Падший

Падший

Я падал три раза.

Первый – с небес на землю. Одним нелепым взмахом. Когда архангел отправил меня к людям. «Разберешься, что за суета там внизу. Только сам не лезь», — сказал он. И я рухнул головою вниз.

Шел конец июля.

Грохнулся где-то под Воронежем. Деревня деревней. Упал в поле, да на сырую землю правым боком – сердцем живым —  прямиком, словно мешок гнилой картошки о пол сеней шмякнулся. Кости по округе разбросал – не соберешь, крылья в клочья изорвал – пух летит по ветру. Собрал, и губу разбитую починил. Каплю крови слизнул – теплая, терпкая, человеческая. Отряхнулся, перья с глаз людских попрятал, все до единого, морду проще сделал и вперед к местным, вверх по дороге в компании с новым днем и рубиновым солнцем.

Воин добра. Воин света.

С голыми руками и чистым сердцем.

Через день началась война.

Человек – существо пугливое. А еще жадное и нетерпеливое. Потому и война.

Мужики из деревни все воевать пошли. Никто не вернется обратно, я-то знаю. Знаю еще, что послан наблюдать, смотреть, следить, вынюхивать. И только. Но в деревне сам без мужиков по-собачьи выть начну через пару недель. К тому же, наблюдать с линии фронта интереснее, а наблюдать с высоты птичьего полета за безумным танцем боевых букашек вдвойне приятно.

Правдами и неправдами, чудом обыкновенным и чудом божественным полгода спустя я оказался в четвертом корпусном авиационном отряде. Сперва — на подхвате, затем и к машинам стали подпускать понемногу. День за днем: для начала к одному крылу подпустят, затем к другому. Сам бог велел мне управлять этими чудными небесными птицами. Разумеется, сам отец ничего не велел лично. Не его почерк. И ничего такого вроде «управляй небесной птицей, сын мой» не говорил. Это ребята в отряде болтают так. Бывало, приземлишься на Вуазене, на землю сапогами ступишь – эдакий довольный, радостный, улыбка до ушей, морда как у ошалелого пса. И ощущения, словно домой слетал и воды райской напился, умылся и на лугу понежился. Душу греет, сердце колотится неистово, да челка на макушке стоит торчком, будто корова языком прошлась. Как вылезу из кабины, тут бойцы и давай галдеть гуртом, что девок мне не надо вовсе, шутить, что полеты бабу в малиннике заменяют. Мол, щи от счастья трескаются.

Черти.

Хорошие ребята. Жаль, что умрут.

Умрут, как Василий и Сергей из моей деревни. Эти еще и оружие в руки взять не успели, как их снарядами в первые дни порвало. Рядом со мной совсем, я чудом уцелел. Только помню, как перед глазами рой красных мушек пронесся, да по затылку словно молотом приложили. Брызнуло теплым, железным. Слизнул с губ – кровь. На этот раз уже не моя.

Какая бессмысленная и неоправданная бойня на земле.

Не одного меня товарищи шутками изводили. Не один я был полоумен от полетов. Не одному мне легкость облаков заменяла перину с бабами, о которых я для проформы рассказывал отряду изо дня в день. Чтобы не приставали с самолетной любовью, шутники хреновы.

Правда, была у меня девка на примете в соседней деревне.

Тонкая, юная, чистая. Точно лиса: цыганские глаза и огненные волосы.

Вулкан, о котором я и не догадывался, проснулся во мне от этого крохотного яркого уголька.

Мой секрет.

Пускай лучше с самолетом сватают, про девку знать им не нужно.

Сашка Казаков – вот кто дышит небом в полную грудь. К тому же, немчуру не любит.

Днем и ночью у самолета крутится, чуть ли не крылья платком носовым протирает. Зовет ласково железяку свою Аннушкой. Говорит, что в честь матушки назвал. Черная, злая, зубастая машина. Людям нравится любить неживые предметы и сознательно уничтожать живые. Идиотский мир с идиотскими правилами.

– Сашка, а кто твою Аннушку обрюхатил? – я решил подколоть товарища.

– Командир, – нехотя отмахнулся Сашка, смачно сплюнул и черными от сажи пальцами ткнул на бомбу, что затаскивали на борт несколько пацанов, – сегодня разродится, красавица.

– И кто у нас будет? Мальчик, девочка? – поручик подошел со спины.

– Двойня, ваше благородие, – по струнке вытянулся Сашка.

– Смирно.

Сашка охотно прислонился к стенке, устало сложив руки на груди.

 – Через пять минут летим, – после долгой паузы рыкнул офицер.

Отошел на пару шагов, развернулся, глянул на меня в упор:

– И тебе одного карапуза прицепим, покачаешь в люльке.

– Так точно! – звонко с перепуга выпалил я.

Три бомбы, зачатые в чреве этой безумной войны, казалось, нервно жужжали в предвкушении.

Дикие пчелы нового бога.

Бога войны, которому вот уже год сам себя приносит в жертву ошалевший мир.

Сердце в моей груди как-то по-человечески ёкнуло.

Мне совсем нельзя вмешиваться. Это не моя война.

Сашка подошел к машине и бережно погладил её по крылу. Примета такая.

В это же день я упал во второй раз. Когда Сашку спасал. Он, дурак, на таран пошел. Только «разродился», как на хвост ему немецкий «Альбатрос» сел. Он немца возил-возил, цеплял-цеплял, дергал, да не сдюжил сам. Загоняли совсем, вот-вот схватят за зад и сожрут с потрохами. Развернул машину Сашка и в лоб попёр. Решил, видимо, свою шкуру дороже продать. Кабы не я, лежать ему в том поле, что младенцев приютило. Гнить в тех же воронках. Валяться мертвой куклой и смотреть на серое небо, которого никогда больше не коснешься.

Хуже смерти не придумаешь.

 Я же кинуть бомбу не смог, не решился. Нельзя мне вмешиваться.

 Потому дороги обратной в часть для меня нет. Рванет на земле с машиной снаряд, мол, не успел сбросить. Хорошо, что Сашке помог. Авось проживет еще сколько-нибудь.

Бог в помощь ему.

И помоги мне бог.

Отыщут мою ласточку, решат, что с ней сгорел, пропал, кончился.

Так будет лучше.

«Мне совсем нельзя вмешиваться». Эта мысль набатным колоколом гремела в черепной коробке, звенела, бухала и грохотала, доводя до исступления и нечеловеческой адской обреченности. Мысль, будто груженная тяжеленными снарядами повозка, прокатывалась по душе, оставляя две глубокие незарастающие борозды «нельзя» и «вмешиваться».

 С того момента, как получил тело, я стал чувствовать боль. Разрывающую боль, доводящую до безумия и бесконечного ощущения бессмысленности всей этой войны. Плюнуть и вернуться на небеса?

Пожалуй, так будет лучше.

Но как же, черт возьми, хочется вмешаться.

Через пару дней блужданий по лесу я вышел к деревушке, где жила моя краса.

Вышел, стал посреди огорода и слушаю мир, как дурак.

Дым из печек не валит, коровы истошно не орут по сараям. Это я уже за год людской жизни привык, что вокруг и везде животинка уцелевшая надрывно мычит и мекает, да петухи по утрам орут во всю луженую глотку.

А тут вовсе тихо, даже в лесу том чертовом, откуда выбрался, шум да гам извечный.

Здесь же грустная тишина, печально грустная тишина.

Сердце в груди обреченно рухнуло вниз.

Лишь слышно, как лягушки на пруду квакают. К дождю.

Обошел крайний дом, заглянул внутрь – никого.

Сунулся во вторую хату – пусто, все вверх дном перевернуто, загажено, словно кто лопатой грязь с улицы кидал.

Возле третьей завалинки лежала она.

Хрупкая, маленькая, сдавшаяся.

Подле нее истерил малец лет семи.

И тоже тихо так, будто мышонок. Не её пацан, соседский. Пищит себе что-то под нос, сопли пузырями пускает, да растирает грязными лапками по лицу.

Краса моя умерла несколько часов назад. Убили, суки.

Голая, синяя, вся в крови и ссадинах. Руки неестественно вывернуты, ноги до колен в крови, рубашка изодрана в клочья. Та самая рубаха, в которой я ее впервые заприметил.

Спит поломанная кукла, уткнувшись носом в загаженную грехом землю.

 Волосы во все стороны разбросаны, кровью залиты, алые.

Я без чувств упал на землю.

В третий раз.

Секунду назад я ещё был ангелом, сыном божьим, что заброшен, словно надоевшая псина, с небес на бренную землю. Иди, пес, разнюхай, что да как.

Хватит.

Сами нюхайте этот порох вперемешку с остывающей кровью.

Достаточно.

Теперь уже на коленях рыдал в голос человек.

Смертный, грешный человек, решивший в ту секунду, что не вмешиваться больше не могу. Вот она, коснулась птица войны и его своим черным крылом. Сорвался он с тонкой грани, по которой бродил последние двенадцать месяцев, в бездну, откуда выбираются только мертвые. Дабы вознестись на небеса.

Похоронили её, крест сколотили, как местные делают. Пацан цветов нарвал, бережно закопал на могилке кустик.

К обеду чумазый заснул, как раз перед дорогой. Идти далеко.

А я все сидел на лавке и таращился в небо.

В небо, которое оставалось в стороне от мирских дел, укутанное в свои беззаботные пушистые облака.

Я до вас еще доберусь.

К вечеру двинулись в сторону части.

Дети войны.

С окровавленными  руками и обугленными сердцами.

Война в этом мире никогда не закончится.

Похожие статьи:

Рассказы → По ту сторону двери

Рассказы → Проблема вселенского масштаба

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Пограничник

Рассказы → Доктор Пауз