№16 Призрак родного города
Жанр - мистика, стихия - вода
Небеса были серого цвета,
Были сухи и скорбны листы,
Были сжаты и смяты листы.
За огнём отгоревшего лета
Ночь пришла, сон глухой черноты
Эдгар П. Ulalume
Если ты никогда не бывал в Барнауле – ты не узнаешь его тайн. Но и достигнув этого города – не обольщайся. Глубины не обрести без риска утратить дыхание. Как наказание, как возмездие за разделённую боль, ты начнёшь узнавать его везде – в пересечениях улиц других, знакомых и незнакомых городов. Только его ты будешь ожидать теперь за каждым случайным поворотом. Он – вода, в которую можно только войти.
Барнаул – мутный город. Когда нагая Кали идёт своими дорогами через бескрайние степи, здесь падает в песок очередная капля из её кувшина. И город тонет в воронке воды и пыли. Воды времени. И пыли бесконечных дорог.
Он скрывает в себе все города, которые я видел хотя бы мельком. Помню, как распахнутый рот питерского аэропорта выплюнул меня, и я на долю секунды утонул… в нём же, родном, коварном, сером. Или улица Октябрьская в Москве и площадь Октября в Барнауле, где смотрят в лицо одни и те же дома, а из-под земли глухо отдаются шаги тех, чьи пути проходят через потерянные туннели под Барнаулом.
И только вернувшись из Сердца земного мира – Горного Алтая, я не узнал вырастивший меня город. Он отдалился вдруг, сдвинулся вправо. Застыл среди изменяющегося мира. И я понял, что перерос его детские маски. И теперь я знаю его весь.
Барнаул – столица мира, Алтай – его большое терпеливое сердце.
Ворон нашёл меня сам. По паспорту его звали Сергей, сам он называл себя Ян, носил смоляную бородищу, чёрную гриву до плеч и представлялся магом. Моя впечатлительная Вторая сразу же окрестила его Вороном.
Был он довольно молод для мага, лет около сорока, одевался скромно. Глаза его блестели, как у сумасшедшего.
Я гонял чаи в редакции нашей газеты. На пáру с пожившей верстальщицей Анной Николаевной, обременённой скудной зарплатой и дочкой-милиционершей (по совместительству матерью-одиночкой). Дочка сидела дома на 168 рублей, таким пособием наказала её за рождение ребёнка страна (хотя на дворе уже душил мелочь 2002 год), и Анна Николаевна имела по этой причине вид скупой и немного нелепый. Аристократически прямая спина, тонкие пальцы программистки и кофточка, которой погнушалась бы голодающая моль.
И тут он вошёл.
Ворон хотел произвести на нас впечатление, но не сумел, потому как сам был поражён безмерно. Это был его первый опыт хождения по учрежденческим коридорам, где не глазели и не шарахались. В редакции газет какой только люд не заносит! Будь гость даже голым на мотоцикле, вряд ли кто-то не указал бы ему вежливо на нашу дверь.
Так уж у нас повелось. Ещё мой первый редактор начал валить на меня, тогда ещё студента, всех местных экстрасенсов, сумасшедших, непонятно, во что верующих. Он почему-то решил, что именно я нахожу с ними общий язык ловчее прочих.
Ворон застыл в дверях, всем своим озадаченным ликом напрашиваясь на чашку чая, и сердобольная Анна Николаевна тут же полезла за мытой посудой.
Отхлебнув чаёк, он начал предлагать себя как мага, способного утолить женщин нашего негромкого города во всех их околомистических потребностях. Денег не попросил.
Сергей, как он признался нам тут же, будучи чёрным магом, денег за свои услуги не требовал. Утешенные благодарили сами.
Мы сразу заспорили с ним о возможности серого пути на тёмном поприще, пути сохранения души в чёрно-магических играх, чем ужасно напугали нашу милую Анну Николаевну, и после этой встречи она долго выговаривала мне. Хорошо, что я не признался ей, что и моими настольными книгами были в своё время те, названий которых произносить в приличном обществе не стоит.
Потом мы встречались ещё. Ворон пытался писать статьи для нашей газеты, я его иногда допускал до кормила, а иногда безжалостно резал.
Он мечтал удалиться от людей и изучать магию, потом вдруг мечтал жениться и сбрить бороду, но мы почти не говорили тогда об этом. Мы говорили о пути и правде.
О том, где грань между чёрным и белым, болью и благодатью, кровью и просветлением.
О том, чем отличается привязанность, купленная собственной или чужой кровью, от собственно душевной приязни. О том, можно ли пройти по скользкой серой нити, протянутой между небом и пылающей багровой бездной. Ведь цвет бездны не чёрный, темна ночь, а преступление ходит в ней в кровавом плаще.
Встречались мы, впрочем, нечасто. А потом пути разошлись совсем. У меня бурно развивалась моя вторая первая любовь, и я позабыл о проблемах полузнакомого мужика, исповедующего линию, чуждую моей. Я – воин света, мой путь посыпан битым стеклом, и оттого он белый.
Летом мы с моей Второй уехали в Горный Алтай на базу Манжерок. Собирали грибы, варили их на костре в литровой консервной банке из-под китайской тушёнки "Великая стена". Мою Вторую трепетно восхищал огонь, возникающий в моих пальцах словно бы сам по себе. Хотя костёр в сосновом бору не разведёт только особо одарённый. Такой, как она, моя Вторая.
Первую любовь я перетерпел в 7-м классе. Был её однокашником и лучшим другом. Она же по уши влюбилась в соседа-десятиклассника Тимура, по-уличному – Тиму.
Уроков Тиме перепадало больше, чем нам, потому после школы она приходила ко мне и жалась к оконному стеклу, чтобы увидеть, как Тима прётся с портфелем домой. Красивенький, долговязый, совсем уже взрослый парень. Сердечко стучало, ресницы подрагивали. Она тогда ещё не красила ресницы…
Мне поверялась вся сила её чувства. И оставалось только дорожить этим половинчатым союзом. И я дорожил. Только ушлая учительница математики знала мою тайну. Тёртая была тётка, глазастая. Может, подозревали и одноклассники, но в 15 лет я хаживал подраться через речку стенка на стенку, и вряд ли кто-то из одногодков рискнул бы посмеяться надо мной в глаза.
На уроках мы сидели вместе. Её соседа я согнал с парты без объявления войны. Она рисовала мне на руках крестики и стрелочки, чтобы я не забывал чего-то важного для неё: учебников или подвесного урока.
Она была брюнеткой, но редкой дурой. Я понял это в девятнадцать, когда встретил свою Вторую, тоже, кстати, брюнетку.
Потом моя Первая прямо с выпускного выпрыгнула замуж. (Не за Тиму.) Потом кинулась в омут головой Вторая. Потом Первая развелась. Потом снова окольцевалась. Потом родила сына и на этой почве снова вспомнила про меня. Мужу она не доверяла забор мальца из яслей, но почему-то доверяла это мне.
Потом Вторая улетела от мужа-лётчика. Долго заочно разводилась. И вот наконец она идёт со мной за руку между сосен. И не знает, что мне уже не нужен никто. Я изменился за эти годы. Я благодарен им обеим, не сумевшим меня полюбить. Вся моя нерастраченная нежность отдана непроявленному под этим солнцем. Лежащему за гранями обычного зрения. Я посвятил себя упражнениям и медитациям, дал пути выбрать меня для лучшей смерти. Я воин. И я не хочу втягивать семью в свои эзотерические отношения с миром.
Зато меня любит Мать. Я могу прижиматься к стволам и слушать её голос. Могу протянуть руку в огонь и коснуться её тела. Я уже много чего могу. Здесь, в горах, хорошо учат тех, кто готов слушать.
Катунь что-то сердито бурчит. Она не любит, когда я целую другую. Катунь – ревнивая вода.
Нет, я не девственник, между первой и второй любовью у меня были гормоны. Но я знаю цену любви и не хочу больше. Я вижу иную дорогу за последними закатными лучами в сумерки между сосен. И дорога эта – для одного.
Вот так земная жизнь закончилась для меня.
Я уже ничего никому не обещал.
Мы с моей Второй вернулись в город. Разъехались по своим квартирам: я жил один, она – с мамой и папой…
И тут позвонил Ворон.
И его поздний звонок немало удивил меня.
– Ты не мог бы приехать?
– Куда? – Я помнил, что у Ворона был домик в пригороде, но я не нанимался тащиться туда, глядя в ночь.
– Я продал дом и купил квартиру. Это на Островского, приезжай, я больше не могу. Оно нашло меня здесь.
Психоз, думал я, алкогольный психоз. А сам уже шагал к остановке, соображая, на какую маршрутку сесть. В свете габаритных огней припаркованной у коммерческого киоска "тойоты" грязь казалась похожей на кровь.
Улица Островского – это не широкий Ленинский проспект, и не демократичный Красноармейский, и даже не уводящие в прошлое улочки Старого Барнаула. Это тупик. Задворки уличных смыслов.
Квартиру Ворон купил здесь, похоже, прямо вчера. Мебели – кроме него и кота – не наблюдалось. Кот был рыжий, мордатый, полуперс, Ворон – худой и бледный и, конечно, с похмелья. Зря я ему поверил. Сердце, правда, стучало в нём не по-детски. И зрачки были расширены от страха (наркотиков он не употребляет, я видел).
– Вот, – маг сунул мне деревянную фигурку. Старую, отполированную многими руками, грубой работы. – Это Старик. Я его из Казахстана привёз. Не спрашивай, где взял. Теперь душа его приходит за мной. Спать не могу. Три ночи уже не спал…
"Пил ты три ночи, – думал я, глядя в воспалённые глаза. – А теперь тебе мерещится. Украл ты фигурку, вот совесть и…"
– Забери меня отсюда! Ты же можешь, я знаю! – взмолился мой незагаданный друг. – Придёт он за мной сегодня! Чую, придёт. Я же врал тебе, что не побоюсь умирать. Я и не понимал, как грешен. Только сейчас я понял, что не отмолить уже. Ты не думай, я каждый день хожу в храм, здесь рядом есть недостроенный. Батюшка очень мне помогает, я всё время теперь на стройке. Мне ничего для себя не нужно, только бы умереть, только бы знать, что душа пойдёт потом вверх, к Богу. Ты же знаешь! Ты же говорил, что видишь, куда уходит душа…
Вот так пробивает только спорящих с верой. Тех, кто грешит, надеясь на особенное клеймо во всеобщем стаде. А потом вдруг предсмертная иллюзорность стирает регалии и заслуги, и они ищут хоть какого-то бога. Жадно. А бог не поможет. Бог спит, я видел его во время медитации. Бог – всего лишь часть изначального света, того, что сокрыт и в каждом из нас. И это – твоё дело, чем ты изгадил самого себя к собственному финалу.
Да, бог простит. Но только если сумеешь очиститься и подняться до него сам. Тогда – светлое в тебе притянется к свету, и ты устремишься вверх.
Но свет лёгок, а бездна безмерна.
Смешно, но я даже не христианин. Я не считаю, что достойно зарабатывать на спящем боге, который уже никому никогда не поможет.
Поднимаясь из тела дорогами смерти, я видел не раз, как огромная алчная Мать распахивает бездонную пасть, чтобы поглотить тех, кто слишком тяжёл для света. И сползание в тяжесть – их собственный выбор, он не зависит от земной профессии, пусть даже обладатель её служил человеческим маскам бога.
Придёт час, и главными в нас всё-таки окажутся честь и верность, смирение и нестяжательство, способность прощать и не желать власти над другими слабыми. А по одеждам и маскам – различий в добре и зле я не наблюдал.
А ведь когда-то мы спорили с Вороном о возможности пройти между истиной, праведностью и грехом по мифическому серому пути. Чтобы не совершать ни добра и ни зла. Чтобы обращаться к тёмному нутру бездны, вызывая безбрачие и болезнь одному и тут же лечить другого, протягивая руки к свету. Он не смог. Да и есть ли он вообще, этот серый путь? Можно ли потерять часть себя, сохранив неизменной другую? Стать пером, зависшим над пропастью?
– Одевайся! – сказал я. – Холодно на улице.
Я повёл его пешком, хоть нам и нужно было преодолеть не меньше четверти города.
Ночь, слякоть.
Он всё время оглядывался: идёт ли за ним то, чужое, что пугало его.
Я не оглядывался. Я уже знал, что демон может питаться только страстью породившего его. И от равнодушия ему не спастись. Я тоже имел когда-то глупость, алкая любовного счастья, узреть собственного демона.
Мой был из тех, кого называют ракшасами. Я не говорил с ним. С демонами не разговаривают. Твой демон всегда встанет на одно слово дальше тебя, переговорит, обманет. Потому что он – твой.
Я стоял с ним глаза в глаза. И осознав, что стихия его воздух, обратился к флейтам ветра. Барнаул – ветреный город, я не помню дня, чтобы не дуло в нашей степи.
Ветер коснулся меня. Ветер унёс моё желание обладать объектом моей любви. И флейты наполнились и запели…
И тогда мой демон лопнул как мыльный пузырь. И я больше никого не люблю так, чтобы хотеть его в собственность. Настоящая любовь – освобождает. Она склоняется над раненым ею и перерезает горло, вытирая о сапог окровавленный нож.
Когда я, не оборачиваясь, смотрел глазами Ворона, то видел, как катится за ним по пустынным улицам тёмное волосатое Ничто. Гигантское живое перекати-поле, сгусток страха, поросший волосами ужаса, распознавших его. Своими глазами я не видел ничего. И демон знал, что я и не увижу.
Подходящий нож в доме нашёлся быстро. Не было женщины, и я набрал номер моей Второй.
Да, сейчас – вот так. Я наберу номер, и она сорвётся ко мне глубокой ночью. Раньше было иначе. Но тот, кем я был раньше, не был нужен ей, а мне сегодняшнему не нужен никто. Мне требуется лишь женская энергия для работы. Она даст мне необходимое равновесие.
Женская и мужская энергии образуют в сумме идеальное движение в этом мире. Это колокол жизней и поводок для планет. Она не позволит мне сорваться вниз, даст силы вернуться.
Я собирался проложить мост над бездной для своего ночного гостя. Страшный мост из лезвия ножа, поставленного на ребро.
Такова была цена мимолётного знакомства. И человеческого раскаяния. Цена последней просьбы, в которой нельзя отказать.
Да, по пути я попросил её купить водки. Пить кровь, не запивая водкой, не для всех адекватная задача. Но гость с похмелья и сейчас будет пьян. А моя Вторая после развода с лётчиком совсем ничего не боится.
Я говорю ей обнять Ворона, и она обнимает. Чтобы быть рядом со мной, она обнимет теперь что угодно.
Между моих ладоней – тьма. И круг замыкается. Такой маленький круг.
Я разрезаю руку, и кровь течёт прямо в стакан. Я не сторонник красивых ритуалов.
Ворон пытается рисовать на полу приличествующие моменту знаки, но всё это не важно. Знаки – лишь маячки, помощники воли. Если я намерен сейчас пройти по клинку, мне не нужны уже ритуалы.
Почему я хочу этого для него? Хотя бы потому, что он пытался найти хоть какой-то путь в давящей серой обыденности. Большинство не хочет даже поднять головы.
И я кладу простой нож с чёрной пластмассовой ручкой поперёк той бездны, которую ему положено миновать. И соединяю ладони. И поднимаю глаза, чтобы увидеть стоящего надо мной Азараила, Ангела и Демона порога. И встречаюсь с пылающими глазами его, чтобы он узнал во мне проводника. И горю вместе с ним. Но, пока я горю, по тонкому лезвию ножа уходит в небытие душа моего нечаянного друга.
Всё.
Больше я ничего не могу для него сделать. Завтра эта дорога может не удержать даже меня. Завтра – будет поздно.
Я делаю вдох. Время слилось в один остановившийся миг, но дыхание освобождает его. И тьма усталости наваливается вдруг, как тяжёлая шуба из чёрной овцы. Но я превозмогаю усталость и ещё долго говорю с телом Ворона.
Наконец то, что остаётся от моего гостя, засыпает, оно даже мечется и кричит во сне.
Утром я отвожу его обратно. Пешком. Ещё не ходят трамваи. Я не хочу, чтобы случайные прохожие увидели его близко.
На работу попадаю невыспавшийся и разбитый. В обед (как быстро) звонит телефон, и какая-то женщина спрашивает:
– Вы такой-то?
И молчит в трубку.
– Отчего он умер? – говорю, чтобы не молчать.
– Сердце остановилось… Может, у вас сохранилось фото? Вы же снимали его для газеты? Нам очень нужно фото на памятник.
Женщина боится, я слышу. Боится осуждения так же, как и мёртвого уже мужа. Наверное, гражданского, иначе всё-таки не решилась бы мне позвонить.
Снимки… Он говорил мне тогда, что редакционный фотоаппарат не годится – будет испорчен или снимок, или камера. И я не удержался, снял.
– Да, – соглашаюсь я. – У меня есть его фотографии. Цветные, в хорошем разрешении.
И даже обещаю привезти.
– Прощание будет завтра, в недостроенной церкви рядом с домом.
Она плачет, но я не утешаю даже из вежливости. У него нет родственников. Ей достанется двухкомнатная квартира, ей есть за что страдать.
На следующий день вместо обеда еду в церковь.
Когда-то в нашем городе была всего одна раскрученная церковь. Теперь я сбился со счёта: так резво поспешает искушённый народ зарабатывать на вере деньги.
Церковь достроена больше чем на две трети. В ней холодно. Хорошо, что успели закрыть крышу.
На лавочке, у чёрного, как и при жизни, тела, сидит женщина лет сорока пяти, полная и неопрятная. Наверное, она плохо замечает сейчас, как и во что одета. На голове – чёрный платок.
Батюшка, увидев меня, маскируется за аналоем. Больше в церкви нет никого.
Я отдаю фото, сажусь на деревянную скамью, внимательно оглядываю неуютное помещение. Струганый пол, покрытый домоткаными половиками. Очень мало икон. Я фиксирую внутренний взгляд в правом верхнем углу, где часто тёмными, мучительными сгустками висят обрывки астральных тел умерших. Пусто. Ворон покинул нас, крылья его расправились перед смертью. А чёрное – не внизу и белое – не вверху. Всё иначе. Главное – не бояться, и бог примет тебя любого.
Пусто...
Я сделал всё правильно. Смертные слои души уже разложились. Фантомов нет. Углы, куда часто уходит негативный энергетический ком, – пусты.
Я поднимаюсь.
– У него не было друзей, кроме вас, – говорит женщина. – Это очень странно. Вы и он… Вы совсем другой.
Ну да, я – с другой стороны монеты. Но кто вообще знает, что такое настоящая дружба? Люди считают дружбой разделяемое в радости. Испытания они делят чаще всего с чужими.
Наверное, черноволосый красавец Ворон знавал многих женщин, но в горе последних дней с ним не побоялась остаться лишь эта.
Я касаюсь её руки и ухожу.
Священник испуганно смотрит мне вслед. На мне всё ещё лежит тень Азараила, Меченосца, Ангела света и Демона тьмы по совместительству.
Но это – не серый путь, который искал Ворон. Нет при жизни никакого серого пути. Как нет добра и нет зла. Есть великое сияние света. И мы летим к нему, как мотыльки на огонь костра. И нужно лишь суметь вовремя остановиться. Иначе свет сожжёт наши устремления в пепел, а пепел опустится в бездну. Чтобы когда-то начать всё заново.
Но мы почему-то понимаем под жизнью вечное кипение у самого огня.
Так пусть же Ворон кипит!
Я выхожу из церкви в свой город. Если он сейчас не вернёт меня туда, где я смогу отлежаться, я не сумею дойти сам. Я не чувствую земли под ногами и не вижу сигналящих мне машин.
Но автобус подхватывает на середине тёмной улицы, и просыпаюсь я уже у знакомых домов.
Ночь. Бездна.
Я не помню, где и когда я был. Воздух всё ещё струится перед глазами, не давая вышагнуть из себя в сейчас.
Спрыгиваю на тротуар, проникая взглядом сквозь тёмные дома и плывущие между ними машины… И вижу на лавочке возле дома мою Вторую.
Я забыл про неё. Не помнил даже, как мы расстались в утро смерти Ворона. Не помнил данных на днях обещаний.
И лишь она помнила. Ждала меня здесь, в темноте, на грани города и миров, исчезающих в бездне водоворота маленькой капли из сосуда Кали. Чёрной капли.
Я поцеловал её и не ощутил ревности в сумеречном небесном звоне. Солнце чернело во мне.
Мы обнялись.
– Он умер? – спросила она. – Скажи, ведь он же умер?
Она оцепенела и замёрзла. Но холод постепенно возвращал мне память. Наверное, моя Вторая ждала на лавочке часов с пяти, ведь мы собирались с нею сегодня в кино. Вспоминая об этом, я тут же теряю чёткость другой, теневой памяти.
– Кто? – почти искренне удивляюсь, пытаясь согреть.
Ей не нужно этого знать. Я не ангел и не убийца. Мы просто приютили на ночь пьяного, больного духом человека.
Но сейчас – она почти знает. Если она станет мне другом, это будет куда больнее любви. К моей неразделённой боли добавится её боль. Боль сердца, которое никогда не сможет забиться в полную силу.
Я поднимаю голову. Ход чёрного солнца ещё можно изменить. Я уже уходил в своё личное прошлое на неделю, а здесь на весах всего лишь часы.
Сжимаю сердце в ладони левой руки, оно согревается от боли, и напитанный кровью воздух – сохнет, а время послушно тянется назад, порождая и во мне сосущую, тянущую тоску.
Но солнце подпрыгивает от горизонта. Красное. А моя Вторая оглядывается и переминается с ноги на ногу у моего подъезда. И мы ещё успеваем в обещанное ей кино.
Мне плохо. Это слишком для одного долгого дня.
Да, я опять усну в кино, моя малая. Да, я сам не знаю, где я опять устал.
Город? Живой? Ну, да ты что?
Как ты смешно целуешься.
Ну, ладно, я покажу тебе его с изнанки. Я верю, что ты у меня ничего не боишься.
Не знаю, прав ли я, доверяясь тебе. Не знаю, будешь ли ты счастливой в своём ведении. Но ты хотя бы не заточишь себя в клетку снов о жизни, как наша милая старенькая верстальщица. Ты знаешь, ведь если она вдруг сделает шаг из своей темницы – то просто ослепнет от солнца. Такова сила тюрьмы, в которую загоняешь себя сам.
А ты – будешь свободной. Это я сумею дать тебе и с той частью сердца, что осталась у меня в груди.
"Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus".1
--------------------------------------------------
-
"Роза при имени прежнем – с нагими мы впредь именами" (лат.). Фраза, завершающая роман Умберто Эко "Имя розы".
Обсудить: https://vk.com/photo-164590980_456239837
Похожие статьи:
Рассказы → №1 Два маленьких человека, которые изменили ход истории
