Кузнечик

Низко склонив голову — так, что подбородок почти упирался в грудь — Игорь пересекал парадный вестибюль Городского дома культуры. Двигаясь резкой угловатой походкой, он напоминал кузнечика — отчасти ещё и тем, что одно из сложенных крыльев топорщилось скрипичным футляром из-под острого плеча. Если б футляра было два, то всякий очевидец мог бы вообразить, что юноша сейчас подпрыгнет, растопырив локти в стороны, выпустит полупрозрачные крылья и перелетит сразу на третий этаж, минуя широкую лестницу с мраморными ступенями.

Увы, крыло-скрипка в единственном экземпляре, и потому летать не помогает. Хотя парить — да, но только на сцене провинциального зала, чуть-чуть не дотянувшего до тысячи зрительских мест. Впрочем, Игоря Данилова знают и за пределами нашего города. И, хотя его слава не гремит по всей России, нет,  она, скорей, неторопливо течёт от периферии к центру, в направлении столицы — скрипач охотно наслаждается ею, вбирая в себя без остатка признание толпы местечкового масштаба.

Я слышала о нём. На улицах N. то и дело появлялись афиши с худым смуглым лицом, украшенным нарочитой улыбкой, — не озарённым, а именно украшенным, по требованию фотографа. «Гениальный виртуоз, победитель XX Всероссийского конкурса молодых скрипачей, призёр фестиваля «Таланты нашей Родины», член ассоциации…» — как обычно, треть афиши занимали перечисления званий и регалий, которые для меня, четырнадцатилетнего подростка, мало что значили. Я даже не понимала, зачем музыкантам какое-то членство в ассоциации… Что они там ассоциируют, скажите на милость? Пригласительный билет на концерт мне сунула тётя: «Ты же любишь музыку, вот и сходи».

В тот день в холле я увидела его впервые — угловатым силуэтом со сложенным чёрным крылом. А спустя полчаса поняла, что скрипичное соло может быть волшебным и удивительным, как песнь птицы Сирин. Других сравнений и эпитетов не нашлось. Я чувствовала, как во мне вибрирует душа, и любое высокопарное слово звучало бы пусто на фоне невероятного смятения, резонирующего с песней скрипки.

Концерт закончился, а я осталась в нём. Оглушённая, — или, быть может, побеждённая? — оделась и в задумчивости вышла на улицу. Жаль, не догадалась купить цветов… 

Старое крылечко с торца Дома культуры, побитое дождём и каблуками, окружили поклонницы: дамы театрально-восторженного вида, молчаливые субтильные девицы с туманной поволокой в глазах, и не по возрасту стройные пожилые леди. Все смотрели на дверь: вероятно, оттуда вот-вот должен был появиться Игорь. Я встала неподалеку.

***

Эйфория… Игорь упивается ею. После каждого концерта – сладкая нега изнеможения. Она приходит вслед за вулканическим извержением эмоций, которыми он, как художник, наполняет пространство зрительного зала, рисуя смычком картины-образы, обретающие здесь собственную жизнь, – и здесь же уходящие в небытие. А потом наступает тишина. Он бледнеет, опускает скрипку, склоняясь в почтительном поклоне, и чувствует, как тело пронизывает колкая дрожь. Играть «на бис» он не может – в этот миг пальцы отказываются ему подчиняться. По этой же причине Игорь не раздает и автографов.

***

Вот и сейчас, преодолевая живой барьер, он с извиняющимся видом отрицательно крутил головой: «Простите, я спешу». Избегая встречаться с кем-нибудь взглядом, музыкант прошмыгнул мимо женской стайки, чувствуя, как чужие руки трогают плечи и просительно касаются локтей. Борясь с желанием отряхнуться, точно собака, он сбежал с крыльца, вырываясь на свободу, и увидел девчонку. Та стояла поодаль и смотрела на него с любопытством. Рассматривала так, словно тот был ровесником, парнишкой из соседнего двора. Никакого восхищения в глазах.

Игорю сделалось неловко, будто он не человек, а кузнечик, спрыгнувший с ветки на землю под пристальным взглядом юного натуралиста. Он опустил глаза чуть ниже, но сачка в её руках не увидел, и почему-то с облегчением вздохнул. Смешная девица. Разукрасилась так, как могут разукрашивать себя только подростки, ещё и кудри накрутила в несколько слоев. Вместо шапки, наверное. Кукла с серьёзным лицом.

«Ох, дети-дети…» — мысленно вздохнув по-стариковски, Игорь двинул плечом, прижал плотнее к телу футляр-крыло, и устремился к своему автомобилю — видавшему виды «Фокусу» грязно-серого цвета.

 ***

Их было много. И они всегда говорили с придыханием. Каково это: знать в двадцать три восхищение публики, ажиотаж ликующей толпы и восторженный трепет в голосах женщин? Их было слишком много на одного Игоря. Но он нуждался в них, — пожалуй, не меньше, чем нуждался в своей скрипке. Не факт, что больше, но... Репетируя в одиночестве, он никогда не переживал опустошения, но, увы, не ощущал и головокружительного подъёма. Репетиция оставляла его с музыкой один на один. Растворяясь в ней, он переставал быть собой, и это пугало его.

Игорь охотно выступал в филармониях и домах культуры, не задумываясь о суммах гонораров, чем радовал местную администрацию: им «затыкали дыры», «разбавляли» программы и «аккомпанировали» праздничные вечера.

Его звали и в столицу, но он не стремился туда. На больших площадках собиралась рафинированная публика, в высшей степени избалованная, настолько, что во взглядах, выхватываемых им из темноты зрительского зала, подчас читалось даже снисхождение. Снисхождение столичной богемы к провинциальному музыканту. «Однако мальчишка недурен…» — только и всего. Игорь не желал видеть высокомерные лица, и потому притормаживал себя на пути к большой славе. Успеется.

***

Неделю назад его одолевала расспросами о планах на будущее местная репортёрша. Игорю она сразу не понравилась: неухоженные руки, вытравленные краской волосы с отросшими корнями и замызганный пуховик. Могли бы и кого-то получше прислать для интервью, а не затрапезную девицу, специализирующуюся на сюжетах про жизнь городских окраин. Если бы у Игоря во дворе перестали убирать снег или снесли детскую горку, он походя бросил бы несколько слов такой «красотке», опрашивающей жителей микрорайона, причём не представляясь и вполоборота. Но говорить о творчестве?! Они бы ещё буфетчицу для интервью прислали! Какое неуважение…

Однако он прикусил язык. Демонстрировать превосходство явный моветон, и, преисполнившись в пику своему отвращению  искусственной приторной ласковости, легко позволил увлечь себя в беседу.

Но репортёрша не оценила его доброты. Вместо того, чтобы смущаться и путаться от волнения в репликах, она достала блокнот — ещё и не потрудилась подготовиться как следует! — и наглым противным голосом начала производить допрос.

— Игорь, вы, будучи известным лауреатом всероссийских конкурсов, наверняка получаете серьёзные предложения, в том числе из-за рубежа?

— Да, — ответил тот с вежливой улыбкой, — так и есть.

— Отчего же ни разу не воспользовались?

— Не заинтересовало, — пожал плечами музыкант, — условия не устроили.

— Вот как? — недоверчиво прищурилась репортёрша, — условия в зарубежных и столичных мюзик-холлах уступают нашей N-ской филармонии?! Какое непростительное жлобство с их стороны!

— Можно без жаргонизмов? — попросил Игорь, болезненно скривившись. — Иначе я вынужден буду завершить наше интервью.

Его охватило раздражение. Почему он должен терпеть эту беспардонность? Он, представитель творческой интеллигенции, тратит впустую своё время, борясь с огромным желанием послать куда подальше вчерашнюю колхозницу, и выдерживает более-менее нейтральный тон — который, тем не менее, уже звенит от напряжения — а она с чего-то вдруг решила, что может говорить с ним на равных.

Отвернувшись в сторону, чтобы не видеть её неприятного лица, Игорь нервно забарабанил пальцами по кухонному столу.

«Хочу, чтобы она исчезла, — промелькнуло в голове, — вернуться бы назад на несколько дней и отменить эту бессмысленную встречу».

Однако репортёрша не желала исчезать. Ехидно, как ему показалось, улыбнувшись, она кивнула с понимающим видом.

— Простите, — извинилась она, — вырвалось само, от обиды и возмущения за ваш бесспорный талант. Ваша гениальность достойна лучших концертных залов, а высочайший класс исполнения ставит вас в один ряд с такими мастерами, как…. 

Тут она запнулась, пытаясь, видимо, вспомнить какую-нибудь фамилию, и через небольшую паузу завершила мысль:

— Паганини.

— Паганини?!

— Именно, — воскликнула с жаром она. — И не менее. Только он.

Игорь улыбнулся. Девочка не так уж плоха, хотя музыковед из неё никакой. Сравнивает его с Паганини.  Что ж, других она не знает… Ему больше пришлось бы по душе сравнение с Фрицем Крейслером, но откуда затрапезной журналистке знать такие имена? Иронии в её голосе он не заметил, а может, втайне от себя отмахнулся, предпочитая расценивать её спорный комплимент как искренний восторг.

Девушка, кажется, догадалась, что нужно соблюдать негласные правила общения со звездой, и, начиная с этой минуты, деловито сыпала восторженными эпитетами в превосходной степени. Она, капитулировав перед его Гением, не иначе, округлила глаза и приняла подобострастный вид, осознав, наконец-то, своё истинное положение в этой беседе: несколькими лестничными пролётами ниже великодушного Маэстро.

Расстались они почти что друзьями: стараясь не смотреть на пережжённые волосы и неопрятные корни, Игорь мило улыбался ей, провожая к выходу съемочную бригаду. Он с облегчением закрыл дверь и восстановил в памяти детали прошедшей беседы: кажется, он держался идеально, и не сказал ни одного лишнего слова.

***

— Жесть какая… — спустившись вниз на этаж, вполголоса пожаловалась журналистка и взяла оператора под руку. — Я растерялась… Не знала, что говорить. Он смотрел на меня так, будто я куча дерьма… Мне показалось, или это и вправду было?

Тот молча кивнул, и девушка задумчиво покачала головой и продолжила:

— У меня возникло такое ощущение, что я к нему не за интервью, а за подаянием пришла… Ужасное ощущение.

— Поработай ещё с годик и перестанешь обращать на них внимание. Сплошь и рядом. Привыкай. Сама-то зачем полезла на рожон? Злить зачем стала «звезду»?

— Не знаю… Мой косяк, да. Первое серьёзное интервью и чуть не запорола… Но у него в глазах такая брезгливость была по отношению к нам, и это было так явно, что я не стерпела… Ведь он такой же человек, как и мы! Он не Паганини, а даже если бы и был им, то разве бы имел право так себя вести?

— Не все люди это понимают, — с философским спокойствием ответил оператор, который по возрасту годился юной журналистке в отцы. — Забей. Не обращай внимания впредь. Просто делай свою работу.

— Да вроде я всё сделала, вот только от фальшивой лести противно так, аж скулы сводит.

— Забей, — ещё раз посоветовал коллега, и девушка расстроенно кивнула.

 ***

Я помнила о нём. Данилов тогда переживал пик популярности, и билеты раскупались быстро. Мне довелось побывать на его концертах несколько раз, а затем, получив аттестат, я уехала в соседний город за высшим образованием. Память почти истерла тонкую нить воспоминаний, хотя и не оборвала её насовсем.

На афишах появились другие имена, и их с каждым годом становилось всё больше и больше. Они сменяли друг друга, как перелётные птицы, мигрирующие в поисках комфортной среды обитания, — и комфорт, увы, обнаруживал себя всякий раз за пределами страны или в столице. Иногда на стендах у здания филармонии мелькало смуглое лицо, но гораздо реже, словно он тоже нашёл иное пристанище для себя и своей скрипки где-то далеко за пределами N.

В последний раз я видела его курсе на третьем. В один из майских праздников, прогуливаясь в родном городе, я наткнулась на анонс выступления, которое должно было состояться в тот день. Не рассчитывая на удачу и свободные места, сунулась в кассу, и, к своему удивлению, купила недорогой билет в партер, да ещё и в середине четвёртого ряда.

«Повезло, — порадовалась я, — наверное, кто-то сдал накануне».

Рядом с филармонией обнаружился цветочный павильон, а в нём — свежие герберы, единственные приличные цветы, помимо гвоздик, которые, по моему мнению, можно дарить мужчинам. В том, что Игорь Данилов является Мужчиной, я не сомневалась.

Зал был полон — или же пуст? — лишь наполовину. Как здесь переменилось всё… Разве что рукоплескания по-прежнему звучат восторженно, хотя и поредели в разы. Меньше ладоней — тише их звук. Впрочем, изменилось не только это. Что-то поменялось в самом Игоре, он выглядел иначе. Казалось, музыкант утратил внутреннее ликование и то и дело всматривался в темноту зрительного зала, пытаясь найти в ней что-то. Или кого-то?

Я сидела в середине партера, и потому несколько раз встретилась с ним взглядом. Мне показалось, что в его глазах на миг вспыхнул интерес... Феноменально… Человек бросает мимолётный взгляд в толпу и... узнает тебя. Его глаза теплеют, озаряясь искренней улыбкой, в то время как губы остаются неподвижными.

«Неужели он смотрит на меня? Оттуда, со сцены?» — рассудок непременно бы тронулся, если бы я не опомнилась тут же. Это не интерес, а случайность. Неважно! Я ведь не глазки пришла сюда строить… В моих руках герберы, и я поблагодарила ими скрипача за чудесную музыку по окончании выступления.

***

«Мне кажется, что время утекло… И утекло оно вместе со зрителями». Зал наполовину пуст, или наполовину полон? Для Игоря — пуст. Говорят, что теперь билеты плохо расходятся, потому что классика непрошеной волной популярности хлынула в массы. И тут же на свет выпорхнуло множество звёздочек-мотыльков. Взлетят на сцену или экран, продемонстрируют свои способности, получат свои порции аплодисментов, и — вперед, к новым вершинам!

«Какие ненасытные, — думал он, — жадные до пиара. Им нужны только деньги… Превратили скрипку, рояль, виолончель и даже свой голос в банальный инструмент для добычи злата. Штампованная серая масса, чьи имена мелькают и тут же забываются».

С ними не было бы никаких проблем, если бы они не забирали у Игоря самое главное. Его Зрителя. Поросль юных виртуозов быстро набила оскомину, и публика устала. Популяризируйте самую прекрасную музыку, швырните гениальность в толпу пригоршней искрящихся самоцветов, — от неё останутся лишь звуки, истрёпанные, как лохмотья любимого когда-то наряда. Привычные до равнодушия цветные лоскуты. Да, одарённые однодневки-мотыльки всё испортили.

Радует лишь одно: его зритель не превратился в ветреного мотылька… Знакомые лица на каждом концерте. Публика выбирает Игоря — его, и только его. Это помогает ему парить, хотя уже и не так высоко, как пять лет назад. Что дальше? Игорь не знает. Если раньше он разрешал себе не тревожиться о перспективах, откладывая их на неопределенный срок — «У меня ещё много времени!» — то теперь он категорически отказывается даже думать о них, не желая маршировать в строю с второсортными однодневками.

Что бы он делал без поддержки? Игорь попытался вспомнить, чем жил до появления Зрителя, и не смог. Вероятно, тогда он не знал, в чём заключается истинный восторг, оттого по-детски наивно считал себя счастливым. То, что скрипач познал на волне популярности, было соткано из разных эмоций — радость, упоение, страх, трепет, желание, страсть, благодать, ярость и безразличие — квинтэссенция чувств, неведомым эйфорическим элементом наполнявшая каждую клетку его организма во время сценического священнодействия.

Теперь он боялся утраты. Чувство слабело: то ли из-за того, что становилось привычным; то ли из-за того, что редело облако зрительского почитания, которое поднимало его ввысь и удерживало в невесомости. Игорь ощущал провалы, и каждое свободное место в зале увеличивало диаметр ямы забвения, в которую он рисковал угодить в тот злополучный час, когда интерес толпы себя исчерпает полностью. И что потом?

***

— Что дальше? — вопрошала школьная учительница сольфеджио.

Разговор состоялся в закулисье после концерта, куда та зашла поздороваться с бывшим учеником.

— Не знаю, Ольга Петровна, пока не решил… — пожимал плечами он, борясь с раздражением. — Меня всё устраивает на сегодняшний день.

— Твоё дарование достойно большего. Игорь, ты не развиваешь себя. Безусловно, ты отличный музыкант, но я — твой преподаватель — знаю, на что ты способен. Уж не аплодисменты ли тормозят тебя, мой друг? Не увяз ли ты в толпе?

— Как они могут тормозить? — недовольно скривился тот. — Они вдохновляют… С ними хочется царить на сцене, выкладываясь по полной для благодарного слушателя.

Ольга Петровна ничего не ответила, лишь покачала головой. Да и что она ответит? Много ли она понимает в этом — сама ведь ничего и не видела, кроме задрипанных кабинетов музыкальной школы и стопки учебников по музлитературе. Чужой гений разбирать по косточкам особого таланта не надо — а ты попробуй сама выйди на сцену… Вот тогда и говори, что тормозит, а что помогает.

Игорь отвернулся. Он не желал озвучивать свои мысли, чтобы не обидеть пожилую учительницу, но и оправдываться перед ней неизвестно за что, — тоже не желал.

— До свидания, Ольга Петровна, — суховато-вежливо попрощался он, обрывая беседу. — Пора ехать, меня ждут. Я к вам заскочу как-нибудь в школу на днях, хорошо? Рад был повидаться.

***

В тот вечер я отдала Игорю алые герберы и мысленно попрощалась с ним, спускаясь со сцены — я не могла даже предположить, что встречусь с ним спустя несколько лет совсем в другом месте.

***

Окончив университет, я поступила в ординатуру. Знакомиться с обязанностями врачевателя душ меня отправили в психиатрическую больницу города N. В первый день пациенты устроили мне «смотрины». Выстроившись шеренгой вдоль стены, они по очереди приветствовали меня. Каждый смотрел в глаза и многозначительно — или мне со страху так показалось? — здоровался вполголоса. «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!» — слова шелестели эхом, отталкиваясь от стен больничного коридора, и я, точно сомнамбула, послушно вторила им, стараясь не отводить взгляда, но и не задерживаться на ком-то дольше положенного. Один парень понимающе усмехнулся и весело подмигнул. В отличие от других, выражение его лица казалось адекватным. Я улыбнулась ему в ответ, едва заметно, только краешками губ. Напряжение потихоньку стало спадать.

…Но вернулось вновь, когда я шагнула в кабинет завотделением: мимика Олега Михайловича мало отличалась от болезненных масок его подопечных. Встреть я его где-нибудь без белого халата, не догадалась бы о том, что мы коллеги… «Всякий психиатр чуть-чуть сумасшедший, — подумалось невзначай, —  лет через пять и на меня будут посматривать удивлённо».

Близилось время обхода, и Олег Михайлович любезно взял меня с собой. Он неспешно шёл по коридору, покачиваясь на манер водоплавающей птицы — в точности так же, как и треть его пациентов — и вдруг перед одной из дверей остановился, и со словами: «Наша местная знаменитость», резко дёрнул её на себя. Врач шагнул в тесное помещение двухместной палаты, и я зашла вслед за ним.

Кровать справа пустовала, а на левой сидел завёрнутый в тугой кокон из шерстяного одеяла Игорь. Он смотрел сквозь нас и блаженно улыбался.

— Дани-и-и-лов… — медленно произнес знакомую фамилию врач. — Третий месяц здесь. В шестой раз за последние два года. Быстро прогрессирующая шизофрения.

— Нет! — ахнула я. — Нет, только не он! Этого не может быть…

— Увы, — Олег Михайлович сдержанно покачал головой, и вполголоса пояснил. — Привезли позапрошлой весной прямо с концерта. Устроил дебош, крушил всё и вся — вызвали сначала полицию, а после бригаду скорой помощи.  Сейчас он тихий — с того раза больше и не буйствовал — разве что иногда в столовой рассаживает больных рядами и… поёт им песни.

— Песни? — изумилась я. — Почему песни? Он же скрипач.

— Не знаю… Самая любимая: «В лунном сияньи». Он поёт, зрители аплодируют, Игорь кланяется, а после санитары его уводят.

 — А что он сам говорит?

— Он не разговаривает. Точнее, мы его держим здесь до тех пор, пока он не заговорит — это у него совпадает с началом ремиссии. Он вмиг становится адекватным, понимает своё состояние, сокрушается и идёт на выписку.

— Он выступает ещё?

— Нет. Что-то случилось в тот день, когда он устроил дебош. Он ведь и скрипку свою разломал. Сказал, что дал себе слово больше не выходить на сцену.

— А он слышит нас? — мне стало неловко, что мы так беспардонно обсуждаем музыканта в его присутствии.

— Он сейчас слышит только себя и свои голоса. Он даже не понимает, что не один. Он нас не видит.

— Голоса… — я внимательно посмотрела на умиротворённое лицо Игоря. — Кажется, ему хорошо с ними.

— Не всегда. Сейчас они его хвалят, и он наслаждается. Иногда ругают, упрекают в ничтожестве — и тогда он спорит с ними или плачет.

— Он не опасен для себя? — уточнила я. — Не склонен к суициду?

— Нет. По крайней мере, до сих пор за ним такого не замечалось.

***

В тот вечер домой не хотелось. Автобус привёз меня на кольцо, и я безропотно вышла. Встала посреди улицы и, не узнавая привычного пейзажа, растерянно заозиралась по сторонам. Откуда взялась эта тоска? Что со мной? Резкий порыв ветра сдернул охапку листьев с измученного непогодой клёна и больно хлестнул по щеке прядью моих же волос. Листья упали под ноги и тут же вскинулись вверх маленькой воронкой осеннего вихря. Ведьмины всполохи... Не знаю, почему, но я всегда именно так называла их.

Мужчина, торопливо обогнувший меня, обернулся и окинул заинтересованным взглядом. Я поморщилась и вздрогнула — у него было лицо Игоря.

«Never mind, I'll find someone like you», — зазвучало у меня в наушниках. Наверное, ненароком нажала на кнопку плеера и включила радио. Адель… «Я найду такого, как ты». Слёзы выступили на глазах — наверное, это от ветра? Исписанные хулиганами афиши жалкими лохмотьями свисали с уличного ограждения. Обрывки разноцветной бумаги судорожно колотились о деревянный каркас — а над ними парил он. В десятках копий! Лицо Игоря на всех афишах! Но откуда?! Я испуганно попятилась, заморгала — и наваждение исчезло.

Прерывисто вздохнув, я шагнула, — шаг, ещё один, второй, третий. Впереди был мост, — и был там всегда, но я словно видела его впервые. Он манил к себе. Я боюсь высоты, но сегодня всё было иначе — мне хотелось долго-долго стоять у чугунных перил. Я подошла к ним и облокотилась на них, свесив голову — серая вода притягивала к себе, в самую глубину. Внезапно я представила себя рыбой — или русалкой? — и вообразила, как вильнув серебристым хвостом, ухожу в воду, несколькими толчками мощных плавников преодолевая метры, отделяющие мутную гладь от илистого дна. Здесь хорошо, можно спрятаться… зарыться в мягкий ил до самой весны, до тех пор, пока не выглянет солнышко.

Что со мной? Меня знобило. Почему я стою здесь, почему думаю об Игоре, почему мне так тоскливо?! Я затрясла головой, чтобы избавиться от наваждения, с силой отняла руки от перил и, содрогнувшись от страха, быстро пошла прочь — ко мне вернулась боязнь высоты.

Дома я отказалась ужинать. Посетовав на усталость, ушла в свою комнату, где легла в кровать и долго-долго всматривалась в темноту. Что же случилось с ним? Почему его сознание раскололось и заперло тело в унылых стенах городской клиники для душевнобольных? От кого он прячет себя?!

Я должна помочь. Пусть случится чудо. Бывает спонтанное выздоровление или медленное исцеление, которое следует за длительной ремиссией и происходит под руководством опытного психотерапевта. Но опыт… У меня нет его. Только желание, — огромное желание помочь. Могу ли я хоть что-то?

***

— Он не разговаривает с врачами, да, — подтвердил Антон, тот самый парень, что подмигнул мне с усмешкой в строю пациентов. — Но со мной иногда общается. Рассказывает в основном что-то из детства, иногда вспоминает годы юности. О музыке говорит редко и крайне неохотно.

Мы сидели на узкой банкетке позади колонны больничной рекреации, спрятавшись от глаз медперсонала за искусственной пальмой, и переговаривались вполголоса. Как я и предполагала, Антон отлеживался в больнице с диагнозом «депрессия», чтобы избежать осеннего призыва. Он был абсолютно адекватен, бесхитростен, открыт, и, кажется, скучал по общению с ровесницами — оттого, увидев меня, сразу начал демонстрировать вменяемость.

«Он тут на короткой ноге со всеми, с докторами и пациентами, и может поделиться сведениями «с той стороны», — подумала я, — истина ведь где-то посередине, не так ли?».

Антон и не пытался скрывать настоящих причин своего пребывания «в дурдоме», как он сам именовал это место.

— Закончил институт, и получил повестку из военкомата, — объяснил он, — лучше я здесь месяц перекантуюсь и устроюсь на работу, чем потеряю год. У меня планов громадьё и женитьба на носу. Всё так внезапно случилось… Я петлю смастерил, табурет под неё поставил, и девушке своей приказал, чтобы вызвала скорую.

— Ну ты даёшь… — возмутилась я, — девушка не поседела раньше времени от твоих фокусов?

— Не-е-е, — довольно ухмыльнулся тот, — я ж предупредил, что это для нашего общего блага.

— Ну что ж, раз соврал в эгоистичных целях, значит, будешь восстанавливать карму добрыми делами. Помоги мне, — попросила я. —  Помоги найти общий язык с Игорем.

— Зачем тебе это?

— Понимаешь… — я запнулась, соображая, как объяснить то, что чувствую. — Я помню его «до». Никогда с ним не говорила, да, и наблюдала его только на сцене. В нём была внутренняя сила, естественная и самобытная, в нём текла жизнь, — и не родником струилась, а била мощным фонтаном. А что теперь? Оболочка… Это совсем не похоже на него. И так не должно быть.

— Это можно сказать о любом из присутствующих здесь…

— Да, —  согласилась я. —  Потому я и стала психотерапевтом. Чтобы помочь любому. Но сейчас важнее — Игорь.

— Ладно, пойдём, — Антон поднялся с банкетки и протянул мне руку, помогая встать. — Попробую его разговорить.

Дверь в палату музыканта была приоткрыта. Мы легко скользнули внутрь, не касаясь её. Впрочем, он нас не увидел. Мы могли бы грохотать и шуметь сколько угодно — ничего бы не изменилось в выражении его лица. Сегодня он выглядел обеспокоенным, шевелил губами и что-то монотонно бубнил себе под нос. Мы с Антоном сели на свободную кровать.

— Игорь… — позвала я. — Привет! Мы пришли к тебе в гости. Поговори с нами немного.

Тот, никак не отреагировав на обращение, продолжал свой бессвязный монолог. Антон прижал палец к губам, призывая к молчанию, и начал вслушиваться. После он удовлетворённо кивнул и, понизив голос до шёпота, объяснил:

— Он часто повторяет одни и те же фразы. Бредит. Послушай. Может, ты, как специалист, что-то понимаешь в этом.

«Да… Зачем вы так… Я не думал… Я думал, они слышат меня… Правда… Ольга Петровна… Они не слышат, представляете?! — тон голоса скрипача вибрировал и тут же становился вновь безжизненным, — зачем я играл… я — кузнечик… я прыгал со сцены на сцену, демонстрируя себя… а они меня не слушали… только вы слушали… и больше никто… только ребёнком я был настоящим… а после стал кузнечиком».

— Кто такая Ольга Петровна? — тихо спросила я у Антона. — Он не рассказывал?

— Не-а, — ответил тот, — не в курсе, он не упоминал. Можно будет узнать при случае. Так, ладно, попробую всё же его разговорить.

И, плюхнувшись на койку у ног музыканта, парень широко улыбнулся.

— Здорово, дружище! Хватит делать вид, что ты меня не видишь, — с этими словами Антон помахал рукой перед лицом Игоря.

Тот прекратил шептать и поднял глаза на товарища.

— Да-да, — кивнул парень, — это я. И сегодня я не один, а с подругой.

Игорь, сохраняя бессмысленный вид, посмотрел в сторону двери, пытаясь, видимо, сконцентрироваться. Антон кивнул вправо, показывая на меня. Игорь с трудом и очень медленно повернул голову и… вздрогнул.

— Кузнечик, — вдруг произнёс он хрипло.

— Что?! — растерялась я, но, опомнившись, тут же поправилась. — Нет. Я не кузнечик. Я — Юлия. Можно просто Юля.

— Кузнечик, —  возразил музыкант.

Я нахмурилась. Нужно ли сейчас спорить? Наверное, лучше согласиться.

—  Хорошо, кузнечик, так кузнечик. 

—  Нет! —  воскликнул он и мигом свернулся в клубок, подтянув колени к подбородку. Он закрыл лицо руками и затряс головой. — Нет! Не кузнечик! Кто угодно, только не кузнечик.

— Интересная выходит беседа, — хмыкнул Антон, — продуктивности ноль, но это лучше, чем молчание. Скажи, дружище, а чем тебе так не угодили кузнечики?

— Их ловят сачком. — тот, убрав от лица ладони, нервно захихикал. — А потом рассматривают.

— И почему тебя это так волнует?

— Потому что кузнечики не знают о том, что они кузнечики.

— Всякий из нас кузнец своего счастья, — сказала я, не зная, что ещё сказать.

И, пожав плечами, всё-таки решилась возразить:

— Не знаю, Игорь, почему вы приняли меня за насекомое, но я вообще-то человек.

— Да, — вдруг спокойно согласился музыкант своим обычным тоном, — я имел в виду себя. Вы — доктор или девушка Антона?

— Ни то, ни другое, — призналась я честно, — я практикантка. Но вот с Антоном мы подружились. И с вами тоже хотелось бы. Он много о вас рассказывал.

— Друг из меня никудышный, — покачал головой Игорь. — Сами видите.

— Может, я могу что-то для вас сделать?

— Не знаю… — мужчина на мгновение задумался, будто припоминая, а после с грустью в голосе попросил. — Извинитесь перед Ольгой Петровной за меня. У меня не хватило духа сделать это самому.

— Хорошо, —  пообещала я. — Кто такая Ольга Петровна, и как её найти?

— Она преподает сольфеджио в первой музыкальной школе.

— За что извиниться?

— Она знает… Мне пора спать, простите. Сил нет.

И, упав кулём набок, не меняя положения скрюченного тела, он закрыл глаза. Мы посидели ещё с полминуты, а после, поняв, что продолжения беседы не будет, тихо поднялись и вышли из палаты.

 ***

Ольгу Петровну я разыскала без труда. Соврала школьному охраннику, что ищу свою бывшую учительницу, и тот сообщил мне номер кабинета. До конца урока оставалась четверть часа, и я, поднявшись на второй этаж, уронила себя на потёртое кресло цвета бордо напротив двери, из-за которой раздавались звуки фортепиано, чередовавшиеся с паузами и тихим женским голосом.

Когда прозвенел звонок, дверь отворилась, и оттуда выбежала ватага ребятишек лет десяти-двенадцати — трое или четверо. За ними, пиная друг друга на ходу, выскочила драчливая парочка, и круглолицый карапуз младшего школьного возраста. От нечего делать я принялась пересчитывать детей, и когда сосчитала до пятнадцати, на пороге появилась женщина в круглых очках с толстыми линзами такого домашнего и уютного вида, что мне тут же захотелось её обнять. Не обратив на меня внимания, она сунула ключ в замочную скважину, а я улыбнулась ей в спину и полувопросительно вскрикнула:

— Ольга Петровна?

— Да, это я, — отозвалась та, обернувшись. — Добрый вечер. Вы что-то хотели?

— Здравствуйте. Я к вам по просьбе Игоря Данилова, вашего бывшего ученика.

— Игорь… — ахнула та, и, растерявшись, неловко поправила очки на переносице. — Что с ним? Погодите, мы не можем так, в коридоре… Пройдёмте в кабинет.

Преподавательница вновь открыла класс. Я села за первую парту напротив учительского стола, а пожилая женщина опустилась на своё место. Подумав, она сняла очки, и посмотрела на меня уже без них, подслеповато щурясь.

— Меня зовут Юлия, — представилась я, — Юлия Игнатьева. Я — будущий врач-психиатр. Учусь в ординатуре и прохожу практику в психиатрической больнице, а Игорь в данный момент находится там на излечении. Он ни с кем не разговаривает, и я ничего не знаю о нём, кроме того, что он талантливый скрипач. Вчера мне удалось обмолвиться с ним парой слов, и он попросил разыскать вас и извиниться. Извиниться за какой-то свой проступок.

— Извиниться? — опешила Ольга Петровна. — Передо мной? Игорь в больнице? Боже мой… Что с ним?

— Не знаю… Понимаете, я очень хочу ему помочь. Я надеялась, что вы мне расскажете то, что прольёт хоть немного света на причины его недуга.

— Ох, так ведь мы не виделись больше трёх лет. Он заезжал, бывало, ко мне на чай, или просто так — поболтать. Вы, наверное, не знаете, но это один из лучших моих учеников. У него было большое будущее — представьте только, чистая детская душа с невероятным дарованием. Я ожидала, что он станет сочинять музыку — ведь на уроках он то и дело импровизировал, и выдавал с ходу невероятные вещи… Мы и не сомневались, что он будет композитором. Но он даже не пытался, и я не могу взять в толк, почему. Когда мы виделись с ним в последний раз, я спрашивала, что он планирует делать дальше, а Игорь ответил, что не знает. Казалось, его больше волнует зритель, нежели музыка, и это очень меня обеспокоило тогда. Помню, я сказала об этом, а он меня оборвал. Возможно, я его расстроила? Он обещал заехать позже, и я всё надеялась продолжить разговор, но он так и не приехал. Я-то было обрадовалась, решила, что он взялся-таки за ум и занялся развитием… А вот оно как…

Женщина говорила эмоционально, волнуясь: то теряя нить мысли, то через краткие паузы возобновляя её. Я слушала молча — мне пока нечего было спросить или добавить. Она рассеянно посмотрела в окно, а после полюбопытствовала:

— У вас есть музыкальное образование?

— Нет, — честно призналась я, — я музыку только слушаю, а воспроизводить не умею.

— Воспроизводить… — неожиданно весело улыбнулась преподавательница. — А, собственно, так и есть: «воспроизводить». Вот я могу — пожалуй, даже отлично с этим справляюсь. Так, что имею полное право учить слышать, понимать и «воспроизводить» по всем правилам. Но есть те, кто способен создавать — и это Игорь. Я, увы, промолчала, когда он отринул мысль стать творцом, довольствуясь короткими импровизациями, не стала упрекать и тогда, когда он пренебрёг импровизацией, но он отказался от себя, и это уже было чересчур… Я пробовала поговорить с ним — и почему же я не была настойчивей?!

— Что значит «отказался от себя»?

— Он перестал чувствовать музыку, потому что настроился на зрителя. В погоне за рукоплесканиями он забыл, ради чего впервые взял в руки скрипку.

— Ради чего?

— Ради музыки. Ради себя. Ради любви и акта творчества — единства четырёх стихий, в котором творение обретает жизнь и становится самостоятельным элементом. Той самой квинтэссенцией, которую искали в древности алхимики.

— А Игорь?

— Он забыл об этом. Ему, увы, понадобился восторг и поклонение.

— Он искал глаза… — пробормотала я. — Высматривал их в зале.

— Что? — переспросила женщина.

— Я была на его концерте года три назад… И обратила внимание, что он словно ищет кого-то в зале. Тогда я чуть не приняла это на свой счёт — сидела напротив, да ещё и близко… А он просто желал…

— Обожания. — закончила мою мысль Ольга Петровна.

— Да.

— Такой талант, как у него, не погубить даже десятком бесплодных лет. Он жив и ещё дышит в нём, — учительница озвучила вслух то, что я боялась спросить у неё. — Возможно, ему следует понять это, равно как и то, что творец не ищет благодарного зрителя.

— И это поможет ему… — мне было сложно походя осмыслить сказанное ею, но я уже начинала — хотя и весьма смутно — соображать, как вернуть пациента в реальность. — Спасибо, Ольга Петровна. Что передать Игорю?

— Передайте, что я всё ещё верю в него, — она помолчала чуть-чуть и спросила. — Как думаете, мне можно будет его навестить?

— Я спрошу у него, — пообещала я преподавательнице.

Та понимающе кивнула, и я, сердечно попрощавшись, торопливо покинула музыкальный класс.

***

«Мне не нужно ничего. Почему бы всем не оставить меня в покое?» Голова изнутри раскалывается на несколько частей — и каждая часть разговаривает с Игорем. Иногда по очереди, иногда все сразу.

«Браво! — шумно галдит женский хор пронзительным меццо-сопрано. — Брависсимо! Игорь, пожалуйста, можно ваш автограф?!»

«Нет, — кричит он, пытаясь заглушить противный писк, но его рот, широко раскрываясь, не издает ни единого звука, — не трогайте меня, отойдите!»

А хор хохочет: «Браво, Игорь, вы прекрасны даже в гневе! Пожалуйста, на бис!»

И он послушно повторяет: «Нет! Не трогайте меня!» — «На бис!» — «Не трогайте!» — «Бис!».

Приходит медсестра и делает укол. Даёт две таблетки. Он с трудом глотает их и жадно пьёт воду из гранёного стакана, чувствуя, как зубы стучат о стекло. От лекарств сводит спину, выкручиваются руки и ноги, запрокидывается и трясётся голова. Тело то вытягивают на дыбе, то резко складывают пополам, то ломают на куски невидимые силы. Хочется сбежать, — и Игорь бегает по кровати лёжа, судорожно двигая ступнями. Невыносимо больно. Но хор исчезает, и наступает долгожданная тишина.

Наконец, измучившись до предела, организм перестает страдать — и голоса тут же возвращаются. Вечер и утро. Два приёма в день. И между ними несколько часов физической ломки, несколько часов беспрерывной болтовни чужеродных обитателей его сознания, и лишь один-единственный час блаженной пустоты, когда измождённое тело успокаивается, а голоса ещё не успевают обрести над Игорем власть. В этот час он, точно загнанный зверь, лежит с закрытыми глазами, тяжело дыша. Только в этот короткий интервал времени он может отдыхать от самого себя — или от того, что он с собой сделал…

Но постепенно он начинает слышать шёпот. «Ты почему позволил так с собой обращаться? Разве не в курсе они, кто ты? Не они ли дарили тебе цветы? Не они ли падали пред тобою ниц? Да кто они такие?»  «Я вас не знаю, оставьте меня в покое!» — отвечает им Игорь, но голоса не унимаются: «Нужно показать им себя! Они просто не поняли, кто ты… Идиоты. Иди и покажи им себя!»

Когда-то он был так глуп, что повиновался им. Игорь думал, что Они на его стороне, и верил им.

«Иди и покажи себя!» — однажды он встал и пошёл.

Вышел из палаты, остановился посреди вонючего обшарпанного коридора.

«Разве это твоё место, оглянись вокруг?! —  завизжали Они. — Это не та сцена! Ты достоин только лучшего! Иди вперёд!»

Игорь добрался до рекреации и открыл дверь в столовую.

«Давай, заходи, чего стесняешься», —  подбодрили Они, и он послушно шагнул внутрь.

«Сейчас мы организуем концерт, вот этот стул сюда, стол подвинь, чтобы не мешался, прикажи, чтобы все расселись по местам согласно купленным билетам. Так, свет гаснет, и в зале наступает полная тишина. Требуй уважения!» — никто из присутствующих, впрочем, не возражал.

«Пой!» — дал команду хор, и Игорь незамедлительно затянул: «В лунном сияньи снег серебрится… Вдоль по дороге троечка мчится… Динь-динь-динь… Динь-динь-динь…»

Мало звука! Почему так мало звука?! Где оркестр?!

Игорь схватил со стола кружку и швырнул об стену. Кружка не разбилась, даже не погнулась, но звук был мощным — по крайней мере, так показалось ему. Будто кто-то ударил в гонг, оповещая о начале… ужина. Почему ужина? Почему гонг? Мы ведь на концерте…

«Тебе не всё ли равно? — захохотали голоса. — Главное, чтобы звучало красиво! Ты посмотри вокруг, публика в восторге!»

На третий или четвёртый раз Игорь догадался, что голоса его обманывают. Тогда он с трудом сумел абстрагироваться — и тут же вспомнил, что он скрипач, а не тенор. Увидел вокруг тусклые больничные стены и свои босые ноги на холодном полу. И, принудив себя последними остатками самообладания, вернулся в палату.

Теперь он знает, что Они ему врут, — врут всегда, даже когда хвалят. Но ругают чаще, чем хвалят. «Ничтожество! — бьют наотмашь хлесткими словами. — Бесталанный двоечник! Кого ты пытался обмануть, пиликая на своей сраной скрипочке? Этих пафосных дураков? Да они не могут отличить си бемоль от до диеза! Они потребители! А ты — лузе-е-е-е-р!»

«Нет, — возражал он, — всё совсем не так!» «Так-так! — глумились Они, мерзкими попугаячьими голосами передразнивая его. — Твой зритель банален, как и ты сам. Ты — достояние масс. Тех масс, что покупает маргарин под видом масла и уплетает его за обе щеки. Ты — маргарин!»

«Почему маргарин?» — недоумевал Игорь, и Они притворно ласково объясняли, хихикая: «Потому что ты — суррогат». «Маргарин-суррогат, маргарин-суррогат, маргарин-суррогат» — голоса затягивали дразнилку на час-другой, словно детскую считалочку, и Игорю приходилось слушать эту чушь, уткнувшись бессмысленным взглядом в стену.

Он знал, что надо перетерпеть неопределённое количество недель, и Они на время угомонятся. Уколы сделают своё дело, несколько месяцев можно будет прожить спокойно. А потом голоса вернутся, — и он тоже вернётся сюда.

Но на днях случилось нечто странное. Они завели новую песню. Всему виной девушка, которая была вместе с этим парнем — Антоном, кажется — и что-то в её лице тронуло их так, что они забормотали по-другому: «Кузнечик! Ты простой травяной кузнечик. Тебя так просто — хвать, и в сачок! Прыгай выше, прыгай выше, прыгай выше!» Игорь знал, что их не стоит слушать, но по привычке шевелил губами, повторяя их слова. Он вспомнил Ольгу Петровну. Она пыталась сказать ему что-то важное. А он, дурак, даже не стал с ней разговаривать… Эта девочка, практикантка, обещала найти её. Только бы не обманула…

Он устало закрыл глаза. Надоедливые собеседники, расколовшие сознание вдребезги, постепенно умолкают... И вдруг он понял, почему они всполошились. Девушка была на его концерте пару лет назад, незадолго до того, как случился тот злополучный инцидент. Как же он не узнал её сразу? Четвертый ряд, середина — и девушка с охапкой алых гербер. Она тогда с таким серьёзным видом ступила на сцену, что он смутился, как мальчишка, принимая из её рук букет — и в какой-то миг растерялся, забыв, кто кому дарит цветы. Волна жутчайшего стыда поднялась изнутри и полыхнула огнём, опалив смуглые щёки: «И вот мы встретились».

***

Размышляя утром о том, как поговорить с Игорем, я не заметила, как добралась до больницы. Олег Михайлович сегодня отсутствовал, и пообщавшись для проформы с врачами в ординаторской, я улизнула, оставив на столе недопитый чай. Быстро пересекла коридор, и шмыгнула за угол, в закуток, в котором пряталась палата Игоря.

— Доброе утро! — я не надеялась, что пациент отреагирует на моё приветствие, но он отозвался.

— Здравствуйте… девушка с герберами.

Опешив, я остановилась в паре метров от его койки. Он смотрел на меня, стиснув руками голову. Казалось, слова ему давались с трудом, равно как и неподвижная поза с вытянутыми вдоль кровати ногами.

— Да… Я была… на вашем концерте, — горло пересохло, и я судорожно сглотнула. — Как вы меня узнали? И запомнили… Я и не предполагала…

— Не предполагали что? Того, что Игорь Данилов может заметить кого-то, кроме собственной персоны?

— Нет, дело не... Просто я единственный раз была так близко. Приходила и прежде, я ведь скрипку полюбила благодаря вам, ещё школьницей… И для меня важно всё — в том числе и те герберы.

— А теперь я ваш пациент, — хрипло закаркал, имитируя смех, Игорь, — в психиатрической лечебнице.

— Не пациент, — поправила я его, — я только учусь. Просто я хочу помочь вам, а как — пока не знаю. Вчера была у Ольги Петровны.

Игорь раскрыл рот и хотел ответить что-то, но против воли его губы задвигались и начали что-то бормотать свистящим шёпотом. Он перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку, заглушая звук собственного голоса, а я присела на соседнюю кровать. Минут через пять он пришёл в себя.

— Голоса, — совершив над собой усилие, проговорил он, — в десять сделают укол, и они на время утихнут. Я понимаю, что они — моё производное, но контролировать всё равно не могу. Раньше они управляли мной, теперь я их не слушаюсь, и чувствую в этом свою маленькую, но принципиальную победу. А сегодня я разговариваю с вами — и это уже большая победа над ними, потому что они мешают.

— Что они хотят?

— Они твердят, что я кузнечик, — попытался улыбнуться Игорь. — Их не поймёшь, у них напрочь отсутствует логика и адекватное восприятие действительности.

— Но зато она присутствует в вас, — удивлённо отметила я. —  Вы не принимаете их аргументов.

—  Это сейчас так.

—  Кузнечик, надо же… Я увидела вас впервые со скрипичным футляром под мышкой, который топорщился, как крыло. И я почему-то тогда подумала, что вы можете, подпрыгнув, расправить его и перелететь.

Игорь воззрился на меня, мигом забыв о своих незримых собеседниках.

— Это было лет десять назад?

— Да.

— И вы стояли у выхода позади всех — разукрашенная, словно матрёшка, девочка-подросток.

— Было дело, — смутилась я, — тогда мне казалось, что это модно.

— А я подумал, что школьнице не хватает в руках сачка.

— Для кузнечиков?

— Именно.

Мы рассмеялись. И тут же затихли в неловкой паузе — так бывает, когда двое смотрят друг на друга, боясь спугнуть словами нечаянный миг радости. Наконец, я сообразила:

— Ольга Петровна просила передать, что она в вас верит.

***

Игорь пошёл на поправку. Так сказал заведующий отделением. Психоз удалось купировать двойными дозами нейролептиков, и пациент постепенно начал возвращаться в реальность. Я не была уверена, что дело в лекарствах: наши с ним беседы указывали на осознанную волю к исцелению.

 — Что там, за гранью? — спрашивала я.

— Другой мир.

— В нём лучше, чем здесь, снаружи?

— Нет, хуже… В этом-то и парадокс. Днями и ночами я слушаю упрёки и вижу несуществующие картины бытия, и это мучительно. Но в этом есть диалог с собой — который я отказывался вести наяву, и теперь, пусть даже и в такой форме, я компенсирую себе себя. Я отказывался слышать и понимать себя, и однажды некая глубинная часть рассудка не выдержала, и, связав остальную, выбралась на волю и начала кричать. Сделала так, что мне теперь не отвертеться — приходится её слушать круглосуточно.

— Что случилось на том концерте, с которого тебя увезли в больницу? Прости за вопрос…

Игорь скривился, нахмурив брови так сильно, что они слились в одну сплошную черту, отделяющую высокий гладкий лоб от маски, на которой мимическими штрихами отпечаталась болезнь.

— Тяжело вспоминать, — и он надолго замолчал, а после, совершив над собой усилие, признался. — Стыдно и страшно, причём страшно оттого, что стыдно. Я бы навек запер себя здесь, лишь бы только не появляться вновь на публике. В какой-то момент я возненавидел зрителя, но ведь я не имел на это права…  Я должен был искренне любить его, творить для него… А я возненавидел. Знаешь, они уходили. Все. Первые годы я купался в их внимании и любви, а потом они привыкли.  Привычное наскучило им, и они начали оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь новенького. Я ведь не предполагал когда-то, что они уйдут. Причём уйдут не все разом, как мы, бывало, сбегали в детстве с уроков, а по одному — тихонечко, гуськом, друг за другом. Кто-то быстрей, кто-то медленней, но они покидали меня… Приходили новые, но всё было уже не так. Иначе.

Он прерывисто вздохнул и потянул одеяло к подбородку, стараясь укутаться поплотнее.

— Холодно, — пожаловался он. — Как в склепе.

В палате было жарко. Я тронула ладонью его прохладный влажный лоб, внезапно покрывшийся испариной. Температуры нет.

— Игорь, у тебя озноб.

— Да, — кивнул мужчина. — Бывает со мной и такое. Ну, да ладно, не страшно. В числе тех, кто остался, присутствовали люди… Не знаю, как их теперь называть. Они приходили на каждое выступление и громче всех аплодировали. Это придавало мне сил. Пока есть они — я имею право, потому что они нуждаются в моей скрипке, во мне, в моей музыке. Так я рассуждал. Не факт, что осознанно, но где-то в глубине души я был уверен в том. Когда зал опустел настолько, что свободных мест оказалось вдвое больше, чем зрителей, я смотрел лишь на них, — и играл лишь для них. Только они меня слышали так, как слышал себя я. Или же я слышал себя так, как слышали они? Теперь я не могу сказать точно. В тот день я почувствовал раскаяние… Я ведь неохотно общаюсь с публикой: сил нет после концерта выходить и беседовать, расписываться, отвечать на вопросы. А тут вдруг захотелось как-то выразить свою благодарность. И я спустился в зал. Подошёл к ним. Начал что-то говорить, захлёбываясь в эмоциях, а они… Повели себя странно... Растерялись, стали переглядываться — и это при том, что их тронул мой дружеский жест, тронул до слёз. Ты понимаешь?! Они вели себя странно. Не понимали, что я им говорю! А знаешь, почему?!

Он резко сел на кровати, и уставился мне в глаза, ожидая, по-видимому, ответа.

— Я не знаю, Игорь… Боюсь даже предположить. Почему?

— Они глухие! Глу-хи-е! Абсолютно! И без слуховых аппаратов! — захохотал он. — Я играл для глухих, и думал, что они умеют меня слышать, как никто другой! А они любовались мною… И тогда я не выдержал. Знаешь, что я подумал в тот миг? Что я тоже глухой! Столько лет я отказывался слышать себя, а только любовался… Глухой павлин, вот кем я был. И это в итоге свело меня с ума. Не биохимия утомлённого мозга, а моя духовная глухота. И слепое тщеславие. Я воображал себя гением, а на деле был слепоглухим инвалидом.

***

Не знаю, было ли это правдой, или странная история родилась бредовой фантазией в день, когда болезнь впервые проявила себя? Но в ней был смысл, ведь благодаря ей музыкант осознал причины своего недуга. Заговорив со мной — он признался, что ни с кем и никогда не обсуждал это — Игорь испытал облегчение.

Исповедь длиной в несколько дней, наполненная обрывками рассуждений, воспоминаниями и жестами, сделала своё дело — он перестал обращать внимание на голоса, и те исчезли. Олег Михайлович был уверен, что сработал накопительный эффект нейролептиков и ждал очередной ремиссии, а я думала, что болезнь была духовной и надеялась на полное исцеление.

О чём думал сам Игорь? Он признался, что, в отличие от нас, больше не хочет ни на что рассчитывать или надеяться, что наконец-то увидел реальную жизнь и теперь хочет в полной мере насладиться ею.

— Рутина! — восклицал он изумлённо. — Повседневность! Почему никто не замечает, как она прекрасна? Не нужно выходить на сцену, не нужно думать о том, как ты выглядишь, не нужно существовать в прыжке — от праздника к празднику. Как хорошо выйти на балкон и вдохнуть свежий воздух… Почему я прежде не чувствовал его? Как здорово сделать какую-то мелочь, помочь прибраться, не задумываясь о том, достоен ли физический труд моих холёных рук. Как хорошо закрыться в палате и сидеть в тишине, наслаждаясь забвением и временем, проводимым наедине с собой и добрыми друзьями.

***

Незадолго до выписки Ольга Петровна подарила Игорю скрипку. Он спрятал её под кровать, объяснив это тем, что не хочет привлекать к себе внимание. Как-то по секрету он признался мне, что слышит музыку — не ту, что исполнял со сцены, а другую. Иногда она приходила к нему во сне, и утром он погружался в воспоминания, пытаясь воссоздать её и запомнить наяву, иногда она появлялась среди дня, и тогда он надолго замолкал, вслушиваясь в звуки внутри своего сознания.

Кажется, он становился тем, кем должен был стать с самого начала — творцом. Прежний Игорь сгорел дотла, и вместо него увидела свет истинная личность музыканта. Он отказался от идеи собственного величия, отринув, впрочем, и идею ничтожества — теперь ему было не до этого.

***

Его выписали через месяц. На прощанье мы крепко обнялись и… договорились надолго не прощаться.

P. S. Через два года композитор Игорь Данилов вышел на сцену с собственной программой.

Похожие статьи:

Рассказы → Захотелось колбаски

Рассказы → Маяковский и обои

Рассказы → Лесная Сказка

Рассказы → Заседание Думы

Рассказы → РЫБА БИБА БУБА БУМ!!!