Брачный зов

Мы не можем вырвать ни страницы из нашей жизни, хотя легко можем бросить в огонь саму книгу.

Жан-Поль Сартр

Давно осознав тот известный факт, что за выдающиеся дарования даже и отпетому негодяю порой прощается очень многое, он настолько привык к этой данности, что не стеснялся ею злоупотреблять. Король сцены, из-за которого представление неоднократно прерывалось прямо посредине акта и не могло быть продолжено, пока зрители, купая своего кумира в океане оваций, аплодировали ему, стоя на протяжении многих минут. Его постоянно вызывали на бис, снова и снова прося исполнить хотя бы отрывок из арии, в котором во всей красе раскрывались его королевские ноты.

Он никогда не подходил к своим образам формально: изучая историю и культуру региона, в котором разворачивалось действие той или иной постановки, личность и характер своего героя, он максимально вживался в роль и не просто пел, но играл и проживал каждую арию. Даже пропевая вокализы, он мог без единого слова вложить в звук всю боль, радость или печаль, взяв нужные аккорды на струнах зрительских душ.

Публика замирала, а женские сердца начинали биться всё чаще и чаще, когда он представал перед ними в роскошном костюме и гриме и превращал своё дыхание в звук, совмещавший воедино всю грациозность и мощь его бесподобного голоса.

Актёрское дарование, позволявшее заплакать или рассмеяться одним лишь усилием воли, поражало и восхищало массы. Сценическая естественность, с которой он исполнял любое действие, использовал жесты и мимику или демонстрировал навыки фехтования, заставляла поверить в то, что он действительно живёт на сцене. Речь, всегда звучавшая столь убедительно и правдоподобно, как если бы его разум порождал известные слова из оперных арий в текущий момент, а не воспроизводил в сотый раз давно изученный текст, трогала до глубины сердец. Всё в нём было на высоте, и каждый спектакль с его участием смотрелся как нечто настоящее: сначала было томительное ожидание, затем — чарующее послевкусие; но в процессе игры, которую зрителям хотелось наблюдать вечно, оживали и существовали собственной жизнью герои, короли и вельможи, империи и царства. Всем казалось, что здесь и сейчас, пусть даже и недолгое время, перед ними действительно находятся истинные правители, наделённые властью над подданными, либо олимпийские небожители, вершащие судьбы смертных. Создавалась иллюзия, что здесь, на широкой сцене, наблюдается лишь малая часть некоего гигантского, колоссального оперного мира, в котором каждая радость или боль выражается в пении, исходящем из глубины души, сопровождая любое действие, будь то удар меча или клятва в вечной любви. Казалось, что в то самое время, пока король, здесь и сейчас, поёт со сцены о чём-то своём, где-то там ещё, далеко за пределами кулис, жители его царства поют, занимаясь другими делами: слуги, горничные, солдаты, простолюдины и знать — все те, кто не попал в поле зрения во время оперного спектакля. И в то время, когда один герой участвует в одних делах и событиях, — жизнь не стоит на месте и что-то не менее загадочное и яркое происходит где-нибудь ещё с кем-нибудь другим.

Окружающие с трудом могли это объяснить, но, казалось, все — будь то актёры, начинавшие лучше играть, подтягиваясь в меру своих сил до его уровня исполнения, или обычные зрители, терявшие понимание условности происходящего и начинавшие воспринимать себя не пассивными созерцателями спектакля, но живыми участниками разворачивавшейся истории — получали от него часть той яркой необычной силы, которая просто била из него ключом подобно тому, как магнит, не утратив и капли своей силы, способен передать свои свойства длительное время контактировавшему с ним металлу. Или лучина, способная зажечь огонь во многих светильниках.

Жестокий человек с чёрным сердцем, не ставшим и на каплю светлее от своей эстетической тяги к прекрасному, он исполнял только главные партии, играя роли благородных и мужественных персонажей, преисполнявших зрителя чувствами глубокого уважения, сопереживания и симпатии.

Ведущий себя самоуверенно и развязно, как будто бы всё вокруг принадлежит лишь ему одному и сам он — непогрешим и прав всегда и во всём, а прочие всегда ему чем-то обязаны, он совершал всё, чего только пожелает его самовлюблённая избалованная натура, живя текущим мгновением без мыслей о будущем, и не считался с возможными последствиями. Ведь, в самом деле, как можно запретить «свободному человеку» поступать сообразно своим убеждениям!

Опускаясь до мелких пакостей, он не терпел тех людей, которым почтенная публика заслуженно рукоплескала помимо него, и тех, кто просто казался в чём-либо превосходящим его самого, стремясь отравить им жизнь любыми доступными ему средствами. Люди, знавшие его не понаслышке, уважали и признавали выдающиеся вокально-сценические способности и неповторимую мужскую харизму молодого, но уже состоявшегося оперного певца. Однако любой из них, кто хоть немного разбирался к своим годам в жизни, старался держаться от него на некотором расстоянии. Поэтому круг близкого общения в основном составляли либо наивные простаки, попадавшиеся на крючок обаятельного подлеца, становясь очередной марионеткой для достижения низменных целей, либо другие мерзавцы, близкие гнусной натуре по духу.

Впрочем, сравниться с ним в коварстве, предательстве, интригах и вероломстве могли лишь немногие. Будучи малым, но испорченным не по годам ребёнком, привыкшим без промедления получать всё, что ему хотелось, в ту же минуту, когда ему это хотелось, он уже начал совершать свои первые шаги на пути злодейства, испытывая особенное удовольствие от безнаказанной подлости ради самой безнаказанной подлости. При этом он обожал совершить какую-нибудь подлость так, чтобы это не только сошло с рук ему самому, но было поставлено в вину другому человеку. Так, например, он мог разбить посуду и назвать виноватым старого седого слугу, прослужившего полвека в этом имении верой и правдой, оставив бедолагу на улице.

До поры до времени даже и это можно было назвать невинными забавами на фоне того, что началось потом. Он испытал свой первый укол ревности, когда в семье появилась новорожденная сестрёнка. Не разделяя общей радости от прибавления в благородном семействе, мальчик был погружён в свои тёмные думы. Мысль о том, что он больше не является центром вселенной, по первому зову которого солнце и луна обязаны сменять друг друга на небе, уже сама по себе была для него невыносима; но добавившийся к ней факт того, что отныне родительскую любовь и внимание будет испытывать кто-то ещё и, соответственно, армия слуг будет угождать кому-то другому, переполнила чашу негодяйского терпения. Найдя подходящий момент, маленькое чудовище взяло в руки подушку и сделало так, чтобы мило дремавший ангелочек больше не просыпался. За что, в итоге, была несправедливо наказана поседевшая от ужаса кормилица.

Но это было только начало. Став взрослее и избалованнее, он всё-таки взялся за ум, начав проявлять интерес к образованию. И дело, естественно, заключалось вовсе не в светлой тяге к знаниям, а в освоении того, что может в дальнейшем способствовать обретению славы, богатства и власти, помогая в осуществлении его тёмных замыслов.

Талант к вокалу и наклонности к музыке проявлялись в нём с ранних лет, поэтому период ломки голоса переносился им с особой злостью, вымещавшейся на окружающих.

В дальнейшем он открыл для себя удивительный мир удавок, стилетов и ядов, но это лавина нарастала постепенно, начинаясь со снежного кома.

Сначала была собака с глубокими и добрыми глазами, без задней мысли принявшая отравленную еду из рук молодого хозяина. Вскоре она уже билась у его ног, жалобно скуля и напрасно взывая к нему с немой мольбой в грустном взгляде. Тогда на ребёнка никто не подумал.

Затем была старая гувернантка, почтенный возраст которой не дал никому повода подозревать чей-то злой умысел.

Апофеозом стало отравление родителей, после которого пузырёк с ядом был обнаружен среди личных вещей повара-азиата, нанятого аристократической четой из любви к экзотике. Не владеющий языком, бедолага так и не смог убедить никого в своей невиновности вплоть до того момента, как палач привёл в исполнение приговор.

В виду несовершеннолетия единственного наследника, фактическим владельцем оставшегося после них имущества сделался дальний родственник, которого погибшие всегда сторонились при жизни. Заядлый любитель абсента, опиума и морфия, в своё время пылавший противоестественной страстью к родной сестре, он слыл известным завсегдатаем игорных и публичных домов. Совершенно не уделяя ребёнку внимания, он превратил его родовое поместье в вертеп декадентства и разврата, где собирались на шабаши пьяных оргий его многочисленные любовницы и, как поговаривали, любовники.

Его обычными развлечениями можно было назвать сожжение котят и щенков заживо в камине; пририсовывание усов и бород к дамским портретам и прочее глумление над произведениями искусства; безудержное мотовство и всевозможные омерзительные пари, заключаемые с аристократическим сбродом, как то: спор о том, кого первым вырвет во время вакханалии, кто сможет навалить большую кучу на пол или выдумать самое длинное и витиеватое ругательство, ни разу не повторяясь.

Впрочем, подобному транжирству не суждено было продлиться особенно долго, ибо по достижении наследником совершеннолетия его дальний родственник был найден с порезанными венами в ванной с шампанским, в окружении окровавленной опасной бритвы и томика поэтического романа Байрона «Дон Жуан», промокшего от алкоголя и крови. Что, в общем-то, не вызвало у многих ни удивления, ни жалости.

Став полноправным наследником, молодой душегуб заложил всё, что мог, и, не будучи привязанным к конкретным людям или местам, отправился познавать море естественных и противоестественных пороков на корабле моральной вседозволенности под знамёнами эгоизма. Не забывая при всём при этом выделять время и для своей разносторонней образованности, в особенности — в вопросах, имеющих непосредственное отношение к оперному искусству, понимаемому им не только как синтез прочих форм искусства, но и как вершина искусства вообще.

Для человека без совести и принципов в этом мире всегда открыто множество тёмных дверей. Но каждая из них, распахиваясь на всю широту своей адской пасти, тем самым перекрывает проход по узкому коридору, отделяющему материальный мир от мира духовного.

Так он и жил, не считаясь ни с кем и ни с чем, кроме собственной воли, пока однажды его надушенную гримёрку не посетил загадочный визитёр. Возникнув словно бы из воздуха, незваный гость кашлянул, привлекая к себе внимание, чем вынудил молодого певца по-настоящему содрогнуться. Не слышавший, как кто-либо переступает порог, тот едва не вскрикнул, машинально схватив со стола сценическую шпагу, и, опрокинув стул, уже вскочил со своего места, но тотчас же застыл в оцепенении. Войди к нему без стука и без спроса, любой навязчивый поклонник рисковал бы иметь дело с грозными церберами, готовыми явиться по первому зову владельца. Но от таинственного посетителя веяло чем-то настолько неестественным и богомерзким, настолько противным всему мирозданию, что это парализующее чувство отвратительного и инородного передалось и певцу.

— Браво, брависсимо, — сдержано захлопав в ладоши, произнёс бархатистым басом незнакомец в старомодном костюме, не отражавшийся в зеркале и не отбрасывавший тени. — Боюсь прозвучать банально, но Орфей в Вашем исполнении был просто бесподобен.

Первый шок уже успел миновать, и молодой певец собирался было спросить явившегося, что тот себе позволяет, но обнаружил, что тело сковано и язык одеревенел.

— Я следил за Вашими постановками с самого начала. И, надо признать, нахожу Ваши трактовки довольно свежими. Не имеющими аналогов. Иногда весьма необычными, но, несомненно, самобытными. А самое блистательное пародирование, как известно, никогда не сравнится с оригиналом, — как ни в чём не бывало продолжил посетитель, обходя и осматривая гримёрку и её обитателя. Казалось, костюмы, маски и всяческий реквизит вызывают в нём неподдельный интерес.

— И, без сомнения, лишь такой человек, как Вы, сумеет по достоинству оценить тот шедевр, который ваш покорный слуга взял за смелость Вам предложить, — положив неизвестно откуда взявшуюся тетрадь на гримёрный столик, незнакомец сделал приглашающий жест рукой, и в этот момент к молодому человеку вернулась свобода движения.

Первым делом метнувшись в сторону, — он неожиданно для себя впечатался в сплошную стену, не сразу осознав отсутствие привычной двери. Не доверяя одним лишь глазам и ощупав холодную каменную поверхность вспотевшими руками, он резко развернулся и, выставив шпагу, стал звать на помощь.

— Как предсказуемо, — с язвительным сожалением отметил незваный гость. — Признаться, я надеялся, что человек Вашего склада ума поступит иначе, чем большинство. Что ж, иногда мы все ошибаемся. Хотя бы молиться и причитать не начали, уж и на том спасибо. Только, прошу Вас, не делайте глупостей. Вульгарный поединок в мои планы не входит. Ни одна живая душа Вас сейчас не услышит, поэтому крики бесполезны. А помещение Вы сможете покинуть хоть сразу, как только мы закончим нашу беседу.

— Кто Вы? С кем имею честь? — отдышавшись и вместе с тем вернув толику своего хвалёного самообладания, произнёс король большой сцены.

— Моя скромная персона не заслуживает Вашего пристального внимания, — учтиво поклонившись, заверил поклонник. — Настоятельно прошу Вас обратить внимание на сей грандиозный труд.

Не сводя с неприятного визитёра настороженного взгляда, маэстро прошёл к столу и поднял тетрадь. Несмотря на свои небольшие размеры, она оказалась довольно тяжёлой, а тёплая, словно кожа живого существа, обложка была выполнена из незнакомого материала.

— И что это? — тон певца постепенно обретал всю большую уверенность.

— Ну, разумеется, опера-гримуар «Брачный зов» за авторством самого графа Сен-Жермена, написанная августейшей кровью на коже девственниц, что же ещё? — самым естественным тоном, какой бывает при самых изощрённых издевательствах, поведал гость. — В её процессе ничего не подозревающие актёры должны исполнить во время представления зловещий ритуал, в результате которого разочаровавшийся в земных красавицах главный герой, для роли которого ваш лирико-драматический тенор подходит как нельзя лучше, призовёт себе в подруги невесту-суккуба из Бездны. Но подобные вещи нельзя совершать просто так, поэтому зрители, собравшиеся на представление-ритуал, будут принесены в жертву злыми духами, явившимися в результате всех проделанных действий.

— В самом деле? — с явным сомнением в голосе переспросил актёр. — И что же прикажете мне с этим делать?

— Да что хотите, — разведя руками, щедро предложил визитёр. — Захотите — прочитаете и отложите в шкаф на память. Захотите — разорвёте не читая. Захотите — передарите или покажете кому-либо ещё. Захотите — утопите в канале или сожжёте. Словом — всё, что душе угодно. Можете даже присвоить себе авторство оперы; в конце концов, произведение в наши дни практически неизвестно, и никто не сумеет упрекнуть Вас в факте плагиата. В конце концов, это ведь право великих — забирать своё.

Выждав паузу, даритель предложил очередной ожидаемый вариант:

— Ну и, разумеется, Вы, как человек незаурядный и творческий, возможно, и в самом деле пожелаете её поставить. И только не смотрите на меня так…

— Кхм… — осторожно осмотрев тетрадь со всех сторон, его собеседник наконец открыл её и, прочитав название с кратким описанием, сопровождающееся иллюстрацией, словно бы сошедшей со средневековых алхимических трактатов, с интересом продолжил изучение оперного гримуара.

По структуре тетрадь состояла из нескольких частей: первая, озаглавленная как «Указания для смертных исполнителей», представляла пусть и крайне необычное, но всё-таки традиционно составленное произведение (с привычной буквенно-нотной записью) в общем и в целом соответствующее тому, о чём поведал пришедший; вторая же часть, озаглавленная «Указания для духов», походила на нотно-буквенную запись по форме, но по сути использовала свой уникальный код, отдалённо напоминающий язык манускрипта Войнича; третья же часть, озаглавленная той же непонятной тайнописью, представляла собой набор не то художественных набросков для оперного спектакля, не то зашифрованных в гравюрах сообщений, суть которых была сокрыта от непосвящённых. Примечательно было то, что даже в описании действующих лиц и необходимых типов голосов — помимо доступного языка также хватало записей на причудливой тарабарщине.

— И как же я должен прочитать подобные иероглифы? — не отрываясь от странного манящего текста, загадочным образом вынуждавшего пересматривать каждую страницу снова и снова даже без понимания написанного, произнёс певец.

— Это не потребуется, поверьте. Кому нужно — прочитает, — заверил визитёр.– Вообще, я, конечно, самую малость приврал, признаю. На самом деле это, конечно же, не опера Сен-Жермена: тот хоть и был, среди всего прочего, композитором, написавшим немало арий, не удосужился взяться за целостную оперу.

— Ну, я надеюсь, весь описанный здесь ужас — всего лишь театральная условность, часть представления, а не всерьёз? — увлёкшись чтением, певец не сразу обратил внимание на то, что загадочный собеседник так же незаметно пропал, как ранее появился.

— Видимо, Вы тоже решили для разнообразия побыть неоригинальным. Но хотя бы обошлись без демонического хохота, кровавых подписей, огней и серы, — сыгравший на своём веку в великом множестве постановок, а повидавший ещё больше, чтобы представлять себе и не такое, актёр оправился от потрясения сравнительно быстро и теперь не мог удержаться от колкости, дабы хоть как-то восстановить своё задетое самолюбие.

Пробыв ещё некоторое время в гримёрной, он наконец вышел через вновь появившуюся дверь и, решив в этот раз пренебречь ежедневными, милыми чёрному сердцу забавами, отправился прямиком домой. Там, сидя в кресле у камина с початой бутылочкой лафита, он снова и снова перелистывал тетрадь, размышляя, как несложно догадаться, о недавно пережитых событиях.

Пришелец действительно знал, кому относил сие творение. Ведь в зависимости от склада ума один человек без раздумья мог отвергнуть то, что послужило бы для другого тяжким искушением; и то, что вызвало бы у одного отвращение и презрение, — пробудило бы в душе второго — радость, а третьего — оставило бы совершенно равнодушным.

Впервые в своей жизни влиятельный аристократ, великий тенор, прославленный авантюрист, известный интриган, огромный подлец и именитый постановщик стоял перед таким сложным выбором, что даже все прошлые злодеяния казались ему баловством мальчугана с рогаткой. С одной стороны, он не был уверен, что, поставив подобную оперу, он сам останется живым и здоровым, даже если и говорить исключительно о физической оболочке. В существование загробной жизни он не верил ровно до сего момента, хотя появление незнакомца пошатнуло его убеждённость. Но даже допуская такую возможность, сильно сомневался в том, что откажись он сейчас от всей этой богомерзкой и авантюрной затеи — и снежнокрылые ангелы, закрыв глаза на всё, содеянное им ранее, возьмут его под белы руки, для того чтобы, распевая гимны, отнести прямиком к жемчужным вратам. При отсутствии высшей справедливости — он не верил в воздаяние после смерти, как и в продолжение жизни после неё, а при её наличии — не верил в спасение лично для себя. С другой стороны, он не боялся смерти или, во всяком случае, не задумывался над этим всерьёз. Поэтому идея принять участие в какой-нибудь мерзости, которая, пусть и по-чёрному, но всё-таки обессмертит его имя в веках (даже погубив при этом его самого), казалась ему весьма привлекательной. Равно как, опять же, человеку, пресытившемуся всем, чем можно, было бы несказанно интересно получить новый опыт, недоступный для большинства смертных.

По мере того, как он размышлял над этим, ему начинали приходить на ум многочисленные писатели, поэты, художники и композиторы, сжигавшие свои произведения, и отчасти ему становились понятны мотивы их поступков. Во всяком случае — отчасти. Интересно, сколько великих людей некогда стояло с похожим выбором перед партитурой, полотном или книгой, осознавая, какие последствия может нести подобное произведение искусства, достигнув масс? И мог ли он осуждать их выбор?

Время шло, и в предрассветные часы певец и композитор решил взглянуть на вопрос с другой стороны. Всё-таки, для негодяя, испытавшего в жизни, казалось бы, всё, так или иначе остаются чуждые его натуре удовольствия, которые он не может испытать по этой самой причине. Одна из них — добродетель. Но в данном случае он думал даже несколько иначе: иметь возможность совершить нечто беспрецедентно эпохальное и позволить себе пренебречь этим, отказаться не потому, что не мог поступить иначе, а потому, что осознанно так решил, — могли бы немногие. Порою подвиг заключается не в том, чтобы сделать что-то, но в том, чтобы чего-то осознанно не сделать.

Внезапно ему вспомнились давно позабытые слова старой воспитательницы о том, что, в первую очередь, от человека требуется в этой жизни не столько быть героем, сколько не быть мерзавцем. И, не ожидая за свой поступок прощения грехов либо каких иных наград и похвал, он с улыбкой метнул нечестивую оперу в камин, где та вскоре вспыхнула, начав переливаться многоцветными узорами диковинного пламени.

«Одумайся, ведь ты упускаешь такую возможность, такой удивительный опыт, такую прижизненную и посмертную славу! Ты можешь быть значим и велик, поставив беспрецедентную оперу, о которой будут помнить и говорить так, как ни об одной в мире за всю историю. Легенды о ней будут передавать с ужасом и содроганием. Твоё имя станет нарицательным, как, например, имена Влада Цепеша, Жиля де Реца или Элизабет Батори. А многочисленные жалкие подражатели, взирая на твой триумф, как на икону, начнут тщетно пытаться воспроизвести в своих постановках жалкое подобие того, на что отважился ты. Ведь нигде и никогда такой мистической и жуткой оперы ещё не бывало, ни на одной сцене мира!» — говорила ему гордыня, но выбор уже был сделан, и, допивая лафит, он взял кочергу поворошить ею останки злосчастного гримуара, которому отныне не суждено было попасть в чьи-либо дурные руки. И если бы загадочный визитёр явился в этот час мстить или запугивать, — ему было бы всё равно.

Но визитёр не вернулся. Ни в этот день, ни во все последующие дни его жизни. Для другого человека это событие, возможно, стало бы переломным событием всей жизни, началом духовного возрождения, пути к раскаянию и обретению веры. Но только не для него. Он продолжил жить так, как и жил, оставаясь верным себе и своим сомнительным принципам. Радовал публику прекрасными выступлениями и дивным голосом, при этом не забывая делать гадости окружающим и добиваться целей любыми средствами. И тем не менее его подчас воодушевляла мысль о том, что даже понеся в конце всех времён заслуженно причитающееся ему наказание, он будет знать, что совершил в своей неправедной жизни по крайней мере один достойный поступок.

Похожие статьи:

Статьи → Экспрессионизм как он есть

Рассказы → Сновидец

Рассказы → Портрет старого графа

Статьи → "Истоки постмодернизма, краткая история авангарда"

Рассказы → Бездна Возрожденная