Карасай

Небо над головой – ледяное, будто заиндевелое, колючие снежинки клинками секут сизую, метельную тьму. «Короткие дни, точно овцы губами объели, – отчего-то думает Карасай. – До ночи еще далеко, а солнце – уже нырнуло за дальний речной берег, закатом плеснуло в снеговые тучи. А овцы… – привычно возвращаются мысли, – овцы сыты».

Откинув вышитый полог, он вглядывается в предвечернюю темень, где блеют овцы жалостными, тонкими голосами, призывая обратно беспечное солнце, и козы вторят им, обтирая бока о колючие ветки тугая, и грозно покрикивают пастухи, а потом – полог задергивается, и войлочное тепло юрты отсекает ветром пронизанные голоса.

– Ты поступил мудро, Алтынай-улы, послушав совета отца своего, откочевав со стадами своими в эту небом благословенную степь, – у того, кто выхлебывает, присев на кошму перед ним, гостевую пиалу – обветренное от мороза лицо и глаза – узкие, как сарайная щель, с хитроватым прищуром. – В улусе джут, верблюды ревут от голода, заглушая стенанье коров. Когда по земле побегут водяные ручьи, и белая, как кости, зима, покинет наши края, угоняя последним дыханьем своим стада, не пережившие джута… а ты вернешься с кочевья с умножившимися стадами своими – что скажешь хану о своем благополучии, что скажешь завистливым взглядам соседей, о, предусмотрительный Карасай?

– Скажу то, что велел мне отец, – принимая пустую пиалу, Карасай улыбается – не гостю, но собственным мыслям, текущим неторопливо, точно полноводные реки нежно-небесного цвета, из которых утоляет вечернюю жажду истосковавшийся скот. – Скажу, что не оставлю в беде свой улус. Что сяду на быстрого аргамака своего, и, стегнув его по спине камши, проскачу трижды через обильные стада свои. Пусть по правую руку будет мое, по левую – хана, а средняя часть сородичам моим отойдет, и никто пусть не будет внакладе. Вот что скажу я тем, чьи взгляды изъязвят мой взгляд ядовитою завистью.

Метель бьется в стены юрты – осторожными, чуткими пальцами, гладит дутые войлочные бока. Карасай вслушивается – в тихий, вкрадчивый шепот ее, в лукавые снежные голоса джиннов, что лютуют в предночной темноте, метут хвостами своими горбатые снеговые сугробы, рычат хищным рыком в пугливые уши овец. А потом метель затихает, и только белыми крупинками соли стучит в юрту снег, летят и летят с неба хрупкие талые звезды, пропитывая собою войлок. После сытного плова клонит в сон, веки Карасая слипаются. Он закрывает глаза, и черное, звездами обильное небо нависает над ним, и дует пронзительный ветер, сгоняя звезды с насиженных мест, холодный степной ветер касается сонной щеки…

***

– Прикрой форточку, дует, – говорит мать, и Карасай вздрагивает, натягивая одеяло до подбородка. – И нечего в постели валяться – на выступление опоздаешь! Ох, горюшко ты мое… времени сколько… проспал, опять проспал, будильника не услышал! Позавтракать… позавтракать-то хоть успеешь?

Карасай протирает веки, слипшиеся от сонных видений. Мать дергает шторы, и нежное, золотисто-рыжее, вихрастое солнце вплывает в комнату, наполняя ее собою от пола до потолка. Карасай поднимает ладони, приветствуя солнце, окунает кончики пальцев в негасимое сиянье его.

– Поможешь мне сегодня – быть ловким и быстрым, как настоящий батыр? – шепчет он, заговорщицки подмигивая раздухарившимся солнечным зайчикам, затеявшим по постели его радостный перебег. – Я не хочу подвести свою школу… маму не хочу подвести, ей стыдно будет, если я опять буду хуже других.

– Вставай уже, хватит разнеживаться! – мать пихает на одеяло тугой пакеточный сверток, тотчас же облитый веселой солнечной пеной, налетевшей из окон с порывом ветра незадернутых штор. – Форму я тебе собрала… Сейчас бутерброды… бутерброды с чаем в пакет соберу… вот же аллах наградил сыном-недотепой… Карасай!

Темная, лишенная солнца прихожая кажется ему узкой и тесной… она всегда была такою, или такою же сделалась – в последние месяцы, когда с каждым сном Карасай все больше и больше меняется, теряя в детской припухлости щек и наивности глаз, обретая взамен юношеской, жеребячьей угловатости, что ударяет его затылок о кажущимися когда-то такими высокими полки, что ноги его – едва втискивает в недавно купленные ботинки? Это пробуждающееся богатырство стесняет его: досадуя на свою неловкость, Карасай завязывает шнурки – трам-м! – шнурок рвется вслед торопливым движеньям. Карасай хватает подмышку пакет, распахивает дверь, галопом сбегая по лестнице.

– Бутерброды! – настигает его на ступенях. – Бутерброды забыл! Чем завтракать будешь… горе мое…

Солнце кипит, заливая небесною лавой асфальтовые пути бесконечных алматинских улиц, шуршащих метлами дворников, вызванивающих дребезжаньем трамваев, гудящих голосами прохожих, что обтекают Карасая подобно весенним ручьям, и Карасай теряется в этом людском половодье, и замирает, вглядываясь в номера автобусов, проносящихся мимо него подобно неоседланным аргамакам. В животе урчит, недовольным зверем просыпающийся голод вынуждает Карасая поморщиться.

«Может, вернуться, взять бутерброды? – растерянно крутится в голове. – Тогда точно опоздаю… Нет, лучше терпеть… вот предки-батыры ж во время походов терпели – и ничего! Им мамки бутербродов с собой не накладывали!»

И, воодушевленный этою мыслью, Карасай торопится к остановке, и солнечный ветер, с размаху летящий в лицо, вымывает из памяти остатки полуночных снов – о черной метели и белых сугробах, подобных верблюжьим горбам, о жалостных криках испуганных коз, разгоняемых посвистом камши, и хитром прищуре глаз пришлого гостя, сидящего в юрте предка его много сотен полуночей назад, о маслом текущих словах, хвалящих предусмотрительность предка, коей начисто лишен он, Карасай…

***

Степь пахнет конским потом и солнцем прожаренной пылью. Взбивая копытами высохшую траву, конь несет Карасая – туда, за границу меж землею и небом, где над раскаленным казаном солнца клубится белый пар облаков.

– Карасай! – ветром догоняет его.

Он оборачивается – к войском вспенившейся степи позади него, к золотым, волчьеглавым знаменам, скалящимся степному буйному солнцу.

– Карасай!

Смоляно-черный, будто вытканный из ночной темноты, конь-тулпар под ним приходит в волнение, вздымается на дыбы, копытами рвет неподатливо-вязкий воздух. Золотыми песчинками солнце ищет приюта в слезящихся конских глазах, остроперой стрелою, сорванной с тетивы, конь несется вперед – туда, к наползающе-черной тени горы Суыктобе, перевести дух, отдыхая от изнуряющей скачки и неумолимости солнца, но Карасай улыбается, зная, что отдых еще далеко.

Суыктобе велика. Тяжелое, отрогами топорщащееся тело ее нависает над степью, седая снегами макушка – жмется под облака. У ног ее земляными червями копошатся жунгары, ничтожные войском своим перед величьем горы, и тканые, расписные шатры их ветром трепещущими боками бросают вызов Суыктобе. Один из них, небесно-белого, ханского цвета, раздувшийся от значимости своей, рядами жунгарских жигитов окруженный плотным полукольцом – вздымает к небу полотнище знамени-туга, и камышами колеблются бунчуки вкруг него стоят, не склонив головы.

– Карасай! – швыряет ветер под копыта коню.

Конские ноги – точно неутомимые крылья беркута, что воспаряет над степью, над желтой, пропыленной землей к всеочищающему солнцу-костру, к ветру, со смехом уносящему прочь дурные сомненья и страхи. Карасай бьет пятками в конский, потом смазанный бок, легко перекатывается под тулпарово брюхо, вцепившись рукой за поводья. Копытами распластавшись в воздушных волнах, его тулпар приветствует Суыктобе почтительным ржаньем, и гора отвечает ему – дальним гулом падающих камней.

Ханский шатер надвигается – ближе и ближе, отростком горы, выплюнутым матерью-Суыктобе из-под пыльной земли, и ни единая пылинка не смеет коснуться белоснежного бока его. Карасай впечатывает в шатер разом всю пятерню, с корнем срывая небесного цвета туг жунгарского войска, вместо него на скаку водружая туг племени шапырашты, вызывающе золотой, смехом распахнутой волчьей пасти оскалившийся онемевшим жунгарам.

– Карасай! – бьет в лицо порывами колкого ветра. – Ловкий, отчаянный Карасай!

Солнцем выжженное небо над головой, в пыль низринутое небо – поруганным жунгарским тугом, отданным на откуп неистовству конских копыт. Степь содрогается – от гула бесчисленных конниц, идущих на битву под волчьеглавыми стягами, и Суыктобе ждет их, нахмурясь седыми вершинами, и ветер лохматит белые облака – над макушкой ее.

***

– А ты сделай поправку на ветер, – говорит Олжас, сплевывая в пригоршню смех. – Вот этак рукой разверни, от плеча – глядишь, и улучшатся результаты. Ветер – он твое копье приподымет, да ка-ак придаст ускорения!

«Это я тебя сейчас приподыму и придам ускорения, балабол, – зло думает Карасай. – Какой, шайтан его забери, ветер в закрытом спортзале? Хорош издеваться уже…»

Воздух пахнет потом и застоявшейся пылью. Белым размеченные дорожки под ногами Карасая ждут касаний кроссовок его, бегущего все быстрей и быстрее, до сорванного дыхания, до солнечно-ослепительных вспышек перед глазами… до брошенного напряженной рукою копья, что хищным беркутом воспарит над спортзалом, и Карасай установит рекорд, и…

– Построились. Начали! – вырывает крик тренера из подоблачных мыслей, и Карасай строится вместе со всеми, и зеленью степи притворившаяся дорожка под ногами его отдает успокоительным скрипом, и лампочковый свет над головою – ярче самого яркого сияния солнца.

– Карасай!

Он ловит ногами начало дорожки – прямой, как копейное древко, концом своим упирающейся в белую, будто снегом проведенную линию. Карасай зябко поводит плечами, опасаясь испачкать кроссовки в этом упреждающе-белоснежном – как в прошлый раз, когда его результат не был зачтен, и горло Карасая сжала обида, и он давился ею, бессильно запивая слезами, точно сухою, черствой лепешкой, комками застревающей под языком…

– Карасай! – оглушающе ударяет в уши, ветром крика разметывается по спортзалу. – Ка-ра-сай! Ка-ра-сай!

Ветер гонит батырскими тычками в спину, несет Карасая на распушившихся крыльях своих – по дорожке, бешено убегающей из-под кроссовок его, точно сам шайтан, цокая копытами, гонится следом, высунув на плечо дымящийся красный язык. Карасай мчится прочь – от ветра и от шайтана, и стальное копье дрожью бьет в предвкушеньи на правом плече его, и другое плечо сводит судорогой усталости, а потом – рука его распрямляется, точно пружина, и с пронзительным, торжествующим пением копье устремляется в путь. В его тонких, невидимых миру крыльях – сила беркута и грациозность тулпара, его хищно нацеленный клюв заставляет улепетывать мушек, попавшихся у него на пути, навеки вселяя страх в трепещущее мушиное сердце.

– Карасай! Йе-е!

Усталость обращает крылья в тяжкий, грузом давящий в землю камень. Вильнув напоследок хвостом, копье опускается, падает, ложится со вздохом в зеленое ложе дорожки, под оглушительный посвист, под крики: «Плашмя! Несчитово! Последнюю попытку промазал! Карасай! Ка-ра-сай!»

Карасай закрывает ладонями уши, и мрачно плетется – по ветра и солнца лишенному, бесконечно долгому спортзальному полю, и черным спасительным зевом маячит впереди раздевалка, и яростные, будто чужие, видения вспыхивают в голове – о гулкой, бескрайней степи, пронизанной ослепительными лучами светила до самой последней травинки, о ветре, хозяйничающем над травою, о бешеном стуке копыт, несомом ветренными голосами, и имени «Карасай» – того, кто славился на всю степь истинно батырскою ловкостью… но что ныне до этой ловкости так опозоренному потомку его?..

***

Это впечатывается в память, песчинками оседает на дне – залитое кровью лицо, бессмысленный, стекленеющий взгляд – жигита, сраженного в грудь неумолимым мечом Карасая. Нелепо взмахнув руками, жигит словно проваливается, птицей летит в раскрывшую объятия пустоту за спиною его. У пустоты – сонмы трепещущих крыл и ясно-строгий, кинжалом режущий взгляд. Карасай щурит глаза на ослепительный блеск, речным половодьем разлившийся вкруг, на белые, облачные одежды склонившегося над мертвецом.

– Азраил и войско его, – шепчет он, озирая глазами – степь, мятущуюся черными фигурами всадников, свистом стрел и скрежещущим лязгом мечей пораженную степь. Легконогие, они порхают поодаль, не касаясь травы, и светом изнуряющие глаз кинжалы их вгрызаются в груди умерших, и бледные ладони их не испачканы кровью – ангелов, явившихся по свои законные души. И Карасай не смеет мешать предначертанному, и меч его рубит без промаха, и, разрывая степь птичье-тонкими голосами, души упокоенных им струятся поодаль, жмутся к белым одеждам ангелоликих, и хриплое конское ржание не покрывает пение ангельских труб.

– Карасай! Осторожнее!

Он оборачивается – вслед упреждающему крику Жалантос-батыра, вслед свисту стрелы, оцарапавшей щеку ядовитым, змеиным укусом. У лучника – в смехе распяленный рот, прищуренный глаз его ищет мишень на груди Карасая, но раньше, чем, благословленные касанием пальцев, стрелы лука его покинут собой тетиву, Жалантос-батыр опускает свой меч на шею стрелка, и, покачнувшись на шее в недоумении, лучникова голова опадает в ковыль, и нежное, трепещущее сияние тотчас обнимает ее. Карасай переводит дыханье – и видение исчезает.

– В атаку! Изничтожим же до последнего жунгарское войско! Хватит им нашу землю топтать! – набрав полную грудь воздуха, кричит Карасай, и жигиты его продолжают крик этот радостным ревом, высоко разносят над степью – почерневшей от поднятой пыли, терпким запахом крови пропитанной степью. Степь рычит в ответ – вкрадчивым рыком заблудшего барса: скаля острые зубы, он крадется бесшумно, мягким брюхом припадая к земле, и белейшую чистоту его бархатной шкуры не тревожит ни единое пятнышко.

– Ты – посланец самого Азраила? – подмигивает Карасай. – Тогда помоги моему мечу собрать в этот день обильную жатву. Азраил оценит твои старания…

И барс воспаряет в прыжке, зубами впивается в беззащитно открытое горло – жунгарского батыра, скрестившего меч свой с мечом Карасая, и рвет, оголяя наружу хрящи и белые катыши кости. И время застывает в полете – тягучее, будто смола, и солнце стекает по кровью крапленым мечам двух сошедшихся армий, и ветер не тревожит более их боевых знамен… А потом – Карасай моргает, прочищая соринку в глазу, и время вновь пускается в бешеный перескач. 

***

– Времени на подготовку тебе не хватило, вот чего! – многозначительно говорит Жалгасбек. – А так бы ты им всем показал… в общем, ты, эта… не расстраивайся. Потренируешься еще – и всех сделаешь!

Жара растекается маслом по алматинским улицам, спрятав ветер в каменные пазухи близлежащих домов. Карасаю хочется пить, и голодом сводит желудок, и утешения Жалгасбека не придают ему ни капельки веры – в то, что все когда-то изменится, и он станет другим, таким, каким ему хотелось бы стать, каким он видит себя в неисполнимых мечтах: мудрым, как пещерный дракон, проворным, как беркут, парящий над степью… ну почему он так несправедливо лишен этих столь полезнейших качеств?! Карасай пинает ногою камень, отбрасывая прочь с жарою прокаленной дороги, и, жалостно тренькнув, камень влетает в подворотню напротив – тотчас же отозвавшуюся звуком шагов навстречу шагам Карасая.

– А это наш знаменитый спортсмен. Он никогда не проигрывает… или не выигрывает, шайтан его разберет, – в зубах у говорящего – прикушенная травинка, его кривящиеся усмешкою губы выплевывают на асфальт белые капли слюны, точно у зверя в засаде, притомившегося в ожиданье добычи. – Он думает, что он очень крутой. И его друг тоже так думает. Покажем им, что они ошибаются?

И сонная, жарой разморенная улочка, вмиг оживает – криками затеявших драку и криками принявших ее, сосредоточенным стуком поджатых костяшек пальцев, сбиваемых о чужие скулы, и шарканьем ног по расчерченному тенями асфальту.

Карасай наступает на тень, берет ее в плен под ботиночным каблуком, извивисто-черную, ускользающую в стороны ежесекундно, и крепкий кулак его – бьет с маху в то, что возвышается над этою тенью, и противник его хнычет, кровавя юшкой из носа горячий асфальт, и друзья его отступают в темноту подворотни, вдруг разразившуюся звонким, задиристым лаем.

– Барс! – обрадовано кричит Карасай. – Ты мой умничка Барсик… Фас его! За пятки куси! Ага, побежали! Тоже мне, герои-батыры – впятером на двоих нападать…

– На троих, – потирая заплывший глаз, хмыкает Жалгасбек. – Барсика я тоже считаю. Он наш, хоть и дворняга дворовая. Недаром ты его всю дорогу подкармливаешь… жигит недоделанный! Нет, здорово мы им наваляли, скажи! А встретим еще – так еще наваляем!

И дверь открывается, и черный подъезд проглатывает их торжествующие голоса. И снежномордая, кудлатая псина с радостным визгом кидается вслед, завороженная ароматами дымного плова, что варит на кухне мать Карасая.

«Ну вот, и бутерброды не понадобились, – как-то невпопад думает Карасай. – А все-таки здорово я их всех, а… Как Карасай батыр наглое жунгарское войско!» И настроение его враз подымается – выше самых больших облаков, подгоняемых ветром-камши над крышами городских многоэтажек.

***

Ветер лют, воет по-волчиному дико, царапает стены юрты пыльными, злыми когтями. Откинувшись на кошме, Карасай готовится передать душу свою в руки светлоликого Азраила, что, сложив все четыре крыла, ждет его, приоткрыв полог юрты бушующей буре.

– Ауез, Отеп, – с трудом шевеля языком, говорит Карасай, – вам оставляю я заботу о роде своем. Кошек, Туркпен… – он переводит дыхание, и Азраил невозмутимо кивает – мол, не торопись, я еще подожду. – Вам отдаю я в руки заботу о роде своем, сыновья… Помните, каким жил на свете когда-то старый батыр Карасай, и передайте потомкам своим…

Он замирает, вперившись в полог юрты цепенеющим взглядом, и свет ангельских крыльев делается невыносимо, ослепительно ярким, переполняя собою темную юрту, выплескиваясь за пределы ее, и в этих пределах – ему чудится трудно вообразимое: странные повозки на гремучих колесах, проносящиеся мимо гигантских размеров каменных юрт, люди, что сидят в этих юртах без всякого страха… и лицо мальчишки, наподобье того, что он видел когда-то в юности, вглядываясь, точно в зеркало, в зыбкую речную гладь…

– Мой далекий потомок… – улыбнувшись, выпускает из губ Карасай, ощущая холод клинка Азраила – у своей беззащитно открытой груди. – Я рад, что ты помнишь меня…

А потом – все уходит, с короткою вспышкой боли, погружающей мир в черноту.

***

Щелчок выключателя – и свет угасает, оставив комнату лунным теням и шороху штор.

– Я тоже рад, что ты меня помнишь… там, где ты есть сейчас, о, батыр-прапрадедушка, – шепчет в темноту Карасай, вытирая со щек беспокойные лунные блики. – И что ты все же передал мне – если не ум или ловкость, то хотя бы умение драться!

И, успокоенный, он погружается в сон.

__________________________________________________________________________

* Карасай – легендарный казахский герой-батыр

* джут – массовый падеж скота от бескормицы

* тугай – густая растительность вдоль берегов рек

* камши – плеть для управления лошадью

* тулпар – крылатый конь, помощник батыра

* жигит – витязь

* жунгары – монголоязычный ойратский народ, издавна воевавший с племенами казахов

* туг – знамя по-тюркски

Похожие статьи:

Рассказы → Проблема вселенского масштаба

Рассказы → Проблема планетарного масштаба

Рассказы → Вспышки на Солнце [18+]

Рассказы → Повод, чтобы вернуться

Рассказы → Проблема галактического масштаба