Кузя и лесные жители

* * *

Я начинаю думать, что времена меняются. Да и нам приходится меняться вместе с ними. Ну где ж это видано, чтоб домовые грамоте разумели! Да еще и рассказы всякие записывали. Раньше-то, бывало, дедушка да бабушка все на память знали, все–превсе сказки рассказывали, а писать ничего и не умели. А вот я теперь сижу, пишу, пишу… Хорошо, хоть Лиза тоже пишет: вместе, оно, глядишь, быстрее будет. А у меня уже все пальчики устали, а на лапке даже мозоля образовалась. Да уж, рассказы рассказывать – это тебе не по дому работать! Куда как труднее! Придется, видимо, все-таки научиться писать на этом самом компьютере. Лиза, вон, сидит, по кнопочкам стучит, у нее никаких мозолей и нет. И дело не в том, что я перетрудить лапки боюсь[i], а уж больно работа эта непривычная: ручкой по бумаге корябать, значки всякие вырисовывать. Домовые этому отродясь не обучались. Хотя, может, и не надо было всю эту историю записывать: она ж самая что ни на есть наша, деревенская. Такие полагается на память знать, да по вечерам детишкам рассказывать. Только это Лиза да Кристи меня подбили: «Давай, Кузенька, напишем. Вдруг что важное со временем забудется. А так надежнее». Эх, не надо было девчонок слушать. Ну да ладно, уж начали, так и закончить надо.

А дело-то так было.

Лето в этом году такое выдалось, какого давненько не бывало: когда надо – дождичек на посевы да всходы прольется, когда надо – солнышко ясное выглянет. Тепло, хорошо, все из земли так и лезет: и морковка, и свеколка, и картошечка, да и ягоды–грибы уже пошли. В поле–огороде работы, конечно, прибавилось, да только моя хозяюшка работы не боится, да и Лиза ей помогала. Ну, а друг мой – огородник, на таких трудолюбивых глядючи, тоже постарался: и жуков–пауков с огорода погнал, и птицам велел посевы не клевать, да и с этим приезжим жуком караладским, который картошку не ростит, а только лопает, мы справились. Объяснили по-свойски, что на этом огороде делать ему нечего: тут хозяюшка ученая, она возле кажной картошечки боб посадила. Мы-то с огородником все думали, зачем бы это? А Лиза мне потом рассказала: ее мама в умной книжке прочитала, что караладский жук бобов не любит, и там, где они растут, нипочем картошку жрать не станет. Он-то, гад ползучий, поначалу пытался как-то пролезть, где бобы не взошли, да только огородник не дремал: позвал ворон. Они ентого жука нерусского тоже, конечно, есть не станут, но напугать как следует напугали. Кого клювом поколотили, кого просто потоптали, вот этот агрессор и убрался восвояси.

Так что на огороде у нас такая благодать, что и поглядеть радостно. А тут и весточка радостная пришла: подружка наша английская, Кристи, приезжает.

Лиза мне рассказала, что они сначала в Москве поживут, у кумушки–голубушки, потом все вместе в Санкт–Петербург поедут[ii]. А уж потом на недельку и в деревню заглянут.

Я в этот раз с Лизой в Москву не поехал. Надо и хозяюшке дома да в огороде помочь, коли дочка ее одну оставляет. Да и кумушка мне в прошлый раз приглянулась: такой дитё доверить можно. Присмотрит, накормит, спать вовремя уложит. Да и клады всякие искать не позволит! Пусть себе своим сайтсингом занимаются, а потом к нам – на свежий воздух, к парному молочку да грибам–ягодам возвращаются.

* * *

Если вы еще не знаете, моя крестная Настя – самая лучшая крестная в мире. Я ее ужасно люблю! Она такая веселая, столько всяких игр здоровских выдумывает, даже побезобразить может, особенно вместе со мной. А еще она столько всего знает: и про старинную архитектуру, и про картины, и про нашу историю. Я русскую историю тоже люблю, но знаю, конечно, гораздо меньше.

Так что поездка у нас получилась – высший класс! Мы с Настей и Москву Кристи показали, и потом в Питере столько всего посмотрели[iii]! А сколько всего нового узнали. Кристи на обратной дороге, в поезде, говорит:

— Я дома про Россию читала, но даже представить себе не могла, сколько у вас замечательных музеев. И какие города красивые. Потому что смотреть фотки в альбоме или даже документальный фильм – это одно, а живьем – совсем другое.

Ну еще бы! Мы же в Питер аккурат в белые ночи попали. Вот красотища-то! Правда, выспаться времени не было: жалко спать, когда на улице словно белый день. Ну, не совсем белый, а такой, серовато–голубоватый немножко. Нева серебрится, улицы немножко сумрачные, контуры домов расплываются. Просто как в сказке! Словно ты не в нашем, обычном мире, а где-то совсем-совсем в другом месте. Вот мы днем по музеям ходили, а ночью по городу гуляли. И главное, спать-то поначалу совсем не хотелось. Зато в поезде как завалились, так Настя нас в Москве еле-еле добудилась.

Ну и ладно. Вот в деревню приедем, там и отоспимся.

Кузя встретил нас радостно: в ладошки похлопал, лапками потопал. А уж пыли поднял! Он же с огорода прибежал, сорняки там выпалывал, все лапки грязные, конечно. Мы от его хлопков да топаний тоже малость землей припорошились.

— Ничего, — говорит Кузя, — это для вас небольшой землетряс будет.

— Сам ты землетряс, — отвечаю, — вон, все на пол насорил.

Кузя запереживал, лапками еще пуще захлопал, за веником хотел бежать, а мы с Кристи[iv] как на него набросимся, как расцелуем! Он-то такие нежности не поощряет: «Не положено, — говорит, — серьезным и солидным домовым с детишками целоваться. Я уж и так против правил пошел, что вам показываюсь, да чаи на кухне распиваю».

Ну, Кузя поворчал, конечно, немножко, но мы-то видели, ему приятно было, что мы ему так рады да соскучились. Повел сразу руки мыть, да за стол садиться. Нас Настя утром завтраком накормила, да и когда в электричку сажала, с собой всяких вкусностей надавала, так что мы и не голодные были. Но Кузе попробуй скажи: обидится.

Мама-то с утра на огороде копалась, так вот Кузя нам самолично обед приготовил. То есть готовить в нашем, человеческом смысле, домовые не умеют: поджарить там что-нибудь или суп сварить, но могут из «подручного материала» такой обед соорудить, что пальчики оближешь.

Кристи, как стол накрытый на веранде увидела, и говорит:

— Что-то я такая голодная стала, просто умру сейчас! Лиз, а ты?

— А я еще голоднее, — отвечаю, — откуда-то и аппетит взялся. Вроде не было только что.

— Аппетит – это хорошо, — говорит Кузя и давай нам в тарелки всего понемножку накладывать, — детишки, они должны быть толстенькие да румяные. А вы вон тощие да прозрачные, как Агнесс. Ветер сильный подует, вас и унесет в дальние страны. Вот в деревне поживете, я вас малость и откормлю, а то прямо посмотреть страшно, во что вы со своим сайтсингом превратились!

Надо правду сказать, Кузя для нас так расстарался: стол был – ни в сказке сказать, ни пером описать. Тут и свежие овощи с огорода, и молоко деревенское, и творог домашний, и клубника со сливками, и сок березовый. В общем, налопались мы так, что после обеда еще полчаса со стульев встать не смогли. Тут как раз мама пришла, и мы им с Кузей про наш «сайтсинг» стали рассказывать. Маме, конечно, интересно было, а Кузя, по-моему, слушал только из вежливости. Он ведь совсем искренне считает, что лучше нашей деревни места в мире нет. И в этом вопросе с ним лучше не спорить.

— Ерунда все это, девоньки, музеи ваши да дворцы–замки старинные. Вот я вам наши леса да реченьки покажу. Посмотрите, где красивее да интереснее. У нас тут всяких заповедных местечек поболе, чем в ваших городах будет. Вы сегодня отдыхайте, а завтра с утречка и начнем.

* * *

«Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!» Это Шекспир сказал, и мой па тоже очень любит так говорить, когда с чем-нибудь новым и неизвестным сталкивается. Так он и про Агнесс и Коузию сказал, когда первый раз их увидел.

Вот уж точно: есть многое на свете…

Если бы я не поехала к Лиз в деревню, я бы знала о России побольше, чем нам в школе рассказывают, но самое интересное точно бы пропустила. Потому что когда на следующее утро мы с Коузией гулять пошли, он столько нам порассказал, о чем ни в каких книжках не пишут. И зря, между прочим! Я, когда вернулась, ребятам в школе такой доклад сделала: все прямо рты поразевали! Но это я вперед забежала. А дело было так.

После завтрака мы стали собираться на прогулку. Мама Лиз нас с Коузией спокойно отпустила, говорит: «С таким серьезным товарищем я за вас не боюсь. В беду точно не попадете. Только вечером вернуться не забудьте».

Сначала Коузиа раскритиковал мои солнечные очки.

— Девонька, ты ж в них весь мир будешь серым да черным видеть. Разве ж можно так: себя самых ясных красок да солнечного света лишать?

В общем, очки я оставила дома, но бейсболку пришлось одеть, потому что день был теплый и солнечный, и голову могло напечь ой-ой-ой как.

Потом Коузии не понравились наши с Лиз купальники.

— Кто ж, — говорит, — на себя такое одевает, чтобы в реченьке искупаться? Водичка теплая да ласковая, ее телом чувствовать надо. Вы бы до реченьки дошли, голышом в водичку залезли, поплескались, а солнышко бы вас потом и обсушило.

Но тут уж мы уперлись. Долго объясняли, почему девочкам неприлично в речку голышом лазить. Коузиа так и не понял, что такое «неприлично», но, видимо, решил, что нас не переубедить. Махнул лапкой, вздохнул так тяжело, но спорить перестал. Зато полотенца все-таки выложил[v]. А вместо них молока в бутылке в рюкзак положил, да всяких домашних пирогов.

— На целый день идем, поесть когда–никогда надо будет, — и так строго это сказал, что теперь мы поняли – спорить бесполезно.

Сначала мы шли полем: пшеница еще маленькая, нежная, рукой ее тронешь – она такая шелковистая, как у моей ма волосы. И цветом такая же – золотистая, аж светится. Потом подошли к речке, искупались, сели на берегу. Красота вокруг! Наверху — небо синее–синее, солнышко светит, напротив — поле под ветерком колышется, а мы сидим под плакучими ивами, ногами в воде болтаем да пироги едим. А Коузиа нам про всякую лесную да речную нежить рассказывает.

Оказывается, этой самой нежити[vi] очень много разных видов бывает.

И каждая к своему делу приставлена.

Вот в поле, например, живет Полевой. Он сам маленький, чернолицый, а волосы и борода у него зеленые. Ужасно не любит, когда люди, вместо того, чтобы работать, бездельничают. Я так поняла, все эти духи лентяев терпеть не могут, потому что сами работящие и проворные. Зато труженикам помогают, но стараются на глаза не показываться.

Еще есть Спорыш – молодой, веселый, с золотистыми волосами. Он живет в пшеничных колосьях, да не во всяких, а только в двойных. Коузиа сказал, что самым красивым и работящим девушкам Спорыш подкидывает на полосу венок из двойных колосьев – на удачу и для счастливого замужества.

Полудница — это высокая молодая женщина в голубом одеянии — приходит к работникам в полдень, чтобы не забыли перерыв сделать. А кто от жадности работать продолжает, того солнечным ударом может наказать.

Луговой – это сынишка Полевого – помогает косить травы и смотрит, чтобы скотина дурные травы не ела, а только хорошие. Может рассердиться, если косцы нечаянно гнездо потревожат, потому что Луговой – еще малыш и очень птичек любит.

А самый главный в поле – это Переплут. Он веселый, толстый, краснощекий, любит вкусно поесть и попить. Ему крестьяне в старину приносили жертвы из пшеницы, овощей и первого меда: чтобы на будущий год урожай тоже богатым был.

Я, честно говоря, боялась, что всех этих духов не запомню, а так хотелось! Чтобы потом па и ма рассказать. Поэтому кое-что в блокнот стала записывать. Коузиа это увидел, и рассердился немного:

— Вот до чего детишек прогресс да цивилизация довели![vii] Раньше-то крестьянские малыши все это назубок знали, да младшим братишкам и сестренкам рассказывали. А ты вон в книжку записываешь!

— Коузиа, — Лиз говорит, — да ведь Кристи не деревенский ребенок, а городской. И даже не городской, а замковый. Да еще и нерусский. Откуда ей про наших духов знать. Ты лучше скажи, огородник – тоже полевой дух?

— Огородник – он опосля появился. Я так думаю, что это тот же Полевой будет. Поля-то нынче мало кто засевает, вот он и перебрался в огороды. Там хоть какая работа, да есть. Вот у твоей матушки – огород что надо. Нашему огороднику очень даже есть, чем погордиться.

— Ой, — Лиз руками всплеснула, — какие же мы свинюшки. Мама там с утра в огороде ковыряется, а мы тут на речке прохлаждаемся. Коузиа, ты тут погуляй еще с Кристи, а я пойду, маме помогу.

— Вот еще, — говорю, — я гулять буду, а ты – работать. Так дело не пойдет. Я тоже пойду твоей маме помогать.

— Да ты ж ничего в огородных делах не понимаешь!

— А ты мне объяснишь.

— Нет, — не соглашается Лиз, — ты в гостях. Гости не должны работать.

Ну тут я ей показала: она упрямая, да я-то ничем не хуже. Может, еще поупрямее буду.

— А это не работа будет. Я буду изучать сельскохозяйственные работы. Коузиа, ты как считаешь?

— Помочь – это дело хорошее. Это ты, девонька, правильно сказала. А устанете, так и передохнуть недолго.

В общем, двое против одного, я выиграла: вместе с Лиз пошли в огород ее маме помогать.

Только помогальщик из меня вышел – честно скажу – совсем не супер! А просто наоборот! Лиз с мамой прополкой занялись. Я тоже хотела, вот только свеклу и морковь от сорняков совсем отличать не умею. Так что меня поставили огурцы и помидоры в парниках поливать. Я-то подумала: чего там трудного, подумаешь, пару леек воды принести, да и полить по две грядочки. А это работка еще та оказалась! В парниках жарко, душно, огуречные плети колючие, за ноги цепляются. Лейка между грядок застревает. Да еще и удобрениями пахнет, честно скажу: запашок мало приятный! Думала: вылезу – тут же и умру.

Выхожу на свежий воздух, на свет божий, а Лиз с мамой уже три грядки пропололи, четвертую заканчивают. Ну тут мне стыдно стало: они вон как сноровисто работают, а я что ж – принцесса–белоручка. Ну уж нет уж! Отряхнулась, над колодцем умылась, и спрашиваю, чем еще помочь.

— А мы, Кристи, уже заканчиваем, — говорит мама Лиз, — скоро будем на стол собирать, ужинать. Ты собери клубнику на десерт. Вкусная у нас клубника?

— Ага, — отвечаю, — в жизни такой сладкой не ела.

— А можно еще огурчиков, — добавила Лиз, — они у нас знаешь какие. Мед и мед.[viii] Ты в парнике не обратила внимания, вот такие есть? — и показывает размером с мою ладонь.

— Так это ж маленькие! – удивилась я.

— Нет, самый раз. Ты даже не представляешь, какие вкуснющие.

Ох, это-то я как раз представляю. А вот в парник еще раз лезть ой как не хочется. Но, как говорят русские: «если ты берешься рукой за упряжь лошади, чтобы помочь, не говори потом, что сил не хватает».[ix]

В общем, начать решила с самого трудного: со сбора огурцов. А они еще и колючие оказались. Я их собираю, иголочки мелкие с пальцев отряхиваю, а сама думаю: «Как же их есть, если они колются?» Взяла один, об джинсы вытерла и осторожненько так надкусила. Мама мия! Сама не заметила, как и этот, и еще парочку слопала. Вот уж точно: мед и мед.

Клубнику собрать было гораздо проще: вот только все время хотелось не в корзинку, а в рот ягодки положить – такие они аппетитные да ароматные.

Ну и ладно: я их в рот накидала, когда мы за стол сели. И много чего другого тоже накидала: ой! быть мне, как Коузиа говорит, «толстой и краснощекой», если еще недельку так поем.

А после ужина, уже темнеть стало, вылезли мы на улицу, сели на завалинку[x], и я попросила Коузию мне теперь про домовых духов рассказать. Он как-то упомянул, что, кроме самого домового, еще всякие другие имеются.

Ну, про свою-то родню Коузиа стал рассказывать с огромным удовольствием. Тут и Лиз было что послушать: она потом призналась, что про половину духов даже и не слышала.

Самый главный в доме, оказывается, Чур. Это бог очага, его хранитель. Он повелевает всеми другими видами нежити, живущей в доме. Потому-то древние славяне и говорили: «Чур меня!» Дескать, иди прочь всякое зло от дома.

— Ой, — говорит Лиз, — а я думала, главный – это Домовой, Хозяин.

— Не, девонька, — отвечает Коузиа, — домовой только дом блюдет. А скотинник – хлев, банник – баню. Овинник – сеновал да овины. Дворовый живет на улице, во дворе, дружит с собаками и козлами. А другую скотину не жалует. Вредный он немножко, но воров в дом не пустит, это уж точно. А Чур над всеми нами старший. Только, — и вздохнул так тяжело, — давным-давно уже никто Чура не видел. Да и не слышал о нем никто. Так что пришлось Домовому старшим Хозяином становиться.

— Тяжело это, наверное? – спрашиваю.

— Да ведь как сказать, девонька. Работать – оно завсегда тяжелее, чем отдыхать. Хорошо хоть всякая плохая нечисть сейчас в домах не водится, а то без Чура с нею бы и не справиться.

— Это какая же плохая? – интересуется Лиз.

— Да я и сам про нее только от дедушки слышал. Говорят, водились тут всякие в старину. Ведь – где добро, там и зло обязательно рядышком. Так по природе положено, всегда они парочкой ходят, ровно баран да ярочка.

Мне так понравилось это Коузино выражение, что я его сразу в блокнот записала, что не забыть. А потом мы с Лиз стали про всякую отрицательную нежить расспрашивать.

Оказывается, в доме, на который наслали порчу, могут завестись Чудинки – это такие маленькие человечки, как куколки из соломы. Они по ночам горшки бьют, трубу печную закрывают, чтобы хозяева угорели, ну и вообще: пакостят по мере сил. А избавиться от них можно, только если такую куколку днем найти и сжечь.

Еще есть Кикимора – старенькая, сморщенная такая старушонка.

— Ой, — удивилась Лиз, — а я думала, что кикиморы только на болоте водятся.

— Да нет, — отвечает Коузия, — это те кикиморы, которых Чуры еще в старину на болота выгнали. А так – избяные они, под печкой живут, с нами, Хозяевами поссориться норовят, скотину и птицу домашнюю пугают, на детишек родимчик насылают.

Интересно все это было слушать, но поздновато уже стало. Я на завалинке сижу, а глаза сами так и закрываются. Коузиа это увидел и смеется:

— Это, девонька, к тебе Дрёма пришла. Она завсегда следит, чтобы детишки вовремя спать ложились. А кто не спит, тому лапкой по глазкам проведет, они и смыкаются. Идите-ка вы баиньки. Завтра утречком еще наговоримся.

Мы с Лиз только до постелей доползли, сразу и уснули. И сны мне снились такие светлые, хорошие. Может, Коузиа, а, может, и вправду Дрёма позаботилась.

* * *

С утра дождик зарядил: все небо серое, в тучках, за окошком ровно стена водяная. Это и для посевов хорошо, да и грибы через пару деньков как на дрожжах полезут. А вот девчонки немножко расстроились: хотели по окрестностям походить, погулять. Правда, после завтрака выскочили на крылечко посмотреть: не развиднелось ли, да и давай под теплым дождиком босиком по лужам шлепать. А хохоту, а крику было! Набегались, забрались в избу, на диван рядочком сели, Кристи–апельсинка свою книжку да карандаш достала и давай меня сызнова расспрашивать. Теперь уже про водяных да русалок. Это, видать, ее дождик надоумил.

В реках, стало быть, самый главный Хозяин – Водяной. У него вместо ног – хвост чешуйчатый, как у рыбы, хотя ростом он поболе любого сома будет. А вот у жены его – Водяницы – ноги как у людей. Это потому, что Водяной себе в жены самую красивую утопленницу берет. Люди-то их больше русалками кличут, хоть и зовутся они правильно лобасты. И никаких рыбьих хвостов у них нету. Да и не было никогда. Это кто-то не шибко знающий придумал, а остальные потом повторять стали.

В полнолуние выходят лобасты с Водяницей на берег хороводы водить, песни девичьи петь. И если забредет в то время на берег добрый молодец, обнимут его лобасты, защекочут, зацелуют, да и утащат к себе, в подводное царство. И будет он с ними жить, на берег только раз в месяц выходить.

А на болоте свой Хозяин – Болотняник. И женка у него – Болотница. Тож, говорят, из лобаст родом. Болотняник – он добрый дух, следит, чтобы никто в топь да трясину не забрел, в случае чего и скотину заблудшую вытащит, да к дому направит. А если кто норовит в болото забраться, по глупости, али дороги не зная, Болотняник как загукает, ровно выпь, как закричит страшным голосом. Человек-то с испуга от топного места и шарахнется. Пусть напужается, зато не утопнет.

— Кузенька, — спрашивает тут Лиза, — а как же Болотняник с Кикиморой вместе живет? Она же пакостница и злыдня. Неужели он ее терпит?

— Нечего такую терпеть! Война у них идет все время: Болотняник-то ее вроде сгонит с болота, в лес да в чащу. Она побродит, побродит, на Лешего али на лесовика наткнется, они ее тоже шугнут, вот она обратно и приходит. Ей же деться некуда. А так может где на краю болота с Анчуткой и пересидит.

Тут Лиза с Кристи переглянулись, да как захохочут обе разом. Что смеху-то было! На диване валяются, ногами дрыгают, никак успокоиться не могут. Только притихнут, хотят что-то сказать, да как опять закатятся. Я-то в толк не возьму, что это на них за посмехушки напали, а они сами и слова вымолвить не могут.

Успокоились наконец, апельсинка и объясняет:

— Коузиа, ты на нас не сердись. Просто уж больно имя смешное – Анчутка, — и давай опять хохотать.

— Может, и смешное, — говорю, — да сам-то он пакостник еще побольше Кикиморы будет. Это навроде бесенка малого, с рожками, с крылышками, да ручками–ножками. Над болотом летает, людей в трясину заманивает. Не любит его Болотняник, а Болотница и того пуще. Но Анчутка на болото-то не спускается, потому что летает он хорошо, а вот бегать не может. Ему в стародавние времена серый волк пятку откусил, чтобы не вредил людям.

— Как волк? – удивилась апельсинка. — Ему-то какая разница? Он же сам людей ест.

— Да ты что выдумываешь?! – говорю. — Это, может, в вашей Англии волки людей и едят, а у нас помогали всегда. И живой да мертвой водицы кто воину израненному приносил: волк да ворон чернокрылый. И богатыря за тридевять земель доставит одним скоком. Ну а ежели какую неразумную скотину задерет, так ведь и волку тоже есть надо.

— Точно, точно! – согласилась Кристи. — Я теперь вспомнила: мы в школе сказку читали: про Ивана–царевича и Серого Волка. Там волк был положительный персонаж.

— Вы в школе русские сказки читаете? – удивилась Лиза.

— А как же. Мы же еще плоховато русский знаем, чтобы серьезную литературу читать. А сказок я много знаю: про Финиста–ясного сокола, про Марью Моревну, про Кощея Бессмертного.

— Это ты, Кристи, еще мало знаешь. Вот Кузя мне такие сказки рассказывал: ни в одной книжке не написаны.

Тут стали они меня хором уговаривать, чтобы я им какую-нибудь старинную сказку рассказал, которую от дедушки слышал. А что: за окном дождик идет, по дому, вроде, работы нет. Самое времечко сказки слушать.

Только Кристи попросила разрешения их на магнитофон записать. Мне-то что: стоит себе эта машинка на столе, тихонько так. Не мешает совсем. Я и согласился[xi].

А сказки – что. Их только начни сказывать, а конца–краю им и нету. Так мы целый день и провели.

Я-то ввечеру на улицу выглянул, сразу понял: ночью дождик кончится, так что завтра с утречка можно и в лес сходить, грибочков поискать. Как раз малыши–дождевички полезут, да и побольше росточком уже должны быть.

Хозяюшка моя как про эти планы услышала, велела девчонкам пораньше спать ложиться, потому как за грибами надо раненько на зорьке выходить. Когда еще роса не высохла. А то днем, да в солнышко, все грибочки так прячутся, что ничегошеньки и не найдешь. Никакой лесовик не поможет. Да и не будет он помогать, если сам ты все проспал, да только к обеду до лесу добрался. Всякому делу свое время должно быть.

* * *

Мама нас утром рано подняла, прямо на рассвете. Завтракать мы в такую пору, конечно, не стали, но парного молока с клубникой поели. Кристи сказала, что такого вкусного молока она никогда раньше не пила. Бедный ребенок! Она там в своей Англии, небось, только пастеризованное и видела. И клубника у них не настоящая: не то, что у нас, прямо с грядки.

Потом стали собираться. Ну, тут уж Кузя опять критиковать взялся. Я-то ничего, знаю, как в лес нужно одеваться, а Кристи досталось маленько.

— Ты, — говорит, — девонька, эти самые ботинки свои белые зря одеваешь[xii], в них и намокнуть недолго. Вчера-то целый день дождик поливал. Ты вот у Лизы сапожки резиновые возьми, да носочки в них теплые – вот оно и ладно будет.

— Коузиа, — спрашивает Кристи, — а мне не жарко будет в таких носках? Лето же на улице.

Пришлось ей объяснять, что в резиновых сапогах лучше с шерстяными носками ходить, а то ведь и ноги заболеть могут. Да она с нашими советами быстро согласилась: нам-то виднее, как в деревне в лес одеваются. Только смеялась очень. Это когда я ей велела бейсболку снять и платком по-русски повязаться.

— Я, — говорит, — на чучелку похожа. Не, на Чудинку.

А Кузя лапками на нее машет:

— Не выдумывай, про что не знаешь. Самый правильный деревенский ребенок получился. И солнышко не напечет, и ветками волосы не растреплешь.

Взяли мы корзинки, ножики, еды с собой положили, и пошли через поле в лес. Он у нас недалеко за деревней начинается. Сначала-то нужно через сосновый бор пройти: мы там прошлым летом столько маслят набрали. Но для маслят еще рановато, а вот подберезовики да подосиновики уже пошли. И лисички с сыроежками есть. Повезет, так и белых набрать можно. А Кузя обещал нас еще в груздевое место сводить: соленые грузди – самая вкуснейшая вещь на свете! Это я вам точно говорю.

Пока шли, я Кристи про всякие грибы рассказывала: и как они выглядят, и как их готовить лучше. Она раньше только шампиньоны и видела, да и то мороженые, из магазина. Правда, я всех названий по-английски не знаю, ну ничего, Кристи сказала, что раз грибы русские, их и звать нужно по-русски. А на случай, если она что перепутает, Кузя обещал ей помочь, проверить, чтобы ненароком мухомор или поганку в корзинку не положила.

Прошли мы через сосновый бор, вошли в настоящий лес. Он возле опушки легкий такой, прозрачный – одни березки на ветру колышутся. Кузя нам тут показал, как даже летом березовый сок добыть, чтобы он и вкусный был, как весной, и дерево не поранить. А грибные места у нас подальше: в глубине.

Так пока мы шли, Кристи снова принялась Кузю выспрашивать. На этот раз про лесных духов. Только ей записывать на ходу неудобно было, но мы решили: в случае чего потом вместе припомним.

Мне тоже интересно было послушать. Я раньше только про лесовика да лешего знала. А оказывается, кроме них еще много всяких существ в лесу водится.

Самый главный в лесу, как Водяной в реке и Чур в доме – это, конечно, Леший. Похож на высокого старика, в бороде листья застряли, а руки–ноги, как ветки деревьев. Судя по описанию, сильно смахивает на энтов у Толкиена, только ростом пониже. Да и не показывается леший никому в таком виде. Обычно прикидывается старичком с палочкой или филином. Может напугать жутким нечеловеческим хохотом, в болото или бурелом завести, закружить тропинку на ровном месте. Но так он безобразит только с охотниками да птицеловами, а вообще-то людей не трогает. У лешего народу в подчинении целая куча: лесовики и их детишки – лесавки. Они все похожи на маленькие бревнышки, только с ручками–ножками, а мордочки, как у ежей. У каждой семьи лесовиков свой участок, где они порядок поддерживают: разбирают завалы, старые листья и травы сгребают, чтобы молодой поросли легче было, выпавших из гнезд птенчиков обратно кладут.

За сбором грибов и ягод наблюдают Моховой и Боли-бошка. Моховой живет ближе к болотам, во мху, а Боли-бошка в самых сладких земляничных зарослях. Если кто-то раньше времени за грибами–ягодами пошел, или от жадности норовит больше возможного унести, Моховой в болото заведет, а Боли-бошка такую головную боль нашлет, что ни в жизнь из лесу не выберешься.

Потом Кузя начал было про Бабу-ягу рассказывать, но тут уж мы его сами остановили. Уж про этот-то фольклорный персонаж тыщу раз читали. Только я вот не знала, что она тоже к лесным духам относится. Думала, это какая-то бабка–колдунья, и все.

— И совсем даже не все, — говорит Кузя, — она пострашнее всех других будет. И заколдует, и в мертвое царство уведет, откуда живым обратного хода нет. А еще она колодцы с живой да мертвой водой сторожит, никому не дает. Но мне дедушка говорил, что давно уж в лесу Бабу-ягу никто не видел. Вроде как она тогда же, когда и Чур, пропала. А, может, еще и раньше. Ну да ладно, что теперь думать да гадать, куда она девалась, пришли уже почти. Давайте, девоньки, палочки берите, да листики разгребайте. Ты, Лизавета, и сама справишься, а я подружке твоей на первых порах помогу.

* * *

Никогда не думала, что собирать грибы – такое увлекательное занятие. Поначалу мне, конечно, трудновато пришлось: одни мухоморы попадались. Но Коузиа мне на одной славной полянке семейку лисичек показал, и после них дело пошло уже лучше. Подберезовики, оказывается, растут не только под березами, а подосиновики – под осинами. Бывает и совсем наоборот. Но я их быстро различать научилась: у подберезовика ножка – как ствол у березки. Такая же белая в черную крапинку. А у подосиновика – просто беленькая. А шляпки у них бывают темно-красные или коричневые. Сыроежек вообще очень много было, так что Коузиа мне даже сказал их не собирать: на хорошие грибы места не останется. А хорошие – это, конечно, белые. Они еще боровиками называются. А еще – Царь–Гриб. Сказку про войну грибов с ягодами я уже слышала, так там белый гриб вроде главнокомандующего был. Я, пока ходили, все мечтала хоть один боровичок найти. Не повезло: не нашла!

Так сборов грибов увлеклась, что когда Коузиа объявил, что пора привал делать, даже недовольна была.

— Времени-то, — говорю, — еще мало прошло.

— Да ты что, девонька. Ты на солнышко погляди: вон оно уж куда забралось.

Я голову подняла, а с непривычки видно плохо. В лесу-то, когда с согнутой головой ходишь да под деревьями лазаешь, полумрак да прохлада. А на полянку вышли, солнце уже в зените было. Шлепнулись мы с Лиз под березку, и только тут я поняла, как устала. Немало, видать, прошли, ноги так и гудят. Сапоги с носками сняли, чтобы ноги отдохнули, а вот платки Коузиа снимать не велел: голову напечет.

Поглядели друг к дружке в корзинки. У Лиз уже полная была, и даже белых пару штучек оказалось. У меня – больше половины. Лиз меня очень похвалила, говорит, для первого раза я много набрала, да грибы все хорошие.

— Это мне Коузиа помогал.

— Нет, девонька, если бы ты сама под деревья да листочки палые не заглядывала, никакой бы помощник за тебя этого не сделал. Ну все, похвалились. Давайте теперь перекусим да отдохнем маленечко. А потом, ежели не устали, можем и за груздями сходить. Как, красны девицы, есть еще силушки?

Силушек, похоже, не было, но мы переглянулись и в один голос заявили, что все ОК и за груздями, конечно, пойдем.

Отдыхали недолго: всего полчасика. Да это и правильно: растаем на солнышке, как мороженое, потом вообще никуда не соберемся идти.

Лес постепенно стал меняться. Раньше светлый был, березовый да осиновый, а сейчас все больше елки попадаются, да дубы. Темновато стало. Деревья–великаны ветвями шумят, под ноги коряги разные лезут, а травы под ними и нет совсем – только слой опавших листьев с прошлых годов.

— Ой, Лиз, как здорово, — говорю, — как в заколдованном лесу! Того и гляди, Леший выглянет.

— Странновато как-то, — она мне отвечает, — лето в разгаре, а здесь вообще ни свежей травы, ни молодых листиков и побегов нет. Коузиа, разве тут грузди могут водиться?

— Да вот и мне все это не нравится, Лизавета. Грузди тут завсегда раньше были, частенько в это место ходили. А сейчас что-то странное творится. Мне даже кажется, лес чем-то рассержен. Я-то язык деревьев не понимаю, на то лесовики да Леший есть, но нутром чувствую – неладное что-то.

Шли мы совсем недолго: Коузиа впереди, мы с Лиз за ним, и вдруг он остановился.

— Что такое! Тут раньше тропка была, прямо к груздевому перелеску выводила, а сейчас нету ее.

Предположить, что Коузиа в родном лесу, который он уже лет триста или четыреста знает, заблудился, было просто невозможно. Да и голос у него был больно обеспокоенный.

Мы подошли к нему поближе, и вправду: за спинами тоненькая извилистая тропинка осталась, а прямо перед нами – исчезла, словно и не было ее. А лес вокруг такой темный да мрачный: какие грибы, тут, похоже, и птичек не водится! Зато деревья старые, корявые, кое-где и без листьев вообще. Со всех сторон бурелом да коряги.

— Не нравится мне все это, — Коузиа говорит, — вот что, девоньки, я попробую лесовика али лесавок покликать, а вы стойте тихо, как мышки–норушки. Уж и не знаю, захотят ли они при вас выходить.

И засвистел так тихонечко: вроде птичка какая-то, а может, просто ветерок в листве шуршит, или ручеек бежит да по камешкам звенит. То ли песня, то ли свист, но в темном и мрачном лесу от этого чуть-чуть светлее стало. Коузиа песенку допел, постоял в тишине немножко. Потом вздохнул так тяжело, хотел сказать что-то и тут… Откуда ни возьмись на куче бурелома появился маленький такой человечек. Не, он и на человечка даже не похож. Скорее на бревнышко, да руки и ноги – веточки. Ростом мне по колено, голова остроухая, носик длинный, ну чисто ежиная мордочка, только волосы зеленые.

Мы с Лиз, как живого лесовика увидели, так рты и поразевали. Честное слово! Я на нее смотрю, она на меня, потом опять на это чудо лесное. И только глазами хлопаем. Но стоим тихо, как Коузиа велел: вдруг оно испугается и опять исчезнет.

А они стали между собой разговаривать. И я, честное слово, не знаю, на каком языке, но только мне все-все понятно было. Это похоже на телепатию: вроде бы слов никаких не произносят, то посвистят, то пошелестят, как в Коузиной песенке, но ощущение такое, как будто ты эту песенку сам в слова переводишь. Получилось у меня примерно следующее[xiii].

— Малыш, ты что это один пришел? – спрашивает Коузиа. — А где взрослые? Или работы так много, что некому подойти было?

«Ага, — думаю себе, — значит, это не лесовик, а лесавка маленькая».

— Боюся я, дяинька, ой как боюся! Наши-то все, и папка, и мамка, и братики старшие, и дяди с тетками все ушли. А меня вот с маленькими сестренками оставили. Малой ты ашо, говорят, чтобы на такие важные дела ходить.

— Какие–такие дела? – спрашивает Коузиа. — Вот в лесу какое безобразие развели! Тропинка куда-то подевалась, листья с запрошлого года не убраны, — тут он лапкой старые листья наподдал, — коряги да пни гнилые валяются! Вот бы каким делом вашим старшим заняться!

И тут малыш этот как разревется. Я никогда не видела, чтобы так плакать можно было: все личико сморщилось, глазенки зажмурились, а слезы катятся – размером с грецкий орех, если не больше! И трясется весь, лапками закрывается!

Коузиа, конечно, утешать бросился. Ну и мы с Лиз тоже не отстали. И по головке гладили, и слезы платочками вытирали, и молоком поили. Все без толку, пока Лиз не догадалась ему кусочек шоколадки дать. Малыш – он малыш и есть, что лесавкин, что человеческий – сразу успокоился. И все еще всхлипывая, рассказывать начал.

— Бяда у нас, дяинька, приключилась, уж такая бяда! С месяц то назад, в прошлое новолуние, в полночь ровнешенько Деушка Леший по лесу пронесся: загукал так страшно, ажно мы все перепугались, зашумел ветром в ветвях, а потом как крикнет жутким голосом. А чо кричал, никто и не понял. Только с той поры Деушки Лешего в нашем лесе не стало. А куды подевался – никто и не знает.

— Как никто не знает? – всполошился Коузиа,- Да где ж это видано, чтоб Леший из лесу уходил! Никогда такого не бывало.

— Вот и наши-то все говорят: к большой беде это, — снова завсхлипывал лесавка, да так серьезно завсхлипывал, что Лиз пришлось еще кусок шоколадки ему отломить. — Денек–другой пождали, потом собрались на сход большой, поделились по нескольку лесовиков, а потом разошлись в разные стороны Деушку искать. Без него в лесе не можно, никак не можно! – и опять в слезы.

— Да, — вздохнул Коузиа, — в лесу без Лешего уж точно «не можно». И что, никто не возвращался пока?

— Да приходили те–другие, и опять ушли. Нету, говорят, нигде. Уж и Водяного и Болотняника оповестили, в самые дебри забрались, а нету Деушки – и все тут.

— Ой, беда! – Коузиа лапку к щеке приложил. — Ты, вот что, малой: кончай сырость разводить, дай подумать малость.

— А что тут думать,- вмешалась Лиз, — надо им помочь Лешего найти. Как же лесу без Хозяина.

— Точно, — говорю, — вот только знать бы, куда идти, да где искать.

— Вот только вас мне и не хватало. За вами самими в лесу глаз да глаз нужен: поисковики, тоже мне, нашлись! Идите-ка вы, девоньки, домой. Вон, малой доведет. А я попробую помочь лесовикам. Чай, Леший — не клад заговоренный, найдем, коли постараемся.

— Ну уж нет уж! – это мы хором выкрикнули. — Клад нашли, и Лешего будем искать. А домой не пойдем, и не проси даже.

— Ну что мне с вами делать, — вздохнул Коузиа. А сам уже, видать, понял, что от нас ему не отвязаться: придется с собой брать.

Для начала решили пойти в деревню лесовиков: может, кто из старших пришел, новости принес. Лесавка нас ничего вел, старался: плакать перестал, тропочку маленькую проложил – тонкую, но ровную. Вроде успокоился, что рядом кто-то постарше да поопытнее есть.

В деревню лесовиков дороги в собственном смысле вообще-то нет. Та тропинка, которую малыш–лесавка проложил, сразу за нами исчезала. Я сначала этого не заметила, а потом мне Лиз тихонько посоветовала оглянуться, я смотрю: а за нами травы да кусты так сомкнулись, словно никто там и не проходил.

Сама деревня расположена на веселой, светлой полянке. Домики все маленькие, из веток сложенные, расположены полукругом, а в середине – колодец–журавель и лавочки вокруг. Мы в один домик попытались заглянуть, только пришлось на колени встать: внутри чистенько, печка русская, старинные сундучки по стенам, в середине комнаты – обеденный стол. Больше всего мне понравилось форма домиков: они сложены вроде как шалашики, но не островерхие, а полукруглые, а дверца и ставни из веток сплетены, как корзинки плетут.

Только вот в самой деревне атмосфера была: хуже не придумаешь. Встречать нас выскочили только малыши–лесавки да старенькая бабуся-лесовик. Такая старенькая, что на палочку опиралась, а во рту всего один зуб остался. И все такие обеспокоенные, малыши грустные, бабка тоже что-то беззубым ртом шамкает, лапками машет. Сплошной стресс, короче!

Но нам все-таки удалось выяснить, куда все старшие разошлись. Они, оказывается, поделились на восемь команд по сторонам света плюс четыре промежуточные. Только одна команда – та, что с северо-запада, уже обратно приходила: там болото огромное. Вот они до него дошли, с Болотняником поговорили, и повернули к дому, потому что дальше дороги нет. Там заповедный лес, туда лесовики отроду не ходили: говорят, что-то страшное водится, а что – уже и не упомнит никто. И бабуля эта старенькая тоже не знала:

— Не ходют туды, — говорит, — штрашно там да томно. И вы не ходьте! Беды только наживете! Сам Деушка Леший не ходил и вы не ходьте!

А больше мы ничего от нее не добились. Стали совещаться: что дальше делать.

— Есть мнение, — говорит Лиз, — что нам именно туда и надо.

— И я так думаю, девонька, — вздохнул Коузиа, — был бы Леший в каком другом месте, лесовики его бы враз нашли: они ж тут кажную кочку да корягу знают. Вот только мне вас с собой брать неохота. Нехорошее там место, это бабушка правду сказала. Я и от своего деда слышал: кончается болото, и нет там власти Болотняника, да и сам Леший туда уже много веков не заглядывал.

— Нет, пойдем. И даже не думай нас тут оставлять! – это мы уж хором, не сговариваясь.

— Ну что с вами сделаешь, — вздохнул Коузиа и лапкой махнул.

Малыши–лесавки, как узнали, куда мы собрались, все хором как заревут. Хорошо, что мы с собой шоколадку большую взяли: пришлось все раздать, чтобы успокоить. Да и бабулю угостили.

— Шпашибо, девоньки, — говорит, — но туды все ж таки не ходьте! Никто ашо не вертался отттуды: ни зверина дикая, ни скотина домашняя, ни человек, ни птица. А дитям и подавно в тамошнем лесу делать нечево!

Мы с ней спорить не стали, поклонились на прощание, малышей по головкам погладили и пошли. Наш-то малыш — его Листвень зовут – решился с нами идти, тропки прокладывать.

— Я уже большой, — говорит, — неча меня дома с малышней оставлять было. Тож помочь хочу! И не боюсь ни сколечки, вот! – а сам носом хлюпает и глазищи круглые, испуганные.

* * *

До болота мы совсем даже быстро дошли: Листвень, хоть и малой еще, но вострый паренек оказался. Тропиночку заветную нам показал: она тоненькая, извилистая, но чистенькая, никуда не пропадает, прямо к трясине выводит.

И никаких тебе коряг поперек дороги, никаких буреломов, хоть место тут и малохоженое. Молодец, парнишка, хороший из него лесовик вырастет. И страху в нем нет: то есть, страх-то, он завсегда есть, когда на такое дело пошли, даже и мне страшновато было. Да и за девчат боязно. Но Листвень свой страх в кулачок собрал, да в самое нутро и припрятал: боится, а идет с нами!

На краю болота, там, где камыши самые высокие и уже мох под ногами пружинит, покликали мы Болотняника. Постояли, пождали маленько, но первой к нам женка его вышла – Болотница. Красавица – ни в сказке сказать, ни пером описать! Платье на ней белое, голубым отливает, коса зеленая по земле стелется, а глаза – ровно небо — голубые да звездчатые. Как заглянешь – утонуть можно! Поклонилась нам низко, поздоровалась, да и говорит:

— Молодец ты, Кузьма Кузьмич, что решился нашим лесовикам помощь оказать. Мы уж с мужем и то все в беспокойстве. Испокон веков такого не было, чтобы сам Хозяин леса пропал. Видать, беда большая приключилась. Только девочек зря ты с собой взял. Ты и сам-то не местный, деревенский, в лесу, хоть и желанный, а все ж — гостем считаешься. А они и совсем люди – не надо бы им в наши лесные дела встревать.

Тут мои девчата как заголосят обе разом:

— Это как же мы да не встревать! А помогать кто будет? Что ж, у вас беда, а мы должны на полянке сидеть и ждать, чем все кончится?! Неправильно это, мы тоже помочь хотим!

Наклонилась Болотница, заглянула Лизе моей и апельсинке каждой по очереди в глаза, помолчала немного, а потом и молвила:

— Сердца у вас чистые, думы светлые. Может, что доброе из вашей помощи и выйдет. В старину часто так бывало, чтобы люди добрые да детишки неразумные там проходили, где и мудрецам путь заказан.

Девчата-то на «детишек неразумных» хотели было обидеться, я смотрю: Кристи аж губки надула, но потом не стали. Видать, поняли, что рядом с лесной нежитью да Болотницей и вправду – неразумные они.

Повела нас хозяюшка через болото: сами-то мы ни за что бы дороги не нашли. Вроде кочка моховая на пути, ан нет: ногу поставишь, а она и пропадет из-под ноги, затянет тебя в трясину и поминай, как звали. Да и там, где земля твердой кажется – один обман это. Под тонким слоем землицы вода темная, тягучая, булькнешь – и не вынырнешь.

Да еще одно хорошо, что сама Болотница нас проводила: а то б еще и комары зажрали. Они на болотах злющие – спасу нет. Никакие кремы да мази, что девчата с собой в лес взяли, не спасли бы. А при хозяйке не станут гостей обижать.

Прошли мы эдак через все болото. Если по тропинке проложенной идти, вовсе не страшно будет. Зато красота своя и на болоте есть. Там, где мохом оно не покрыто, светятся окошки водицы чистой, ровно глаза у Болотницы сияют. Камыши высокие да статные растут, шумят себе тихонько на ветру, ровно песню какую поют. Да и кустики ягодные я приметил: черничные да клюквенные. Только рановато еще ягодам поспевать, это ближе к середине лета будет. Но кустики зеленые, все еще незрелыми ягодками покрыты. Видать, хороший урожай у Болотницы будет.

А на другом конце болота и сам Хозяин нас приветил – Болотняник. Рядом с хозяюшкой он, что пень трухлявый рядом с молодой березонькой. Высокий такой, руки – ажно до земли свисают, борода мохом поросла. Но только что ж на личину смотреть, у нас, нечисти всякой, больше норовят в сердце заглянуть. Это поважнее будет! А сердце у Болотняника доброе.

— Ну, здравствуйте, гости дорогие, здравствуйте, — прогудел он, — знаю про ваш путь, все знаю. Мне уж птичка–синичка весточку принесла. Нелегкое вы дело делать собрались. Дай бог вам сил да удачи! – и низенько так поклонился. — Боюсь, что помощи от нас никакой нет, здесь, — и рукой за окоем болота махнул, — кончаются мои владения. Дальше придется вам самим идти.

— Скажи, дядя Болотняник, — Лиза спрашивает, — а почему нам все говорят, что дальше опасно идти? Что там за лес такой зачарованный?

— Вот чего не знаю, девонька, того не знаю. Слышал я, что когда-то там обычный лес был, вот только давно это было. Сколь времени прошло, уж и не упомню, когда. Говорят только, что никто, кто в те края забредал, обратно не возвращался. Даже лесовики туда не ходят: нечистое место там, говорят, злое. Может, оно и так, вроде как туда Кикимора с Анчуткой подались, когда я их с болота прогнал. А они ж любое хорошее место запакостить могут.

Кристи покраснела вся, кулачки сжала:

— Ну попадись мне эти самые ваши Кикимора с Анчуткой! Ух, я бы им задала!

Вот уж точно – дитё неразумное. Где ж ей с такой нечистью справиться. И Болотняник на эти ее слова только башкой своей лохматой покачал, но говорить ничего не стал.

Попрощались они с Хозяюшкой с нами, поклонились низенько, да и пропали в болоте. А мы дальше пошли.

* * *

И ничего себе особенного: лес, как лес, только запущенный немного. Подумаешь, делов-то! Правда, когда Листвень попытался тропинку проложить, ничего у него не получилось: шептал что-то, веточки руками гладил, а только не разошлись травы да коряги, не послушались его. Ну и ладно: мы и так, напрямик полезли.

Лезть-то, честно скажу, тяжеловато было. Мы с Кристи быстро устали, но признаваться Кузе не стали. Решит еще, что зря таких слабаков с собой взял. А, между прочим, по корягам да буреломам идти – это вам не по тропиночке шагать. И уже поздно: смеркаться стало. И быстро-то так! Прямо на глазах. Кузя с Лиственем даже остановились.

— Ох, не нравится мне это, — бормочет наш Хозяин, — и грозы вроде нету, и небо чистое, да и до заката еще далеко.

— И мне не нравится, дяинька, — встрял Листвень, — злое тут место, нехорошее. Нутром чую. Деревья и те против нас думки думают: как бы куда подальше завести, да и бросить в страшной чащобе.

— Ты, малой, раз с деревьями говорить умеешь, попробовал бы утешить их да успокоить. Сам же знаешь: не должно у них быть таких думок темных. Поспрошал бы: чем мы им досадили? Чем обидели? Чай, без топоров идем, веток не ломаем.

Листвень подумал, подумал, встал возле одного дубка молодого, что посимпатичнее прочих был, лапку к нему приложил и притих. Ну и мы стоим тихо-тихо, как мышки–норушки, ждем, до чего лесавка с деревом договорится.

Постоял так минут десять, мы уж и ждать устали, а потом стал рассказывать:

— Бяда у них тут приключилася! Тому уж несколько месяцев будет: появились тут в лесе какие-то нелюди непонятные: одна будто баушка старенькая, маленькая такая да сморщенная, на палочку опирается. А еще один – ровно бревнышко с крылышками, все лётом да лётом, а по земле скок-поскок, а ходить, как все, не ходит. «Мы, — говорят, — бедные да несчастные, без дому да крову остались. Можно мы тут у вас, в лесе поживем. Тихохонько да смирненько». Ну а деревьям-то что: поди, не жалко. Живите, сколь хотите. Вот с тех пор начались у них тут дивные вещи твориться: где пройдут эти двое-то – баушка с бревнышком, да по дереву рукой али чем ашо коснутся, так дерево чахнуть да сохнуть начинает. И трава в лесе после них не растет – одна сухая земля остается. И грибов–ягод не стало. Попытались было те дерева, что посильнее да помоложе, этих самых пришельцев прогнать: то ветку тяжелую уронят, то дорогу буреломом закроют. Только им все нипочем: ничо их не берет. Ходют тута и пакостят. Вот дерева и стали всех чужаков бояться. А недавно – это по их – деревому счету, недавно будет, — а я так думаю, как раз как у нас Деушка Леший пропал, была в лесе буря великая. Много дерев поломало, даж дубы вековые с корнем выломало. А уж малых сколь много повредило – и сказать не можу. А ишо мне дубок этот сказывал, что вас-то они уже разглядели: нутро у вас не гнилое. Так что идите себе, куда надобно, вам никто дороги закрывать не будет.

— Эх, — вздохнула тут Кристи, — знать бы еще, куда нам надобно?

— А это, девонька, нам дубок–молодец подскажет, — говорит Кузя, — ты бы, малой, поспрошал у него, с какой стороны эта самая бабушка да бревно глазастое да крылатое приходят. Вот нам в ту сторону и надобно. Думаю, бабка эта – сама поганая Кикимора и есть.

— Ага, — согласилась я, — а бревно – это Анчутка.

Ну, Листвень постоял еще, с дубком поговорил, а потом показывает на север:

— Туды, говорит, нам надобно. А дерева нам мешать не будут. Они даж тропку мне поможут проложить. Только, говорят, сторожко идите: мало ли каку ашо пакость эти самые задумали.

Дальше-то идти полегче стало: деревья ветки расправили, солнышко сверху немножко проглянуло, дорогу осветило. Только все равно жутковатый лес: много деревьев гнилых поперек дороги валяется, а у некоторых – молодых да здоровых – самые свежие ветки обломаны и сок капает. Листвень у каждого такого дерева останавливался: погладит рану лапкой, пошепчет что-то, а потом землицей больное место закроет. Деревьям от этого, видно, легче становилось: они лесавку по головке ветками погладят, помашут нам вслед, пошумят на ветру, словно «спасибо» говорят.

Сколько мы так шли: где по тропке, а где и напрямик пролезали, сказать не могу. Только когда мы на поляну вышли, уже темнеть начало. И не поймешь: то ли гроза собирается, то ли вечер уже наступает. Листвень-то воздух носом втянул, да и говорит:

— Нехорошее это место, злом здеся пахнет.

А место и вправду противное оказалось. Посреди огромной поляны с пожухлой травой, окруженной мертвыми деревьями, стояла брошенная деревня. И, видать, давно ее люди оставили: дома все уже поразвалились, крыши ветром посносило, все срубы погнили. Колодец посреди деревни – и тот ряской да тиной позатянуло. Вода там противная, зеленая, и пахнет как-то — бррр!

Кристи вообще никогда брошенных деревень не видела, ей так от этого зрелища грустно стало, даже слезы на глаза навернулись.

— Вот и пришли мы, девоньки, — Кузя говорит, — нутром чую, здесь злу причина. Вот только как ее найти, ума не приложу.

А что ж делать! Пошли по домам ходить. В один заглянули: пусто, только ставня полуоторванная скрипит на ветру, да жутко так, словно плачет кто-то. Во втором тоже ничего не оказалось. А вот в третий нам и попасть не сразу удалось: дверь была полешком приперта. И недавно, похоже, потому что полешко свежее. Мы его оттащили, дверь скрипучую открываем, хотели войти, а нас что-то обратно за порог откидывает.

— На защитное поле в фантастических фильмах похоже, — решила Кристи.

— Не знаю я, какое-такое поле защитное, — отвечает Кузя, — зло здесь какое-то. Войти добрым людям не дает.

— Точно, дяинька, — это Листвень, — и я чую – нехорошо здеся. Только в лесе я бы помог, а тута не мои владения – это ж, какой-никакой, а все ж таки дом будет.

Ну, дом — это по Кузиной части. Он вокруг двери походил, палочку с порога поднял, начертил в воздухе знаки какие-то: они на миг вспыхнули, да и погасли, зато это самое «защитное поле» исчезло, и мы с Кристи не вошли, а прямо вломились в дом, потому что у самого порога стояли. Чуть не упали обе.

* * *

Господи боже мой! Даже в склепе, когда на нас стены и потолок грозились обрушиться, мне так страшно не было. Вроде бы, чего бояться: ну деревня, ну брошенная, да и давно, похоже. Но воздух вокруг какой-то странный, плотный, даже дышать трудно. И чувствуется в этом воздухе какая-то тяжесть, как предчувствие зла.

А вот дом, в который мы с Лиз вломились, как раз очень симпатичный оказался: пол почему-то чистый, паутины по углам нет, окошки светлые, помытые. Даже стекла не выбиты. И воздух тут посвежее. Но чтобы кто-то жил – непохоже.

А оказалось, это мне не похоже, а Коузиа что-то почуял, поклонился низенько на все четыре стороны, да и говорит:

— Прости Хозяин аль Хозяюшка, что без спросу в твой дом вошли. Выдь, покажись хорошим людям.

И точно, вылезает из-за печки такая маленькая, серенькая вся: и волосы, в косу заплетенную, серые, и юбочка с кофточкой серенькие, и платочек тоже. Маленькая, на Коузию похожа, как сестренка.

— Мамочки — ахнула Лиз, — это ж домовиха!

А та поклонилась нам низенько:

— Здравствуйте, милые. Гости в дом – к добру это. Федосия Тихоновна я, домовиха тутошняя.

— А кто же тебя, милая, тут запер, да дверь заклятьем опечатал? – спрашивает Коузиа.

— Это все Кикимора да Анчутка, злыдни этакие! – и лапкой слезу с глаза сняла, — Да вы присядьте, отдохните, угостить вот вас нечем, правда.

— Ничего, ничего, — отвечаем мы с Лиз, — вы нам лучше расскажите, Федосия Тихоновна, что тут приключилась.

— Так это все давно началось, — отвечает домовиха, — только вы меня просто Фенией зовите, так оно сподручнее будет, да и молодая я ишо, по батюшке меня кликать. Когда-то была здесь деревня большая, а потом – уж и не знаю, что случилось: в один день снялись все жители с места, с пожитками, да со скотиной домашней, и ушли с этого места. И домовые ушли. Я-то малая ашо была, заигралась за печкой, меня тятька с мамкой кликали, кликали, а я и не услышала. Только вечером поняла, что одна осталась. Поплакала-то спервоначалу, а куда идти – не знаю. Да и страшно одной через лес-то. Вот я тута и осталась: в своем дому так и живу.

— И не скучно вам тут одной? – спрашиваю. — Мне Коузиа говорил, что в доме обязательно должны люди жить, чтобы домовому уютно было.

— Ой как скучно, девонька, и не говори! Да иттить мне некуда. Вроде и попривыкла уже – так-то жить. Хорошо хоть дом есть, а что хозяина с хозяюшкой нету – так что ж я поделать могу!

— А Анчутка с Кикиморой давно тут появились? – поинтересовался Коузиа.

— Нет, они раньше только заглядывали пару раз. Ну а я, хоть молодая ишо, все ж таки смогла их прогнать. Вот они и удумали чего: месяц назад приперли меня полешком да заклятие какое-то наложили. А я-то внутрях осталась — наружнее заклятие снять не могла. И в ту же ночку, как меня заперли, пролетела буря над деревней: деревья в лесу ломались – сама слышала, стонали так жалобно. А ишо слышала я, ровно Леший кричал, да так страшно. И вот уж месяц целый сижу тута да вылезти не могу: посмотреть, чего эти злыдни ишо натворили. Спасибочки, что выручили меня, — и поклонилась нам низенько.

— Ты, Фениа, ежели хочешь, тут оставайся, — говорит Коузиа, — а мы пойдем посмотрим, что такое приключилось. Вот лесавка с нами пришел: пропал у них Леший, уже целый месяц ищут, да найти не могут.

— Нет, нет, и я с вами пойду. Вдруг от меня какая ни то польза будет. Сколь же можно бесполезной колодой в избе сидеть!

Пошли мы по домам, да только ничего интересного не нашли: везде пусто да пыльно, никаких признаков, чтобы люди или даже нежить тут водилась. До самого края деревни добрались, уже всего один дом остался.

Заглянули в него: все то же. Пустота, пыль, да посреди избы какая-то колода гнилая валяется. И вонь стоит ужасная: как будто кто-то давным-давно бутылку виски разлил, а пол не вытер.

Тут Листвень как заголосит, как заплачет, подбежал к этой колоде, лапками ее тормошит, трясется весь:

— Деушка Леший, что с тобой приключилось-то? Ты очнись, пробудись, не помирай только! Шо ж энти злыдни над тобою сделали?

А колода так себе и валяется. Подошли мы все поближе, я смотрю: точно, никакая эта не колода, а старый–престарый дед. Туловище у него, как ствол дерева, руки–ноги – как ветки, борода листвяная, волосы тоже как веточки с листиками. Только глаза закрыты: лежит и не шевелится.

— Ты, малой, погоди горевать-то, — говорит Коузиа, — давай лучше погляди, что с Лешим приключилось. Может, на нем тоже какое заклятье наложено?

— Нет на нем никакого заклятья, — Лиз отвечает, да так сердито, — ты лучше понюхай, чем тут пахнет!

— Да не знаю я! Поганью какой-то, а чего еще от этих Кикимор да Анчуток ждать – вонь да грязь такую развели, не продохнешь.

— Это не просто погань, Коузиа, — отвечает Фениа, — это я знаю что такое. В этом доме, когда я малая ишо была, тетка жила одна противная. Она из сахару да вареньев всяких самогонку делала. Шоб мужики только пьянствовали да не работали. Только ее народ местный скоренько прогнал, а дом так пустой и остался: никто в нем жить не хотел.

— Ох, беда это, беда! – всплеснул лапками Коузия. — Нам же, нечисти да нежити, совсем пить эту погань не можно! Ум за разум от нее заходит, помрачение наступает. А силы большие становятся. Таких бед натворить можем, что потом и не разберешь! Опоили эти гады Лешего, вот он и накуролесил, бурю в лесу сделал, а потом, видать, сознания лишился. Они его и притащили сюда. Дескать, в лесу хозяина не будет, вот они сами там хозяйствовать и начнут.

— Они уже начали! – говорит Лиз. — Оно и видно. Вот узнать бы, где они самогонный аппарат держат?

— А это я тебе скажу, девонька, — отвечает Фениа, — в погребе он у той бабы завсегда стоял.

Делать нечего: полезли в погреб. Только Лиственя возле Лешего оставили: он ему потихоньку молока в рот вливал, да всякие песенки лесные пел, чтобы в чувство привести.

А в погребе вонища еще почище, чем наверху. Мы с Лиз рты платочками завесили, и то еле дышим. А уж Коузии и Фении совсем тяжело пришлось: они-то эту гадость на дух не переносят. Аппарат-то мы быстро нашли да и расколотили к чертовой бабушке! Он же почти весь из стеклянных трубок сделан, так что бить его совсем не трудно было.

Вернулись наверх, а Леший уже очухался маленько, глаза открыл, даже сел, на стенку облокотился. Мы его все вместе еле-еле на свежий воздух вытащили: он же большой, тяжелый, а сам идет еще с трудом.

Ну, на воздухе его ветерком-то обдуло, он и рассказал, что Кикимора с Анчуткой ему эту самую самогонку в березовый сок налили. Мириться, вроде, пришли, просили им уголок в лесу выделить, а то им жить совсем негде после того, как Болотняник прогнал. Обещали себя тихо-тихо вести, не пакостить, леса не портить, людей не пугать. И вот чего учудили.

— А сам бы я эту гадость нипочем в рот брать не стал, — говорит Леший и бородой сивой трясет.

— Как бы нам, Хозяин, теперь их найти да наказать? — Коузиа спрашивает. — Нельзя им такое дело спускать, ведь еще чего нагадить могут. Ты бы посмотрел, что они с лесом творят.

— А они завсегда к ночи вертаются, — это Фениа, — я их на вечерней зорьке слышу. Прилетят, накричат, гогочут ровно гуси, ветер поднимут, деревья поломают, а утром опять куда ни то деваются.

— А что, — Леший говорит, — до вечерней зорьки-то всего ничего осталось. Вы, девоньки, — это он нам с Лиз, — где-нибудь спрячьтесь, потому как с нежитью этой справиться не сможете, а мы тут как-нибудь сами управимся.

* * *

Девчата поначалу слушать Лешего не хотели, тоже помогать решили, но все-таки мы их уговорили. Спрятались они в этой самой избе за печкой, вместе с Феней. Не дело это: такую молодую домовиху, еще девчонку, считай, в опасности тащить. Леший, как и раньше, на пол лег – дескать, в помрачении пребывает, а мы с Лиственем под лавку спрятались.

Долго ли коротко ли, потемнело уже, раздался стук да гром великий. Хохот злобный прокатился, у меня аж мурашки по коже пошли, хоть у нас, домовых, этого не водится. Потом ветер сильный задул, у нескольких домов крыши сорвало. Подлетела эта буря к нашему дому, дверь ветром распахнулась, смотрю я: точно Кикимора с Анчуткой пожаловали. Мы с лесавкой тихонько сидим, ажно дышать перестали, и Леший, как колода валяется.

Ну, эти двое начали по лавкам да по стенам прыгать, гоготать, избу раскачивать, да между собой все считают: сколько деревьев поломали, да родничков засорили. Только они к Лешему подскакали, хотели, видать, над ним покуражиться, он свои ручищи длинные вытянул, схватил одной Кикимору, а другой – Анчутку. Они дергаться начали, да разве ж у Лешего из рук вырвешься! В них сила такая, что деревья ломит да вековые дубы сгибает, где ж этим пакостникам справиться.

Тут-то мы с Лиственем подоспели: связали их свежими лыковыми плетями накрепко, а лесавка еще какое-то лесное заклятие на узлы нашептал.

Девчонки из-за печки выскочили, у обеих глаза горят, руки в кулачки сжаты. И Феня сердитая такая: лапками топочет, коса растрепалась:

— Гады вы гадкие! – кричат. — Нашли мы все-таки на вас управу.

А апельсинка рассердилась очень, ножик грибной вытащила:

— Я, — говорит, — этого самого Анчутку сейчас на дрова порежу.

— Да ништо им не сделается, девонька, — Леший говорит, — твоим ножичком только грибы срезать, он же простой небось, не заколдованный. Да и убить их нельзя: чай, нежить они бессмертная.

— Ой, — расстроилась Кристи, — а как же с ними быть-то? Наказать-то их надо.

— Конечно, надо. Мы вот их тут связанными бросим. Малыш хорошее заклятие наложил, нипочем не развяжутся. А ежели и развяжутся годков этак через сто–двести, так вот Кузьма с Федосьей на дверь да окошки домовое заклятие наложат: им нипочем и не выбраться. Прощевайте, пакостники.

Те, как это услышали, запричитали так жалобно. Дескать, да мы больше не будем, да уже совсем свою вину осознали, обещаем исправиться и хорошо себя вести. Только Леший ножищей притопнул, они и смолкли враз:

— Нет вам больше веры. Сидите тут, да думайте, как себя в лесу да доме вести надобно. Может, годков через пятьсот и одумаетесь.

* * *

Вышли мы на улицу, а на небе уже и звездочки проглянули. И месяц молодой из-за тучек вышел. Ну, мы с Федосьей постарались: такие заклятия наложили, что эти гады подколодные ни за что не выберутся: ни через сто лет, ни через двести, ни даже через тысячу!

А потом стали решать, что дальше делать. Леший-то нас обещал вмиг до опушки домчать, а то хозяюшка моя уже вся испереживалась небось: куда это мы пропали. Лесавка до дому сам теперь доберется. А вот Федосья что-то пригорюнилась, слезы платочком смахивает. И то понятно: не охота ей одной в этой пустой деревне оставаться, да еще и с такими соседями. Тут-то я и вспомнил, что хозяюшкина кумушка просила меня, зимой еще, домового ей найти, доброго да хорошего. Я Федосье и предложил с нами пойти.

— А потом, — говорю, — девчата тебя в большой город отвезут, к одной хорошей хозяюшке. Она давно без домового скучает.

— Боюся я в город-то. Дома там, говорят, каменные, холодные, и домовых городские не больно жалуют.

— Да не бойся, — Лиза ее успокаивает, — у меня, знаешь, какая здоровская крестная. Ты с ней точно подружишься. И дом у нее совсем не холодный. Ну, каменный, правда. Но ведь это ничего: я слышала, в деревнях тоже каменных домов много.

— Точно, — Кристи добавляет, — Настиа – очень хорошая девушка. Она тебя любить будет, и уважать тоже. Поезжай, Фениа, тебе понравится.

На том и порешили.

Подхватил Леший девчонок под мышки, мы с Федосьей за плечи уцепились, поднялся он на воздух и полетел быстрее ветра. Мы и раз-два-три сказать не успели, как уже на околице приземлились. Поклонился нам Леший низенько:

— Спасибо за помощь, друзья. Вы теперь в моем лесу самыми желанными гостями будете. Заходите, всегда рад.

Поднялся в воздух, ветром зашумел и пропал из виду.

Ну, как до дому добрались, да как хозяюшка на нас малость поругалась да пошумела, я рассказывать не буду. По делу, конечно, ругалась: ушли еще на зорьке за грибами, а вернулись ночью, хоть без грибов, зато с Федосьей. Корзинки-то мы у лесовиков в деревне оставили. Но хозяюшка у меня – умница, как всю нашу историю услышала, так сердиться перестала.

— И про Феню, вы, — говорит, — правильно решили. Кума очень ей рада будет. А сейчас спать давайте, а то вы со своими приключениями устали, небось.

Это точно: завалились мы – девчата по кроватям, Фене я полати уступил, а сам на сундучке за печкой прикорнул, да и уснули тут же.

* * *

А утром просыпаемся, выходим на улицу умыться, а на крылечке наши корзинки стоят – лесавка, видно, принес. И еще букет колокольчиков – голубых да белых. Нам с Кристи так приятно было.

В лес за груздями мы, конечно, еще пару раз сходили. Только никаких приключений с нами уже не было. Зато когда Кристи уезжать надо было, нас сам Леший на прощальный праздник в лес позвал. Мама нас сразу отпустила, хоть лесной праздник с вечерней до утренней зорьки тянется.

Посидели над речкой, посмотрели, как лобасты с Водяницей и Болотницей хороводы водят, послушали их песни печальные. Потом к лесовикам в деревню пошли: там нам угощенье приготовили, песни лесные пели. А малышня вся вокруг нас собралась, все принюхивалась. Хорошо, что мы догадались еще шоколадок с собой взять. А утреннюю зорьку с Лешим встречали: он нас на такую полянку привел, где солнышко раньше всего показывается, освещает и деревья, что ветки к нему тянут, и травы в росе, и кустики маленькие. А цветочки, на солнышко глядя, лепестки открывают, головками качают, приветствуют. Я даже не думала, что можно такое своими глазами видеть: вроде бы знаешь, что лес – тоже живая природа, но чтобы такая же живая, как вот мы с вами – это просто удивительно.

А днем мы поехали в Москву, Кристи провожать. И Феню с собой взяли. Она, конечно, побаивалась немножко, особенно электрички испугалась, хотя Кузя ей про дорогу все еще дома рассказал. Зато в Москве, когда к Насте приехали, и они с Феней познакомились, домовиха сразу бояться перестала. Очень ей новый дом понравился. И хозяюшка тоже. Да я ж вам говорю: моя крестная – это такое сокровище, что ее не полюбить просто невозможно!

* * *

В общем, все было очень здорово. Только мне немножко грустно было расставаться с Лиз, с ее мамой и крестной, ну, и, конечно, с Коузией и Фенией. Я Фении на память платок подарила, яркий такой, красно–желтый, шелковый, потому что заметила, как Фениа на него поглядывала.

А с собой мне дали целых две банки соленых груздей, и еще белые грибы – сушеные – зимой суп варить: это мама Лиз постаралась к моему отъезду успеть, посолить да посушить. И знаете, что я вам скажу: такой вкуснотищи я в жизни не ела! Па и ма со мной тоже согласились. Только грузди у нас очень быстро кончились. А в Англии они, к сожалению, не растут.

А лесовики мне на прощание собрали очень красивый букет цветов. Я-то боялась, что он в долгой дороге засохнет, думала, хоть сухой привезу, а цветочки все доехали, словно только что на полянке росли. Это, наверное, лесавка постарался: нашептал им что-нибудь.

Ребята в школе мой доклад про всякую славянскую языческую нечисть послушали, им ужасно интересно было, вопросов столько задавали. Потом сказали:

— Ты, Крис, так все рассказывала, словно своими глазами их всех видела.

Хотела я им сказать, что правда видела, но побоялась – не поверят. Но ведь вы-то мне верите?

Похожие статьи:

Рассказы → Кузя и тайны фараонов

Рассказы → Кузя и "Благословение Марии"

Рассказы → Кузя и Красный Лотос

Рассказы → Как посмотреть...

Рассказы → Кузя и старинный клад