Пожиратель комнат

Вы действительно уверены, что пол не может также быть потолком?

Мауриц Корнелис Эшер

Огромное здание не имело границ и пределов. В нём было несметное множество комнат, жильцов, коридоров, лифтов и лестниц. В сравнении со всем перечисленным — жильцов и лифтов было значительно меньше.

Жильцы и рождались, и умирали, заводились словно бы из ниоткуда и пропадали словно бы в никуда. Лифты далеко не всегда работали, а если и работали, то не всегда стабильно. Поэтому многие опасались пользоваться теми лифтами, которые находили, отдавая предпочтение лестницам. Но и лестницы таили в себе угрозу. Особенно самые старые и обветшавшие.

Никто не знал, кем и когда было построено здание. Даже самые старые из ныне живущих уже родились в нём так же, как их отцы, деды и прадеды. Всем уже давно опротивели однообразные стены, потолки и прочий повторяющийся антураж. Но что им оставалось делать, кроме как выживать?

В конце петлявших коридоров неизменно встречались лифты, лестницы или двери, ведущие, в свою очередь, к очередным лестницам, дверям и коридорам. Можно было объединить силы, целенаправленно разрушая стены чем-либо тяжёлым, но за любой стеной обнаруживались лишь новые стены, лестницы, коридоры, лифты и комнаты.

Кто-то предпочитал отшельничество. Кого-то изгоняли вон. Но выживать одному было сложно. Люди объединялись, создавая семьи, кланы, племенные союзы, коридорные города и целые сети небольших поселений. А по слухам, на некоторых этажах даже существовали целые страны.

Периодически местные жители устраивали экспедиции в поисках пищи, новых людей, предметов быта, пространства для проживания и всего того, что Здание могло им дать.

Лампочки периодически перегорали, свет сбоил, электричество иногда отключалось, но в целом его наличие не было проблемой. Вода иногда бывала ржавой, иногда её могло не быть по нескольку дней, но, несмотря на проблемы и перебои, опасность умереть от жажды тоже не стояла. С едой дела обстояли сложнее. Периодически в коридорах удавалось обнаружить декоративные растения, иногда пригодные в пищу, реже — чьи-то запасы, холодильники, морозилки, столовые, рестораны и бары, где можно было чем-то разжиться.

Экспедиции давно уже не были направлены на то, чтобы найти выход из Здания — это казалось химерой: нечто невозможное по определению, как деление на ноль. Даже захват и удержание территорий походил на сомнительную цель: Здание имело более-менее стабильные географические координаты, но бывалые люди говорили, что периодически расположение лестниц, коридоров, лифтов, комнат и этажей меняется, словно перетасованные карты в колоде.

На путешествия отваживались немногие, поскольку это означало огромные риски.

Во-первых, Здание само по себе представляло одну большую ловушку, полную тайн и опасностей. Но вдали от более-менее обжитых мест угрозы многократно возрастали.

Во-вторых, можно было заблудиться и сгинуть бесследно, оказавшись не в то время и не в том месте, когда здание меняло конфигурацию. Даже трещины на стенах — и те рано или поздно затягивались. Справедливо и обратное — если где-то «должна была» быть поломка, она рано или поздно возвращалась, несмотря на любые попытки ремонта.

В-третьих, по Зданию скиталось немало безумцев и просто агрессивно настроенных индивидуумов, порою сбивавшихся в целые банды, опустошавшие на своём пути всё, подобно саранче. Некоторые доходили даже до каннибализма.

Казалось бы, не только Здание в целом, но и каждый этаж в отдельности был бесконечен. Во всяком случае, доказать обратное пока не представлялось возможным. Даже спуск в шахту лифта не давал долгожданной свободы: он либо мог продолжаться до бесконечности, либо просто обрывался на одном из этажей.

Периодически на этажах находили библиотеки, книги, проекторы с фильмами и картины. Всё это давало представление о мире, который был — или, по крайней мере, мог быть — за пределами Здания. С одной стороны, подобные находки были истинной отдушиной, вносившей разнообразие в серые будни, с другой — они усиливали тоску. К тому же многие испытывали сильное сомнение, что всё это — не очередной трюк Здания, и все эти рассказы, фильмы и иллюстрации имеют что-либо общее с реальностью.

Говорят, Здание само порождало произведения искусства, словно бы издеваясь над своими узниками. Если оно, конечно, обладало чувствами и разумом. В любом случае местные обитатели не знали другой жизни, и подобные находки высоко ценились в этом мире, ведь они дополняли известную реальность, давая пусть не физический, но моральный выход из западни.

Особенно высоко в людях ценился талант самостоятельно придумывать и рассказывать новые истории, вдохновляя и поддерживая ими остальных. Рассказчики не видели морей, хотя слышали байки про бескрайний затопленный подвал. Они не видели мира за окнами, да и самих окон, но приблизительно представляли себе, что такое закат и пение птиц. Книги, фильмы и записи давали подобные возможности.

Другим способом ухода от повседневных страданий был сон. Точнее, в теории, мог им быть. Но, на практике, он был лишь частью реальности и складывался из образов, увиденных наяву. Поэтому даже во сне жильцов Здания не покидали приевшиеся коридоры, лифты и лестницы…

Иногда старое радио передавало музыку или передачу, без указания на какие-то конкретные места. Порой мог зазвонить телефон внутренней связи, и казалось, что на другой стороне кто-то дышит в трубку и прислушивается, а потом или молча её кладёт, обронив перед этим непонятную фразу на неизвестном языке.

Здание было построено без какой-либо оглядки на архитектурную целесообразность: лифт мог находиться в санузле, водопроводные трубы проходить в шахте лифта, а лабиринты лестниц и коридоров сплетаться в гротескном попрании законов геометрии, физики и логики.

Дверь могла находиться на потолке, шкаф стоять на стене, кровать — на противоположной, обеденный стол — на соседней, диван — на противоположной ей, люстра — на полу, и так далее.

Впрочем, «пол», «стена» или «потолок» были понятиями в достаточной мере условными и зависевшими от наблюдателя. Кто-то ходил по «стенам», кто-то по «полу», кто-то по «потолку», и они не могли просто так взять и «перепрыгнуть» с одной плоскости на другую. Если кто-то ходил по «полу», то с «потолка» он неизбежно упал бы на «пол». То же самое относилось и к неодушевлённым предметам, принадлежавшим тому или иному расположению.

Из-за дефицита людей в скоплении народа несчастным обитателям различных плоскостей иногда приходилось вступать в браки и заводить семьи. Раздобыть костюм для бракосочетания было не так сложно, как могло бы показаться: на этажах гардеробы встречались чаще, чем продукты. Но совместное проживание подобных людей представлялось куда более сложным, чем с представителями своего пространственного расположения.

Всё, начиная от совместного завтрака и заканчивая продолжением рода, происходило в таких семьях намного необычнее и сложнее, чем в остальных. И то, что подобная диспозиция потенциально открывала и дополнительные возможности в вопросах коммуникаций и выживания, было слабым утешением. Но при желании любящие сердца преодолевали все невзгоды.

Кроме одной. Здание пожирало комнаты. И делало это с устрашающей регулярностью.

Никто не знал, в какой момент это вдруг произойдёт.

К примеру, человек мог мирно сидеть в кресле, читая монографию Ханса Принцхорна о художественном творчестве душевнобольных. Или принимать вечернюю ванну из шампанского в компании резиновой уточки, или двух. Или дремать на кружевной подушке в обнимку с плюшевым медведем…

А затем вдруг бац — стены комнаты стремительно начинали съезжаться, успев срастись друг с другом множеством тонких каменных жидких нитей ещё до неминуемого столкновения. А потом — она просто исчезала. Была комната, и нет её. Как будто никогда и не было. И две комнаты, которые раньше были разделены третьей, становились соседствующими.

Некоторые успокаивали друзей, чьи семьи в злополучный момент оказались внутри, дескать, — комната не пропала бесследно, и люди не погибли, просто теперь она появится где-то ещё. Но даже они сами слабо в это верили, если верили вообще.

Ходили слухи, что пропавшие комнаты потом также неожиданно где-то всплывают, образовавшись словно бы из ниоткуда. Некоторые странники даже заверяли, что видели это своими глазами, там, за долгими коридорами, погружёнными во мрак. Но редкий человек мог отважиться ступить в подобные места: мрак постепенно занимал всё больше помещений, в нём можно было запросто затеряться, погибнуть, натолкнуться на что-нибудь или на кого-нибудь.

Иногда комнаты, как и их содержимое, включая обитателей, начинали размножаться делением. А иногда несколько комнат, или объекты внутри, начинали сливаться во что-то новое. Так, например, домосед сливался со своим креслом, лежебока — с кроватью, зонтик и швейная машинка сливались на операционном столе, а лестница вырастала из «пола», пронзая стол и уходя в «потолок».

В лучшем случае, комнаты просто менялись местами, а иногда «пол» становился «потолком», «потолок» — одной из «боковых стен», и обитателям приходилось привыкать к новой диспозиции.

Да чего уж там, даже тексты в книгах, как и сами книги, картины и фильмы, сливались, дробились и преображались во всевозможных гибридных и производных формах.

Порой казалось, что если за пределами Здания и есть другой мир, отличающийся от привычного, то наверняка он представляет собой скопление подобных Зданий, сменяющих друг друга, сливающихся, дробящихся, устанавливающих новые расположения относительно других.

Реальность познаётся в ощущениях. Способности к восприятию и интерпретации ощущений имеют свои ограничения и особенности. Мыслительные образы формируются на базе этого багажа. Фома Аквинский приводил в пример образ горы и образ золота, объединяя которые разум порождает образ горы золота. Люди в подавляющей массе строили свои представления о внешнем мире посредством опыта и представлений, сформировавшихся во внутреннем. Хотя они допускали, что могут в корне заблуждаться.

В одной из комнат Здания обитала семья. По местным меркам, совершенно заурядная. Ну, почти.

Если бы Терпигорев, отец семейства, был бабником, алкоголиком или даже наркоманом, к этому бы все отнеслись с пониманием, пусть и с некоторым осуждением. Но всё было не настолько прозаично. Он был любителем паровозиков. Или не так. Не просто любителем, а человеком, не мыслившим без них своей жизни. В свою первую брачную ночь он провёл жену в комнату, где вместо ожидаемой кровати та обнаружила крошечный железнодорожный состав. Новообретённый муж подлил кипятка в ёмкость, паровозик жизнерадостно запыхтел, и супруги играли всю ночь.

Окружающие относились к этому с явным неодобрением, если не сказать — с презрением, и Терпигорев решительно не понимал, в чём, перед кем и почему он должен оправдываться. В конце концов, это его жизнь, а не теорема по геометрии, чтобы он кому-то что-то доказывал. Кому плохо от того, что, вернувшись домой с работы, он не колотил жену и не падал на диван, а спешил поиграть с паровозиком, ради которого проложил дороги по всему жилью?

Но у общественности своё мнение. Люди готовы закрывать глаза на те недостатки, которые свойственны им самим, хотя ханжа будет критиковать даже и за это. Стоит человеку показать окружающим, что он белая ворона, пусть даже и без вреда для них, — им становится некомфортно. Такие «вороны» либо просто не соответствуют целям и задачам, в которых их хотели бы использовать, либо, как бельмо на глазу, подчёркивают собственные недостатки оценивающих.

А иногда всё даже проще: группа тяготеет к видовой идентичности, и, когда кто-то вступает с ней в диссонанс, он становится идеальной мишенью для травли. Такого человека можно запросто обвинить во всех смертных грехах, консолидировав остальных. Никто не хочет оказаться внизу социальной иерархии, и, участвуя в травле, люди психологически стараются возвысить себя над тем, кого оскорбляют.

Как бы там ни было, после того, как Терпигорев проломил пару бойких голов своим паровозиком, открытое неприятие вернулось к стадии тихих разговоров за спиной.

Его жена, Златислава, была женщиной особенной. Она воспринимала мир иначе, чем он. Для неё он не был запутанным лабиринтом, напротив, его закономерность была для неё понятной и очевидной. Какие-то повседневно-бытовые мелочи давались ей с трудом, поскольку она воспринимала информацию не как все. Подобные ей становились замечательными проводниками, искателями, которым не было цены во время странствий, перемещений и предугадывания грозивших поселению опасностей. Из-за этого с такими людьми считались, выделяли их из общей массы, но, в то же время, ненавидели, завидовали и считали безумцами.

Она не разговаривала так, как обычные люди. Но общалась символами. И чаще всего знаки были выражены через картины.

В них можно было утопать. И хотя муж обитал на «полу», а жена на «потолке», она вешала картины так, чтобы ему было видно и понятно.

Засмотревшись на недавний шедевр, Терпигорев буквально потерял счёт времени. Картина оживала в его сознании, заставляя позабыть обо всём.

Сегодняшней темой была техника.

…Взревев мотором, половозрелый автомобиль издал пронзительный гудок, призывая самку к брачным играм. Игриво засияв фарами, она нежно прогудела в ответ, и вскоре они уже выписывали круги по саванне. В избраннице было прекрасно всё: скруглённый обтекаемый кузов; независимая торсионная подвеска всех колёс; четырёхцилиндровый двигатель продольного расположения за задней осью, сблокированный с коробкой передач, обращённой вперёд; усиленное несущее днище…

…Они были здесь не одни. Сотни автомобилей выписывали вместе с ними брачные круги. Хищные самолёты рассекали небо в поисках добычи. Шумные вертолёты оберегали свои гнёзда. Косяки яхт стремительно неслись вдоль побережья, собираясь на нерест.

Внушительные телебашни возвышались то здесь, то там, транслируя в пространство свои причудливые сны и фантазии. Кроме этих исполинов, леса были полны высоковольтных столбов, обвивших проводами-лианами всё и вся. Где-то в густых зарослях начинали перезваниваться поздние телефоны и шипеть полуночные радио…

Галерея Златиславы привлекала внимание соседей. Ведь в жизни было не так много яркого и интересного. За спиной они называли художницу безумной, а её картины — коллекцией изумительных уродств. Но всё равно приходили и смотрели, чтобы занять себя и самоутвердиться, рассуждая свысока о низкопробности подобного искусства.

Любое мало-мальски стоящее произведение искусства неизбежно вызывало чертопляски подобных созданий, и чем дальше они отстояли по уровню интеллекта и эстетическому развитию от понимания сложной высокообразной техники, тем яростнее скакали по углям.

Не обходилось без цитирования монографии Вальтера Моргенталера «Душевнобольной как художник». Но это предвзятый взгляд на вещи.

Для Златиславы её творения были чем-то большим, чем просто картины. Это был её способ общения и познания мира.

У Златиславы не было работы, которую она посещала бы ежедневно. Но ей снились очень яркие сны, и каждый раз она ложилась спать так, словно была госслужащей, отправляющейся на заседание. Ей снился один и тот же сон, в котором она видела огромную пинакотеку с картинами, которые были когда-либо написаны, могли быть написаны, будут написаны или, в силу тех или иных обстоятельств, никогда не увидят свет. Кроме картин тут были и книги, организованные по тому же принципу, и, окажись здесь её муж, он был бы на седьмом небе от счастья, но его жена явно предпочитала картины.

Ценители искусства порой бывали такими же агрессивными, как политические и религиозные фанатики, но это было явно не про хладнокровную и несколько отрешённую от всего и вся Златиславу.

У Терпигоревых был сын, Маркантоний, с детских лет ощущавший свою особую социальную ответственность. Прежде всего, ему казалось несправедливым то, что одни авторы пользуются спросом и популярностью, пусть даже в рамках сравнительно небольшой библиотеки их поселения, в то время как книги других, ничуть не менее, а то и более талантливых, — пылятся в безвестности. Желая восстановить справедливость, он садился и старательно штудировал наименее известные произведения наименее известных писателей и поэтов, за что его даже прозвали Почитателем Неизвестных.

Особенно он любил мнимую прозу и миниасюры. Например, про человека-тень, который носил при себе источник света, отбрасывавший его. Или про человека, который потерял лицо, а потом вспомнил, где умудрился его забыть. Или про потерянного жокея, заблудившегося в китайской лавке. Или про человека, рождённого в лабиринте и воспитанного минотаврами.

Но больше всего Маркантоний любил историю про Оцифрованного. Это был рассказ про то, как в палату к обречённому пожилому человеку заявился агент корпорации, навязчивый, как проповедник одной из тоталитарных сект. Укутанный в кокон из трубок и проводков, старик доживал последние часы своей жизни. Он явно не желал проводить их в компании циничного чиновника, но у сердобольных родственников было своё мнение.

Пациент был верующим человеком, и это даже забавляло бюрократа, бросившего насмешливый взгляд сначала на стену, где висело распятие, а затем — на Священное Писание, лежащее на тумбочке у изголовья кровати. Чиновник принялся расписывать перспективы своего предложения, подтверждённые практическим опытом, в пику убеждениям старика, казавшимся агенту сомнительными.

Его предложение сводилось к тому, чтобы оцифровать личность умирающего, взять слепок его сознания и загрузить в специально изготовленное синтетическое тело, повторявшее внешний вид пациента в годы его молодости.

Старик слабо рассмеялся. Однажды самому миру, отжившему свой век, придёт конец, как и всякой другой скорлупе. Не будет ни корпораций, ни чиновников, ни роботов. А душа старика — останется. Но синтету, бездушному бюрократу с оцифрованной личностью, этого просто не понять…

Словом, Маркантоний любил подобные истории. А ещё он любил животных и давно предлагал родителям завести какого-нибудь питомца.

Терпигорев долгое время решал, что подарить сыну на день рождения. Щенка? Канарейку? Рыбку? Котёнка? Боясь разочаровать ребёнка, он принёс ему существо, которое тотчас же начало летать, нырять, ползать, чирикать, мяукать и лаять. Шерсть и перья моментально появились на шкафу, диване и люстре. Более того, теперь всё стало мокрым и склизским.

Неизвестно, понравился ли сыну подарок, но тот предложил, коль скоро выбраться на сафари на природу ему никогда не светит, рассадить по квартире джунгли и устроить домашнее сафари. Благо неугомонная добыча уже появилась.

Возможно, это была шутка. Возможно, нет.

Однажды Терпигорев задумался, что бы он стал делать, если бы однажды он вышел на работу, а вернувшись, обнаружил, что Здание пожрало его квартиру? Нет, разумеется, это было исключено: Златислава чувствует такие вещи заранее и увела бы Маркантония, забрав с собой всё самое необходимое. Ну а всё-таки? Чисто теоретически?

Прежде всего, он пришёл бы в ужасное негодование. Сначала он испытал бы отчаяние. Затем — жгучую ненависть. А потом, — вооружился бы противопожарным топором и отправился бы во мрак, на поиски семьи. Найти или сгинуть, независимо от того, исторгается поглощённая квартира в ином месте или просто уходит в никуда.

Ну, допустим, он успешно преодолеет все угрозы и опасности, встреченные на пути. Наверняка ему попадутся и другие скитальцы, ведь не только с ним одним могло приключиться такое, и не только у него хватило бы смелости отправиться на поиски семьи. Кто-то из них будет настроен дружелюбно и даже составит компанию. Кто-то — враждебно. А кто-то просто впадёт в апатию.

Если комната поглотится насовсем, то поиски тщетны. Но если нет, вероятно, что она может поглощаться неоднократно. В таком случае, если она кочует из одного места в другое, Златислава может оставлять для него наводки в виде картин, которые укажут ему на этот факт, заодно дав понять, что они с Маркантонием живы и здоровы.

Что ж, а если в ходе поисков он обретёт совсем не то, что искал? Скажем, найдёт не пропавшую семью, а выход из Здания? Маловероятно, если не сказать невозможно. Но допустим.

Скорее всего… Да и не скорее, а точно: повернётся и вернётся обратно, продолжая поиски. Вряд ли он сможет вывести кого-то. Маршрут определённо изменится, так что запоминать его бесполезно.

Но хотя бы на минуточку он задержится: просто чтобы посмотреть, подышать, послушать. Вряд ли в жизни ещё раз представится подобный случай. Минута, не более. А то, чего гляди, выход тоже исчезнет.

С другой стороны, а откуда тогда знать, что семья где-то внутри Здания, а не где-то снаружи? Откуда уверенность? Ну, ему кажется, что это вероятнее. Вряд ли Здание пожирало бы комнаты, отправляя людей на улицу.

Ладно. Допустим. Но как быть, если он вдруг найдёт не свою, а другую, чью-то чужую потерянную семью? И такое возможно. Не только он может кого-то потерять. И не только близкие могут внезапно его обрести. Но, быть может, встретившимся одиночествам будет проще перенести боль утрат. Как бы там ни было, он поможет тем, кому сможет и чем сможет, но его поиски на этом не завершатся…

…Глядя на супругу, рисующую очередную картину, и на играющего с гибридом ребёнка, Терпигорев вздохнул с облегчением, задумавшись о том, какой он, в сущности, счастливый. И не нужно ожидать, что счастье должно настигнуть по графику, когда у тебя будет это, это и вот это. Нет, это что-то незыблемое, как бытие, не требующее преходящих причин и формального обоснования. Даже собственное тело дано лишь на период жизни. Так о какой мнимой успешности идёт речь? Поиск каких-то внешних благ превращается в самоцель, и люди забывают, для чего вообще всё это нужно.

Грех жаловаться, пока тебя не сожрали. А потом — уж подавно. Если этому всё-таки суждено будет случиться.

Очень многие строят из себя нечто, будучи ничем. Но для счастья не нужно думать, что ты кого-то в чём-то превосходишь, будь то ум, сила, талант или что-то ещё. Это не самоцель, вопрос в том, для какой точки приложения это дано и какие механизмы запустит. Важно быть счастливым здесь и сейчас, не благодаря, а вопреки любым обстоятельствам.

Может быть, кто-то лучше запускает паровозики. Или лучше пишет картины. Или лучше читает книги. Но Терпигорев понимал, что он — лучший муж своей жены и отец своего ребёнка, как и они — лучше всех для него. И никакие пожиратели комнат им не страшны.

Похожие статьи:

Рассказы → Гиперкубическая Симфония, или Дым без огня

Рассказы → Бородуля

Статьи → "Истоки постмодернизма, краткая история авангарда"

Рассказы → Анаморфоз

Рассказы → Сказка в полумраке [18+]