Дайвингом я стал заниматься совсем недавно. Все мне казалось, что я непозволительно молод, чтобы почувствовать вкус к глубине, а с другой стороны, она, эта глубина, меня звала.
А все началось с того, что с некоторых пор меня по-настоящему достало настоящее… Оно меня давно испытывало на прочность, постреливало во всех местах, отдавало зубной болью, так что сводило челюсть… И вот, знаете ли, надену я маску, дерну ластами и был таков… Только вы меня и видели или ласты мои, синие с желтыми фееричными разводами...
Сначала я все больше по мелководью бороздил. Ну, там, лет на пяток уйду, Кин-дза-дзу гляну… по улицам с зарешеченными ларьками пройду...
И тянуло меня туда, в глубину с каждым разом все сильнее. Чьи-то глаза пялились на меня из мутной взбаламученной воды, остовы разрушенных монументов протягивали ко мне свои синюшные руки, знакомые и незнакомые голоса вели со мной разговоры… А я как курильщик опия все спешил сюда и жадно, глубоко затягиваясь… до кашля, втягивал в себя воздух, пропитанный тем временем, где меня больше нет.
Странное сие место… Забытое всеми… Заброшенное. Захочешь город найти в этой затонувшей давным-давно Атлантиде и не найдешь. Нету его, города-то… Не помнит его никто. Нет многих домов, перекрестков… Пустота вместо них, и только муть оседает илом на холодное дно. Носятся обрывки чьих-то горячих речей, шепот тревожный касается моих ушей… А то цветы, которым никогда не увять, стоят в вазе на подоконнике, повисшем в пустоте… Ишь ты, кто-то и спустя много лет помнит этот жалкий букетик ромашек...
А вон окно, которое всегда светится… И дома нет, а лишь окно висит в чернильной темноте. Долго я вокруг него первый раз вертелся, пока не решил для себя, что никто про дом этот не помнит, лишь кто-то только это окно и видит в памяти своей… А иногда в нем фигура старика маячит одиноко, и тогда мне страшно делается от его взгляда, всматривающегося в пустую темноту… или за него страшно — увидит он меня, и каюк деду придет… И я бегу от этого окна. А окон таких здесь, э-э-х, сколько...
И гребу, гребу, что есть силы. Вот уже и фонарь. Замечательной красоты фонарь, я вам скажу. Возле него всегда снег идет. И дичка, усыпанная краснеющими мелкими ранетками, растет возле него… А фонарь горит, и в его желтом свете снег чертит белое на черном… на красном… на черном… на красном… пунктиром зачерчивая что-то очень важное для кого-то...
А дорога здесь у меня уже проторенная… зарубки-то сердцем сделаны. Вот дальше дом будет, где совсем мальцом я жил… С отцом еще, значит… И все я теперь норовлю к дому этому к Новому Году выплыть. Потому как елку отец славную ставил, и непременно тридцать первого декабря… Всюду хвоя, ветки набросаны, и я жадно ловлю каждое движение отца… А малец в трусах уже игрушку повесить спешит и разобьет сейчас… И разбил… На одну меньше, стало быть, теперь… А было их пятнадцать, красивых, на прищепках: украинка… туркмен… узбечка… По первости я старался прихватить отсюда хоть что-нибудь, да ничего не вышло. С пустыми руками всякий раз оказывался на поверхности своего настоящего...
Но мне дальше. Моя улица там, в конце двух полупустых, забытых кварталов, где не светится ни одно окно. Лишь на одном этаже одиноко поскрипывают чьи-то портреты в рамках да плавают немые рыбы.
Вот и мой дом. Я его помню весь. Но только в мой подъезд открывается дверь, на месте других — холодная пустота. Лестница без ступеней — не помню, сколько их, всегда бежал торопливо и быстро-быстро стучал в дверь. Вот она. Звонок не работает, как и тогда...
Большая коммунальная кухня, и ведро с картошкой на соседской сковороде со шкворчащим тощим цыпленком под ним… А-а… это сегодня к нам приехала тетка из Барнаула, и сейчас она опять позовет меня стоять в очереди за колбасой, потому как в одни руки дают только по одной палке, а у них в Барнауле не дают...
А у нас теперь есть колбаса, вроде бы, живи да радуйся, но радовались мы раньше чаще. И жили ведь бедно...
Но сегодня я отсюда уйду быстро. Ласты мои мелькают все быстрее, взбаламучивая песок, оседающий на дорожку к моему дому, на аллею с тополями, которых теперь нет, на памятник с забытым лицом… Сегодня я хочу прочь отсюда, туда, во много лет спустя...
И уже через минуту я вхожу в полутемный коридор обычной, двухкомнатной квартиры… Нестарая женщина, кутающая плечи в шаль, улыбается и тихо говорит:
— Проходи… Пойдем на кухню. — Она идет впереди, направляясь к кухне, где горит яркий свет, слышатся приглушенные голоса, и кто-то медленно перебирает струны...
Разве возможно, чтобы столько народу находилось одновременно в таком маленьком помещении?.. Кухонный стол, пепельницы, кружки с остывшим чаем. Человек восемь. На стульях, на корточках у выхода, на подоконнике. Бородатый мужик, заикаясь, читает стихи, а я знаю — свои стихи, это дядь Федя, он всегда ворчит и всегда пишет стихи:
… Я согласен уйти, улететь, потеряться,
За химерой по стылому космосу гнаться
Я согласен терять, обретать и сражаться
Лишь бы было, куда возвращаться...
Навалившись на стену, женщина, сидевшая за столом, говорит, стряхивая пепел с сигареты, своему соседу:
— Я кручусь, как белка в колесе. В моей жизни давно нет разницы между днем и ночью, и нет выхода из этого… Я ненавижу слушать новости, в которых всегда все прекрасно! В которых — радостные люди рассказывают об успехах, а я не вижу ни одного радостного лица вокруг себя и ни одного по-настоящему успешного знакомого. Где все они? Я ненавижу выборы, на которых мы каждый раз единогласно выбираем президента, а я потом не нахожу ни одного в своем окружении, кто бы голосовал за него. Где все они?
— Вера… — отвечает ей бородач, — Верочка, а как ты думаешь, почему теперь пишут только фантастику, ведь читать стало нечего, если ты не читаешь фантастику… Люди уходят с головой во всякие бредни, и всерьез обсуждают мир гоблинов! Как можно писать о любви в наше время! А ты говоришь — новости, новости — эта та же фантастика!
— Ну, о любви ты, Феденька, загнул, о любви можно и нужно писать всегда! — кто-то возражает ему, — правда, может быть, не будет в стихах ручья и янтарной сосны… — усмехнулся он.
— Намек понял, — проговорил Иван на подоконнике, продолжая перебирать струны.
— Да, у нас скоро ничего не будет, накроет очередным катаклизмом, как медным тазом! — гнул свое дядь Федя.
— А знаешь, Федор, люди уже две тысячи лет трындят об этом, а жизнь продолжается...
Фразы плавают вокруг меня, я ловлю их жадно...
— А давай, Ваня, "Солнышко "...
И первые аккорды редкими каплями теплого дождя упали на сухой потрескавшийся асфальт...
Откуда здесь взяться асфальту?
А слова падали и падали, наполняли пустоту теплым летним дождем… Ливень обрушился на меня, на город, высушенный долгой жарой, смывая копоть и грязь, и кто-то распахнул окно, и крикнул:
— Дождь! Теплый летний дождь… Эх! Сейчас бы босиком...
А у окна стояла Аришка… Так мы больше и не встретились с ней… И не встретимся уже никогда. Вот и прихожу сюда, как когда-то… Стою в дверях и не свожу с нее глаз… И молчу. И тогда молчал. А теперь жаль...
И не исправить мне теперь ничего. Так и будет меня тянуть в эту глубину, и буду я пучиться немотой и тратить последний оставшийся у меня воздух...
А потом всплывать и сидеть перед выключенным телевизором до следующего погружения.
Под ногами будет вертеться старый рыжий котяра с желтыми выцветшими глазами, которого жена всегда тычет наглой мордой в ободранные обои и приговаривает:
— Козлятина, ты, рыжий, ох, и козлятина...
А за окном будет наступать вечер… и внучка пришлепает ко мне… Ее светлые глазки долго будут искать заветную шоколадку, а потом внучка с любовью мне скажет:
— Козьятина, ты дед, ох, и козьятина...
И где-то там еще одна зарубочка на сердце — шшах! Словно шашкой… И может быть, это удержит меня на плаву… А, черт с ней, с Атлантидой с этой!..
Похожие статьи:
Рассказы → Мокрый пепел, серый прах [18+]
Рассказы → Счастья, здоровья
Рассказы → Характерные симптомы
Рассказы → Оркаизация
Рассказы → Богатырь
