Долгая дорога в Жмути

Идём по пыльной дороге, бьём ноги. Солнце слепит нещадно, но холод под яркими лучами отступать не хочет и цепляется за малейшие ямки, овражки и ложбинки, с готовностью выползти оттуда и отвоевать временно захваченное светилом пространство.
– Деда, а деда... А говорят, что раньше люди на больших зверях ездили. Видел такое?
Вот навязался на мою голову. Хорошо бы, чтоб Чижик со мной пошел, но нет – ему интересней одному по окрестностям шариться, искать всякую дособытийную дрянь и в дом таскать. Молчаливый мальчик. А этот... хрен заткнешь его – постоянно что-то выспрашивает, выпытывает, куда-то лезет. Один раз даже спящую похухоль домой припер – вся деревня потом целую десятидневку на ушах стояла...
– Сань, заткнулся бы ты, а?
Демонстративно ворчу. Расспросы это не прекратит, но сделает их реже. Он пыхтит: видно как ему тяжко молча шагать, и в конце концов он не выдерживает:
– Ну деда-а-а...
Вздыхаю. Выдерживаю паузу, чтобы показать, как мне неохота ему отвечать, но отвечаю:
– Нет, не видел. Я не такой старый, как тебе кажется. И мой дед не видел, – опережаю дальнейшие вопросы моего малолетнего спутника. – И его дед не видел. Но знал человека, который видел.
– Да? – глаза у Сашка загорелись. – Деда, ну расскажи, расскажи!
Дорога вползла в лесок, и холод стал уже совсем нагло хватать за нос, уши, за голые ноги. Кутаюсь, и ускоряю шаг. Лес вообще не безопасен, а этот ещё и почти неизвестен, ибо так далеко от дома даже я удалился в первый раз за долгие-долгие солнца.
– Ну деда... – подвывает Сашок, не замечая ни холода, ни леса вдоль дороги.
Эх, не хотел я его брать, но пришлось.
– А что там рассказывать-то? Когда он в соседнюю деревню возил шкуры менять, туда какой-то обоз пришёл. Кто, что, куда, откуда – ему не сказали. Но в телеги не батраки были запряжены, а огромные звери. Четырёхногие, с огромными головами. А некоторые люди даже на спинах таких же зверей ехали.
– О-о-о... – протягивает Саня, забывая даже дышать от восторга. – Колдунство...
Добить его что ли? Уже даже самому интересно посмотреть, что с ним будет после продолжения истории. Продолжаю:
– Когда он домой вернулся и рассказал увиденное, ему даже язык укоротить за неправду хотели. Слава Вечной Круговерти, что староста проверить решил. Взял он мужиков с копьями и луками, и проверять отправились. А когда они до той деревни дошли, то тот обоз уже не застали, но другой встретили...
Бросаю на мальчонку беглый взгляд. Тот, шустро шагая, аж рот приоткрыл, несмотря на холод – ждёт продолжения. Ладно, продолжу.
– ...На самобеглых смердящих домах.
– Как это? – округляет глаза Сашок.
– Ну, как... Дом. На колесах. Дымит и сам едет. И смердит.
– О-о-о... – повторно протягивает Саня, – Колдунство...
Добиваю его окончательно:
– Кто-то из мужиков, от страха ли, от смелости излишней ли, или от глупости чрезмерной, из лука пулять начал, а остальные его поддержали. Так из окон этих домов люди высунулись и громовыми жезлами всех поубивали. Староста один домой вернулся. Заперся дома, месяц мухоморовку пил, а потом вышел и всем запретил под страхом изгнания эту историю вспоминать. Да и без запрета-то, кто добровольно захочет такой ужас помнить? Сильно тогда наша деревня проредела. Многие дворы без кормильцев остались.
– О-о-о... – в третий раз протягивает Саня сбиваясь с шага, – Смертельное колдунство...
– Чего ты заладил – колдунство, колдунство? Беду накличешь!
– Деда, а что за деревня та была? Это Семиовражье что ль? Это поэтому туда ходить нельзя и то место проклятое?
Молчу. Уж скорее бы лес кончился: холод продирает уже до костей. Да и запах...
– Деда, а громовой жезл – это как?
Молчу и пытаюсь еще ускорить шаг. Тяжко. Мерзкий запах усиливается. Неужто нахухоль на охоту вышла? Плохо...
– Ну дедааааа!!!! – ноет Санёк, не замечая ничего вокруг.
– Как, как... Палка. Навёл ее на человека – гром, и человек умер.
– О-о-о... Колдунство...
– Тьфу! – несмотря на холод, плюю в пыль дороги и, вытащив руки из-за пазухи, прикладываю одну ладонью к уху, осеняя себя древним магическим жестом, а второй рукой отвешиваю звонкий подзатыльник Сашку. – Что ты заладил? Не поминай плохое всуе, и оно тебя тоже не помянёт.
Голова мальчонки дергается, но целебный эффект подзатыльника очевиден и он обиженно замолкает.
 
 
***
Лес кончается, слава Вечной Круговерти, и пронизывающий холод нас отпускает. Запах охотящейся нахухоли тоже исчезает. Интересно, а чего это она именно сейчас на охоту вылезла? Не иначе как попухоли все помёрзли, вот, бедная, и свирепствует, ярость и горе одним тюком сбрасывая.
Снова ослепляющее солнце заставляет жмуриться. Иду молча, изредка смахивая редкие слёзы, вызванные режущей яркостью светила. Сашок пыхтит на шаг позади. Пыль дороги начинает приобретать красноватый оттенок.
– Деда, а деда... – снова не выдерживает он.
Да когда ж он угомонится-то?
– Чего тебе?
– Не помяну больше, прости.
– Ладно.
– О Семиовражье можно спросить?
– Спрашивай.
– А почему туда ходить нельзя? С Лысой Горы их хорошо видно – нет там никаких самобеглых домов. Ушли, наверное. И ничего опасного там тоже не видно. Люди ходят, в огородах копаются, трубы дымят. Жизнь как у нас в деревне, такая же.
– Такая, да не такая, – отвечаю, чуть подумав. Вот как мальцу простыми словами объяснить то, чего и сам-то толком не понимаю?
Он молчит, семенит рядом, ждет продолжения. Вздохнув в очередной раз, продолжаю:
– Когда староста тот в деревню вернулся и мухоморовку жрал, через пару дней в Семиовражье что-то бахнуло. Сильно бахнуло. Да так, что ночью светлее, чем самым ярким днём стало. А потом с ветром от них к нам в деревню пришёл весёлый мор. Много живности передохло. Сначала взбесилось, а потом передохло. А потом очередь некоторых людей настала. Дети и бабы в основном. Сперва беспричинный смех и веселье, потом муть в глазах и агрессия, а потом судороги и смерть. Но смерть странная – живая. Ходят такие, бродят, своих домочадцев сожрать пытаются... Сожгли их всех... А Семиовражье обезлюдело. Но спустя какое-то время закопошился там кто-то, закопошился. Правильно ты сказал: видно с Горы их. Вот только все, кто туда на обмен отправлялся, не вернулись. Вот и обходим их теперича третьей дорогой. Да и они, вон сколько поколений уже прошло, дальше двух лаптей от своей околицы не отходят. Или не пускает их что-то. Или кто-то... Короче, проклятое то место, проклятое.
– О-о-о... – Выдыхает Сашок, переваривая услышанное. Конечно, кто ж ему подобное расскажет? Нельзя, запрет великий на знания подобные.
 
***
 
Идем по пыльной дороге, бьём ноги. Солнце слепит все ещё нещадно, но тени уже удлиняются. Что это? Показалось? Прикладываю козырьком ладонь ко лбу, щурюсь сквозь слёзы. Так и есть: вдали, перегораживая дорогу, лежит огромный, плохо отёсанный валун. Вовремя заметил, слава Вечной Круговерти. Чуть замедляю шаг и поднимаю руки.
– Руки подними, – говорю своему малолетнему спутнику. – Кажись до Храма Великого Блокпоста дошли.
– Зачем поднимать, деда? – спрашивает он, но руки поднимает, семеня рядом.
– Зачем-зачем... А затем. Так издревле установлено, и не нам эти порядки менять.
– Кем установлено?
Вот дурачок! Если он не мне, а кому-нибудь другому такой вопрос задаст, то на язык его запросто укоротить могут.
– Сань, выкинь из головы такие вопросы. Нельзя некоторые вещи не то чтобы произносить, но и думать. Понимаешь?
Кивает молча. Но по глазам вижу, что не угомонился он, а только затихорился. Временно. Вот неугомонный!
Молча подходим с поднятыми руками к Храму Великого Блокпоста. Перед ним три ручейка-дороги, бегущие с разных сторон, сливаются в одну дорогу-реку. Странный это храм: два отёсанных валуна поперек дороги, лежащие так, что идущий должен свой путь петлей изогнуть, да низкое сооружение с крышей из неотесанных брёвен, дорожной пылью присыпанных, и стены из камней помельче, с дырами вместо окон. А где жрец? А, вот он: к одной из пустых оконных глазниц приник.
– Документы! – начинает суровым голосом он Обряд Путника.
– Сами мы не местные, – вторю ему нараспев.
Жрец улыбается. Конечно, приятно встретить человека, знающего слова древнего заповедного таинства. Выходит.
– Оружие, наркотики, денежные средства?
Он ритуально охлопывает нас, продолжая произносить слова Обряда. Мы стоим, руки держим высоко. Видно, что жрец к нам благосклонен, но таинство есть таинство и без него нельзя. Выждав положенную Обрядом паузу, произношу непонятные заповедные слова Ответа:
– Запрещенных предметов, а также преступных намерений не имеем, в розыске не находимся.
Все, Обряд закончен. Жрец делает нам знак опустить руки и приступает к расспросам. Видно, что он здесь давно и путников видит редко.
– Откель шкодыбаете, селяне?
Неопределенно махаю рукой, показывая, что издалека.
– Лес проходили?
– Проходили. Кажись, нахухоль на охоту вышла.
Сашок вздрагивает. Так и есть: за разговором он даже запаха не заметил. Увлечённый пацан. Плохо.
Жрец кивает.
– Вышла. Вы первые с третьего солнца, кто с той стороны пришёл. Обозники давеча были, но они по кромке леса прошли, да и то говорят, что парочка батраков из упряжи от страха сбрендила и назад сбежала.
– Что обозники пёрли?
Стараюсь увести разговор в другое русло. Незачем малого лишний раз кошмарить, идти с ним ещё.
– А, – махает рукой жрец, – ерунду всякую. Корнеплодов мороженных, ежей копчёных, два тюка кротовых шкур.
– На что менять хотели?
– Девки им нужны. Тем годом зараза у них была, какой-то штрудель лобковый, так с тех пор все ихние бабы бездетные стали. Шпилятся, как похухоли, а понести не могут.
История знакомая, и я киваю.
– А что за штрудель такой? – влезает в разговор Сашок.
– А ну цыц! Или еще разок подзатыльником взбодрить? Не лезь в разговор старших!
На самом деле, любопытство Сани понятно, но вот знать ему про лобковые штруделя ещё определенно рано. Жрец удовлетворённо кивает.
– У самого дома пацан растет. От мамкиной юбки вырос уже, а для служения еще мал. Вот тоже – всё любопытствует. Ну ничего, скоро тельника ему набьём, да к служению пристроим.
Жрец чуть распахивает фуфайку, под которой видны синие полосы, идущие поперек тела. Он явно гордится своей принадлежностью к Храму Блокпоста.
Скидываю из-за спины мешок и достаю оттуда жирного копчёного ежа.
– Отобедаем? Если, конечно, к столу позовёте.
– О, взятка! – радостно кричит жрец, – а ты, старый, знаешь толк в Обряде! Конечно, пожалуйте к столу!
Проходим в святая святых Храма. Здесь я первый раз. Интересно. В углу стоит большая охапка коротких и толстых копий. Метательные, наверное, дротики, кажется, называются. У нас такими не пользуются. В качестве стола стоит тёсанный валун. Широкая деревянная лавка, два странных стула и каменный очаг завершают убранство помещения. На лавке спит второй жрец, накрывшись пледом из шкур шишиги.
Жрец делает знак не обращать на спящего внимания и приглашает усаживаться за стол. Садимся с Сашком, жрец хлопочет, накрывая на стол. К нашему ежу добавляются печёные корнеплоды, прошлогодние мочёные берёзовые почки, глиняная бутыль с мухоморовой настойкой и ещё какие-то разносолы. В еле тлеющий очаг летит большой кусок чёрного горючего камня и полыхнувшее пламя делает внутреннее помещение Храма даже уютным.
Ёж разорван на четыре части и мы начинаем трапезу.
– Так куда идете-то? – спрашивает жрец, бодро работая челюстями.
– В Сизые Жмути. Есть там дельце одно.
Огонь трещит, бликует на стенах и распространяет мягкое тепло, от которого уже хочется спать. Возраст берёт свое, к сожалению.
– Не надо вам туда, – жрец жуёт, но говорит вполне разборчиво, – в Сизые Жмути всего две дороги ведут и в это время года одна из них почти не проходная. А вторая мимо Рукотворных Гор идёт – плохое это место.
– Слышал об этом, – говорю, позволяя теплу от огня и еде медленно стирать образ пыльной дороги, ставшей, кажется, частью меня, – но надо нам. Но у нас эти горы не Рукотворными называются, а Жмутянскими. Да и потом, как это – рукотворные?
– Да так, – жрец вытирает жирные губы рукавом и наливает себе мухоморовки. Чуть-чуть, на самое донышко деревянной чаши.
– Старики говорят, что до Великого События это большая деревня была. Очень большая. Такая, что мы сейчас и вообразить не сможем. Великие Предки её строили. Из камня. Колдовством один дом над другим ставили и так до самого Вечного Неба. А землю длиннющими норами рыли. И из нор энтих прямо в дома самобеглые ступени шли. Жуть, в общем. А потом, когда Великое Событие случилось, это колдовство кончилось и камни все вниз рухнули. Мол, так горы и образовались. А сейчас там мерзость какая-то живёт. Короче, не ходили бы вы мимо, плохое это место.
Смотрю на Санька. А тот аж замер – жевать забыл, во все уши жреца слушает. Эх, не стоит ему сказки эти собирать, ох, не стоит. Но и жрецу вещать я тоже запретить не могу. Ладно, потом разберемся.
– А что за мерзость там живет? – не удержавшись, все-таки лезет в разговор Сашок.
Смерив его строгим взглядом, жрец всё-таки благосклонно отвечает:
– А этого тебе никто уже не скажет. Ибо те, кто её видел, уже неупокоенными душами по окрестностям Рукотворных Гор бродят.
Огонь трещит, в пузе приятная тяжесть. Нега тёплого и сытого сна медленно накрывает. Слышу голоса своего малолетнего спутника и жреца как будто сквозь пух. Проваливаюсь всё глубже и глубже, и вот оно – безвременье и бездумье...
 
***
 
– Деда, деда...
Трясёт меня за плечо Сашок.
Открываю глаза. Да, понимаю – пора. Храм Великого Блокпоста ни разу не хата постоялая, нам и так сильно повезло, что в тепле и сытости вздремнуть получилось. Встаю.
– Деда, а я тоже поспал… – виноватым голосом говорит Санька, – хлебнул из твоей чаши и аж срубило.
Осуждающе киваю головой. Ещё бы – после такого пути, усталости, да мухоморовку сосать! Но ничего не говорю – все-таки тяготы дороги он наравне со мной терпит.
– Где жрец? – спрашиваю.
– А они Обряд проводят. Ещё кто-то к Храму пришёл.
Только сейчас замечаю, что лавка, на которой спал второй жрец, пустая.
Собрав свой нехитрый скарб, выходим под палящие лучи беспощадного светила. Глаза привыкают долго. Когда, наконец, из мутных расплывчатых пятен складываются очертания окружающего, вижу жрецов, ведущих Обряд с каким-то незнакомцем. Вмешиваться в Таинство нельзя. Молча машу им рукой на прощание, поворачиваемся к Храму спиной и не оглядываясь, как того велит Обряд, продолжаем путь.
Идём по пыльной дороге, бьём ноги. Холод, кажется, чуть отступил. Или это после огня, сна и еды так кажется? Но не важно – идётся легче.
– Деда...
Тьфу! Совсем забыл о Саньке. Какой-то он тихий после разговора с жрецом. Интересно, чего он ему наговорил пока я спал? Но спрашивать не буду – захочет, сам всё расскажет.
– Чего тебе?
– Деда, в какую сторону мы пойдем?
Делаю вид, что задумываюсь. Сам уже знаю, в какую, хотя был в тех местах еще мальчуганом, таким, как Санька. И то не был-то, а так… издалече глядел. А вернулся когда, тут мой дед испугался. Язык за зубами велел держать, чтобы в деревню Кусачая Страсть не проникла, и объяснил мне, какие обряды в Жмутянских Горах надо совершать.
По правую руку обрыв, по дну речка полощется. Мутная, ржавая, не испить из такой. А по левую – страсть великая – Острые Холмы. Останавливаюсь и велю пацану встать на шаг позади.
– Смотри сюда, Санек. Смотри внимательно. Мальчишкой я только до этих холмов доходил. Из них торчат острые палки да рыжие камни. Товарищ мой старший, с которым я шел, залез на эти холмы, шаг-другой сделал, на третий упал. С криком, с воплем вниз покатился и замер. Так и не шевелился, а я подойти страшился. Позднее, говорят, дед мой все же отряд снарядил, чтобы проверить, там ли его дух неупокоенный, но не нашли ничего на холмах. Нюхахали и вырыви останками полакомились, видать.
А перед нами с Саньком протянулось Святилище. Длинный дом из рыжавого камня. В дособытийную эпоху, рассказывал дед, эти святилища люди передвигали с места на место с утра до вечера каждый день, при каждой остановке проводя особый обряд Счастливого Пути. Иногда такие Святилища попадаются на дорогах, и это большая удача для путников. Поэтому нам положено ходить в путь по двое, чтобы вдвоем проводить обряд.
Объясняю Саньку, что делать. Заходим в Святилище. Я – впереди. Первый шаг на ступени вызывает у пацана дрожь. На самом деле, и я дрожу, внутренне, но виду не показываю. Святилище должно принять меня как жреца. Сашок таращится на подпоры, соединяющие потолок с полом. Все из рыжавого камня. Неудивительно, что мальчишка так изумлен. До Великого События люди умели варить этот камень и колдовством придавали ему любую форму. В детстве мой дед рассказывал мне и братьям сказку о Желтых Фантиках – тоненьких лепестках, снятых с рыжавого камня, в которые заворачивалась пища звёзд – шоколад. Закончив сказку, дед добавлял: «И звёзды на небе купаются в той молочной реке с шоколадными берегами, которую вы, дети, видите по ночам», и тут один раз я такое сказал, что братья меня едва не убили: «Разве Событие не из-за неба пришло?» Хорошо, дед вступился, остановил их, не велел меня трогать. Если бы это услышал староста, тут бы мне язык укоротили, как пить дать.
Я становлюсь на входе. Санек – на нижней ступени святилища.
– Улица Ленина! – объявляю я громко. Кто такой Ленин никто не знает, но для начала обряда надо назвать одну из Улиц. Мой дед объяснял, что «Улица» – это особый путь, ведущий к Проспекту и в Перспективу – земли небесных звёзд. Говорил он, что до События все звёзды обитали у нас на земле, но волна света, поднявшаяся в Заморье, рассеяла их по небу, как искры костра. В обряде после одной из Улиц – Главная, Ленина, Садовая – много названий есть, в каждой деревне свои – следует объявлять Зелёный Проспект. Но до этого я обязан сурово спросить у Санька:
– Ваш билетик!
Он, как и велено, протягивает мне щепотку. Глаза при этом тревожные и с гординкой одновременно: как же, в первый раз по-настоящему справляет обряд.
Я подношу свою руку к его, складываю пальцы в щепоть, он разжимает свою. Пропускаю его в Святилище. Торжественно объявляю:
– Следующая остановка – Зелёный Проспект.
Замолкаю. Жрецы всегда замолкали, когда Святилище с проходившими обряд людьми передвигалось к другой остановке.
– Зелёный Проспект! – объявляю, наконец.
Сашок перебирается через осколки рыжавого камня на полу, чтобы добраться до второй двери. Наконец, он выходит.
– Счастливого пути! – кричу ему вслед, и спускаюсь со ступеней на землю.
 
***
 
Продолжаем путь. Святилище далеко позади.
Наверно, мы что-то напутали. Или Санёк оказался чересчур молод для проведения сложных обрядов, или я слишком сильно взволнован был, или святилище в самом деле следовало передвигать? Но что бы ни было, не повезло нам дальше по дороге. Хотя, Сашок позже сказал, что наоборот повезло, так что я его за уши не таскал, не бил, несмотря на то, что следовало бы.
А началось с того, что он отстал. Любопытный мальчишка, пока мы шли, он по сторонам глазел на холмы, а затем отступил на шаг, когда я остановился, чтобы по солнцу свой путь сверить. Солнце к тому времени заливало все окрест, потому я и не заметил, куда запропастился мой отрок. Он же отнекивался позднее: по нужде приспичило. Нет, по нужде в таких страшных местах положено ходить только вдвоем, без стеснения. Шутка ли, если вырывь набросится?
Надо все рассказать по порядку, с того, как мы остановились.
– Вот что, Санек, как бы нам на племя вандалов не нарваться. Надо бы направление сверить.
Мальчишке все интересно, и он меня стал вопросами донимать: кто такие вандалы?
Говорить-то не хочется, но знать ему надо, поскольку угроза.
– Вандалы, – говорю, – это людоеды, они человечьими телами питаются. Говорят, что ходят они по Рукотворным Горам до сих пор, разбирают их, с места на место перекладывают.
– О-о! – Санька восхищен сказкой, да только не сказка это. – Как они эти горы сдвигают?
Ну что тут можно сказать, если никто не знает, как? Не хочется пугать, а надо, иначе полезет интересоваться, поди:
– Головами они до небес достигают, иначе как еще им за дело взяться.
Санек оглядывается туда-сюда, но нигде не видит донебесного великана, и успокаивается. Снова вопрос:
– А зачем они людей едят?
– А вот затем, – рассказываю, по ходу дела пытаясь воткнуть в сухую мерзлую землю деревянный заточенный кол. Ничего не удается. – Ты видел, как неживых хоронят у нас? Кладут в большую корзину, корзину на телегу, собирают народ и везут в пещеры, скидывать в яму. До События хоронили так же, но в землю закапывали, камень в головах ставили, чтобы о человеке не забывать. Теперь же землю сложно копать, приходится отправлять в нее по-другому. И знаешь, для чего нужно много народу созывать? Чтобы дать всем знать, что мы не едим подобных себе. Потому мы и люди, что мертвыми родичами не питаемся. А вандалам все равно: что человек, что великан, что похухоль – все мясо!
Рассказываю, а сам думаю, как бы прут в землю установить?
Лишь тот пройдет мимо сих гор живым, кто с пути не собьется, будет с восхода идти прямо по солнцу и дальше – только в сторону светила, пока оно движется. И то не зимой, а летом, когда день долгий.
Я ожидал, что с утра придя в эти горы, мы в точности выполним предписание, но для обряда мы делали остановку, и потому я подумал, что надо бы свериться с солнцем – а вдруг оно убежать успело за это время.
С трудом я воткнул палку в землю, затем обернулся к лесу, который вдали виднелся, Святилище точкой видно было на дороге, по левую руку – овраг с рекой, когда к солнцу спиной стоишь. Пока я вертелся, сверяя путь, Санек, как я уже говорил, пропал. А пока мерил я расстояние и направление, внезапно пропал и свет.
Пришел в себя – солнце садится. Санек стоит над моей головой, виноватый, испуганный. Выяснилось, что пошел он, как уверяет до ветру, хотя я не поверил ему, думаю, заинтересовался чем-то. А когда заправился, увидал великана.
Эх, жаль я ему сказал про великанов-то. Теперь он твердит, что вандал до небес головой в самом деле в горах сидит и не шевелится. Но он стоял там как завороженный, и вдруг услыхал шум с моей стороны. Осторожно – не зря я его учил – выглянул из-за холма. Я без сознания на земле лежу, а люди темные меня окружают со всех сторон. И тут Санёк такое сделал, что я не ожидал от него. Не домой стреканул, не думал, как быть, пока они мне спину сломят, прежде чем на свое стойбище нести, не набросился на них в одиночку, а выскочил из-за холма и давай кричать, да не им, а назад, к лесу: «Скорее, отряд! Сюда! На помощь! Нашего схватили!»
Вот выдумщик! Никакого отряда за нами не было, но он так кричал, что вандалы, а это наверняк они и были, испугались. Не знаю чего испугались – то ли на самом деле поверили, что нас много, то ли боялись, что на звук голоса прибегут нюхахали, а за ними – Кусачая Страсть, но бросили меня и убежали. Даже не пристрелили Санька из лука, а может и луков у них и вовсе не было.
 
***
 
Так Сашок надо мной и сидел до вечера. Все пытался в сознание привести, но крепко меня по голове вандалы стукнули, а парень врачеванию не обучен. Подумалось, что надо бы, как вернемся, если вернемся, объяснить ему, что в каких случаях надо делать: какую траву курить над больным или раненым, чтобы дух того на Небесное Колесо не стремился; какие припарки делать, какие читать заклинания…
Все мои потуги с палками втуне пропали. Не знаю, что делать: солнце садится, ухухоль в лесах вылетела, гухает громко, счастье отпугивает. Вперед идти – заблудишься, назад – далеко и опасно, все ночное зверьё вылезло из нор, поди!
– Деда! – шепчет вдруг Санек, и за руку меня хватает. – Деда, это глаза ухухоли светятся?
Показывает на жидкий лесок вдали от гор. Действительно, два огонька, но прикинуть попробуй – ухухоль сама с дом должна быть с такими глазами…
– Пошли, – решаюсь я. Будь что будет. Должен же обряд в Святилище нам помочь!
И помог же! Два огонька оказались окнами дома, где жил отшельник. Что его замело в такую глушь – не сказал. Молчал по большей мере. Молча открыл дверь, молча выслушал нас, молча лежаки соорудил. Ужин поставил, но мы с Саньком отказались, мало ли что нам дают. Свой запас был, мы его и съели. Никаких обрядов отшельник не знал, голос подал один раз, когда дорогу спросили.
– Нет там дороги.
И дальше – молчок.
Как он с вандалами управлялся – не знаю я, никакого оружия в его доме не было. Мы с Саньком устроились на лежаках, но я решил не спать. Договорились с парнем, чтобы он до рассвета спал, а от рассвета до полного восхода – я подремлю. Без сна нельзя, дорога длинная.
Вышло иначе, чем мы хотели. Голова у меня разболелась вскоре, и вместо того, чтобы сторожить нас с мальчишкой от подозрительного отшельника, я только мычал, придерживая затылок. Становилось все хуже, и мне было все равно, съедят нас или оставят в покое, так что когда хозяин наш надо мной наклонился и стал разглядывать, я покорно, как зверь на заклание, ждал удара. И на мальчишку, спутника моего, было мне, стыдно сказать, наплевать. Потом не помню, что было. Два дня я, как говорят, метался в бреду, кашлял, стонал. Все мерещилось мне, как великан, Саньком виденный, превращается то в моего спутника, то в отшельника, то непонятно во что. Уж когда пришел в себя окончательно, стало ясно: не зря целый день на земле оглушенный валялся – схватила за ребра трясучка, в траве живущая, а отшельник её два дня травами варными из меня изгонял.
Сашок же ему помогал. Смотрю на него: умиленная рожица, глаза блестят, отшельнику чуть ли не ноги готов целовать! Оказалось, тот два дня на его вопросы все отвечал. Видно, понравился ему паренёк, потому что со мной он как словом сначала не перекинулся, так и продолжал скупиться на речь.
 
***
 
Недолго торчали мы у отшельника. Хоть я и слаб был, но на третий день произошло такое, от чего я решил здесь не оставаться.
Кто-то поскребся в дверь, тихо так, и по звуку слышно, что человек, не зверь. Санёк весь напрягся как лук, а я стал оружие искать, чтоб попытаться отбиться, ежели вандал. Тут отшельник наш вышел из-за занавески, к двери идет, спокойно ее открывает…
Ну все, думаю, конец старикану. На пороге вандал стоял, скрюченный, за живот держится. Только дверь ему отворили, шлепнулся на пол и давай со стонами корчиться. Отшельник и обращается, да не ко мне, а к Сашку:
– Помогай!
А парень весь от ужаса замер. Шутка разве – вандал настоящий рядом, да в голос ревет! Но старик смотрит на него, что делать? Санька спрашивает:
– Чем помогать?
– Тащи на лежак. На его, – в мою сторону головой мотнул.
Вот как – людоеда в мою постель! В страшном сне не приснится. Да и Сашок не двигается, не хочет к вандалу прикасаться. Отшельник сначала его взглядом испепелял, потом ко мне обернулся:
– Если парень мне сейчас не поможет, всю стаю на вас наведу.
Что делать? Пришлось помогать. Вандал был тяжеленный, еле его до моего нагретого лежака дотянули. Хорошо мы выглядели втроем: один старик, один больной, один мальчишка, и все пытаются перетащить здорового мужика, а тот крючится, извивается, вырывается, всеми силами нам мешая. Одним словом, не знаю, как мы с этим справились.
Закончили дело, и наш хозяин стал травы варить. Первую порцию еще не остудив хорошо, залил в глотку вандалу, и тот успокаиваться начал. Тут-то я стал выяснять, что происходит:
– Стаю на нас, говоришь, наведешь? Их стаю? – пальцем в вандала тычу.
– Их, – кивает старик, словно ничего необычного и не происходит.
– С каких пор они тебе помогают?
– С тех пор, как я им помогаю.
Невозмутимый ответ старика заставил Сашка открыть рот в ужасе.
– Ты лечишь этих зверей?! – закричал он так, что я испугался, уж не наведет ли его крик стаю на нас раньше времени.
– Я лечу всех, – ответил отшельник. – «...И войду я в дом больного дабы излечить его, и не важно кто он и что он, и не дабы оплаты или иной награды, а ради самого излечения…» Это моя вера.
– Они же людей едят! – растерянно хлопал Сашок глазами, а я молча пошел собирать вещи. Много на это времени не ушло.
– Пойдем отсюда.
Никто нас не удерживал. Нам в этом доме места нет. Я выздоровел, а у отшельника появился новый больной. Может, этот больной выздоровев убьет лекаря и съест, а может быть у вандалов есть чувство благодарности. Или не так – они понимают, что лекарь им нужен. Его не тронут.
Пытался я это Сашку объяснить, но парень подавлен был. Отшельник же ему «своим» показался, хорошим, и тут – словно предательство, удар со спины. Зато выяснилось, что пока я болел, лекарь растолковал ему путь мимо Рукотворных гор, так, что можно на солнце не смотреть.
 
***
 
А спустя много шагов, когда хижина лекаря оказалась далеко позади, выяснилось, что его указаниям верить и вовсе не стоило. Может, и Санек чего-то напутал, но я думаю: неспроста нас туда завело. Отшельник-то меня вылечил, а как вылечил, почему бы и не направить в пасть жухолю? А то и дружкам своим людоядным. Так вот и очутились мы посреди не-разбей-камней. Камни эти по всем полям понакиданы, наши об них иногда спотыкаются, а мальцы вроде Чижика знают: где камень, там и богатства дособытийные. Но на полях не-разбей-камни по одному, по два брошены, тут же был целый ряд. И кто-то, однако, их разбить ухитрился.
– Пойдем отсюда, деда! – шепнул Санек. Сделал шаг в сторону – и провалился. Правда, не шибко повредился, лишь испугался маленько. В землю по пояс ушел. Начал я его вытягивать, а он глубже уходит.
Не знал я, что делать. Веревку бы…
Тут Сашка совсем под землю ухнул, да с шумом и треском. Похоже, под ногами бревна были, а то и горбыль. Как опустился я его кликать, так он сразу отозвался. На сердце моем слегка полегчало, но подземелья дело нехорошее – всякая нечисть в таких гнездится. Факел бы…
Много чего «бы»… чего нет с собой.
Пришлось на авось под землю забираться. Достал я до моего мальца, благо, проваленные деревяшки почти как ступеньки встали, подошел к нему и говорю:
– Ушибся, что ли? Руки-ноги сломал? Сам чего выбраться не мог?
А Санек трясется и в угол показывает, будто там привидение. Обернулся я – сохрани и обереги нас от злой напасти! Черные люди во тьме проступают. Без лиц и блестят, как Журое Озеро, от которого вонь еще со старых лун на всю округу мошкару травит. Бездвижные и безмолвные.
– Пойдем отсюда, – подергал я малого. – Не оживут и не тронут тебя, но будешь сидеть долго здесь – проклятье нашлют.
Выбрались мы на поверхность, и стал я объяснять Саньку, что это за фигуры. Хотя, сам таких к счастью не видал. Зато Чижик, который тащит домой всякие древние ложки-поварешки из серого гнутя да рыжавого камня, заверял всех, что в одном захороне видал голову такую, да не одну, а еще и с ногой бабьей. Уж не знаю, что это значило, но к его счастью, он этих кощунственных штук не трогал.
Много таких идолищ находили в старые времена – черных, светлых, вроде как люди, только без глаз все. Мужики, бабы, дети – на что сделаны, кто им кланялся, непонятно! Все, кто находил такие образа, клали их на костры и сжигали с обрядом. А костры те смердели аж дух вышибало! Неясно, из какой поганости все эти идолы сделаны, но горело тошно. Говорят, смельчаки, кто сжигал эту жуть, сами потом жили недолго. Насылал на них безглазый народ свое предсмертное проклятье.
Я не стал разводить костер, потому что обряда правильного не знаю, да и людоедичье внимание к нам привлекать не стоило вовсе.
 
***
 
За Рукотворными Горами дорога утоптанная ведет вдоль обрыва к полю. Мы с Сашком закутываемся потеплее – в поле до самых Жмутей мороз стоит. Только летом там можно что-то посеять, что-то посадить, но вырастает мелочь, хорошо если вызреет. А говорят, до События алая бульба бывала с кулак, и прямо на кусте цветом играла, так что не приходилось ее по осени срывать и в дом уносить, чтобы дозревала. Руку протяни, сорви и ешь сразу! Помнится, Чижик, когда малой был, той бульбой едва не отравился, сорвав зеленую, захотелось ему поиграть в «Дособытие»…
А ещё на бульбу и желтые клубни черная гниль к осени сходит. Когда урожай до мокрых дней не снять, так и пропало всё. Поэтому ходим за семенами в Жмути: сколько раз брали, ни разу не было черной гнили. Они нам – семена, мы им – невест. Справедливо.
– Кого им предложим? – с серьезным видом спрашивает Санек. – Женьку выдадим?
– Если хорошего человека найдем, то скажем и про неё.
Волнуется он за сестру. Ведь и правда, шестнадцать годов, а все в девках сидит. Другие её ровесницы уж третьего нянчат.
– Далеко до Жмутей? – подпрыгивает Санек. Так и не терпится ему про сестру там поведать. А ведь девка и впрямь статная, чего её со своими мешать – потомство лишь хуже выйдет.
– Далеко, – говорю ему, а сам думаю о том, что по преданиям в древнюю пору люди быстрее к нужным местам продвигались. Не только на возках-самоходках. Детям до сих пор сказку рассказывают про волшебных червей в дом высотой, с лес длиной, тех, что в землю закапывались и людям служили. Проглотит такой червяк целую деревню, и – под землю! Пронесется за леса и за горы, там выплюнет. Нет, – осеняю себя жестом-оберегом, – лучше своими ногами. Хоть долго, но лучше, чем в чреве червя побывать.
 
***
 
Идём по пыльной дороге, бьём ноги. За мыслями этими не заметил я человека. А Сашок заметил. Недопустимо это – в пути я старший.  Но что случилось, то случилось – обратно не воротишь. Человек лежал чуть в стороне от дороги, за небольшим пригорком. Не сразу и углядишь.
Встал мальчонка как вкопанный и на него мне показывает. Пригляделся. Не шевелится. Делаю знак Сашку оставаться на месте, а сам решаюсь подойти. То ли спит, то ли ранен, то ли ... Мёртв. Точно – мёртв. И давно уже.
Делаю знак спутнику подойти и вдвоем осторожно рассматриваем жмура. Так надо делать, чтобы понять от чего человек умер. Если болезнь какая – одни обряды, если убил его кто – другие. Да и надо понять, кто путника зажмурил. Зверь или человек.
В данном случае всё очевидно – распухшая втрое против обычного нога, замотанная окровавленными тряпками, явно свидетельствуют о том, что человек был ранен похухолью. Яд отсосать сам себе не смог, а шёл один – вот и результат.
Это хорошо – имущество убиенного зверем принадлежит нам по праву. Вот если бы он своей смертью умер или пал от руки другого человека – то пришлось бы искать наследников и с ними делиться.
– Деда, – Сашок подавлен, хотя это не первый жмур, которого он видел, – а нам теперь что? Хоронить его, что ли?
Молча киваю. Именно хоронить – за это покойный с нами и расплатится своим имуществом. По другому нельзя – обряд. Да и зверям или вандалам на съедение оставлять нельзя, не по людски это.
Отправляю парнишку собирать камни, а сам принимаюсь осматривать безвременно упокоенного. Одежда – дрянь, обувь – барахло, в вещмешке – мусор, еды нет. И уж было собираюсь расстроиться, как вижу подарок. Даже приз! Такое бывает только раз и здорово меняет жизнь нашедшего.
Аккуратно снимаю предмет с мертвеца и откладываю его в сторону. Нет, такого не бывает! Нам точно кто-то благоволит, видать всё правильно мы исполнили с обрядами – на поясном ремне вижу ещё один приз! Его тоже бережно беру двумя руками и кладу на первый предмет. Всё, теперь можно хоронить.
Долго ковырял я мёрзлую землю. Долго Сашок таскал камни со всей округи. Но похоронили – загляденье! Отдалённый от дороги холмик, мог скрыть таящуюся под собой могилу, даже от пристального целенаправленного взгляда. А высыпанный на жмура кисет синь-травы, должен был отбить охоту у любых тварей, питающихся мертвечиной, идти в эту сторону.
– Деда, – Сашок не верит своей удаче и своему счастью, – а это точно людьми сделано?
Он крутит в руках здоровенный нож. Точнее это уже не нож – мачете, вытаскиваю с пыльного чердака памяти, давным-давно слышанное название. С этого-же чердака незваным приходит ещё одно наименование – меч. Интересно, чем они отличаются? Не зря же древние по разному их называли...
Неопределённо пожимаю плечами. Нож явно тяготит руку Сашка, но тому от этого приятно и он крутит им, пуская по сторонам солнечных зайчиков. Штуковина, кроме размера, поражает еще неестественным блеском и зеркалом боковин. А вот режущую кромку точно не человек выводил... Не может рука человеческая такую остроту клинку придать, точно не может. Да и нет сейчас такого камня, из которого это сделано. Точно – дособытийная вещь.
– Деда, а почему ты себе какую-то жилетку взял, а нож мне отдал? Тоже так положено?
– Конечно положено, – Сашок отвлекает меня от мыслей о происхождении оружия. – Нас двое и предметов тоже два. Положено поровну делить, независимо от ценности предметов и важности людей, кому они достаются. Так заведено и не нам эти порядки менять.
– Деда, а в жилетке чего ценного?
Вот неугомонный. Нет, чтобы своим приобретением наслаждаться, всё интересуется. Вздохнув, начинаю рассказывать:
– Когда-то, давным-давно, водился такой зверь – кевлар. И шкура у этого кевлара была такая прочная, что не пробить её ничем. Только великие воины могли с ним совладать. И вот из шкуры его великие мастера древности эти латы шили. Воины в этих латах вообще непобедимыми становились, умножая свои победы и ценность доспеха. За одну такую жилетку можно было целую деревню купить. А сейчас нет такого зверя, мастеров тех нет, воинов тех тоже нет, так что ценность этого предмета такая, что мы себе её даже вообразить не можем.
– О-о-о... – знакомым тоном протягивает Саня, – колдунство...
Подзатыльник ему отвесить, что ли? Но решаю спустить мальцу называние неназываемого и просто молчу. Не со зла он, а от восторга.
 
***
 
За приключениями не поняли, как показались на пути Жмути. Вроде ж и долго идти надо было, а тут уже добрались. Недаром говорили в старину, что беседа в пути – лучший проводник. Правда, ходят сказки, будто вместо бесед дособытийные люди брали с собой фей-сирен, чтобы пели им в уши. Размером с фасолину были феи, их любители пения на поводке держали и в ухи себе вставляли. В одно ухо одну, в другое – другую, а поводки к клетке привязывали, чтобы не убежали. Чижик – вот шустрый малец! – в свое время штуку в земле раскопал, уж не знаю, как ему удалось, но он клялся, что это та самая клетка, для фей. Не разобрать что было, но чем-то похоже. Даже двойной поводок болтался, один оборванный, другой с куском непонятно чего на конце, все глиной заросшее. Чижик всех уверял, что вторая феечка улетела, когда Событие началось. Враки всё, молодняцкие сказки!
Да, но Жмути близко, а я о феях… Надо ж Санька еще научить, как тут обычаи соблюдать.
Стоят на пути два столба, оттяжками укрепленные, с перекладиной поперек, словно проход. Только проход этот завешен двумя одеялами.
– Дзынь! – говорю подходя. – Отворись ворота, новый покупатель пришел!
Кто такой «покупатель» – не знаю я, слово древнее, но мы здесь с Саньком именно покупатели. Подходят двое жмутян, берутся за веревки на углах одеял, раздвигают их в стороны, открывая проход. Невольно думается мне о старом предании, что у древних людей вот такие двери сами по волшебству расходились… Только Сашке такого говорить - ни-ни!
Входим под арку, или как еще этот проход называли, а впереди деревянные столы. Нас просят остановиться, знакомые жмутяне рассказывают обычное: что из семян в этом году есть, а что надобно. О невестах столковываемся, кого из наших здешним женихам отдавать и взамен чего. Ну вот, то да сё, наконец, нас просят пройти к столам.
По древнему обычаю, там должен быть товар выставлен во всей красе. Нам подкатывают телегу, которую мы толкаем вперед, а не тащим назад, как положено обыкновенно. Столы завалены коробами с товаром. Мы ходим туда-сюда, набираем товар – картошку рассадную, семена в глиняных горшочках, и аккуратно ставим в тележку, так чтобы не рассыпать. Наконец подходим к Кассе.
Касса – слово волшебное, не в смысле нечистом, а в сказочном. Люблю Кассу. Красивое слово и изобильное.
– Сколько с меня? – по обряду, конечно же, речь веду. Что все это означает? Выпендрюк его лесной знает.
– Двенадцать рублей, сорок шесть копеек, – жмутянин показывает на корзинку с кусочками бересты и деревянными кругляшками.
Я ему протягиваю четыре больших кругляшка, шесть малых, а затем на бересте ставлю двенадцать палочек. Сложное это занятие, не сбиться бы. Предки наши как-то по-другому этот обряд выполняли, но как именно – ушло в века знание об этом.
Он берет у меня бересту, затем на другой бересте что-то чертит.
– Ваш чек.
Хорошо, что легкую версию обряда провел, а то есть еще и другая: «Возьмите сдачу!» Там надо другое количество кругляшков давать и палочки не так чертить, чтобы то ли ошибиться, то ли обмануть попытаться… Ладно, пожалел он меня, и то хорошо.
На бересте обычно пишут палочки, сколько горшков с семенами домой везешь, а тут Кассир еще и нарисовал где какие. Спасибо ему, здорово придумал… хоть и вразрез с обрядом. Как бы чего не вышло. Ну нет, почему должно выйти? Все правильно, отмечали же древние, что за товар давали покупателю. А может и не отмечали… Ладно, в Жмутях знают свое дело, раз разрешили Кассиру изображать семена, значит, так надо. Надеюсь, он не колдует и семена прорастут.
Переночевали здесь же, в одной из хижин. Перепаковывались из тележки в мешки. Катить телегу обратной дорогой не стоит, да и не положено. А из двух путей, по которым из Жмутей в родную деревню можно попасть, я выберу долгий, да безопасный. Ни за что теперь к Рукотворным горам не приближусь!
Весь вечер через ворота то с той стороны, то с этой путники приходили. Подойдут и – «Дзынь! Отворяй ворота, покупатель пришел!» Скоро и к нам так ходить будут, за древесиной. Только у нас не Магазин, как здесь, а Торговая База. То деревья валим, то овощи на нужное меняем. И у нас, в отличие от Жмутей, изобилие скрыто за частоколом, а они, то вытаскивают товар из-за укрепления, то затаскивают обратно. Ловко работают, молодцы! Хоть и тяжеловато туда-сюда бегать, зато обряд соблюден кропотливо, вплоть до детальки. Каждого покупателя радуют.
 
***
 
Утро выдалось промозглое, каждый выдох паром исходит и камень прозрачный, который в светелке нашей все окна прикрывает, узорами диковинными покрылся. Нехотя выбираемся из теплой хижины. У порога уже жмутянин ждет. Перед тем, как отправиться в путь-дорожку, надо последний обряд соблюсти. А как же иначе? Если справно все не сделать – удача отвернётся. Передаём жмутянину наш нехитрый скарб. Сгибается тот под ношей, которую мы вдвоем в обратный путь понесём,  но виду не подаёт. Говорит фразу ритуальную: «Вы на машине?». Отвечаю важно, как положено: «Нет, поймайте нам такси, пожалуйста».
Шагаем к нескольким глыбам из рыжавого камня. Дособытийные в них пустоты сделали, чтобы ритуал соблюдать сподручней было. Садимся с Саньком внутрь камня. Жмутянин, крякнув, вещички туда же заталкивает, потом склоняется в поклоне, и последнюю фразу, обряд завершающую, говорит.
– Счастливого пути.
Я ему кружочек деревянный протянул, а он, будто окаменел. Из уголка рта кровь сочится, в глазах удивление и... обида, что ли? Когда он на нас валиться стал, я уже Санька на другую сторону камня вытолкал, да и сам туда рванул. Не зря столько годков ногами землю подпираю – знаю, что сейчас начнется. Залегли мы, за камнем, что твои ползуны. Головы поднять не рискуем. А у жмутян переполох поднялся. Слышно, как сеча лютая идет. Древки копий друг о друга стучат, крик и ор стоит великий.
Я мальца за шкирняк к земле прижал, а сам легонько глянул.
Площадка перед селением, что до самой опушки тянется, вся вражинами, из леса выскочившими, занята. Присмотрелся я к их фигурам, в косматые меховые одежки облаченным, и тут же смекнул – кто по души селян явился.
Так и есть! Варяги! Это племя такое, всеми честными людьми презираемое. Обряды варяги не соблюдают и жизнь человеческую не ценят. Грабежом да насилием живут. Глупые они, я считаю. Не зря, ох, не зря обряды людям даны! Великие силы за нами приглядывают.
Семеро варягов уже на земле лежат, кровью из ран истекая. Жмутяне – народ ушлый. У них в закромах немало наконечников из небесного камня имеется.  Если бы у вражин хоть капля разумения была, не сунулись бы они в селение. Из жмутян только двое полегли: одного камнем из пращи прибили, другого, который нас провожал, копьем с каменным наконечником проткнули. А вот варягов, что сейчас кверху лапками лежат, словно ежей стрелами утыкали. И стрелы, поди, все с наконечниками из небесного камня – ни один кожаный доспех не спасет. Не тот народ жмутяне, чтобы за богатство погибаючи держаться. Коль одолеют ворога, так и наконечники из тел вырежут, а коль полягут все – тогда на кой ляд мертвым эти драгоценные куски небесного камня? Настороже, видать, охрана была, без малого три раза стрельнуть из луков успели, пока варяги под самые стены не подступили. Дикие людишки эти тем и страшны, что толпой нападают да на убитых не оглядываются. Правда то, что они в Жмутях задумали, даже для них чересчур смело было. Селяне, к порядку привычные, стройными рядами на защиту встали. Передние в латы одеты (когда только успели?), а задние ряды промеж них копья высунули, и задали врагу жару. Один из жмутян, тем временем, руки лодочкой сложил, и фразы древнего охранного ритуала выкрикивает.
– Немедленно разойдитесь! Вы нарушаете правопорядок! В случае неповиновения полиция, согласно инструкции, применит спецсредства!
Ох, сильны жмутяне в обрядах. Я как слова эти услышал, сразу на небо взглянул. Одни, говорят, что с небес Око Предков, что у дособытийных непонятным словом Полицейский Спутник зовется, наблюдает. Другие, что сила эта в самих нас сидит, и свой счет ведёт. Здесь слово заветное не сказал – камешек в чашу: Дзинь! Там руки-ноги не по обряду расположил: Дзинь! Второй камешек. А когда чаша переполнится, тут уже жди Наказания.
Только я так подумал, как  перелом в битве случился. Правильно в народе говорят: «Не кличь лихо, пока оно тихо». Вот только варяги живые здоровые с жмутянами бьются, а через миг кожа и мясо с них слезает, в жижу вонючую обращаясь. Старики говорят, что это тот самый Спутник с неба телу свой приговор диктует. Если посчитает, что человек не достаточно ревностно чтит законы, от дособытийных людей к нам дошедшими. Древние эту меру особым словом называли. Цивилизованность. Вот если, подобно варягам, её в себе убивать, то рано или поздно в суп с костями превратишься. Жмутяне, вон, чтили обряды, да во время битвы правильные слова говорили. Вот и целы остались. А всю толпу дикарей в кашу обратило.
Выехали мы на следующее утро, потому как жмутянам не до прощальных обрядов было. Они своих хоронили да жижу, в которую вражины обратились, по огородам разнесли, понемногу под каждый росток подливая, как обычай велит. Ибо если не захотел человек при жизни законам служить, то послужит после смерти. Кости, понятное дело, схоронили.  
Если бы паренек из моих рук кругляш тогда принял, не пришлось бы лишний день у селян куковать.  С наполовину выполненным обрядом в путь пускаться – ищи дураков. Поутру всё честь по чести сделав, топаем я и Санёк из Жмутей, под ношей своей сгибаясь.
 
***
 
Пока Санек шарился по кустам  сушняк выискивая, я посреди полянки место для костра расчистил, потом вбил в землю четыре рогатины – две по одну сторону кострища, две по другую. На рогатины жерди положил, и веток навалил так, чтобы навесы получились. Под такими навесами спать сподручней: с одной стороны тебя костер греет, с другой от холода ветки защищают. Аккурат перед закатом все у нас готово было – костер трещал, сучья сухие пожирая, а мы разложили на одеяле пожитки и вдосталь наелись. Лес здесь тихий, не в пример вотчине вандалов. Видать, какая-то сила зверьё крупное отпугивает. Но, все равно, ухо востро держать надо. Не ровен час, забредет какая гадина и в эти края. Потому я строго наказал Саньку первую половину ночи за костром приглядывать да вокруг поглядывать. А уж потом, в самый темный час, меня растолкать. Проспал я от силы часика два, когда меня малой в бок пихнул. Я еще глаза не разлепил, а он уже в ухо шепчет:
– Деда, страшно мне! Там, от деревьев что-то на меня пялится.
Внучек мой, хоть и любит поболтать, да зазря тревогу поднимать не будет. Я сунул в огонь разлапистую ветку, для такого случая заготовленную, и двинул в обход своего навеса. Санёк за спиной жмётся, чувствуется, что напуган малец не на шутку. Я веткой туда-сюда пошевелил, деревья, что по краешку поляны высятся, освещая.
Вроде, ничего опасного не видать: лес как лес, стволы, мхом покрытые, ввысь тянутся, а между ними – никого. Только я успокаиваться стал, как вдруг странность заметил. Мох на одном из деревьев пошевелился.   Поначалу я подумал, что это игра теней, огнем наведённая, но, приглядевшись, понял, что мох этот и цветом и густотой отличается. А через секунду на месте, куда я уставился, два глаза раскрылись. Не звериные, с зрачком вертикальным, а совсем человечьи.
Мне даже показалось, что сонные они были какие-то, будто у человека, сутки в дозоре отстоявшего. Умом я понимал, с кем нас, горемык, судьба свела, да вот в первый момент душа в пятки ухнула – с места сдвинутся не могу. В чувство меня Санёк привёл, когда рукава моей курты коснулся и прошептал над самым ухом:
– Деда, а что это за зверь диковинный?
Словно что-то во мне действовать заставило, как будто тетиву натянутую спустили. Схватил я его за ворот потащил в лес, подальше от смертушки лютой, что на дереве нас поджидала. Сейчас, как вспомню, так колени ватными становятся. Крикуны редко в одиночку охотятся. Повезло нам в этот день несказанно. Либо самку его какой зверь прикончил, либо бобылем был наш крикун, но в лесу он один оказался.
Бежали мы сквозь темень, дороги не разбирая да одежду на клочки разорвав, когда сквозь кусты напролом продирались. Я всё ждал, когда крикун голос подаст, и от страха голову в плечи втягивал. Говорят, что эти звери  у дособытийных людей верную службу несли. Дома охраняли да народ забавляли. Но с тех пор сильно они изменились, отрастили когти и по деревьям лазать научились. Но, самое главное, что они Голос приобрели. Если в дособытийное время их голоса просто слух резали, то сейчас, коли Крикун взлает вблизи человека, тот от звука, для слуха неслышного,  может и замертво упасть.
Ох, неспроста Крикун возле костерка нашего оказался. По всему видать, что вёл он нас от самой опушки, дожидаясь, когда в самую чащу две жертвы неразумные забредут. Коли подруга бы с ним была, он бы не был таким осторожным. Вдвоем они бы в раз нас положили бы.
Но в тот момент я не знал, что в одиночку Крикун охотится, и все вглядывался в темноту, остатками горящей ветки рассеиваемую. И, как оказалось, не зря смотрел. Пока мы с трудом сквозь кусты и бурелом пробивались,  зверюга, с дерева на дерево перескакивая, догнала нас, горемычных, да с ветки вниз головой свесилась.
Будто черная молния над головами пронеслась и безобразной каплей с дерева светилась. Остановился я и Санька за плечо придержал. Казалось, с минуту так стояли, со страхом Крикуна рассматривая, хотя на самом деле и трех ударов сердца не прошло, как он пасть свою распахнул и то-ли зашипел, то-ли закашлял. И от звуков от этих мы как две тонкие веточки, сломанные ветром, на подстилку лесную упали и ну он ней касаться, уши руками зажимая. Хоть у меня пелена красная перед глазами была, но я четко видел, как внучок мой от боли кричит, а между пальцев у него кровь сочится. А ещё я, прежде чем сомлеть, увидел, как ветка, на которой Крикун сидел, резко в кольцо свернулась, с хрустом перемалывая тварь в фарш. Обвисшее тело нашего мучителя втянулось в эту странную ветку. Картинка эта мне потом часто в страшных снах являлась. Утолщение, указывающее место в котором тело Крикуна находится, переползало к стволу плотоядного дерева, как еда по горлу в желудок перемещается. От удовольствия гигант задрожал всеми своими руками-ветками. Что дальше было - я не помнил. Боль в голове усилилась и я окончательно сомлел.
 
***
 
Когда я пришел в себя, ночь уже в утро перешла. Рядом внучок мой сидел и ревел в три ручья. Всё-таки у него хватило ума костерок подпалить. Не сделай он этого, мы бы к утру совсем окоченели.
Лежал я там же, где меня Крикун уложил. Прямо передо мной высилось дерево плотоядное, что вчера пообедало нашим мучителем. При свете костра, было видно, что никакое это не дерево. Вместо коры ствол  твари кожей белой покрыт. Словно рука из земли торчала, только пальцев у этой руки – несколько сотен, и все они шарят вокруг ствола, добычу выискивая. Крикун, погоней увлеченный, сам в его ловушку голову сунул, да и мы, что скрывать, чуть туда же не угодили. Ветки буквально в трех шагах от нас землю ворошили.
 Весь наш скарб остался у привала ночного, откуда мы без оглядки бежали, да я за него не волновался. Места здесь дикие, вряд ли какой путник забредёт, а зверью семена вроде как ни к чему. На душе стало веселее, я даже озорно подмигнул хлюпающену носом Саньке: не дрейфь, мол, прорвёмся. У того тоже от сердца отлегло, смотрю, а он уже хворостиной в костре угли мешает.
Эх, хорошо, что огниво у меня всегда на поясе висит, не то не видать нам костра этого, как своих ушей. Вот с едой напряг был, ведь она в мешках наших осталась. Как вспомнил я о еде – вмиг на ногах оказался. Вот ведь дурья башка! О грузе, что мы домой на радость селянам несли я не волновался, в вот о еде как-то сразу и не подумал. Дорогу обратно найти не сложно было – мы с внучком только время от времени удивленно языками  цокали, видя, какие тропы в кустах пробиты. Страх – не тётка.
Когда добрались до полянки, Санёк сразу к мешкам нашим бросился, что у погасшего костра сложены были. На этот раз обошлось – все наши пожитки в целости и сохранности оказались. От ночного кошмара только и осталась что глухота временная – чтобы друг друга услышать мы орали как резаные.
Мы, селяне, народ тёртый, нам к невзгодам не привыкать. Не успело еще солнце верхушки сосен ярким светом озарить, а мы уже шагали по едва видимой дорожке, петляющей между вековыми деревьями.
 
***
 
Вот и дошел я в истории своей до того места, которое теперь и вспоминать тошно. Есть истина великая в обрядах, которые нам от дособытийных достались. Никто не может их нарушить, не рискуя навлечь на себя беды великие.
На второй день после встречи с Крикуном мы с Санькой поняли, что заблудились, тропой незаметной пробираючись. Уж с полсуток как должны были из леса этого на открытое место выйти, а чаща все непролазней становилась. Наконец и тропка-предательница, что нас обманом туда завела, исчезла. И только я обратно решил воротиться, как Санёк мне на просвет между деревьями указал. Проломились мы через малинник, и вышли к дому большому, дивно каменному. Я, как знаки на его стенах увидел, сразу понял, куда нас тропка привела. Таких домов, почитай, уже и не сохранилось – все они от времени да от войн древних разрушились.  И обряды в таких домах соблюдать особенно надобно.
Внутрь большого дома мы заходили со страхом – каждой тени боялись. Похоже, что сюда, почитай, солнц сто ни один человек  не заглядывал. Со стен, как пыльные тряпки, паутина свисает, куски дерева, что пол покрывали, сгнили и в труху превратились. Ступаем осторожненько, стараясь, как по ритуалу положено, вдоль стен двигаться. У каждого кусочка древнего прогнившего насквозь полотнища, что на стенах дособытийные люди повесили, полагается постоять чуток, в тряпицы эти всматриваясь. Долго мы так по комнатам  дома ходили. Везде одно и то же запустение, остатки полотнищ на стенах да много осколков прозрачного камня на полу. Кое-где на полотнищах этих узоры видны были, а Санёк (вот ведь дитя неразумное!) всерьез потом утверждал, что с одной тряпки на него человеческое лицо смотрело. Когда к выходу шли, он даже обратно рванул, чтоб ещё раз на это чудо взглянуть. Я постоял малёк, внучка дожидаючись, а потом сам в ту комнату затопал, чтобы поторопить Саньку. Нам же еще последний обряд, перед тем как уйти, справить надо было.
Захожу я в комнату, а Санек перед той картиной на корточках сидит да осколки прозрачного камня перебирает. Как меня увидел, сразу смешался да на ноги вскочил. Ни дать ни взять мальчишка трехлетний, что тайком от мамки сладкое с полки стащил. Нет бы мне, старому, внимательней к его испугу отнестись! Помнится, я тогда подумал, что малец из-за опоздания смутился. Выговорил я ему по первое число, да и приказал, чтобы он пошевеливался. Когда мы из комнаты выходили, внучок мой назад обернулся, чтоб напоследок на полотнище посмотреть. Поневоле и я глянул. И тут, скажу я вам, ноги у меня ватные стали и в горле пересохло. С гнилой тряпки прямо мне в глаза смотрел молодой парнишка, на моего внучка похожий. Грустно так смотрел, с укоризной. Я головой тряхнул, а потом, когда снова на полотнище посмотрел, то уже не разглядел ничего, кроме старой тряпицы. 
Ритуал я и внучок выполнили как можно точнее, когда к выходу подошли. Тут мы остановились и важно обменялись фразами ритуальными. Я, тщательно выговаривая слова, выдал:
– Неплохая коллекция, коллега.
Санек, важно надувая щеки, ответил:
– Да, уважаемый. Художник превзошел самого себя.
Проделав все эти действия, мы чинно покинули большой дом.
Когда Санька вперед меня из дверей выходил, я в проёме муть какую-то увидел, словно стена из прозрачного камня перед внучкон моим выросла. Только я рот раскрыл, чтобы его предупредить, он шаг вперед сделал и сквозь пелену эту прошел, словно сквозь туман. Я следом за ним пошёл и только снаружи вспомнил, что мне про эту пелену старики говорили. Крикнуть мне хотелось, да из горла один только писк раздался.
– Санёк, – говорю, – дуралей ты неразумный, что же ты натворил!
Внучок ко мне обернулся, и в глазах его напуганных я ответ на свои догадки прочитал. Хотел я к нему броситься, ухватить дурака за ухо и обратно в дом уволочь, но что-то меня удержало. Видать знание, от отцов и дедов полученное. Знал я, что поздно что-либо делать, что там, наверху, уже все решили. Санёк стал белее мела, понял что сотворил. Пальцы его разжались, и маленький кругляш желтенький на землю упал. А малец, словно прощения вымаливая, зашептал быстро-быстро:
– Деда, я его обратно верну! Наваждение на меня нашло. Хотел домой снести, мамке показать. Деда, я ведь не со зла!
Последние слова он уже почти кричал. Столько лет прошло, а этот крик до сих пор у меня в ушах звенит. Как глаза закрою, сразу Саньку вижу. Такого как тогда. Жалкого, перепуганного, с пятном мокрым, что на портах расползается. Ещё вижу, как сразу всё его тело словно в воду превращается. Ни крика, ни стона. Стоял передо мной до смерти перепуганный мальчишка, а в следующий миг все мясо и внутренности его как кисель с костей на землю стекли. И только потом косточки в эту лужу упали. Как я добирался до дому, уже не припомню. Помню только, как дочка меня кулаками лупила да проклинала, а я стоял понурый и твердил, что из зданий этих ничего выносить нельзя, что обряды не зря созданы и никто их обойти не может. Уже три года минуло, а я все забыть тот наш поход к жмутянам  не могу. Эх, Санька, Санька, наивная душа! Что тебя заставило этот кругляш дурацкий с собой прихватить? Не знаю... Я её, безделушку эту, тогда и трогать не стал. Лишь взглянул на неё, на земле лежащую. А на боку кругляша лицо нарисовано. Сначала я не понял, что мне в лице этом знакомым показалось. Потом – дошло. Это же тот, молодой, который на меня со стены смотрел. Я, помнится, тогда так перепугался, что сразу рванул с этого проклятого места, как только то, что от внука осталось, похоронил.
Негоже нам обряды не соблюдать, ох, как негоже...
 

Похожие статьи:

Рассказы → Старец Силуан

Рассказы → Они называют меня Богом (часть 1)

Статьи → Дом бронзового бога

Статьи → Валаам – источник красоты и духовности

Рассказы → Дары Змея. Глава 1