул на землю. - Парню и так предстоит не самая лёгкая дорожка в будущее.

   И вдруг прорезал наступившую то ль ледяную, то ль пламенную тишину резкий, высокий, противный глас:

   - Он - предатель Закона Кесарева! Он записывает собственные мысли и, смущая народ вопросами и толкованиями, изобретает самоличный Устав Жизни!

   Ишия повернулся на сочащийся мерзостью голос и успел узреть лишь кусок изборождённого шрамами, покрытого прыщами лица; одетая в грязное рваньё фигура исчезла за рядами вооружённых захватчиков; Ишие, однако, хватило увиденного: не просторечный бедняк попался ему - коварный мерзавец, судимый богами, его оболгал!

   - Во-от оно что... - протянул конник.

   И разразился громовыми словами, в которых и не знающий языка, вроде Ишии, прочёл бы ругань и погань; потом, следуя приказу или же предвосхищая его, кинулись к нему потнолицые, кожекрасные рыцари, схватили, утащили к себе.

   - Кто разделяет веру твою? - грозно вопросил конник.

   - Никто! Ибо не вера то, а знание.

   - Плевать мне на тебя и на твои знание с верой. С кем живёшь?

   - Ни с кем!

   - У него приёмные мать и отец, - возвестил прежний, до отвратного высокий голосок презренного богами, униженного личной судьбой и собою самим доносчика.

   - Они не родные мне, - звучно произнёс Ишия.

   - Если надо, разберёмся, - ответствовал "рыцарь" на коне; он сплюнул во второй раз, так же зычно и более пренебрежительно. - А не стоит ли великому кесарю ознакомиться с твоей книжкой?

   - У меня нет секретов ни от кесаря, ни от кого-либо иного, - раздалось из уст пленённого Ишии. - Ни бедняк, ни богач, ни средний родом не видятся мне чужими, но я не их племени - но Книга как раз для них, и для всякого желающего.

   - Вот великий кесарь и разберётся, верно? - И конник обнажил меч, и воздел над головой, и проревел в темнеющие, наливающиеся свинцом, сползающиеся грозовыми тучами небеса. - Э-ге-гей!

   - Э-ге-гей! - подхватили подчинённые, сёдлые и пешие, с оружием в руках и ножнах, и висящим за спиной, и несомом конями.

   - Sic Caesar Gloria!

   - Sic Caesar Gloria!

   И его, тут же стеснённого и мгновенно закованного, толкнули к лошади конника, и взялся конник за его цепи, и повёл его прочь из деревни - навстречу неведаемому, но враждебному граду, родине рыцарей из металла, благородных коней, великолепного оружия - и пота, и смрада, и смерти; и лишился он знания о судьбе приёмных, однако родных родителях своих, единственных родичах на бесконечно не своей земле; и лишился вновь имени, открыв безжалостную и наглую ложь пленителей, поскольку имя таки сохранилось, хоть и переменилось на ослепляющее, пропахшее умственным и телесным зловонием Никто.

   И вёл мёртвый рыцарь в гору и под гору живого рыцаря, тащил с горы и под гору; и взывал ко всё мрачнеющим небесам мёртвый, и пребывал в лживом священном безмолвии живой; и так продолжалась слава сей бренной Земли.

   

   Аппарат искусственного обеспечения жужжал настолько тихо и долго, что Шесть едва его слышала, а по прошествии следующих минут она вовсе перестала замечать присутствие этого разлапистого, многорукого, оплетшего всё помещение и всё помещение контролирующего гиганта с ИИ; экраны, то увеличиваясь, то уменьшаясь, появляясь и исчезая, и зажигаясь, и скоро угасая, обнародовали информацию, связанную с Шесть и могущую быть интересной и полезной как для неё, так и для медиков, смотрителей и техников. Шесть дышала размеренно и без намёка на испуг, и хотя то стали её вторые роды - первые закончились потерей: ребёнок, что происходило на Матери крайне редко, погиб, однако сама Шесть не получила ни единого зафиксированного повреждения (ни физического, ни ментального, ни физиологического...), - несмотря на вышеуказанное, Шесть чувствовала себя хорошо и с внутренним, внешне почти не проявляющимся нетерпением ждала начала процесса.

   По завершении - спорой - автоподготовки аппарата ИО, минутного тестирования задействованных систем и ручного дистанционного определения неполадок и рассинхронирований (ответ: негативный) процесс вступил в первую стадию; на ней, потянувшись к лежащей на эластостоле симпатичной молодой светловолосой женщине, маневренные самоманипуляторы аккуратно поддели и сняли (сперва, если надо, расстегнув) верхние одежды роженицы, а равно и нижние. Второй стадией, или этапом, последовало общее сканирование органов Шесть, её жизнеобеспечивающих систем, отделов тела, организма в целом, что будут косвенно либо же напрямую затронуты во время операции; результат, отобразившийся на экранах, выглядел позитивным и немало обнадёживающим.

   И вот третий этап - тонкая, практически невидимая и острая до нечувствительности игла на подвижном манипуляторе приближается к Шесть и делает обезболивающую инъекцию; вторая игла со второй стороны столь же незаметно по ощущениям вкалывает снотворное. Шесть почувствовала немедленное расслабление, голова стала покруживаться, готовя к неминуемой, но обязательной, обеспечивающей безопасность отключке; тем моментом шла подготовка к четвёртой стадии. Четвёртая стадия: от стены, формируясь на ходу, на лету (поддерживаемое мини-антигравами), отделилось родовое устройство, родуст. Оно прицепилось к обнажённой, засыпающей женщине с боку, касаясь значительного участка тела уже тогда, когда на Шесть навалился глубокий исксон без сновидений; поверхность родуста смазана обезболивающей и лекарственной смесями, а потому любые, пусть только вероятные, проблемы отсекались сразу же, до перехода стадии четыре в наиболее активную фазу.

   Включая лазеры и вытягивая их головки на гибких наконечниках, родуст взрезал кожу и плоть наверху, вокруг плода; новые манипуляторы, выехав из плотного металлического центра напоминающей массивного жука круглой коробки, проникли в разрезы и, ухватившись, приподняли отделённую часть туловища; эти металл-пальцы также обработаны защитными растворами. В правильной формы биологической яме кто-то шевелился, кто-то маленький, беззащитный и розово-красный; его-то и подобрали выпущенные жуком-родустом широкие лапы, естественно, неопасные для плода благодаря предусмотрительности учёных-медиков. От лап, словно порождённая механическим партеногенезом, отсоединилась тонкая мягкая ручка; лапы приподняли будто скукоженную, нежную фигурку, и ручка аккуратно, хотя в то же время уверенно хлопнула живой маленький комок плоти, капилляров, нервов по крохотным ягодицам - послышался громкий и здоровый младенческий плач. Стена к тому мгновению успела родить вытянутой формы ёмкость с закруглёнными стенками и без видимого отверстия; по мере приближения ёмкости к удерживаемому лапами плоду прорезь вдруг открылась, не обозначив, впрочем, своих явных контуров - сделанная умно и высокотехнично, она поистине сливалась с эмбрионером.

   Прозрачная капсула из упрочнённого пластика, как раз то, что называлось эмбрионером, приняла в себя сморщенный, покрытый кровью и водами матери комочек; отверстие исчезло, когда незримая дверца вернулась на место, и эмбрионер с новорожденным полетели на мини-АГ к дальней стене помещения. Там, после лёгкого пощёлкивания, отворилась дыра, куда и направился эмбрионер; этапу, либо стадии пятой предстояло развиваться в соседнем медицинском пространстве, комнате послеродовой прокачки; удачная роженица Шесть в ту миниту, безмятежная и с невесомой, интуитивной улыбкой на лице, возлежала на автоматическом операционном столе, подключённая им с помощью проводов и датчиков к контроллеру жизни-здоровья, с залеченной операционными системами раной - виртуозно, идеально, никакого шрама не останется - и вновь одетая родильным механизмом.

   Между тем, в соседнем помещении происходили вещи, которые показались бы страшными, жуткими, невозможными - ещё только век или чуть меньше ста лет назад; въехав в посверкивающую рёбрами и гранями, помигивающую сферу через специально растворившееся углубление, эмбрионер передал ей только что появившегося на свет ребёнка и мигом маневренно возвратился назад, в комнату с родильным столом. Сфера закрылась и, самостоятельно активируясь, загудела на уровне слышимости; снаружи будто бы ничего не творилось - лишь мигала с одинаковыми интервалами белая лампочка, ничем не приметная, кроме достаточно большого размера; тогда как в тёмной сердцевине левелера (а то был, несомненно, он) новорожденный младенец подвергался многим числом смертельно опасным воздействиям: газы, кислоты, яды, повышенная и пониженная температуры, свет и темнота и их перепады... В один - нет, никому бы раньше не почудившийся прекрасным - момент сердце крохотного человечка остановилось...; и опять запустилось, берясь за грубо и ненатурально прерванную работу. Скромные по длине и ширине экраны левелера оповещали об удачном завершении прокачки; ребёнок был признан здоровым и по результатам комплексного осмотра тела и организма, и после одновременно проводившейся проверки их частей, органов, отделов...

   В будущем, совсем близком, а точнее говоря, на следующий день, когда его и мать выпишут из а-центра [автоматического больничного центра], он впервые услышит предназначенное и предназначающееся ему имя, что привидится матери в постродовом сне; отец, Семь, не возразит - он и сам, подписывая соглашение на мех-роды, думал о чём-то подобном, об имени, может, неуловимо, но определённо напоминающем придуманное Шесть, распознанное дарящей жизнь сквозь туман и облака искусственно вызванного безмолвствования, через проявления сливавшихся воедино сознания и подсознания. На месте под номером один в мультисоставном имени мальчика будет указывать, звучать и красоваться цифра "0".

   

   Худосочный злой мужчина с неприятным лицом сидел на высоком каменном стуле с четырьмя не известными Никто буквами или цифрами; выражение глаз того, перед кем поставили, представили, кинули скованного кандалами пленника, нечто, пролегающее в самых чертах носа, скул, губ, говорило о более чем жестоком - железном и непреклонном, страшном характере восседающего человека. Поза мужчины хранила и выражала достоинство, однако скорее - желание побыстрее покончить с делами и, омыв обагрённые кровью руки, сойти со "скромного" трона, подобия кесаревского, чтобы отлучиться от глупых, приземлённых мирских дел; лишь уважение к верховодителю верховодящих, а также глубинный, чуть ли не одной подкоркой воспринимаемый ужас по отношению к нему, отрёкшемуся от имени ради вечного горения им же созданного титула - Кесарь I, - лишь это, и ничего кроме, неприметно и властно удерживало худого человека в лоскутных красно-белых одеждах от поспешных поступков, решений и мыслей.

   - Как посмел ты, бродяга, - без малейшего вступления, без называния собственного имени и, уж конечно, без жалости заговорил тонкого тела мужчина грубым, угрожающим голосом, - как решился, безродный пёс, критиковать существующую власть?! Единственную возможную власть в мире - права, привилегии и намерения Первого Кесарийского!

   Никто взглянул на говорившего очами, окружёнными следами от побоев, от синяков, опухлостей, не заживших ещё ран.

   - Я вовсе не критиковал...

   - Молчать! - безапелляционно, звучно, почти надсадно прервал человек на "троне". - Разве не ты представлял некую Книгу, где записаны твои, грязного оборванца, мысли?

   - Я, - согласился Никто. И добавил: - Но я отнюдь не оборванец...

   - Ты тот, кто я сказал, - сухо обронил человек, отворачиваясь. - И тебе только предстоит заработать возможность иметь своё мнение, а речи о владении "я" не идёт вовсе!

   - Вы ошиблись, я не оборванец - я странник, по случайности оказавшийся...

   - Ты смеешь прилюдно да к тому ж при эгмеоне Пондее Пиласе критиковать и его лично, и - вслушайся в произнесённые тобой слова, смрадный червь! - власть и волю самого Кесаря! - Эгмеон проревел последнее слово, титул, так, что заглавная буква по собственной воле слетела с яростных уст; энергетические потоки гнева, подконтрольного, но не до конца контролируемого, хлестали из зрачков Пондея, изливались из черт лица, рвались наружу, наволю, влекомые положением тела, колебаниями фигуры, сжиманием и разжиманием мелких злобных кулачков.

   - Я лишь записывал мысли...

   - Тебе не разрешается думать!

   Пондей замолчал и, кивнув страже, в омерзении отвернулся; двухметровый силач, с виду - истый атлант, резким болезненным движением дёрнул цепь, идущую от металлического кольца, что опоясывало и сжимало горло "преступника". Никто повиновался, послушно побрёл, то и дело подгоняемый, спотыкаясь, за кучей плоти и мускулов; когда пленный путешественник покинул открытое небу помещение с установленным в передней части, по центру, камень-креслом эгмеона, Пондей, не сдержавшись, открыто выругался. Он поносил и пленника, и тех, кто прятал его и покровительствовал ему, и всех вероятных и невероятных родных, друзей и богов наглеца-преступившего; затем, зыркнув на писца с широким длинным, завивающимся свитком, принудив пишущего брата испытать внутри старческого горла жуткое морозное чувство - точно дыхание враз и навсегда покидает тело, Пондей, таким способом приказавший забыть о вспышке праведной своей ярости и не вносить её в протокол, безразличным жестоким гласом объявил об очереди следующего преступника... провинившегося, глупца... предстать перед ясные, зреющие истину очи синеодерона - пред отражение и продолжение глаз всесильного святого Кесария Первого.

   ...

   Затем были пытки: раскалённый уголь касался его, и исторгался крик; кипящая вода лилась на него, рождая вопль и слёзы; горячейшая смола покрывала его тело, и он бился в судорогах, кашлял кровью и молился.

   И щипцы сминали кожу Никто; и ножи взрезали кожу Никто; и молотки били и дробили кости никто; и иглы протыкались в плоть Никто.

   Ему давали яды и заставляли извергать их вместе со рвотой; его обрызгивали, опрыскивали кислотой, разъедавшей ткани и то, что под ними. Его ударяли плашмя, лезвием, цепом, голой булавой, булавой с остриями; его истязали и ломали руками, пинали ногами.

   И всякий раз - всякий раз! - всякий раз... задавался вопрос:

   "Для чего ты пытаешься свергнуть святого и правого Кесаря?"

   Он отвечал:

   "Не пытаюсь!"

   Его ранили в голову, в грудь, в ноги и руки; ему дробили и крошили зубы; ломали части тела; и - переспрашивали.

   И он отвечал - то же.

   Потом он перестал отвечать; потом он потерял силу произносить слова.

   "Что ещё ты говорил?!"

   "Н-н... н-н..."

   "Что означает твоя книжонка!?.."

   "Н... н... н..."

   "Ты хотел занять место Кесаря??"

   "Н... нь... э..." - Ему не удалось выдавить даже и "нет".

   "Кто ты вообще такой!!.."

   Он желал, действительно желал ответить! - но они не слушали; а теперь уже утеряна и, наверное, последняя вероятность что-либо объяснить, рассказать, спасти их и себя, да хотя бы Великого их Кесаря!..

   Никто молчал, теряя сознание; над ним стали издеваться. Его пинали, превращая в синюшную кровавую массу; на него плевали и мочились; ему отказали в имени - в имени!.. Он моргал, смотрел... смотрел... веки опускались, закрываясь... закрывая глаза; он закрыл глаза, он едва ли что-то чувствовал.

   Следом он провалился в глубочайшую яму; сенсоры тела и разума потеряли мир и остановились; только тогда - правда, не сразу ж - остановились и люди в пыточной камере.

   ...

   Его напоили водой, накормили, дали ему прийти в себя и помогли растормошить, прояснить сознание веществами и снадобьями - но для того только, чтобы он видел, ощущал и понимал происходящее; он глядел на творимое с ним и для него и более, пожалуй, для прочего народа, неизменно гнущего спины и головы пред Великим Кесарем.

   Сначала впивающаяся острыми головками проволока сковала его собственную главу; была проткнута плоть, и кровь потекла вниз, заливая глаза, обжигая их ещё сильнее, вместе с солнцем и потом.

   Поднялся молот, был поднят гвоздь; тяжёлая рука размахнулась - и тупой массивный конец гвоздя вошёл в правую руку.

   Лишённый имени издал хрип-крик.

   Снова возделась к небу рука, и второй тупой громадный гвоздь прошил вторую руку, левую.

   Сейчас - только хрип, причём довольно тихий.

   Тогда два гвоздя, не признавая перерыва, обрушились на ноги; затрещали и захрустели кости, плоть брызнула багровым соком, ноги пристали, приколоченные, прибитые, к необструганному грязному дереву.

   Он, тот, чьё имя развеяли по ветру, раскрыл рот, словно намереваясь сказать слово; может, проклясть, а может, помолиться за мучителей и убийц, и за их сторонников и врагов. Лишь беззвучие вылетело из пустой прорези на лице, да закапали вниз мерные кровавые капли; глаза то раскрывались, то закрывались, дрожащие, разъедаемые, разрушаемые кисло-жгучей смесью жидкостей и света.

   ...

   Крест, на котором оказался этот человек, к которому его приговорили, заставив, помимо воли, возвышаться и молчать, стоять и молчать, смотреть и простирать руки - и молчать, - крест вознесли на гору крестьян; пока выкапывали яму, солнце не переставало испепелять кожу... хоть найти в каше крови, плоти и костей место, не затронутое орудиями пыток либо руками и ногами палачей, мыслилось вовсе невозможным. Крест уронили в наконец достаточных размеров углубление в земле, засыпали землёй яму; плюнувшие под основание креста с распятым на нём грешником, работники римского царства удалялись, и ещё долго звучали их доносимые ветром проклятия.

   Он висел под солнцем, сжигаемый солнцем.

   Он стоял в окружении воронов и ворон, снедаемый ими.

   Он занимал отведённое ему место, умирая и всё же оставаясь живым.

   Он... лишённый имени... обычный человек - и даже того меньше, вещь, кусок вещи без названия, выведенного хотя бы сплошь строчными буквами, находился в центре взоров - но все взоры отворачивались от него; причины разнились: ненависть, неприятие, тошнота, гнев, страх, слишко сильное сочувствие, нежелание показать правдивое отношение, сомнения... Единственным и верным сохранялся один результат - результат, который, по сути своей, просто не мог быть верным, ведь как можно отвернуться от символа, чьей целью, притом порождённой самими невидящими, и является, ни больше ни меньше, символом быть...

   ...

   Кто-то приблизился, когда человек на кресте был уже мёртв; этот кто-то, опасливо оглядываясь, вынул из-за пояса инструменты кузнеца и принялся натренированными мозолистыми руками управляться со вбитыми, начинавшими врастать в дерево распятия гвоздями. Нижние поддались, с точки зрения пришедшего, не так уж тяжело; гораздо труднее получилось с верхними, до которых удалось добраться, лишь встав на приземистый стул. Далее, когда тело рухнуло в его руки, неизвестный слез со стула и пинком отправил его под гору; стул прыгал и прыгал, летел с возвышения, видимого отовсюду в городе, пока, неслышно и невидимо, не упокоился на земле, в сотнях метрах внизу, прежде разлетевшись на кусочки, на щепки. Некто задумал было то же самое проделать и с обагрёнными кровью крестом, однако время безотлагательно спешило и нещадно подгоняло; поэтому явившийся инкогнито удовольствовался схемой мести, штрихом, символом: аккуратно, бережно положив бездыханное тело на землю, он подрубил крест миниатюрным топориком и, поднажав, свалил на короткую зелёную траву.

   Близился вечер, собирались тучи; где-то вдалеке прогремело, и когда кузнец поднял взгляд, увидел пересекающие небосклон за некое количество километров струи дождя.

   Подрагивающими - больше от волнения, чем от страха - руками кузнец-ренегат (а он ведал, что творит, он знал - и, предвидя ярость и месть кесаря, не боялся!) вынул из-под дешёвой одежды простолюдина листы пергамента; основную их часть составляли собственные размышления и исторические записи, строчки о делах нынешних, прошлых и глубинных, однако имелись, в количестве нескольких десятков, чудом спасённые и задорого, особенно для него, почти что бедняка, выторгованные листки казнённого святого. Сделав быструю запись угольком, кузнец спрятал и его, и бережно хранимую книгу, продолжателем коей по собственноличному решению обратился, на прежнее место.

   - Брат... - послышалось ему.

   Он огляделся.

   И только когда вторично, с той же едва различимой интонацией и тем же похожим на шорох песка голосом было произнесено:

   - Брат, -

   он обратил взор вниз. Руки кузнеца выронили подобранный с земли инструмент, названный им же гвоздодёром и временно положенный туда, пока он управляется с безжизненным телом мученика.

   Но тело явилось ему совершенно не безжизненным!

   - Брат! - и в третий раз повторил "умерший на кресте", и уже яснее, уже - с без труда различимым чувством.

   Казавшийся мёртвым кратко, еле заметно и тепло, ощутимо тепло улыбнулся.

   И кузнец... простой кузнец именем Левос осиял воскревшего странным, только что родившимся в воображении знаком: вертикальная черта, перечёркнутая чертой горизонтальной. Знак-указатель, знак плюса - символ креста.

   ...

   Когда очевидец донёс о поступке мятежного кузнеца, было слишком поздно; воины - закованные в доспехи, вооружённые мечами городские стражники, явились на холм, но не застали ни живого, ни мертвеца, а на их местах - лишь сломленный крест да выдернутый гвоздь да следы крови.

   Пришедший в неизбывную ненависть Кесарь I, заслышав о подобном промахе, поколотил придворных музыкантов и шута и велел Пондею Пиласийскому жестоко наказать и казнить виновных; виновных как таковых не существовало, и эгмеон приговорил к страшнейшим пыткам и нелёгкой, долго ожидаемой внутри пелены боли, медленно надвигающейся мученической гибели стражников, не сумевших помешать Левосу или как там его!, и тех, кто рыл яму для креста!.., и палачей, и своих же охранников, включая этого толстого буйвола-бездаря, который уводил наглого вонючего безымянного прочь!..

   Их всех, каждого по очереди, долго истязали, превращая в груду бесчувственного и немыслящего наслоения плоти, кожи, крови, костей; а затем развесили на крестах, в точности - или манером, что представлялся властителям точностью - уподобив убитому, но пропавшему. Высокий холм усеяли кровоточащие, взрезанные тела на деревянном; кружили чёрные птицы, кричали, впивались в мертвеющую и мёртвую массу. Где-то вдали гремел гром; тучи, наконец налившись свинцом и чересчур отяжелев, изошлись увесистым дождём, где капли - размером с камни.

   Солнце вставало, и солнце заходило; никто из казнённых душегубов не воскрес.

   

   - ...Отсюда мы и получаем контролируемый рецикл, или, выражаясь устаревшими терминами, управляемое воскрешение. - Тот человек, что когда-то носил начинавшееся с Нуля имя, приблизил ладони в воздухе, таким жестом сложив светящуюся малиновую сенсо-указку; потом он провёл раскрытой ладонью по голодоске, и 3D-надписи, повинуясь ему, исчезли - перед школьным классом вновь предстали чистые, кристально- и плоскоэкранные пять метров на три метра. - Мы уже видели запись подготовки-инициации рецикла; теперь обратимся к наглядному примеру, а по окончании показа я проведу предварительный тест, и мы узнаем, насколько хорошо вы усвоили материал, в огромной степени важный и полезный, должен заметить.

   Сказав это, экс-Нуль отступил в сторону и кратко махнул ладонью с прижатыми друг к другу пальцами; притихший, заинтересовавшийся и умело погружённый в любопытство класс наблюдал за изменениями на доске - и вот какой фильм появился на ней, чтобы удовлетворить тягу к знаниям учеников, а также их пожалуй что генетическое стремление обязательно связаться с новым и уяснить неведомое.

   Один мужчина стоял напротив другого; поза первого выдавала обречённость жертвы, бесполезность её попыток спастись, да и не предпринимал тот ничего, дабы защититься от смертоносных намерений второго. Второй поднял руку; в неё, выехав из предплечья и оформившись в продолговатый предмет с дыркой спереди по центру, легла нетяжёлая, но чрезвычайно опасная конструкция встраиваемого бластера, модель - транс-невидимка. Первый оглянулся - поспешно, загнанно, бессмысленно; после его взор опять встретился с глазами второго, второй невесомо и, можно было бы сказать загадочно, если не подозревать намерений, улыбнулся - и мысленно нажал на утопленный в руке, реагирующий на нейроимпульсы курок.

   Сполох!; выстрел; красный луч, выпущенный вторым, пробивает тело первого насквозь...

   

   ...Сполох!; выстрел; красный луч пробил тело моего ученика-слушателя насквозь, и лишь тогда я понял, кто есть воистину люди, называемые здесь персами, и у кого очутился я спустя страшное, но удачное спасение из поломанного космического корабля, из судна, которое, кажется, просто не могло не расшибиться на части вследствие колоссального крушения, что выпало на его и мою участь.

   Итак, перс выстрелил, Ученик Левос упал; я бросился на смуглокожего врага и повалил громилу наземь. Рот перса открылся, и я тут же понял - он хочет позвать на помощь; тогда моё колено придавило горло напавшего. Валявшийся подо мной, мною придавленный человек - или существо, практически идентичное человеку, чуть ли не на 100% сходное с ним - изворачивалось, стараясь меня достать; я огляделся: переулок был пуст. Я ещё сильнее нажал персу на горло, а потом, порывисто, однако спокойно дотянувшись, взял голову с чёрными короткими волосами в руки и свернул, заставив шейные позвонки захрустеть, чем ознаменовалась окончательность моей победы и свидание со смертью коварного и хитрого, и всё же оказавшегося слабее противника.

   Оставив без внимания бластер - по родной планете помнил, что встроенное оружие способен использовать лишь его владелец и вырывание из руки (или любой другой конечности) положительного результата не даст, - я бросился к Ученику; конечно, мы предусмотрели подобную ситуацию, только успел ли Ученик действительно выучиться за несколько дней, пусть он и жадно стремился к знаниям, к опыту, к незнакомым и - точнее - чуждым умениям.

   Я нагнулся к лежащему телу, из коего хлестала кровь; рана в груди не намеревалась затягиваться.

   Вдруг рот Ученика раскрылся, сам он рефлекторно, целым телом изогнулся, распахнулись веки... и я узрел в глазах друга, соратника и спасителя жизнь! Я вернул ему долг...

   ...

   ...Впервые я пережил смерть - благодарение моему уважаемому и единственному Учителю! - когда мы вдвоём пересекали пустыню; впрочем, то была не совсем смерть, да и пустыня более не вызывала ни у меня, ни у Него страха. Учитель помнил, какой дорогой следует пойти, чтобы вернуться; я следовал за ним; мы питались едой и водой, что захватили из моего дома - увы, похоже, я навсегда покинул привычную мне обитель, дом жизни - прошлой жизни, то, что любой благоразумный именует собственной крепостью... Мы шли четыре часа и полчаса отдыхали... снова четыре часа - и вновь полчаса отдыха...; мы не бежали бегом, однако и не собирались зазря рисковать, дабы не угодить в руки римских легионеров, которые - безусловно - ищут нас, преступников, предателей, убийц, смутьянов.

   В один из отдыхов Учитель, взаправду делившийся знаниями и умениями с менее осведомлёнными людьми, как и со мною, в покинутом Реме (это происходило также на его далёкой, с каждым последующим днём всё сильнее забываемой Родине, но родине - не отринутой из сердца), рассказал мне о контролируемом воскрешении - рецикле; я, сын и ведомый учёбы, проявил столь глубокое любопытство, что немедленно попросил провести со мной обряд, инициацию. Учитель стал - нет, не отговаривать - серьёзно предупреждать, но я стоял на своём; тогда он согласился, перед этим произнеся страшные, наверное, для кого-либо другого слова:

   - Ты можешь умереть; чем старше становится потенциальный инициируемый, тем вероятнее неуспех процесса и, в результате, необратимая гибель.

   Я кивнул, я сказал: "Понимаю тебя, учитель"; и сказал: "Но прошу - попробуй, и да ляжет полностью вина на меня и мои любознательность и желание примкнуть к посланцам небес!"

   Тогда Он тоже кивнул - просто-напросто кивнул, без лишних и без нужных (наверное?) слов; и внезапно выхватил кинжал, взятый у меня на кухне сколько-то дней назад, и проколол мне сердце моим же оружием, которое хотя и есть оружие, никогда не служило смерти: я резал тем лезвием продукты, прежде чем употребить в пищу, и всего-то.

   Дальше, насколько мне известно из предварительных объяснений Учителя и короткого рассказа, последовавшего за инициацией - вынужденным псевдоубийством, он простёр над моим безжизненным телом руки и влил в меня память о смерти и память о воскрешении, и память и возможность повторить сие действие, и вслед за этим он наделил верного помощника и ученика скопированной частичкой себя, и так тело с ножевой раной в сердце восстало, затянуло пробитую материю, воспроизвело утерянную кровь и не дало векам смежиться в последней попытке призвать пустую тёмную вечность, и глаза рождённого под звёздами иудейскими - звёздами одного земного мира и любых прочих, земных и небесных, и бездонных миров, заново принялись глядеть на свет и тьму, считывая, оценивая, мучаясь, наслаждаясь.

   То же произошло - а у меня нет причин не верить великому и неповторённому Посланцу, дарованному мне Божьей дланью, велением Судьбы Учителю - то же произошло, повторилось, когда на нас напал особенно зоркий и ответственно смотрящий на порученное ему дело дозорный персов. Разделавшись с ним, мы забрали его одежду, и Учитель облачился в наряд завоевателей Египта; скоро и просто отыскав второго в патруле, мы совершили ещё одно принуждённое убийство - я заколол стражника собственноручно выкованным стилетом, подкравшись сзади, - и наряд приговорённого к скитаниям в стране безвременья, Безысходного Стигкса, отныне принадлежал мне.

   Удостоверившись, что свидетелей наших действий нет, мы отволокли тела за пределы городской стены, спустили с песчаной горки, закидали сыпучей плотью пустыни и, отмыв, отчистив руки песком же, поплотнее запахнувшись в цветные, нарядные одеяния персов, вошли в Каир через городские врата.

   

   Неузнаваемая местность манила и отталкивала, страшила и обнадёживала, объясняла и путала; я нёсся сквозь неё, мчался, почти летел на своих двух не признававших усталости ногах, и всё дальше оставался позади брошенный дом, и всё ближе маячило... что? Неизвестная цель; пункт назначения без названия, без облика, без какого-либо определения.

   Пески под ногами; пески в небе; пески в воздухе... везде - вокруг и кругом, вокруг и кругом!.. Поднялся ветер и завертел меня и песчаное ничто, и песчаное всё в фантастическом, фантасмагорическом танце!

   ...Пустыня ярилась; она мешала - она смеялась... хохотала... надрывалась от извергаемых, словно катаклизм, эмоций!

   Я по-прежнему бежал, вперёд и вперёд, не разбирая дороги, да просто - не обладая ей!, вперёд и вперёд, вперёд и вперёд...

   Ветер взвил меня к небосклону - и обрушил; я упал, я глотал песок.

   Я встал, вскочил - и продолжил гонку.

   Песчаный океан, разделяясь на микрочасти и снова сходясь, обволакивал меня и стискивал до боли, сжимал, намереваясь раздавить.

   Вот на горизонте показалось... что-то. Вот оно мигнуло, скакнуло - приблизилось; вот я уже смотрю на зелёный лесок.

   Я упал; поднялся; сызнова ринулся к разраставшейся ментальной точке, финалу, финишу.

   - Выскочка! - заревел ветер - почти ураган! - Гад! Смерд! Раб!

   - Проклятый! - завывало везде. - Проклятый!

   - Ты умрёшь!

   - Ты сгинешь!

   - Ты упадёшь! Пропадёшь!

   Я раздавлю тебя!.. развею!.. Раскрошу на куски и спрячу их в пропасть небытия!

   Я - ветра рока!

   Я разделаюсь с тобой! Выскочка... гад... предатель... Проклятый, проклятый!.. Смерть! смерть! смерть!..

   И я вытянул руку; он был близко - желанный оазис: я стремился к нему не зря, я успею, я схвачу, мне удастся - добежать, достичь... достичь... выбраться...

   Выбраться!..

   Оазис подёрнулся рябью и исчез.

   Я замер на месте.

   Налетел ярящийся многосильный ветер.

   Броситься бежать? Ещё раз?! Но куда?? Зачем!??..

   И всё же я бежал, обгоняя смерть, обгоняя предсказание, пожелания, обгоняя себя... и опять себя... и другого себя, нового себя... и их!..

   Оазиса передо мной небо; и тут пустыня обратилась иллюзией.

   Мираж!

   Подёрнувшись рябью, пески стали превращаться... во что!?..; пески превращались, краснея, багровея, пески становились... чем?!

   И вот -

   я уже видел лаву, чувствовал нестерпимый жар, перед глазами мелькали уродливые силуэты, что все в шерсти, и вопли-крики резали слух, и нечто наподобие гигантских неуклюжих и абсурдных кастрюль и сковородок царапало, раздирало глаза, и запахи разъедали носоглотку, тело, кожу, под кожей, плоть и кровь...

   ...чтобы в следующий миг я проснулся.

   Обливаясь потом, я глянул на часы.

   04:13.

   Безликая очередь дней на Родине, благая и худая, привычная и вариативная, знакомо тянулась в покуда не познанную старость.

   

   Они прозвали его Вселенское Судно, или Колесница Бога, либо же Скитающаяся Колыбель Верхних; были и иные названия, и все подходили ему и по-разному обыгрывали внешний вид и назначение, а для нас - Нуля, подготовленного посланника войны и мира, и Левоса, рисковавшего жизнью из-за пары десятков пергаментных листов своего Учителя, - он представлял собой не больше, чем транспортное средство, не больше - но и не меньше.

   Двое, Учитель и Ученик, подошли к кораблю.

   Справа от них сверкало алым лобное место, где в сотый, должно быть, во всяком случае, в множественный раз казнили простолюдина-египтянина; палач, под цвета крови маской с прорезями для глаз и рта скрывший лицо от свидетелей, отнимал главу у того, кого сделали очередным страшным примером для захваченных. Потом захватчики вталкивали сто первого; его тоже ставили на колени, он так же касался головой жуткого пня, в кровавых следах и ошмётках мозгов, застывших и свежих, в прорезанных и пробитых следах топора, и палач, слегка подточив кремнием орудие наказания, совершал действие, что уж не отменить и контролируемым рециклом. Чтобы, когда извивающееся в агонии тело оттащут и бросят в одну кучу с отделённой головой, в сто второй раз взяться за рукоятку топора; лезвие у средства, примитивного ручного механизма воздействия поражало своею неостротой - чем намеренно приносило казнимым обещанные и нужные мучения, и их сторонники и братья смотрели, и ужас, продуманный, нагнетаемый ужас холодил египетские сердца. Приговорённые могли умереть не сразу; говоря по чести, они очень редко умирали после первого удара... Палача избрали из детей Египта - к чему чистоплотным как в мыслях, так и по отношению к телу персам обагрять руки в крови недостойных...

   Слева гудел, однако, попритихший базар; многие палатки разворошили, некоторые снесли, кого-то ограбили, кого-то выставили, некоторых убили, других схватили, изнасиловали и пытали.

   С прочих сторон сверкало не меньше персидских улыбок - и чернело опустошаемых очей, ликов и умов египетских.

   Мы воспользовались смертным хаосом, казавшейся им управляемой суматохой; мы замерли в жалких метрах от транспорта, где персы как раз и обнаружили встраиваемые бластеры. Опоздай мы немного сильнее, и мощь Родины, поглощённая и видоизменённая сознанием здешних людей, их вариацией, имеющей невелико, но достаточно общего с объединённой расой Матери, представляла бы всамделишную угрозу, то есть риск не только для египтян и персов, но и для соседних государств и незавоёванных территорий, и, в предугадываемом критическом потенциале, для родинцев в той же степени.

   Ученик взглянул на своего Учителя; Учитель кивнул своему Ученику.

   А затем два обладателя искусственного бессмертия ринулись ко входу во Вселенскую Колесницу.

   Стражники по два бока от люка космического корабля не сумели среагировать, им попросту не дали ни времени, ни возможности. Удар пудовой рукой кузнеца - и валится с переломленной шеей номер один; отточенное, молниеносно выстреленное соприкосновение пятки пришельца с грудью номера два, и тот, сгибаясь и исторгая кровь вперемешку с рвотой, мёртв ещё прежде, чем рухнул на землю разграбленного и опрокинутого в животный страх базара.

   За животным страхом, порождённым персами, наступила паника - и для захватчиков, и для захваченных.

   Слушатель-ученик Левос внимательно обозревал зашумевшую, зазмеившуюся толпу, кричащую, куда-то кем-то или чем-то влекомую - и на самом деле лишь подчиняющуюся закону отравленной бессистемности; никто не бросался останавливать прокравшихся в град, поскольку не нашлось вблизи свободных от хаоса людей, ну а то, что творилось далее, ни Учителя, ни Ученика не интересовало.

   Нуль набрал на голопанели сенсокод, люк распахнулся, и они с Левосом ворвались внутрь.

   Смешанная многоликая толпа давила и топтала вторженцев-персов; гибли и местные египтяне, порабощённые либо сдавшиеся на милость. Палач упал под ноги беснующейся и обезумевшей народной массы, слетела кровавого тона маска с прорезями, череп попал под ботинки и туфли, и тапки, и босые ноги; треснула голова, обагряя запылившуюся землю. Вихри песка и пыли вскинулись над площадью!..

   Такая же с виду, но масштабнее стократ, вихрь-громада вздыбилась над рынком - лобным местом; заработали магнитные двигатели космического корабля. Персы закричали в страхе, персы закричали в исступлении и гневе; египтяне разразились сумасшедшим, смешанным с надеждой и природной кровной ненавистью кличем, одновременно вырвавшимся из всех сотен и сотен глоток.

   Колесница Богов неуломивым порывом взлетела под облака - и за облака, - едва только двое в корабле сели в автокресла и оказались пристёгнуты "умной" системой безопасности эласт-ремнями.

   Всё видевший царь-предводитель персов потрясал обращёнными к небу кулаками и мерзко ругался, и выкривал угрозы, перемежаемые проклятиями.

   Последние палатки на площади разметала толпа; лобное место развалилось и сгинуло, накрытое представлявшимися бессчётными телами, копошащимися, мечущимися, перебегающими, падающими и поднимающимися либо ж нет.

   Вновь перечеркнула небосвод молния; вновь облака сделались свинцовыми тучами.

   И вновь разразилась гроза, третья, но - не родня предыдущим.

   Мрак времени перемен наползал на планету, названия которой Одному Учителю так и не пришлось узнать.

   

   И был год.

   И был день.

   И грохочущая Колесница Богов приземлилась в наших землях.

   И вышли наружу Пернатый Змей Кецалькоатль, никогда не носивший этого имени, и его брат-близнец. И схожесть братства узрели мы, слепые, но прозревшие дети ацтекские, и различие кровное познали.

   И пробыли средь нас Бог и его друг Бог, пока не восстановилась общими усилиями Колесница и не вернулась на небо. Нам же в дар и благодарность и память оставил друг Бога, по согласию Бога, священные мысли Его и Свои.

   Мысли были перенесены на листы бумаги, изображены на возведённых пирамидах, запечатлены в головах встречавших и потомков их, присных и грядущих, вовеки веков.

   И не стало с нами Кецалькоатля-Кукулькана. И не истёрся он из сознания, бережно сохранённый душой, сердцем, умом.

   Мы жили дальше, тянули линию бытия, однако далеко не такие, как перед встречей с двумя Высокими посланниками.

   А они отправились дальше, потому что небо звало их, и в иных землях, уподобляясь нашей, вставали люди, прозревали народы. И пирамиды устремлялись к облакам и к солнцу и к синеве небес. И Кукулькан распростёр имя своё там и дальше и повсюду.

   И менялось имя Его и друга-брата Его и сохранялось прежним.

   Ибо Он есть Змей Пернатый, и Он не есть Змей Пернатый, Павший и Возрождённый, Посланник и Вестник.

   Но Он есть часть Всего. А значит, Он - это ты. И это мы.

   Амен.

   И ты суть Пернатый Змей, Кецалькоатль, Вечно Приземляющийся На Божьей Колеснице И На Ней Же Возлетающий.

   Амен.

   И даже если не был ещё, будешь Им.

   Амен.

   Ибо так велел Ведущий, Ведомый другим Ведущим, Ведомым Другим, Ведомым Бесконеностью Повторений.

   И будет так повторено в жизни земной и небесной, что всегда одно целое, и будет повторено от повторения, и повторено от отражения, и отражено от отражения.

   Явлено снова и снова, по велению и указке Его, по зову крови твоей и нашей и чужой и любой.

   Вовеки веков.

   Амен.

   И да сбросит покров несуществующая Тайна. И Истина, что крылья и перья, обнимет единый мир.

   Всё сущее, ныне и присно.

   Сегодня, вчера и завтра.

   Слава Оседлавшим Ночь и Прорезающим День,

   Слава Пернатым Богам!

   Амен.

   

   Посадка прошла без мельчайших сложностей.

   - Я на месте, - оповестил через галакто-рацию служитель и представитель КП.

   На том конце нематериальной - если не считать радиоволн и квантов - линии облегчённо, но намеренно приглушённо вздохнули.

   - Рад слышать. Приступай к выполнению, Нуль.

   - Есть.

   Его наставник и руководитель Единица отключил мод-фон, улучшенную модель фона, способную пересекать световые года и находить адресата далеко, очень далеко; на их общей планете, Родине, уже доступны были переносные и миниатюрные модели модернизированных фонов.

   Сперва Нулю предстояло выбрать имя - сменённое и не до конца правдивое, - дабы обеспечить лучшее проистекание контакта и дальнейших информирования и, в случае полного успеха, ассимиляции. Он вспомнил уроки Единицы и, не сомневаясь даже и едва, избрал имя Ишии; Единица, называемый так, потому что с цифры "1" зачиналось предопределённое ещё до его рождения обращение к нему, наверняка одобрит выбор - или одобрил бы, ведь Единица предпочитал зазря не обсуждать в пусть и засекреченном эфире детали задания.

   Нулю не составило абсолютно никакого труда создать для себя Ишию и воплотиться в него: во-первых, Нуль слыл, и не без причины, великолепно тренированным КП, во-вторых, он, как и любой капэ, давал священную присягу, а в-третьих, имя "Ишия" на некоем, одном из бесчисленности языке Вселенной означало "страждущий" - страдающий, странствующий, ищущий.

   Но самое главное - Нуль был вовсе не Нулём...

   Нуль поднял главу к помигивающим столь далёкими и настолько близкими звёздами небесам.

   ..."Хотя это, - в неведомое, невидимое число в бесконечной степени раз подтвердил он, - вовсе не имеет никакого значения".

   Земля, где он был и где не был, звала его; смерть, неотменяемость, что пришла к нему в виде плотоядного зверя в теле ящера, ждала его; ждали его и другие смерти, ящеры, нынешние правители планеты; и лицо, его лицо, говорило и объясняло, и давало указания, и порождало и читало символы, и рассыпало их, и собирало сызнова лучше чего бы то ни было иного, это лицо - лик предыдущего, предшественника, того, которому предстояло возродиться в последователе.

   Последователь для ушедших и наблюдающих, и он же пионер-герой для себя самого, контактёр-посланник, вывел на внутренний голо-экран первичные инструкции, прочёл их; затем проверил оборудование; убедился, что системы скафандра-защиты функционируют нормально; что тело и разум, и их взаимодействие и взаимопроникновение, с точки зрения живой человеческой логики и искусственного технического анализирования, в порядке.

   "За Шесть дней сотворил Бог Землю, на Седьмой же почил Он от дел своих"; ему же выпал не Заслуженный Отдых, а туманный, облачный... загадочный и известный День Восьмой, коий простёрся из предполагаемого в осуществляемое обычным, привычным, заведённым манером - с первого шага.

   Такого ничтожно малого и такого невероятно огромного,

   внове и внове,

   вновь и вновь

   и навеки вечные.

   Да будет так.

   

   

   

  

Похожие статьи:

Рассказы → Проблема планетарного масштаба

Рассказы → Вспышки на Солнце [18+]

Рассказы → Проблема вселенского масштаба

Рассказы → Повод, чтобы вернуться

Рассказы → Проблема галактического масштаба