Глаз

Дайте мне глаз, дайте мне холст,

Дайте мне стену,

в которую можно вбить гвоздь…

«Аквариум»

 

 

 

            Меня иногда спрашивают: чувак, а как там было? Вот что, народ: не хочу я об этом вспоминать, не просите. Могу только сказать, что для нашего капрала Хока слова пацифист и педераст — это одно и то же. А потом я попадаю на гребаную дискотеку в адские джунгли. Слава богу, ненадолго. Уже через пару недель мне прилетает осколком в живот: Вьетконговцы долбят по нам с воздуха почти каждый день, так что это проще простого. Рана так себе: меня наскоро штопают и возвращают в строй, да то ли местные коновалы оказываются настолько криворукими и заносят какую-то инфекцию, то ли сырость, проклятая берет свое… В общем, у меня начинаются осложнения: я слегаю и чуть не отъезжаю прямиком в тот самый прикольный мир. Помню даже, является ко мне сестренка Джейн, которая лет пятнадцать, как померла, а сама вся сияет: «Пойдем, говорит, Джонни, что покажу». Кругом темнотища, только далеко-далеко такое тусклое пятно света, как будто мы в подземке или в шахте какой-нибудь. Берет меня за руку и летим мы с ней вперед, к этому свету, что твой гоночный болид. А свет все ярче и ярче становится. Выныриваем. Вижу — Христос с Буддой в гольф играют на фоне божественного Ничто. Тыква у меня, естественно, сразу набекрень. Думаю: нет, прости сестренка, но к такому меня мама в детстве точно не готовила. И назад…   

            Словом, у дока из местного лазарета серьезный выбор: то ли меня сразу в цинке на родину везти, то ли сначала в госпиталь. Что ж, по крайней мере, спасибо ему за второй вариант: в самый последний момент меня благополучно успевают переправить в госпиталь, а через месяц более-менее ставят на ноги. Само собой, я уже тогда для себя решаю, что больше в этой гребаной вещи на берегах Меконга не участвую ни за какие плюшки. Не знаю только, как все устроится…

            После госпиталя дают отпуск по ранению. Приезжаю домой, забегаю к отцу, сказать, что жив-здоров, и сразу же искать наших. Дуг писал, что в гараже на Шерри-стрит, где когда-то собиралась старая добрая «Спаржа», ловить больше нечего. Повздорив со своим папашей, Мистер Санчес теперь обитает где придется, в основном в кафе «Мандала», что на Кросс-Роуд: это, где полным-полно викторианских развалюх, прикольных заведений, магазинчиков, ну и нашего волосатого брата, конечно. Представляю, каким фриком покажусь там в своем армейском прикиде и со стриженной под машинку башкой, ржу про себя и иду.  

            Дуга нахожу без труда. Сидит себе по-турецки возле витрины с Ганешей и Шивой. Пиратский Иисус в соломенном стетсоне и с сигареткой в зубах. Рядом Нэнси: все та же цыпочка, все то же платье в цветочек, правда, не очень чистое. Дугги бренчит на гитаре. Нэнси ему на жестянке от печенья подстукивает. Поют наш «Неверлэнд»:

            Мать Тереза грустит одна за бокалом бренди.

            А в голове цветочки Франциска, евангельский клевый стайл.

            Мир, где их называли когда-то Питер и Венди,

            Добрый святой Неверэнд, начало начал…

 

            Ночь проходит. В эфире снова время печальных сказок

            О невозврате, о том, как фею Динь-Динь закатали в асфальт…

            Сизый дым над столами как память удушлив и вязок

            И Неверлэнд превращается в Бухенвальд…

 

            Мать Тереза пьяна как пират, добравшийся до Тортуги,

            А в голове все тот же автобус в мандалах и цветах,

            Доктор Хоффман на марке и проклятый вопрос: «как же воют белуги?»,

            Пыль уже не пройденных трасс на разбитых шузах…

            Подхожу поближе, интересуюсь:

            «Мистер, мисс, а автограф можно»?

            Глаза поднимают. Узнали. Дуг ко мне подскакивает:

            «Сатрапам кровавого режима наше почтение!» — и обниматься. На сатрапов не обижаюсь: Дуг — он и в Африке Дуг. Нэнси на шею мне вешается и в слезы: «Думала, тебя убили, блюзмен чертов!» — а я только ржу: не дождешься, мол. 

            Потом заходим в «Мандалу». Это такой полутемный подвальчик в индийском духе. Здесь играет ситар и пахнет благовониями. Усаживаемся, заказываем по пинте и начинаем делиться новостями:

            «Что, народ, как наши, — спрашиваю, — Лэнни, Барт?»

            «У Лэнни все по кайфу, — отвечает Дуг, — а у Барта, наоборот, полный облом».

            Оказалось, что знаменитые поиски того самого звука мистера Хэммонда пришлись кое-кому по душе: Лэнни взяли в группу «Черничный Электроутюг». Теперь он зажигает на Сансете. А вот насчет Барта… Как-то раз к нему под кислотой явился не-то архангел Гавриил, не-то сам Яхве и не хило так застремал. Гнал что-то про грех, про спасение, про нарушение восьмой заповеди[1], ну и прочую неприкольную муть… Одним словом, после этого случая Барт продал стафф[2], сбрил фондовские баки и надел костюмчик. Теперь он работает в магазине папаши Шмулермэна и ходит в синагогу.

            «Видел я этого Барта на прошлой неделе, – добавляет Дуг. — На лице у чувака высшее экзистенциальное страдание. Лучше бы он угодил вместо тебя во Вьетнам и пал от пули какого-нибудь желтого красного. По крайней мере, не мучился бы».

            «Все-таки трепло ты, мистер Санчес», — говорю, а Нэнси отхлебывает пивка и на меня смотрит:

            «Между прочим, завтра утром возле университета будет настоящая вещь: демонстрация за мир. Все наши подтянутся. Джонни, ты должен прийти».

            Я сначала отнекиваюсь, говорю, что сыт всем этим по горло, что хочу отвлечься хоть немного.

            «Ты должен, — серьезно повторяет крошка Нэн. — Считай, что это приказ, рядовой. Ты там был. И ты нам нужен».

            Вот что с ней делать?..

            «А насчет отвлечься, — подмигивает Дуг и рот у него до ушей: — это к Минни».

            «Что за Минни?» — спрашиваю.

            «Минни, — говорит, — это человек. Между прочим, такое же дитя нью-орлеанских блюзменов, что и ты. Магистр права. Ну, почти. Умудрилась поступить в Стэнфорд на правительственную стипендию, вопреки пережиткам сегрегации и прочей фигне. Одним словом, американское чудо. А потом – прикол.  Написала любимой мамочке письмо: «не волнуйся, я в Мексике с замечательными людьми». Может, пережитки сегрегации достали, может, стэнфордский официоз, может, случился инсайт, что все это время не ту вещь делала … Короче говоря, с разными кабальерос и сама по себе, барышня объехала всю Мексику и всю «Гринголандию» от Сан-Диего до Род-Айленда, пока господь не сказал ей: «стоп, детка». С тех пор она с нами. И ее волшебная коробка шмали на все случаи жизни тоже. Один из замечательных мексиканских кабальеро, рискуя собственной задницей, как-то умудрился переправить сей королевский подарок специально для нее через границу».

            «Рядовой, ты поменьше слушай этого балабола, — смеется Нэнси. — Врет он все…»

            «Уж в этом-то, — говорю, — ни капли не сомневаюсь».    

            Допиваем мы пиво, выходим из «Мандалы» и направляемся к ближайшей викторианской хибаре. Дом кособокий, белая краска потрескалась, облупилась, зато весь в завитушках, что твой имбирный пряник. Заходим. Сверху доносится совершенно улетная музыка. Поднимаемся на второй этаж. Заходим в комнату. Из мебели тут только антикварное зеркало и три порядком засаленных матраца у стены. Судя по виду, на каждом из них кто-то помер. И не раз. Чего у наших не отнять — так это умения разводить неимоверную грязищу! Возле одного из матрацев примостился проигрыватель. По полу раскидана куча пластинок вперемежку с книгами. А обитает здесь такая черная цыпочка, что офигеть можно! Один в один Сара Воан[3]! На голове пушистый черный шар совсем как у меня до армии, только раза в два больше, а из одежды одни расшитые цветами джинсы, индейские бусы и сережки с перьями. Устроилась посреди комнаты на коленках и старательно выводит зеленой краской на листе ватмана: «Занимайтесь любовью, а не…»  

            «Привет, Минни, — окликает ее Дуг. — Наш добрый приятель рядовой Хамбэкер, хочет отвлечься от ужасов войны».

            Вот так мы и знакомимся. Она сверкает на меня глазищами, мол, я прикольный милитарист и сообщает, что зовут ее Минни Маус. Говорю, что видел ее недавно по телевизору, и интересуюсь, не «Лифты» ли это играют? А она:

            «Ага. Это “Пасха повсюду”, новая пластинка. Совершенно улетная вещь».

            «Да, у этих парней опять получилось», — вздыхает Дуг.

            «Что?» — спрашиваю.

            «Как, что? — говорит. — Для чего вообще музыка? Чтобы трахнуть господа бога. Наша “Спаржа” ограничилась легким петтингом, а вот у этих парней получилось».

            Я припоминаю, что у нас однажды тоже кое-что получилось. Говорю:

            «Мы сейчас были бы круче них — обстоятельства помешали».

            Нэнси говорит: «Не обстоятельства, а кое-чье раздолбайство».

            А Дуг: «У них клевый электрический горшок. А у нас?»

            Тут эта мышка Минни бросает кисть в банку с краской:

            «Народ, хватит спорить, истину ведь родите!» — Берет меня за руку, толкает на матрац, садится рядом и достает из-за зеркала вместительную лакированную коробку темного дерева. На крышке красно-бело-зеленый мексиканский череп в цветочках и завитках. Это последнее, что я помню отчетливо. Все как-то слишком быстро становится прикольного солнечного оттенка и кажется, что в меня втекает энергия: после лазарета я совсем разбитый, а тут — живчик-живчиком. Звуки электрогоршка становятся выпуклыми, надуваются, что твой пузырь от баблгама. Кажется, что я слушаю музыку не двумя ушами, а четырьмя.  И еще она чертовски ритмичная, эта музыка, как будто играют не люди, а те венерианские роботы из фильма «Цель — Земля». Каждая песня звучит часа по три, по четыре. Я втыкаю в нее целый день, а потом выясняется, что прошло всего четыре минуты. Погружаюсь в музыку как в теплое желе. Иной раз это здорово напрягает. Говорю: мол, не прикольно столько времени в одну и ту же песню втыкать. Мышка Минни смеется, а глаза у нее карие, с таким ярко-золотым текучим блеском, вроде как у воды в океане:

            «Забей, просто будь в сейчас! Врубаешься, милитарист?»

            Я врубаюсь. Таращу глаза по сторонам. И вроде что-то не так. Что? А, точно! Это Дуга и Нэнси в комнате нет. Или, может, их вообще не тут было? А где они тогда были? Не въезжаю. Спрашиваю Минни, а она:

            «Не парься, — говорит, — выключи это. Кстати, ты в курсе, что в буддистских монастырях молодым монахам дают пыхнуть, чтобы они запомнили состояние? То есть, сначала дурь, а потом тридцать лет таращишься на белую стену, чтобы словить ту же вещь. Такой прикол».

            Я говорю, что на Тибете все, мол, под чем-то таращатся. Мол, там давно пора замутить клевый кислотный фестиваль: позвать «Битлз», «Спаржу восприятия», «Лифты». Только попросить, чтобы «Лифты» не пели так медленно свое: «Я могу летать…»

            Слова и звуки вязнут в масляном тумане. Минни говорит, что это «желтое состояние», такой прикол. Говорит, чтобы я открыл спаржу своего восприятия и просто смотрел, как мир делает вещь. Смотрю. Оказывается, это офигеть как легко. Текут минуты, а я даже ни разу не моргаю. В глазах как будто песок, но мне до лампы. Жухлые цветы на обоях превращаются в какой-то замороченный мультфильм. Кажется, я начинаю врубаться, что мышка имеет в виду: кругом клетки. Клетки пространства и времени. Золотые. То есть, стеклянные прямоугольные фиговины с золотыми гранями — капсулы или как их там? В одной мы с Минни обнялись и лежим на матраце. В другой ветер еле-еле колышет штору из национального флага на окне, в третьей трахаются в соседней комнате Дуг и Нэнси, в четвертой на улице прикалываются какие-то чуваки. В пятой двое копов сидят в патрульной машине: один жует бургер, второй мусолит во рту незажженную сигарету. В шестой, в маленьком кинотеатре на перекрестке крутят старую комедию с братьями Маркс. Время в каждой клетке течет по-разному. В нашей с Минни оно ползет еле-еле; в той, где штора из флага — в два раза быстрее. А на стыках клеток вообще шиза: там время как бороздки золотых грампластинок, которые крутят одновременно с разной скоростью… И тут я врубаюсь, что все это клетки какого-то офигительно огромного живого существа, в котором мы все вроде микробов, а вся вселенная — только мочевой пузырь или, не дай бог, прямая кишка. Понимаю, что ухватил за задницу самого Всевышнего и потихоньку подсаживаюсь на измену.  Пытаюсь втолковать все это Минни, но выходит какая-то несусветная хрень. А она глазищами на меня сверкает: «Не парься, ты синхронизировал несинхронизируемое, делов-то!» И мы долго-долго целуемся. А потом…

            Кто-то сильно трясет меня за плечо и требовательный такой голосок Нэн Резерфорд взвизгивает прямо над ухом:

             «Рядовой Хамбэкер! Подъем! Народ! Хорош дрыхнуть! Нам уже выходить скоро!»

            А потом… оказывается, что я лежу на матраце, как есть в своем хаки, в обнимку с гологрудой Минни. Это, конечно, очень прикольно, но самая первая мысль почему-то о другом: что-то не так. Не хорошо, не плохо — просто не так. Какая-то во мне новая вещь. Какая? Хоть ты тресни, не врубаюсь. Оно понимаю: что-то я такое вкурил. Вчера этого не было, а сегодня вот есть. То ли тут дело в Минни, то ли в ее мексиканской дури, то ли еще в чем, — ни малейшего понятия…   

            А потом… откуда-то появляется моя Минни уже в полном прикиде: — в белой майке с надписью: «Их не арестуешь!» и во всех своих побрякушках… (стоп, разве она не рядом лежит?..)  У нее в руках круглый поднос с банками: тушенка, консервированная фасоль, консервированная спаржа. Подходит. Ставит мне поднос на колени. Сует в руки вилку. Я тяну за кольцо первую попавшуюся банку и мигом уминаю ее всю. Открываю другую. И тут меня наконец-то отпускает. Полностью.  

            «Да ты, — это я Минни говорю, — колдунья, королева Маб!»

            Она смеется. И глаза у нее все те же — глубокие, карие с золотом. И, кажется, будто тону я в них, что твой Титаник, к чертовой бабушке…  

            Ну так вот. Напрасно Нэнси переживает: мы успеваем. Солнце палит с самого утра. Народ собирается в конце Кросс-Роуд, чтобы оттуда двинуть к Университету. Как я понимаю, где-то по дороге мы должны объединиться со студентами, а потом уже в кампусе будет митинг — тот самый, где без меня никак. Вот мы идем. Я, естественно, рядом с Минни. Один раз приобнимаю ее за плечо, а она мою руку этак ненавязчиво скидывает. Ну, больше и не пытаюсь. Просто иду, тащу ее плакат: «Занимайтесь любовью, а не войной». Плакаты тут почти у каждого. И «Руки прочь от Вьетнама!» и «В задницу войну!» и «Война ­— это когда белые посылают черных умирать за интересы страны, которую они отняли у красных». Кругом вопят:

                                     «Эл Би Джей, Эл Би Джей[4],
                                     Много ли сегодня убил детей?!»

            Так народ добирается до перекрестка с Форрест-авеню. Что странно — вокруг ни единого копа. Прохожие дорогу нам уступают, а кое-кто так и вовсе шарахается, будто мы прокаженные какие-нибудь. Перед первым перекрестком нагоняет нас какой-то человек в черном костюмчике и кричит: «Чуваки, стойте!»  

            Я смотрю и глазам не верю: да ведь это Барт Шмулермэн! То есть не он, а его цивильная копия. Я ему:

            «Какими судьбами, старик?!». — Он в улыбке расплывается, говорит, что чертовски рад меня видеть. Начинает, жестикулируя, в красках рассказывать о своих религиозных приключениях, но тут, прямо перед нами с визгом тормозит красный кабриолет.    

            «Дорис, — голос такой... ну, как у хозяина бара “только для белых”, который увидел моего папашу на пороге заведения. — Ты только посмотри на этих волосатых гомиков!»

            «Сам ты гомик!» — огрызается Дугги.  

            «Что ты сказал?» — здоровенный детина в тенниске, с набриолиненными кудрями цвета соломы и с бицепсами, что у твоего боксера, вскакивает из-за руля.

            «Джош! — кричит его подружка в розовом — тоже блондинка, с каким-то фантастическими наворотами на голове. — Не надо!»

            А он, этак по-суперменски:

            «Не бойся, детка».

            И тут я вижу, что громила уже рядом с нами на тротуаре: вцепляется Дугу в волосы и намерен основательно приложить его к асфальту. Честно не знаю, чего тут больше: обиды за бедного Дуга или желания перед Минни выпендриться. Только подскакиваю я к этому жлобу с криком: «Эй, мистер, полегче!», — и пытаюсь ухватить за запястье.

            Он: «Не мешай, солдат!»

            Я: «Мистер, кому говорю, оставь моего друга в покое!»

            Он ревет: «Да ты сам гомик!» — под этот рев я и лечу на асфальт. И ощущение такое, будто этот ублюдок вминает мне правый глаз глубоко внутрь мозга. Пытаюсь встать, но опять лечу на асфальт, хотя при этом успеваю схватить мистера «гомофоба» за воротник тенниски. Падая, слышу негромкий треск и легкое такое металлическое звяканье. Все это сильно смахивает на тупой боевик. Барт и куча волосатых братьев кидаются меня защищать. Вот уже наши оттесняют ублюдка к его кабриолету и ему не остается ничего, как только отступить:

            «Гомики чертовы! — бухтит он и мотор заводит. — Я вам еще ваши проклятые патлы повыдергаю!»

            «Джош!» — это кукла его лепечет.

            А он ей:

            «Дорис, кто-то же должен делать грязную работу!» — и с места по газам. Да так ретиво, что чуть пальму на тротуаре не сносит.

            Победа за нами: убитых нет, раненых — один. Держусь рукой за правый глаз, а он пульсирует, что твой динамик на полной мощности. Левым, здоровым, смотрю туда, где меня только что валяли: на асфальте в пыли какая-то мелкая металлическая штуковина поблескивает. Ключ? Точно, ключ. Подбираю его зачем-то и в карман сую…  

            Словом, до кампуса мы так и не доходим. Не из-за моего подбитого глаза, ясное дело. Малость по другой причине. На очередном перекрестке из-за поворота нежданно-негаданно выскакивает целая чертова туча копов. Щиты, резиновые дубинки, все как положено. И начинается форменное гасилово. Хорошо, что Минни и мы, — неполный состав «Спаржи», идем в задних рядах и вовремя успеваем скипеть. Ясное дело, далеко не ко всем на этой обломной демонстрации мисс Фортуна изъявляет желание повернуться нужным местом. У меня-то с этой мисс складываются еще вполне нежные отношения. Не считая, конечно, глаза, заплывшего и распухшего как у боксера. Но если честно, я этому даже рад. Ведь дома за меня берется сама чародейка Минни. То есть, они обе с Нэнси за меня берутся, но Минни особенно. Мышка привязывает мне компресс со свинцовой примочкой. Делает она это так… нежно, что я еще долго не решаюсь с матраца подняться: слишком уж впечатляется этим мой черный приятель.  

            Девчонки заканчивают возиться с моим глазом. Минни долго роется в своем хламе, а потом вручает мне темные очки. Надеваю, смотрюсь в зеркало, — ну вылитый Рэй Чарлз! Дуг тоже перестает вертеться перед зеркалом, шипеть и вытягивать из своей шевелюры выдранные пряди. Говорит Нэнси:

            «Мисс Уайт, можно тебя на минуту?»

            Нэн кивает. Дуг уводит ее в другую комнату и вот мы остаемся с Минни одни. И тут я решаюсь. Беру, и задвигаю телегу обо всем, что чувствую. И что втрескался в нее как Тарзан в Джейн, и что ей теперь придется терпеть мое присутствие по меньшей мере всю жизнь, ну и тому подобное. А она:

            «Ты, — говорит, — мне очень нравишься, но…»

            И в это короткое «но» умещается самый крутой облом в моей жизни.

            «Послушай, Джонни, — говорит, — я свободный человек. А свобода, как я ее понимаю, — это в первую очередь отсутствие привязанностей. Мне не нужны привязанности ни к кому и ни к чему, ­такой вот прикол. Для меня самая важная вещь — развитие, врубаешься? Духовное, и вообще развитие. Мне не нужно то, что будет этому мешать».

            Отвечаю, что и не думаю ей мешать, а она:

            «Мне нужна настоящая большая вещь, настоящее знание, о котором не пишут в книгах, за которым надо ехать в Индию, в Китай…»

            В ответ совершенно по-идиотски брякаю:

            «Я с тобой».

            Мышка усмехается:

            «Ну конечно, твоих отпускных хватит на пару билетов до Мексики, даже, может, на кусок кактуса из огорода ближайшего ранчеро, но это не та замазка. Хочешь честно? Меня просто очень не прикалывает в конце концов загнуться с тобой под забором викторианской развалюхи на Кросс-Роуд, без единой монеты в кармане. Мне очень жаль, чувак, но у тебя своя вещь, у меня — своя. У тебя нет того, что мне нужно поэтому выдохни и давай останемся добрыми друзьями: ты мне правда очень нравишься». — Говорит, и золото в глазах поблескивает сочувственно: мол, прости, брат, ничего не поделаешь.

            Сказать, что все это окончательно сносит мне тыкву, значит, ничего не сказать. Я точно в дыму каком-то. Бурчу: «конечно, мол, куда нам, мы Стэнфордов не кончали…»  Словом, наговориваю кучу неприкольной фигни, рассориваюсь с ней в дым и сваливаю в «Мандалу». Сначала глушу будвайзер, потом чистый скотч. Сижу, стало быть, накачиваюсь алкоголем и чуть не рыдаю под звуки ситара…   

            Не помню, где засыпаю в эту ночь, зато очень ясно помню, что снится: давешние клетки-капсулы. Вот плещут, политые текучим золотом волны под мостом. Океан, похожий на глаза Минни. Вот усталый драйвер, мусоля в левом углу рта сигарету, ведет огромный трак по ночному шоссе на северо-восток, в сторону Новой Англии. На соседнем сиденье девчонка лет шестнадцати. Русые косички, расшитая индейская рубаха, побрякушки. Трещит о чем-то без умолку: забалтывает драйвера, не дает ему уснуть. Вот дистрибутор тормозит свой потрепанный форд с полным багажником чудо-пылесосов. Крутит верньер приемника, откидывается на сиденье и ловит сквозь треск и шипение ночной джаз. Лица, города, дороги, звуки… Только громче всего почему-то ритмичный плеск, скрип уключин, голоса снаружи: «вперед, Малиновые! Вы лучшие!» — и монотонный голос внутри:  

«Но мы на воде не робеем,

Твердой гребя рукой;

Никто и ничто не рассеет

Наш ровный, сплоченный строй…»

            Неяркое утро. От воды тянет свежестью. На берегу белые тенты, толпы зрителей, церковь с голубым куполом, домики под черепичными крышами. Впереди и сзади меня на веслах все как на подбор голубоглазые блондины. Или это только так кажется? И я тоже голубоглазый блондин. Лихо отталкиваю веслами воду и даже не смотрю туда, где за нами плетется лодка противника: у этих сосунков из Йеля никаких шансов. Мы первые. Мы ­лучшие. «Никто и ничто не рассеет…»

            На берегу гомон, крики, свист. Но я слышу только равномерный плеск и скрип уключин. Смотрю, как играют мускулы на спине парня, сидящего впереди меня, как его спина движется взад-вперед, будто маятник: «Никто и ничто не рассеет…»

            Вот бы меня сейчас видела… Хотя о чем я? Она на берегу, среди болельщиков…

            Просыпаюсь. Поначалу не въезжаю, думаю, в глазах темно, потом врубаюсь: это же мои прикольные рэйчарлзовские очки! В башке черти жарят рок-н-ролл, во рту сушняк и помойка. Да еще и чешусь весь: клопы у них тут, что ли? Лежу на грязном матраце в какой-то клетушке. Наверно все та же викторианская хибара, только первый этаж. Под боком в рубашке и брюках Барт похрапывает. Охаю, сажусь на матрац. Смотрю, — на полу недопитая бутылка колы. Хватаю и приканчиваю выдохшееся сладкое пойло в один глоток. Мне фантастически фигово, а еще невероятно стремно за вчерашнее. Бывает, после таких вот взрослых доз алкоголя я наутро вообще ничего не помню, но это не тот случай.  Тем более, еще кое-что есть. Сон, в котором я отмахиваю веслами на речке Чарлз между Бостоном и Кембриджем в Новой Англии и при этом защищаю честь университета Гарвард (Кембридж, штат Массачусетс), храни его Иисус. Наяву я об этом самом Массачусетсе имею представление весьма смутное. И какого мистера Песочного Человека он мне тогда снится? Минни из Стэнфорда? Но ведь Стэнфорд вроде рядом, а Гарвард этот? Где-то у черта на рогах. Или это все из-за рэйчарлзовских очков? Рэй Чарлз становится во сне речкой Чарлз, а Стэнфорд Гарвардом?.. Шиза. Подозреваю, что есть всего один человек, к которому можно прийти с такой петрушкой и что зовут его Минни Маус.     

            К Минни идти стремно. Сидеть вот так и тупить — отвратительно. Срочно нужна идея. Встаю, начинаю от нечего делать ковылять по комнате и… вот оно! На подоконнике огрызок карандаша валяется. Отрываю со стены кусок отставшей обоины и строчу мышке письмо: «Прости за вчерашнее, я скотина и все такое, но нам надо поговорить. (По другому поводу)». Только заканчиваю писать, — слышу, за спиной сквозь зевоту:

            «О, доброе утро, Рэй… — это Барт зевает и глаза трет: — Чего без клавиш сегодня?»

            Очень кстати, думаю. На Бартов камешек в мой огород не реагирую и сразу же, без обиняков:

            «Старик, умоляю, смотайся на второй этаж и передай вот это одной клевой черной девчонке. А если еще и пива раздобудешь, не знаю… напишу балладу о добром Барте и буду ее петь всю жизнь на нашем перекрестке».

            Барт ржет:

            «Ну, если только голосом Рэя!» — берет мою записку, идет к двери и «Убирайся, Джек!»[5], скотина, насвистывает. Зато, минут через пятнадцать, каморка озаряется явлением ангела. Черного ангела с парой банок пива в руках. Ангел, молча, протягивает мне банку. Запотевшую, прямо из холодильника, и улыбается.   Беру, но открывать не тороплюсь. Сначала прикладываю ее, мокрую и холодную, ко лбу. Все-таки есть кайф на свете.

            «Ты сам меня прости, — это Минни говорит. — Сдается мне, я вчера самую малость перегнула палку».  

            Я что-то такое в ответ мямлю: мол, забей, это все шиза, ну и тому подобное. Сижу, прихлебываю из банки и чувствую: похмелье улетучивается. Может, от пива, может, от глаз ее с золотым блеском, в которые я смотрю сквозь затемненные стекла. Даже сон забываю, но мышка сама напоминает: что, мол, за разговор такой, интересно.   

            «Да, точно, — говорю. — Хотя, все это так, дичь какая-то фрейдистская, не знаю...»

            Она: «Раз уж начал — говори».

            «Ну ладно», — отвечаю. И выкладываю про греблю на речке Чарли.

            Минни молчит, а потом вдруг за руку меня хватает:

            «Идем», — говорит. И ведет меня наверх. Долго роется в своем барахле и вот протягивает мне «Большую детальную карту автомобильных дорог США за 1959 год». Разворачиваем мы ее на полу. Минни становится на коленки и принимается всю эту разноцветную паутину сосредоточенно изучать.

            «Прикол… — бормочет. — Вот Кембридж, штат Массачусетс. Вот Гарвард, а вот и речка Чарлз».

            «Клево, — говорю. — Ты, мол, детка, точно уверена?»

            А она: «Сам посмотри» — и пальчиком мне синюю загогулину с подписью: «р. Чарлз» показывает.

            Смотрю на карту. Смотрю на Минни, а глаз опять дергать начинает. Сразу вспоминается вчерашний гомофоб. Мистер голубоглазый блондин… Стоп! Серьезно? Голубоглазый блондин?!

            Таращу на Минни свои окуляры и выдаю:

            «Слушай, детка, а тот Кларк Кент в красном кабриолете, — может он быть гребцом из Гарварда?»

            «В точку!» — это мышка говорит. А у меня форменная измена начинается: в желудке что-то екает, ноги держать перестают. Присаживаюсь на матрац и хрипло так, интересуюсь:

            «Но как?!»

            «Такой прикол, — отвечает Минни и рядом садится. — На самом деле все просто: мир — это как бесконечный телефонный коммутатор. И все гнезда между собой связаны. Врубаешься?»

             «Не очень, — говорю, — хотя бесконечный коммутатор — это круто».

            «Ну, слушай», — Включает мисс выпускницу Стэнфорда и задвигает основательную телегу. Мол, всякие гуру учат, что материальный мир, каким мы его знаем — это фуфло. Иллюзия, то есть. Мол, реально только то, что мы пощупать не можем: энергия, из которой любая вещь состоит. Вернее, дофига разных энергий. Я энергия, она, домик наш пряничный, любой прикол, — все это энергия. И будто у каждой энергии есть свойства: у дерева — кора и листья, у Будды — просветление, у фонаря под глазом — фиолетовость, у русских — ракеты и Достоевский. Так везде и во всем. То есть любая энергия — это, ко всему прочему, информация об энергии, а энергия и информация — вроде как одно и то же.

            «Ну… — мямлю я. — Ци, и все такое? А при чем тут этот… супермен бриолиновый?»

            «А что ты в тот кон про свои золотые клетки рассказывал? По мне, так ты не хилый инсайт тогда словил: настроился на тонкое восприятие, почувствовал себя одним из гнезд гигантского коммутатора. Мистер сноб заехал тебе в глаз. А что, если ты принял его сигнал — частичку его энергии-информации ну… прямо с кулака? Теперь врубаешься?»

            «Круто, — говорю. — А так бывает?» — но думаю почему-то о другом. Получается, если я гнездо, то он, значит, разъем. И выходит, что мистер гомофоб поимел меня вчера не только буквально, но и метафорически, что, почему-то, особенно обидно.

            Минни смеется. Говорит:

            «Не парься. Просто прими как есть и выдохни».

            Но выдохнуть я не успеваю. В комнату заходит Барт и говорит: мол, Нэн просит передать, что если мы сейчас соберем себя в кучу, то еще успеем на Северный пляж. Там, мол, будет один прикольный концерт».

            «А кто играет?» — спрашиваю.

            «Рэй Чарлз, конечно», — прыскает мистер Шмулермэн.

            Словом, мы собираем себя в кучу и двигаем. Но не на сам пляж, а в один маленький прокуренный зальчик. Духота, жарища. Народу как сосисок в жестянке. Стоим, топчемся. Втыкаем в какую-то феерическую музыкально-кислотную вещь, которую делают на сцене волосатые парни в масках свиней. Свинтусы поют, выкрикивают стихи и вообще выкладываются по полной. После их почти двухчасового камлания в глазах еще долго рябит от стробоскопа, а в ушах стоит весенний кошачий вой гитар.

Потом пьем текилу с какими-то, не то гомиками, не то битниками и, похоже, это происходит в стрип-клубе. Приглушенный свет. Под потолком вертится зеркальный шар, а перед нами в луче желтого фонаря грудастая девица на шесте извивается. Помню, Минни указывает мне на одного чувака с бокалом пива:

            «Смотри, рядовой, это и есть тот самый Мориарти»[6].

            А я:

            «Ты уверена, д-детка? Он же на дне Р-р-рейхенбахского водопада!» — они с Нэн чуть под стол не катятся от смеха…   

            Потом неожиданно приходят сумерки. Мы с мышкой гуляем босиком по берегу океана. Под грохот волн на ходу сочиняем и сразу же декламируем что-то вроде:

Из-под навесного бланманже
Выскочила дама в неглиже
И сказала: не жалей огня,

Ведь в душе мустанги у меня.
Фильм Бертольда Брехта посмотри
И поймешь, что у меня внутри.
По губам замком, сердцам клеймо,

Каземат разглажен, мир — окно!..            

            А потом отрубаемся на чьей-то вписке. И…

            Дорис говорит:

            «Еще раз за тебя». — Подносит к губам бокал шампанского. Я киваю, тоже делаю глоток. Из гостей почти никого уже нет. Чуть слышно тикают старинные бронзовые часы с пастухом и пастушкой. Негромко трещат дрова в камине. Огонь зажигает мягкие золотые искры в глазах Дорис, кладет красно-золотые мазки на ее локоны. Я, в малиновом блейзере с университетским значком, стою, облокотившись на каминную полку.

            «И за твою победу в конце семестра».

            Я невольно улыбаюсь: «Да, мы тогда сделали этих недотеп из Йеля»

            «Кстати, о подарках: что все-таки тебе подарил отец?»

            Я вздыхаю: «Представь себе, ничего. Конечно, он у меня настоящий Скрудж, но оставить родного сына без подарка в такой день, по-моему, уже чересчур. Вообще, он какой-то странный в последнее время: какие-то намеки, недомолвки… знаешь, по-моему, он все-таки намерен отойти от дел и собирается передать мне руководство корпорацией. Только пока не знает как сказать».

            «А ты?»

            «Детка, будь у меня выбор, я бы предпочел профессиональный спорт. Но выбора у меня нет. Единственный плюс, — больше не надо будет унижаться, клянчить у него денег, каждый раз рискуя…»

             Негромко скрипит дверь гостиной, а потом раздается сиплый, прокуренный голос старого скряги:

            «Джош, мальчик мой, можно тебя на пару слов?»

            Я оборачиваюсь. Отец в смокинге, с белой астрой в петлице, стоит в дверях. В свете плафонов, сквозь редкий сероватый мох на макушке проблескивает его лысина.

            «Мадемуазель, я украду ненадолго вашего кавалера?» — улыбается он Дорис.

            «Разумеется, мистер Ричбёрд».

            Я, молча, киваю. Мы идем в его кабинет. Туда, где панели из темно-коричневого венге, пунцовые с золотом портьеры и бронзовая люстра из Версаля. Или из Букингемского дворца, я точно не помню. Отец сажает меня за свой необъятный стол, придвигает коробку сигар, достает из бара бутылку виски и сифон с содовой:

            «Давай выпьем, Джошуа, — говорит он. — За тебя и за твой день рождения. А потом… поговорим о подарке: он ведь еще не вручен».

            «Жду с нетерпением», — отвечаю я, с вежливой улыбкой принимая у него стакан.

            Ричбёрд старший неторопливо пыхтит сигарой и, отхлебывая виски, говорит:

            «Помнишь, Джошуа, тот ключ, который я подарил тебе на двенадцатилетие?»

            Я не могу сдержать горькой усмешки:

            «Конечно, папа. Более нелепого подарка я и представить не могу, равно как и требования, носить его не снимая».

            «Отлично сказано, черт побери! — смеется отец. — Кстати, сынок, а тебе когда-нибудь приходило в голову, что, если есть ключ, то, должен быть и замок?»

            «Может быть, но я как-то не думал…»

            «Ну и напрасно, потому что такой замок есть. Он в банковской ячейке «Дэпендэбл бэнк» на двадцать пятой улице. Начиная с твоего двенадцатилетия, я каждый год клал туда разные суммы. Сегодня за дверцей, которую отпирает твой самый нелепый подарок, около шести миллионов с мелочью. Да, эти деньги, так сказать, не очень чистые, поэтому я и предпочел ячейку обычному счету, да еще отстегнул руководству десять тысяч, чтобы ни мое, ни твое имя не фигурировало в их документах: — мало ли что пронюхают копы или налоговая. Так что никакой этой бумажной волокиты, только ключ. Номер ячейки — 2024. Ключ у тебя. Деньги твои. Надеюсь, твой собственный бизнес…»

            Мне еле удается устоять на ногах. Выпиваю виски одним глотком, мямлю: «Спасибо, отец, я… это так… прошу прощения, я сейчас… мне…» — выскакиваю из кабинета и вверх по лестнице в свою комнату. Запираюсь на замок. Чувствую, как бухает в груди сердце. Трудно дышать. Перед глазами сама собой всплывает картина шикарного банкета, который я закачу в ресторане на тридцать третьей улице. Позову всех. И… хотя, нет, к черту эту тупицу Дорис. Позову девчонок. И Джудит. Обязательно. А ведь она придет, никуда не денется. Пусть видит, что предпочла какое-то ничтожество настоящему чемпиону. Чемпиону во всем…

            Руки дрожат. Пальцы плохо слушаются. Кое-как срываю бабочку, расстегиваю тугой ворот сорочки и…

            И просыпаюсь от собственного жуткого, прямо-таки душераздирающего вопля. На сей раз без очков. Довольно стремная незнакомая комната. Несет кислятиной и гнилыми фруктами. Лежу на полу, на ворохе одеял. Мышка рядом, и глаза у нее, что твои чайные блюдца:

            «Эй, рядовой, приди в себя, это только сон», — говорит.

            Молча, лезу в карман своих милитаристских штанов: когда я в последний раз разоблачался на ночь? В лазарете, наверно... Достаю небольшой блестящий ключ.

            «Круто! На месте!» — Сердце бухает как бочка в проданной установке мистера Шмулермэна. Руки трясутся. Но не после вчерашнего, а от волнения. Тяну через голову цепочку с парой своих армейских жетонов и цепляю на нее ключ, чтобы не потерять.

            Мышка мне: «Странный ты какой-то. У людей некайфы́ с утра, а он сияет, будто Моисей на горе Синай. Что с тобой? И, кстати, что за ключ?»

            «Вот такой ключ…» — говорю. И не знаю, как начать. Причем, кажется, и вправду сияю. И никак не могу отделаться от идиотской картинки перед глазами: заливается церковный колокол. Мы с Минни под ручку выходим из какого-то, не то ашрама, не то дацана. Мышка как полагается в белом платье с фатой, я во фраке, в цилиндре и сигарой попыхиваю. Лысые монахи в шафранных простынях хватают нас за руки и ведут к розовому кадиллаку, точь-в-точь как у Элвиса, а Минни оборачивается и кидает в толпу букет. И падает он точнехонько в руки Нэн Резерфорд, которая стоит там вместе с Дугом.

            «Эй, Джонни, я, кажется, к тебе обращаюсь!»

            А у меня все слова из башки куда-то улетучились. Сижу, улыбаюсь как шизанутый, по сторонам глазею. Вшивятник здесь тот еще, похлеще, чем у нас на Кросс-Роуд. На полу какое-то тряпье, раздавленные бычки, немытые тарелки. Все стены размалеваны: Монстр, как в фильме «Тварь из Черной лагуны», распятый на кресте. Голая девица с огроменным ножом в руке, большой вздыбленный член, а под ним подпись: «В этой межрасовой войне победят черные!» Попадаются и стихи: 

            Все совершенство юности своей

            Неси туда, где быть нам суждено,

            Где нет одежды, голода и слез —

            Ты будешь там, ты сможешь видеть, видеть…

«Рядовой Хамбэкер! — взгляд у мышки строже, чем у миссис Крайстхэд со старой доброй Вишневой улицы. — Говори давай!»

            И я наконец-то лепечу:

            «Это его ключ. После драки подобрал. Ячейка 2024, Д-дэпендэбл бэнк. Мы… мы богаты, как сучки! Клянусь бородой святого Санчеса!»

            Мышке, естественно, объяснять ничего не надо, но на слова мои она реагирует скептически. Становится серьезной как пастор на кладбище: «Закатай, — говорит, — губу обратно, наивный человек. Ключ — это отличная вещь, но тут вообще без замазки. Скажу тебе по секрету, рядовой: такую ячейку может открыть только тот, кто ее закрыл. Такой прикол».  

            А я все продолжаю сиять и головой мотаю: «Боюсь, крошка, ты слегка ошибаешься. — Собираю мозги в кучу и воспроизвожу в точности, что мистер Рич задвигал про не совсем чистые деньги. Про то, как он хотел, чтобы его имя в документах не светилось. — Никакой, мол, бумажной волокиты, только ключ: так он своему бриолиновому сынку и сказал».

            «Ну а если он скажет папаше, что потерял ключ, а тот выдаст ему дубликат?»  — все еще сомневается мышка.

            «Не скажет, — отвечаю я уверенно. — Мистер Бриолин скорее с моста бросится, чем признается папаше, что облажался».

Врубается в это Минни не сразу, да оно и понятно. А когда все-таки догоняет, что это никакая не шиза, а самая что ни на есть реальная действительность, ее очаровательную черную тыкву сносит начисто. И как она завизжит: «Джонни, малыш! — будто тут целый батальон мышей. Вскакивает, опять садится, наконец, говорит: — я тебя люблю, милитарист ты двинутый!» — Достает из-под вороха одеял мои прикольные очки. Цепляет их мне на нос, виснет у меня на шее, и мы долго-долго целуемся. Потом трахаемся на грязных одеялах до изнеможения и это… даже не знаю, как сказать — невыразимо прекрасно.

А когда нас малость отпускает, достаю из заднего кармана штанов раздавленную пачку «Лаки страйк» и картонные спички. Закуриваем. Сидим, улыбаемся.

«Мышка, а как насчет Дугги и остальных?»

«А разве они не наши друзья? — поднимает на меня Минни свои карие глаза с текучим золотом. — Или, может, шести миллионов на всех не хватит?»

Словом, мы решаем: прямо сейчас одеваемся, встаем и идем разыскивать наших.

«Но сначала неплохо бы чего-нибудь пожевать» — предлагает мышка.

«И пива», — мечтательно добавляю я.

«И пива».

Барта находим сразу. Дрыхнет в соседней комнате в объятиях трех белых и совершенно голых нимф. Чутье подсказывает, что девчонки тащатся от чего-то чем-то не совсем детского, хотя самой старшей на вид не больше семнадцати. Трясу Барта за плечо: «Эй, мистер, вставай, в синагогу опоздаешь!»

Барт, слава богу, не в космосе, как его подружки, а вполне себе на земле. Продирает глаза, осторожно убирает со своей ширинки руку одной из девчонок. Та бормочет с блаженной улыбкой: «Полая мякоть бархатцевых гнезд… шиза… трахни меня, господи!»  

Барт демонстрирует мне средний палец и только после этого интересуется: вы чего, мол?

Минни ему: «Есть одна офигительная замазка и ее надо срочно обсудить. Так что вставай и двигай за нами. Кстати, где Нэнси с Дугом?»

«Не сторож я Нэн и Дугу, — бурчит мистер Шмулермэн, а потом косится на юных астронавток. — Народ вам не кажется, что этих леди не стоит оставлять одних в таком состоянии?»

Мышка кивает: «В точку. Надеюсь, здесь есть кто-нибудь трезвый, потому что нам очень-очень нужно спешить!»

Надежды Минни оправдываются. Спускаемся на первый этаж в гостиную, видим — в кресле чувак сидит. «Перри Мэйсона» по телевизору смотрит. Кресло, засаленное до лоска, из спинки серая пакля торчит. Чувак на скрип ступеней оборачивается. Странный какой-то. Вроде из наших. Рубаха с бахромой на голое тело, волосы до плеч, лицо бородатое, улыбчивое, только вот глаза… Не то, как у серийного убийцы, не то, как у русского секс-гиганта Распутина.

«О, добрый день, мистер!» — говорим.

А Минни добавляет:

«Мистер, там наверху три ваши сестренки не совсем в себе. Вы бы присмотрели за ними, а то… всякое может случиться».

Чувак расплывается в улыбке, кивает:

«Конечно, о чем речь! А что, вы уже уходите?»

«Да, — отвечаем мы одновременно. — Спасибо за гостеприимство, но мы очень спешим, дела».

«Жаль, — говорит чувак и глазищи его распутинские нас так и сверлят. —Может, еще увидимся…»

«Да, да, очень может быть», — соглашаемся. — Всего доброго!», — а чувак встает и любезно провожает нас до двери.

Выходим на улицу — святой Санчес! Да это же Кросс-Роуд! Наша викторианская хибара всего в паре кварталов отсюда.

«Мышка, — выдыхаю, — только не говори, что это ангелы нас сюда ночью перенесли. До пляжа не меньше четырех миль. Сдается мне, мы были малость не в том состоянии, чтобы ногами их одолеть». 

Минни и сама растерянно по сторонам озирается. Плечами пожимает.

«Не ангелы, — гогочет Барт, — а вот этот грейхаунд».

Прямо перед нами стоит обшарпанный школьный автобус. Желтый и древний как Ветхий Завет.

«Это девчонок и того чувака, — продолжает Барт. — Вы что, не помните ничего?»

«Смутно… — жует губами моя мышка. — Шиза какая-то».

«Минни, подруга, ты же сама больше всех хотела к нему поехать: он же здесь вроде… ну, вроде гуру местного. Я думал, вы оба гоните, что забыли…»

«А по мне, так этот мистер напряжный какой-то», — замечаю я.

«Ладно, проехали, — бурчит Минни. — Сегодня другой прикол».

«Так что за прикол-то? — интересуется Барт. — Джонни научился играть шестнадцатые триолями?»

«Скоро узнаешь».

Если Дуг с Нэнси не дома, то, скорее всего, в «Мандале». Добираемся до нашей викторианской хибары. Минни оглядывается на крыльцо и вдруг морщит носик, будто тухлятиной пахнуло:

«Крутняк… мистер Чипман!»

Возле крыльца стоит старенький форд купоросного цвета. А на самом крыльце его владелец в кремовом пиджачке. Нереально ровный пробор над левым виском делает мистера Чипмана похожим на героя рекламы телевизоров. Он ломится в нашу дверь: на крыльцо летит шелуха белой краски. Дверь заперта изнутри на засов. Оказывается, ее иногда запирают.

«Мистер Санчес! — бухает кулаками неприкольный Чипман, а дверь трещит, будто сейчас развалится. — Мистер Санчес! мисс Маус! Если немедленно не откроете, — вызываю полицию!»

Смотрю на мышку с недоумением.

«Наш домовладелец», — шепчет мне на ухо Минни.

«А что ему нужно?»

Нужно мистеру Чипману, естественно, денег. А сколько в точности — и сама мышка толком не помнит: что-то около четырех сотен.

«У тебя есть?» — интересуется. Лезу в нагрудный карман хэ-бэ. После наших улетных приключений у меня остается только полтинник, двадцатка да несколько баксов. Стою, тупо пялюсь на свое имущество, а в это время мистер Чипман оборачивается прямо на нас. Круглые глазенки при виде денег вспыхивают, что твои лампочки: «Мисс Маус! — кричит, и, громко дыша, к нам подскакивает. — Слава богу, а то мистер Санчес меня, кажется, не намерен меня впускать!»

Не успеваю и рта раскрыть, а мистер Чипман уже выхватывает бабки у меня из рук. Цедит сквозь зубы: «благодарю, молодой человек», быстро пересчитывает и сует в карман брюк. Потом смотрит на нас и глаза у него что у кота. Это когда ты даешь ему понюхать кусок ветчины, который сам тут же и уминаешь:

«А остальное? Здесь только семьдесят пять, — возмущается он. — мисс Маус, вы помните, что должны мне с учетом этого месяца, четыреста двадцать пять долларов?»

«Помню», — вздыхает в ответ Минни.

«Так давайте деньги, раз помните! — Мистер Чипман бодро хлопает себя по брючному карману. — Или мне все-таки вызвать полицию?»

Мышка нервно жует губу. Смотрит на Барта, потом на меня, и выдает:

«Завтра вечером».

Мистер Чипман обводит всех нас взглядом, полным сомнения. Кривится, но уступает:

«Так и быть. Но если завтра не увижу денег, ночевать будете под мостом!»

Отирает со лба испарину, что-то бормоча себе под нос, садится в свой купоросный форд и жмет по газам. Молчим. Провожаем глазами неприкольного человека, которому вздумалось лишить нас пива.  И вот дверь развалюхи открывается.

«Завтра вечером? — встряхивает светлыми кудряшками Нэн вместо приветствия. — Сестричка, ты… хорошо подумала?»

«Итак, детка, какие планы? — ухмыляется Дуг в пиратскую бородищу. — дадим концерт на перекрестке или подломим церковный ящик для пожертвований?»

«Народ сдается мне, мы малость не в том положении, чтобы стрематься, — говорю. — Даже если мистер жлоб оставил нас без пива».

Минни кивает. Говорит, что, мол, нашему рядовому нужно сделать одно заявление и зовет всех к себе в комнату. Язва Барт опять прохаживается насчет своих шестнадцатых триолями, а Дугги, сделав серьезную мину, замечает, что всегда, мол, знал: следующий мессия, который явится на Землю будет черным.

«Ну что за трепло!» — вздыхает на это крошка Нэн.

«Минни, — спрашиваю, — детка, а пиво дома осталось?»

«Наивный черный парень» — прыскает мистер Санчес.

У мышки мы падаем кто, на матрацы, кто на пол, а она вынимает из мексиканской коробки аккуратный желтый косячок:

«Эта вещь легкая, для ясности ума. — Своим текучим золотом на меня поблескивает: — Тебе слово, рядовой».

В голове и вправду проясняется. Слова сами с языка прыгают. Показываю всем ключ от ячейки и задвигаю про мистера Кларка Кента из Гарварда, про свои сны, про клетки и про капсулы… Часа три говорю. Или это только так, кажется? А народ ничего сидит, втыкает. Дальше мышка добавляет щепотку своей теории. Тоже часа на три. А потом Нэнси белую прядку с лица отводит. И взгляд у нее такой… ну вроде как у доктора из шизового заведения при виде Наполеона:

 «Люди, — лепечет, — вы это серьезно или все-таки прикалываетесь? Раньше только Дуг гнал и это было нормально. А теперь, что, у всех шиза?»

«Детка, не кипятись, — вступается за нас Дугги. — Шиза — это мультфильм про сон господа бога. У каждого в жизни есть выбор: либо ты в мультфильме и паришься по всякой фигне, либо ты не в мультфильме. Делаешь свою вещь и вообще не паришься. А если ты не в мультфильме, твое зрение свободно от покрывала Майи. Ты начинаешь видеть мир, как он есть, со всеми его обломами и плюшками, и врубаешься, что обломы для тех, кто в мультфильме, а плюшки как раз наоборот, для тех, кто снимает для Всевышнего свой мультфильм. Так что мы имеем дело с обычным явлением Нехилой Трансцендентной Божественной Плюшки и ее стоит принять с благодарностью: иначе будет просто невежливо».   

«Хорошо сказал, мистер Санчес! — одобряю я, а Нэн все ерепенится: — Люди, да врубитесь вы! Джонни проглючило: с кем не бывает! И вы собираетесь идти в тот банк за бабками только потому, что Джонни так подсказал глюк? Ну шиза же!»

«А ключ?» — это я говорю.

«Что, ключ? — не унимается Нэнси. — В банке у вас его отберут, а самих вас повинтят копы, так что мне потом придется одной разбираться с вашим залогом. Честно скажу: меня это совсем не прикалывает».

Смотрю на нее и думаю: похоже, легкая мышкина шмаль подсадила нашу Нэн на измену. Становится немного стремно: а вдруг и у меня начнется. Прислушиваюсь к себе? Нет, мне прикольно. Только легкий сушняк.

«Мисс Уайт, ты подумай, — говорит Дуг. За плечи ее приобнимает целует в щечку. — Это же такой жирнющий, хорошо прожаренный сочный кусок американской мечты… пусть шиза, но не попробовать — значит обречь себя на пожизненное экзистенциальное страдание. А что, если не лажа? А вдруг мы все здесь короли мира и назавтра каждый траханый капиталист с Уолл-Стрит возопиет от зависти? Потому что, у нас будет свой независимый Уолл-Стрит, а еще лучше  — главная музыкальная вещь этого века. Ты только представь: полмиллиона народу, а кислоты и дури столько, сколько даже Брахме в его сне не виделось. Будут “Самолеты”, “Лифты”, Хендрикс и те парни с трудно запоминаемым названием: как же их там? “Чистой воды возрождение Криденс”? А открывать будет “Спаржа восприятия”! И обязательно снимем о нашей вещи офигенный цветной фильм с Нэнси Резерфорд в главной роли. И он получит Оскара!»

«Вот это задвинул!» — усмехается Нэнси. — Похоже, ее начинает отпускать.

«Между прочим, долг мистеру Чипману в четыреста монет тоже никто не отменял!» — добавляет моя мышка.

«Вот именно!» — поддакивает Дугги.

«Предположим, — задумчиво говорит Нэн. — только, люди, это же банк. Место, где работают взрослые серьезные дяди. Дуг, ты собираешься шлепать туда в своих задрипанных джинсах и пиратской бороде?

«Детка, — скребет бороду Дугги. — А ведь ты права».

Мистер Санчес смотрит на Нэн, на меня, а мышка говорит: «Народ, ну не тупите! Барти, ты же выручишь друзей?»

Все оборачиваются на Барта. И верно: если он слегка побреется, вымоет волосы, малость почистит костюмчик, его не то, что в банк — на прием к президенту будет пустить не стыдно.

«Знаете, чуваки, — говорит смурной Барт. И это, кажется, его первые слова после наших с Минни объяснений. — Я читал книжку одного русского. Давно уже. Нудятина дичайшая, но прикольно. Там был студент — битник или вроде того, и была у него своя русская мечта. Ради этой самой мечты он грохнул одну богатую старую леди и позаимствовал у нее немного денег. Но не потянул. Подсел на измену, начал откровенно лажать и копы вычислили его на раз. Вот я и думаю…»

«Забей, Барт, — смеется Минни. — Я этот роман тоже читала и вот что тебе скажу: русские — это такой народ. Они просто задвинуты на страдании и чувстве вины и ловят с этого кайф!»  

«Может быть…» — тянет Барт.

Я ему: «Эй, чувак, ну неужели тебе не хочется поквитаться с мистером Бриолином за то, что ему вздумалось гасить и оскорблять твоих друзей?»

«Может быть, — тянет Барт. — Только… чуваки, стремно мне. Нет, не из-за мистера Бриолина, не из-за копов, а из-за восьмой заповеди. Врубаетесь? Ничего не могу с собой поделать…»  

Тут даже Нэнси не выдерживает, взрывается как напалмовая бомба: «Барт, ты опять?! Решил меня оставить без нового платьишка и маленького домика на побережье?!»

Наконец, за нашего правоверного хасида берется сам мистер Санчес. Мол, тот ярчайший представитель гарвардской урлы, который позавчера набил нам морды, этих шести миллионов просто-таки недостоин, хоть с религиозной, хоть, с общечеловеческой точки зрения. Мол, он, Барт, сможет распорядиться своей долей, как ему вздумается, — даже синагогу на папашином дворе построить.

Барт молчит, в пол смотрит. И вот достает из нагрудного кармана бумажку с портретом кудлатого президента Джексона. Говорит:

«Ладно, народ, хватит трепаться. Двигаем в “Мандалу”. Я угощаю».

***

            — Все, жду от вас отчета сегодня в семь вечера! — буркнул Джефри в смартфон и нажал отбой. Потом опять посмотрел на Майка. Нервно присосался к никелированному мундштуку и окутал журналиста облаком сладкого вишневого пара. — Так вот, к черту редакционную политику. Это все-таки юбилейный выпуск. Нет, я ничего не имею против той чернокожей гомо-рэперши размера плюс-сайз. И против той иконы феминистской ярости, которая противостоит миру токсичной мужественности тоже. И против того милого азиатского паренька, как его там?.. против него тем более. Но, черт побери, Майк! Это Юбилейный выпуск! Я хочу, чтобы, по крайней мере, в этом номере на обложке было что-то… что-то настоящее. Вроде годовщины выхода «Сержанта Пеппера» или «Стены», но еще круче. Настоящая бомба. Что-то такое, перед чем… — он бросил вэйп на стол и защелкал пальцами. — Ну ты понимаешь!

            — Понимаю, — хитро прищурился Майк.

            — Узнаю этот взгляд, — усмехнулся главный. — Уже есть идея?

            — Есть.

            — Ты меня сегодня просто поражаешь, Майк. — Очередное приторное облако поплыло в сторону журналиста. — Выкладывай.

            — Как насчет юбилея «Эс Эйч Ар»? Как раз в этом августе.

            — Эс Эйч? — наморщил лоб Джефри.

— Так ты ничего не слышал про «Саншайн Рекордз»?

— Судя по названию, что-то из шестидесятых?

— Так и есть.

— Но ты уверен, что это действительно то, что надо? — Придвинув к себе ноутбук, главный забил в Google: «Саншайн Рекордз». Поиск выдал какую-то сербскую рэпкор-группу и «Солнечное рэгги» Боба Марли.

— Не пытайся, — помотал головой Майк. — В интернете информации нет. Деятельность «Эс Эйч Ар» не очень-то афишируется: основатели не дают интервью.

— Тогда рассказывай.  

            — Рассказываю. «Саншайн Рекордз» появилась на свет пятьдесят лет назад. С самого начала это была студия не совсем обычная, а точнее, совсем необычная.

            — Это как?

            — Фактически она всегда работала и продолжает работать себе в убыток.

            — Пятьдесят лет? — присвистнул главный. — Прости, Майк, что-то я не верю.

            — Поверь. — усмехнулся журналист. — Тут все просто. «Эс Эйч Ар» спонсирует несколько компаний и персон с достаточно громким именем.

            — Например?

            — «Маус и Хамбэкер». Знакомо?

            — Это… те ребята, которые делают крутые солнечные очки по шестьдесят косарей за пару?

            — Ответ правильный. Далее, кинокомпания «Санчес Филмз». Помнишь?

            — Кажется…

            — Вспоминай.

            — Подожди… не они в семидесятые снимали артхаус вроде «Волшебного христианина»? У них еще играла эта светленькая, как ее…  Натали… Нэнси…

            — Резерфорд. Далее, фирма «Эл Эйч: Аналоговые синтезаторы». Слоган «Тот самый звук» тебе о чем-нибудь говорит?

            — И?

            — Автор самого продаваемого self-help бестселлера последних десятилетий «Жизнь без страха» в представлении, думаю, тоже не нуждается, —подытожил Майк.

            — Барт Шмулермэн? Да, читал. Только почему они? Что между ними общего?

            Глаза Майка превратились в две лукавые щелочки:

— Даю подсказку: топ 500 позапрошлого года.

            — «Спаржа восприятия»?

            — Именно.

            — Да ладно! Серьезно? Все из одной группы?

            — Так и есть.

— Ты меня сегодня определенно поражаешь, Майк, — пролепетал Джефри. — Значит, убыточная студия, которую взрослые дяди и тети с общим музыкальным прошлым тащат на себе целых полвека, это такая форма благотворительности?

— Студия — это своего рода храм, — пояснил Майк. — В лучших традициях коммуны шестидесятых. При «Эс Эйч Ар» есть гостиница (постояльцы, естественно, не платят за нее ни гроша), залы для занятий йогой, боевыми искусствами и много, чего, еще. На «Саншайн Рекордз» любой начинающий музыкант может записаться совершенно бесплатно, если конечно… окажется достаточно талантливым: претенденты проходят строгий отбор. Кстати, «Лицемеры» свой первый альбом записали именно там. И «Страх поездов» и «Река забвения» и «Остров механических женщин» и… продолжать?

— Достаточно, — выдохнул Джефри. — У меня только один вопрос: где я, черт побери, был раньше, что узнаю об этом только сейчас?!  

            Тула-СПб: 2018—2021

Похожие статьи:

Рассказы → Незначительные детали

Рассказы → Культурный обмен (из серии "Маэстро Кровинеев")

Рассказы → Как открыть звезду?

Рассказы → О любопытстве, кофе и других незыблемых вещах

Рассказы → Лизетта