В это долгое и изначально обреченное на неудачу путешествие меня призвали не ведомая купечеству и торговцам страсть к наживе, не знакомый морякам ветер дальних странствий, не любовь к приключениям, но лишь неутолимая жажда знаний.
Долгие годы я – домосед, ненавидящий переезды и перемены пуще всего на свете – посвятил поискам праязыка – того, на котором говорил Господь к Адаму и Еве в садах Рая. В поисках древнейшего, данного Владыкой нашим, следственно, совершеннейшего из языков, не сравнимого с беднейшими и ничтожнейшими наречиями грешного рода человеческого, изучил я многие иные: ныне живущие и умершие; признанные наилучшими для людей ученых и употребляемые простецами и невеждами; узнал слова городские и сельские; научился читать тайные письмена и книги из стран далеких, с обычаями чуждыми и странными.
Прочитал я бессчетное количество томов и свитков на греческом и халдейском; на еврейском – языке тайны, и латыни – языке, идеально пригодном для переписки меж знающими и ведающими; постиг смысл гиероглифов, на египетских монументах начертанных, и знаков письма веревочного, коим сообщаются индейцы в Новом Свете. Проштудировал трактаты алхимические и инкунабулы некромантские, вдохновленные то ли ангелами небесными, то ли искусством шпионским труды великого Раймона Луллия и каббалистические измышления отвергнутого Богом народа.
Долго искал я, но так и не нашел язык совершенный среди книг и бумаг. И тогда подумал я в сердце своем: в Раю первые люди пребывали невинными и безгрешными, и были изгнаны на Землю за то, что отведали от древа познания. Познав смерть, болезни и страдания, утратили Адам, Ева и потомки их память о том, что было в Раю. А сие означает, что только те, кто не утратил чистоты и невинности, хранят им самим неведомое знание, сокрытое в душах, как прекраснейший и драгоценнейший карбункул. Но кто в наши дни чист и невинен? Только разве младенцы несмышленые - лепечущие, но не говорящие, или животные, к речи человеческой вовсе не способные.
Значит ли сие, что дикари, обитающие в Раю Земном, ныне зовомом островами Соломоновыми, что таятся на 180 параллели, или загадочным островом Эскондида, - столь же невинны, как новорожденные и скоты, - те, кому отказываем мы в разуме, приобретаемом жизненным опытом и многотрудными учениями?
Тогда и решился я продать свой скромный домик и богатейшее собрание книжное и отправиться на поиски тех, кто не утратил знания языка совершенного.
Собрав скудные пожитки и заплатив суровому капитану с обветренным ликом, вступил я на борт «Дафны», что намеревалась плыть в дальние моря, сквозь чужие острова, среди которых, как надеялся я, встретятся нам и Соломоновы.
Плавание наше проходило в благоприятное для морских странствий время года: море было тихим, ночи – звездными. Часто останавливались мы у маленьких атоллов и островков, где местные жители в обмен на бусы и яркие ткани приносили всё потребное для долгого путешествия: и ароматные фрукты, и свежую воду, и мясо неведомых животных. Если мы задерживались в тех местах достаточно долго, я разговаривал с дикарями, учил их языки.
Но не было среди них того, что обладал бы богатством и выразительностью языка совершенного. Бедными и грубыми были чуждые слова, а о грамматике эти люди, рядом с которыми наши простецы показались бы ученейшими, - не ведали и вовсе.
Часы складывались в дни, а дни – в недели. Спокойным было наше плавание, наверное, слишком спокойным, чтобы не вызвать у врага рода человеческого злобы и зависти. Темной ночью налетел невиданной силы смерч; черные тучи закрыли звездные очи небес; полил дождь, словно во времена Потопия. Волны вздымались выше мачт и парусов «Дафны» и раскачивали наше, ставшее столь беспомощным пред силами природы, суденышко. Убоявшись смерти в тесной каюте, я выскочил на палубу и был смыт волнами, что перекатывались с грохотом пушечных выстрелов через полуют и корму, грозя разбить вдребезги наше судно.
Оглохший от грома, ослепший от молний, перепуганный и нахлебавшийся соленой воды, я все же нашел в себе силы ухватиться за какую-то доску. Течение и волны уносили меня все дальше от «Дафны», на которую – как на единственное спасение мое – смотрел я, умоляя Господа смилостивиться над бедным рабом своим.
Дальше – не помню.
Не знаю, что стало с кораблем нашим, но мне посчастливилось выжить. Очнулся я, когда доска моя – утлое прибежище, качаемое ласковыми волнами, - ударилась о каменистый берег неведомого мне острова. Едва нашел я силы, чтобы выбраться на сушу, и снова лишился сознания.
Обитавшие на островке дикари подобрали меня и залечили мои раны.
Эти люди – с черными, как смоль, волосами, украшенные алыми и белыми цветами, с кожей цвета мёда, одетые в юбчонки из листьев, едва прикрывающие срам, - были добры ко мне. Они дали мне еду и питье, выделили для жилья хижину с плетеными стенами, крытую пальмовыми листьями, научили собирать полезные плоды и травы и отличать их от ядовитых.
Прекрасна и спокойна была жизнь среди дикарей, что, как дикие звери, ведают мудрость природы и не нуждаются в иной. На легких лодчонках мы выходили за рифы и ловили сетями рыбу, по вечерам пили сладкое вино из ягод. Ночами я часто лежал на берегу, смотрел на звезды, что складывались в мозаики неведомых созвездий, - и слушал мелодичные, гортанные, то веселые, то печальные песни, которые часто пели прекрасные дикарки.
Подобно Раю Земному – чистым и невинным было это место. И истинным раем стало оно для меня, когда однажды вечером в мою скромную хижину пришла юная девица – пришла, чтобы остаться навсегда и озарить дни мои светом, а ночи – страстью.
Именно она – та, кого назвал я, кощунствуя, своей Евой, ибо у местных обитателей не было имен, - научила меня языку дикарей. Он звучал, как шелест волн на рассвете, шепот ветра в листве, стрекотание цикад и пение птиц, рычание дикого зверя и звонкий смех моей любимой.
Плавным и текучим, словно воды реки Вечности, был этот язык – воистину совершеннейший из когда-либо звучавших под небесами. Слово, значащее сегодня «полуденный прилив», могло завтра обернуться – как куколка бабочкой, - «спелым кокосом» или «синим цветком, отливающим индиговым цветом на закате». Улыбка, наклон головы, движение руки, каждый шаг и вздох могли изменить правила грамматики, принятые в мире ученых людей вечные и нерушимые значения слов. Истинными и неизменными оставались лишь чувства и мысли, но лишь те, что можно передать без слов – от сердца к сердцу, от души к душе.
Вместе с языком дикарей постиг я высшую мудрость, величие и красоту мира, созданного Господом для грешных и ничтожных нас. Постиг – и уже не нуждался ни в чем ином.
***
Эти записки я пишу, сидя в каюте корабля, что две недели назад остановился на рейде Райского острова, имени которого я не знаю и теперь уже не смогу узнать никогда. Команда, уставшая от солонины и тухлой воды, истомленная вечной качкой и корабельной рутиной, высадилась на берег.
Матросы небрежно, словно смахивая крысиное дерьмо со стола, поубивали мужчин и детей, расхватали кричащих девушек и женщин, которых потом, натешившись, бросили в подожженные ради развлечения хижины.
Меня же, признав во мне европейца и человека ученого, «спасли из дикарского плена» и ныне везут туда, куда мне не хочется возвращаться. Снисходя к якобы пережитым мною ужасам и страданиям, команда корабля не досаждает мне, позволяя оставаться одному в каюте столь долго, сколь мне угодно.
Мне же угодно лишь завершить начатое, перевести в слова почти позабытого родного языка случившееся со мной, и замкнуть свои уста отныне и навеки.
Милосердное море примет меня в свои объятья. И да будет Господь единый мне судьей.
Похожие статьи:
Рассказы → Успешное строительство и вопрос перенаселения
Рассказы → Легенда о единороге
Рассказы → Бритва Оккама (из ненаписанной схолии)
Рассказы → День, когда Вселенная схлопнулась [Рифмованная и нерифмованная версии]
Рассказы → Красная Королева
