Ничего личного

Горизонт заалел. Продрал глотку петух. Дед Емельян застонал, перевернулся к стенке.

Снится ему Варя. Да не та, что в могилу легла: полная, морщинистая, седовласая. Та, с которой под венец пошел. Гладит его жидкие клоки волос, улыбается. Как дела, как живется без нее, спрашивает. От тела жар идет, старые кости согревает. И так хорошо, будто у матери на коленях! Оттого и растянуты губы у старика во сне.

«Совсем не в моготу, Варюш, – шепчет Емельян. – Один, совсем один я. Сестра умерла, сын с внуками в Америку уехал – ни слуху, ни духу. Уж три года поди. Здоровье совсем не то. К тебе хочу. Скорей бы уже».

«Глупенький», – смеется Варя и вдруг отдаляется.

«Варька! Куда?» – кричит Емельян.

А девушка, будто фото старое, померкла и огнем охватилась. Дед Емельян зовет ее, руки тянет, плачет, но жена молчит, лишь глаза жалко смотрят.

– Соглашайся, Емельянушка, соглашайся, – эхом точно отдало.

Громко заурчал мотор, залязгали гусеницы. Врезался в Варьку немецкий танк, рассеял на тучу пепла. Грохот. Выплюнула пушка ядро да прямо в дом Емельяна. Покосилась крыша, внутрь осыпалась. И сделать ничего нельзя: ни гранаты, ни пулемета.

Будто из-под земли, выскочили немцы. Сверкнули в воздухе бутылки. Одна за другой разбились о дом, зажгли огнем адовым.

Емельян упал в канаву, пальцы закусил, чтоб не зарыдать. Плечи подрагивают, слезы ручьем льют.

Косые лучи солнца осветили пол, кровать. Пропел петух несколько раз.

Дед Емельян резко распахнул глаза. Сон… А сердце еще отбивает чечетку.

Встал, накинул рубаху байковую, клетчатую. Перекрестился трижды с шепотом: «Куда ночь, туда и сон». Руки сами потянулись к газете. Затрещала бумага, зашуршала под песком махорки. Дед Емельян скрутил цигарку, вдел ноги в тапки со стоптанными задниками и, шаркая, пошел на крыльцо. Штаны да носки он-то уже давно на ночь не снимал.

Плитка на крыльце еще не согрелась, даже чуть влажная – на ступеньке не посидишь.

Дед Емельян вышел на улицу, опустился на истрескавшуюся потертую скамью под забором и закурил.

Солнце еще не набрало силу, в теньке прохладно, но цигарка согревала изнутри. Рядом шелестел старый тополь, ствол – не обхватишь. Где-то в кроне забарабанил дятел.

Издалека донеслась ругань. Неужели Сенька с утра надрался? Дед Емельян прислушался, но не тот уже слух, притупился. Одно ясно, не жену Сенька поносит. Приехал кто?

Дед Емельян бросил окурок на утоптанную землю перед скамьей, тяжело поднялся и побрел во двор.

Мухтар еще спал: цепь закруглялась от штыря в будку. А вот куры уже кудахтали.

Дед Емельян взял в сарае серп, корзину саморучной плетки. Пол огорода – трава. Это раньше, когда с бабкой жили, все усажено было картофелем, табаком, помидорами, огурцами… А много ли надо одному? Да и сил уж нет лопатой орудовать. С маленьким кусочком потихоньку еще справишься. Вот и растет теперь пятачок картошки, маленькая тепличка огурцов и табак – единственное, чего не уменьшилось. Без него дед Емельян жизни не представлял. Понимал, что губит себя, кашлял по-страшному, но бросить не мог. Сызмальства пристрастился.

Наполнив корзину молодой травой да одуванчиками, дед Емельян побросал их в курятник. Раньше рубил мелко, но куры и так неплохо едят. Зачем лишняя морока?

Из будки вылез заспанный Мухтар – черно-серая дворняжка, похожая на щенка овчарки. Увидел хозяина, тявкнул неохотно.

Дед Емельян пробурчал:

– Сам не жрал, потерпишь.

Специально для собаки дед Емельян не готовил. Ели одно и то же. Самые лакомые кусочки, конечно, доставались Емельяну. Когда-то была и свинья. Но на пенсию всех не прокормишь, да и в мышцах слабость – поди заколи, когда сам еле на ногах стоишь.

Дед Емельян нажарил картошки, открыл банку соленых огурцов – вот и завтрак. Не забыл поделиться картошкой и с псом.

Оглядел себя в зеркале – щетины нет, а жаль. Когда жена была – радовался: бабам-то не нравится, когда бородища – дикарство, мол, и целоваться неприятно. А сейчас скрыла бы она морщины, годы немалые, но не лезет, зараза.

Забрехал пес. Кого черти принесли?

Во дворе ждал высокий коротко стриженный мужчина. В солнцезащитных очках, одет с иголочки: черные костюм и галстук, белоснежная рубашка. В руке – чемоданчик, точно такие в фильмах обычно набиты пачками денег .

– Вы ко мне? – спросил дед Емельян неуверенно.

– Емельян Никифорович?

– Да, я.

– Тогда к вам. Пройдемте в дом, надо поговорить.

Пускать чужака в хату не хотелось – больно по-бандитски выглядит, – но не хамить же. Прошли на кухню, маленькую, где ютились и печка, и газовая плита.

– Чай, кофе? – вежливо предложил дед Емельян, хотя кофе с роду не имел.

– Нет, спасибо.

– Вы присаживайтесь-то.

Незнакомец заметил, что стул только один.

– Может, в зал? Неудобно, если вы будете стоять.

Дед Емельян скрылся за занавесками спальни, вернулся с табуретом, уселся.

– Ну?

Незнакомец опустился на стул, поморщился. Видать, не привык на таких сидеть: деревянных, жестких.

– Я, собственно, по какому вопросу. Ваша деревня близка к городу. Можно сказать, пригород.

Дед Емельян хмыкнул.

– Да, да. Вы, наверное, давно не выезжали из деревни? Наш город разрастается, обновляется. Вот и до вас дошел.

– То-то, я гляжу, трамвай по улицам начал ездить, – усмехнулся дед Емельян.

– Я серьезно, Емельян Никифорович. Город разрастается, нужны новые земли. Собственно, из-за этого я здесь. Земля, на которой расположена ваша деревня, выкуплена. Принадлежит частной компании, которую я и представляю.

Дед Емельян посмурнел.

– Мы собираемся строить тут высотки, – продолжал незнакомец, – супермаркеты, заправки. Понимаете?

– Сними очки, сынок, – вдруг сказал дед Емельян. – А, так и думал: наглые, бесстыжие. Чего пришел-то? Вышибалой будешь? Это не тебя сегодня Сенька поливал?

– Спокойствие, Емельян Никифорович, спокойно. Не надо волноваться, делать поспешных выводов. Никто вас не выгоняет на улицу.

– Тебя как звать-то, ворон?

Незнакомец пришел в замешательство.

– Антон Денисович. А почему ворон?

– Худой вестник, и черен так же. Антон, значит… Так скажи мне, Антоша, это кто ж вас надоумил землю выкупать, нас не спросив? Тут целая деревня живет, а вы этот, как его… полис собрались возводить.

– Деревня не такая уж большая. Много домов пустует, живут в основном пожилые люди. У деревни нет будущего. Сносить ее надо. Вас переселим в город. Понимаете? Взамен вот этой халупы вы получите квартиру в городе.

– Халупы, значит?

Глаза деда Емельяна ожесточились, лицо побагровело.

– Я в этой халупе почти всю жизнь провел. Сам строил, когда женился. Чихал я на твою квартиру! Тут вся моя жизнь. Тут! И другие тебе то же скажут.

Антон поскучнел, взгляд опустил, забарабанил пальцами по столу, бросил задумчиво:

– Да сказали уж… некоторые.

– Вот-вот, а я еще добавлю. Иди-ка ты со своей стройкой к ёдрене фене. Мы тут полвека прожили, а ты снимать нас с места вздумал. Умный больно! Земли мало? Вон кругом сколько. Строй, где хошь? А на обжитую не суйся. Тут прадед мой жил, и дед, и отец. Деревня войну повидала и простояла, а ты, сопля зеленая, сносить ее вздумал?

– Попрошу без оскорблений. Я понимаю ваши чувства…

– Да ни ежа ты не понимаешь! Тут все родное: земля, трава, речка, тополь, соседи, друзья… Хозяйство тут у каждого, огороды. Или ты нам и дачу подаришь? Земля с пеленок нас кормит. Тут пращуры, в конец, захоронены. Куда нам, старым, переезжать?

– Но ведь все равно придется, – пожал плечами Антон Денисович.

– Придется? Попробуй – отними. Моя земля, я за нее плачу. И мой дом.

– Ну, сколько вы платите? Гроши. Мы предложили миллионы. Все улажено – земля вам не принадлежит. Дом? Дом предлагаем обменять на квартиру.

– Я ниче подписывать не буду. И говорить даже на эту тему.

– Зря вы так, зря.

– Не тебе о том судить. Вот вам!

Дед Емельян показал кукиш.

– Так и передай начальству. С маслом, ваш бродие, с маком – как пожелаете. Могу еще дырку от бублика привесить.

– В квартире-то лучше жить. Все ж цивилизация. И с печкой, – презрительный взгляд в сторону, – не надо маяться, и под рукой все: больница, магазины, рынок. Спокойнее, от воров защищенее. Да и опять-таки посты полиции повсюду. А с транспортом и вовсе сказка.

Дед Емельян посмотрел на чужака, как цепной пес. Вот-вот зарычит.

– Сынок, ты что ль глухой? Я ему про Фому, он мне про Ерему. Какой транспорт, какие магазины? Здесь мой дом родной, здесь! Иди от греха подальше, иди, пока не зашиб.

Антон Денисович резко встал, заиграл желваками.

– Я еще приду. Вы подумайте. Как лучше-то. Мы-то все равно своего добьемся.

– Да кто ж вам даст? Немцев прогнали, и вас – в шею.

– Ой, дурак ты, Емеля. Как в сказке: Емеля-дурак.

– Пшел вон! Вон, говорю, – закричал дед Емельян и яростно указал на дверь. – Пошел, пес!

Крик сорвался в кашель. Задыхаясь, дед Емельян согнулся. Антон Денисович потоптался и вышел молча.

Дед Емельян отдышался, прошел в зал, выглянул в окно. Не уехал, змий. Стоит под окнами черный джип. К Тоне, наверное, пошел.

Дед Емельян скрутил цигарку, вышел на крыльцо. Сел, закурил, подумал: «Надо табурет сколотить махонький, по ступеням люд топчется, а я задом все вытираю». Выкурив самокрутку, дед Емельян вышел на улицу.

Из дома напротив выскочил Антон Денисович. Хмурый, резким шагом дошел до джипа, бросил сердитое: «Я завтра вернусь, дед. Подумай хорошенько». Джип взревел и покатил, покачиваясь, по ухабистой грунтовке.

Следом появилась Тоня – дородная баба в самом соку. Вся семья, считай, на ней держится. Муж заработанные деньги пропивает, сын таскает пенсию у бабушки или из дома что продает, чтобы магарыч добыть, дочь еще мала.

– И к тебе ирод заходил? – спросила Тоня, махнув на джип.

Как после битвы: раскраснелась, глаза сверкают, руки в боки. Она могла похлеще Сеньки обматерить, ее крутой нрав всей деревне известен. Антон тот, верно, не знал, куда деваться. Не зря, как ошпаренный, выскочил.

Дед Емельян скрипуче засмеялся.

– Что смеешься? Приходил, спрашиваю?

– Погостил немного и ушел несолоно хлебавши. Сеньке, вон, проспаться не дал.

– Смеется! Что смешного? – пыталась сохранить строгость Тоня, между тем уголки губ непрошено поднимались. – Проспаться не дал, говоришь? Так ему и надо: и одному, и другому. Мой вчера опять пьяный притащился, С Сенькой этим что-то обмывали.

– Было б топливо, а повод заправиться всегда найдется, – лукаво ответил дед Емельян.

– Ишь ты, как глаза заблестели. Тоже не ангел был, сразу видно.

– Был, Тонечка, был. Теперь – ни капли. Как Варьки не стало, не хочу. Сколько слез я ей принес из-за этой водки… Не хочу. На Новый год даже не пью – боюсь сорваться.

– Эх вы, мужики, поздно за мозги беретесь… Вот сразу бы так.

Тоня вздохнула и сменила тему:

– Ну, что этот Антон Денисович тебе наговорил?

– Что, что. Что и всем, наверное? Квартиру обещал, блага цили… цилили… тьфу!

Тоня кивала, а потом и сама начала рассказывать:

– Спрашиваю, а что за квартира-то? Мнется. Новая, говорит, в городе. Чувствую, подвох. Где, сколько комнат, спрашиваю. Глаза опустил, виляет: ну, смотря кому…Одиночкам – однокомнатная, у вас семья – больше надобно. Больше – это сколько: две, три, – спрашиваю. Сколько квадратов? У нас-то дом вон какой, еще и пристройку сделали. Мямлил что-то. В общем, поняла, что лучше не будет. И поселят где-нибудь на окраине, вон за мостом что район, к примеру.

– Его все сегодня гонят. Ничего у них не выйдет. Вряд ли дураков найдут.

– Знаешь, а мне боязно, не усну сегодня. Землю-то, говорит, выкупил.

– Всех силком не выселят, а по-доброму не заставят. Правда на нашей стороне, и Бог, значит. Не бойся, Тонь. Деревне сколько годков осталось, потерпят. И им, и нам так лучше. Молодежь уезжает отседова, старики мрут. Время терпит, обождут.

– Ох, Емельян Никифорович, дай Бог так, дай Бог.

Дед Емельян сидел на крылечке и курил, когда пришел Антон Денисович. Мухтар натянул цепь, безудержно залаял.

– Здравствуйте, Емельян Никифорович, – сказал гость и одарил пса пренебрежительным взглядом.

Дед Емельян не ответил, глаза сощурил, выпустил дымную струю.

– Может, пса уймете? Голова разболится…

– А тебя никто не держит, – сказал дед Емельян, пожимая плечами.

– Пройдемте в дом?

– Я сегодня негостеприимный чего-то.

– Ну, вы хотя б подумали? Утро вчера мудренее. Вы – человек умный, не могли не заметить выгоду, – с улыбкой продолжил Антон Денисович.

– Как человек умный, я догадался, что вы хотите избу на шалаш обменять.

С лица Антона Денисовича сошла улыбка.

– Никто вас обманывать и не думал. Вот сегодня три семьи согласились переселиться. Сейчас…

Антон Денисович поднял ногу, положил на колено дипломат, расстегнул и прочел:

– Симайко, Голубцовы, Покрышкины. Вот.

Дипломат с щелчком захлопнулся, нога опустилась.

– Все молодые… – заметил дед Емельян. – Нашли глупцов. Только знайте: среди старожилов дураков нет.

– Емельян Никифорович, о вас же забочусь. Соглашайтесь. По-хорошему. Потом пойдет другой разговор.

– Что, с пушками приедешь? – презрительно усмехнулся дед Емельян.

– Ничего хорошего не обещаю. Вами займутся просто другие люди, которые не любят сюсюкаться.

Клокастые брови деда Емельяна соединились.

– Суда не боишься?

Антон Денисович невинно улыбнулся и ответил:

– Чего ж мне его бояться? Земля принадлежит нашей компании. Мы вольны распоряжаться ею по-своему.

– Божьего суда, Антоша, Божьего.

Антон Денисович на миг застыл и вдруг рассмеялся.

– До таких лет дожили, а до сих пор в сказки верите. Ну-ну, посмотрим, как ваш Бог распорядится деревней.

Дед Емельян бросил окурок в коробочку, приспособленную специально для этого, гаркнул на пса:

– Мухтар, молчать! В будку!

Пес непонимающе посмотрел на хозяина.

– Иди в будку!

Мухтар склонил голову и поплелся в конуру.

– А теперь послушай меня, сынок: мы костьми ляжем, а на землю свою не пустим.

– Значит, быть войне, – бросил Антон равнодушно. – В последний раз предлагаю капитуляцию. И овцы целы, и волки сыты.

– Ты не страшнее немца, сынок, не напугаешь.

Антон Денисович и дед Емельян долго смотрели друг другу в глаза.

– Емельян Никифорович, лично я против вас ничего не имею. Но это бизнес. Здесь нет места чувствам. Я обошел еще не все дома – время есть. Подумайте, Емельян Никифорович, хорошенько подумайте. И овцы целы, и волки сыты. Соглашайтесь. В самом деле, так будет лучше, подумайте.

Антон Денисович вышел на улицу, а дед Емельян сидел, словно мёртвый. Бледный, глаза расширены, не шевелится.

«Соглашайся, Емелюшка, соглашайся», – словно эхом отдало, а перед глазами ясно встала молодая Варя. Вчера дед Емельян словам непонятным значения не придал, мало ли какая нелепица во сне привидится. Теперь задумался. Не приходила ли и в самом деле Варька с того света? Предупредить, оградить от опасности.

Лязгнул затвор калитки, вошла Тоня, всплеснула руками и крикнула:

– Емельян Никифорович, он опять приходил! Угрожать пытался! Надо людей созывать.

В клубе давно не было столь шумно. И стар, и мал собрались в тускло освещенной зале, обсуждали как злобу дня, так и личные дела, сплетни.

Прозвенел микрофон. То Тоня вышла на сцену и попыталась его настроить. В клубе стихло.

– Итак, спасибо всем, кто пришел сюда, – начала Тоня с улыбкой. – Возможно, не все еще знают, но нашей деревне грозит снос.

В дальнем углу клуба несколько человек ахнули, поднялся шепот.

– Ну-ка цыц! Да, вы не ослышались. У многих уже побывал адвокат дьявола – Антон Денисович, так он себя называет. Уговаривает нас переселиться черт знает куда, покинуть родные места, хозяйство, бизнес.

Последнее относилось к Тоне. Она вела торговлю на дому: продукты, напитки, всякая мелочевка.

– Многих ожидает конура, семейным, возможно, что получше. К администрации области взывать бесполезно. Она нас продала с потрохами. Я знаю, некоторые поддались посулам змия и прошу их пересмотреть решение. Взгляните сначала на обещанную квартиру, в конце концов. Чтобы вам не всучили вместо алмаза стекляшку.

– Нам показывал, – пискнул женский голос из центра толпы. – Ничё, красиво, уютно.

– И где находится? – спросил густой мужичий бас.

– Не знаю. На этом, ноутебуке показывал.

– Да так я вам и хоромы президента покажу, – рассмеялся парень у дверей.

– Лучше съездить, Настюш, – согласилась с ним Тоня. – Мало ли что он показывал. А теперь слушайте меня внимательно. Завтра прибудет техника. Одну улицу у нас отвоевали, там только Касаткин не согласился.

– Полевая, что ль? Там пять домов жилых. Есению да Ефимовну запугали, верно, одни ведь, без мужиков, а молодые – без ума, – прогнусавил мужик с рыжими бакенбардами.

– Это кто без ума? Мы выгоду видим и соглашаемся. Вам-то что?

– А ты б не испугался, когда такой хмырь напирает, да с угрозами, с медом перемазанными? – пожаловалась Есения.

– Тихо! – крикнула Тоня. – Завтра враг ступит на нашу землю. Мы не должны допустить этого.

– Это как?

– Поперек дороги ляжем? Аль как на свадьбе – в цепочку?

– А шо, у меня ружо есть, – заявил поджарый дед с белой бородой веером. – Пальну разок, они и разбегутся.

– Не надо ни в кого стрелять, Павел Порфирьевич, – пресекла ненужные разговоры Тоня. – Но дорогу перегородить надо.

– Я ж говорил костьми ляжем.

– У кого есть машины? Кто не боится рискнуть?

– В смысле? – спросил рыжий, с баками.

– Поставим на въезде поперек дороги. Им не проехать.

– А если проедут? По головам.

– Не проедут. За это уже можно в суд подавать.

– Нет, я под таким не подпишусь.

– Я столько копил… Извини, Тоня, но я пас.

Взгляд Тони забегал по толпе.

– А я поставлю, ежели со мной хоть две наберутся! – крикнул Лагерев, небритый мужчина с фанатично горящими глазами, и выпятил подбородок.

– Ну, раз Егорыч осмелился…

Из толпы поднялась рука.

– Вот, уже двое, – радостно подсчитал Лагерев. – Кто третьим будет? Бог любит троицу.

– А что, я эгоизмом не страдаю. Ради общего дела…

Еще одна рука.

– Это кто тут эгоист? Мы, что ли?

– Да не в жизнь!

– Эки песни развели.

Одна за другой поднялись пять рук.

– Ну, пожалуй, хватит, – сказала Тоня. – Только после храбрость не растеряйте.

– Тонь, мужик сказал – мужик сделал, – заверил Лагерев.

– Да за тебя я спокойна, – отмахнулась Тоня. – Итак, кто готов бороться с произволом всеми способами?

– Да что мы можем? – хриплый старческий голос. – Только срок продлеваем.

– Нет, братцы, так не пойдет. Так мы можем не с чем остаться, – поддержали с задов толпы. – Ни дома, ни квартиры.

– Надо получше все разведать. Авось, не хитрят.

Тоня нахмурилась.

– У кого еще поджилки трясутся?

Толпа забурлила, заругалась, заспорила. Тоня пыталась управлять разговорами, но тщетно. Старые выселяться ни в какую не соглашались. Молодые делились на тех, кто «за», и тех, кто хотел во всем разобраться. В конце концов, решили пока технику не пускать. Разузнать побольше. Вдруг золотые горы – не сказка?

Варя снова снилась. На сей раз не проронила ни слова, лишь плакала. Беззвучно, как икона, отчего на душе холодело. Дед Емельян сидел на лавочке, курил и думал. Сон ли дурной привиделся, или жена сказать что хочет. Неужели он должен покинуть родной дом? Знает же Варя, каково ему, не может не знать. Но просит, все равно молит. А что он деревне скажет, ей не объяснишь про сон, про дурное чувство – не поверят, осмеют, оклеймят предателем.

Над головой прошумел крыльями аист, уселся в гнездо, что через два дома на столбе желтело. Закричали птенцы. Супружеская пара нежно потерлась клювами.

У деда Емельяна защемило сердце. Так захотелось сына, внуков повидать! Услышать детский смех, обнять возмужавшего Кирилла, с невестой познакомиться. Опостылело одиночество. Жизнь не жизнь, когда рядом нет родного человека.

– Едут, едут! – звонко прокричал малец на велосипеде, затормозил и бросился во двор к Тоне.

Дед Емельян притоптал окурок и упер взгляд в калитку напротив. Наконец, появилась Тоня с мальчишкой.

– Что делать-то собираешься? – спросил дед Емельян.

– А что делать? Все уже сделано. Не проехать им в деревню. Пойду посмотрю, чтоб не учудили чего.

– Боишься, по машинам попрут?

– Кто их, дураков, знает?

– Ну, иди, иди, потом расскажешь.

Хотелось присоединиться к Тоне, да дальние прогулки давно стали слишком тяжелы. Дед Емельян ждал поначалу возвращения соседки. Понял, что придет нескоро, и занялся повседневными делами. Сготовил себе завтрак, зверье накормил, полил огурцы. Сел на крыльцо передохнуть, заодно и дым пустить, вспомнил, что обещался себе сбить низкий табурет. Пока молотком махал, умаялся. Тяжело дыша, полюбовался на предмет своего труда, поставил на нижнюю ступеньку крыльца и тут же решил опробовать. Свернул цигарку, уселся.

– Вот, другое дело, – сказал с мягкой улыбкой.

Когда тлеющий огонек подобрался к пальцам, послышался голос Тони. Дед Емельян бросил курок и вышел со двора. Тоня буквально сияла. Неужели получилось?

Дед Емельян окликнул соседку, и та с радостью выложила, как было. И про бешенство Антона Денисовича, его угрозы, и про враждебно настроенных мужиков, скучковавшихся за Тониной спиной. Как Антон Денисович на словах не сдался, а сам велел стройбригаде возвращаться в город. Под улюлюканье детишек на велосипедах техника покинула деревню.

Деда Емельяна маленькая победа не обрадовала. Антон Денисович вернется. Такие люди сразу не отступаются, унижения не прощают. Чувствовал дед Емельян, что победа эта приведет к краху, лишь усугубит ситуацию. Не зря Варя плакала кровью.

Дед Емельян встал как обычно, рано поутру. Вышел с цигаркой на крыльцо: кровь разогнать, разум пробудить. На улице ругались. Тоня и еще кто-то.

Дед Емельян вышел за калитку. Соседку осаждали Федор – волосатый здоровый мужик, прозванный Волком, – и Кузьма – бойкий пропойца с большой залысиной, как всегда в грязных спортивных штанах и помятой майке, машет неимоверно худыми, белыми руками.

– Эй, эй, черти, вы мне соседку не обижайте.

Федор обернулся, приветливо махнул.

– А, Никифорович, здорово!

– Что стряслось, что за шум без драки?

– Да стерва это… – начал было Кузьма, но тут же схлопотал от Тони тяжелую оплеуху.

– Я те дам «стерва»! Я те дам «виноватая»!

– Уймись, баба!

– Молчи, пьянь!

– Цыц! – гулко крикнул Федор. – Никифорович, тут, значит, такое дело: спалили наши машины, один металлом стоит.

Дед Емельян плюнул в сердцах и выругался.

– Знал, знал, что так просто не оставят. Ну а Тоня тут причем?

– Как причем? – хамовато возмутился Кузьма. – А кто машины ставить надоумил?

– Я тебя силком тащила? На буксире машину тянула? – налетала Тоня. – Я предложила – ты согласился. Какие проблемы? Знал, на что шел.

– Если б знал, не поставил бы!

– А говорили, говорили ведь: вдруг раскатают!

– Так не раскатали же!

– А было бы лучше?

Дед Емельян поднял руки, пытаясь остановить словоизлияния, и сказал:

– Тихо, тихо вы. Что сцепились? Не ту глотку рвать стремитесь.

– И что нам делать? Кто платить будет? – не успокаивался Кузьма. – Где я деньги возьму на новую?

– Да она еле дышала у тебя! – воскликнула Тоня.

Дед Емельян всплеснул руками.

– Вот ядрен батон. Да уймитесь вы! Кто поджег, с того и спрос.

Спорящие замолчали, посмотрели на деда.

– Кругом-то ни машины ихней, – сказал Федор о строительной бригаде. – Не могли они…

– Ночью приехать, пока мы спали?

Федор осекся, пожал плечами.

– Ну, блин, я этого шестерку в навозе закопаю! – пригрозил Кузьма и затряс кулаками. – Я этого, с иголочки…

– Дождись его вначале, – пробурчал Федор.

– Да я его… я его из-под земли достану.

Федор усмехнулся:

– Ну да, в грязи копаться ты любишь.

– На что это ты намекаешь?

– На порося, что нахрюкавшись с друзьями в луже спит, – засмеялась Тоня.

Ни Антон Денисович, ни строительная бригада в этот день не показались. На следующий, после полудня привезли вагончики, разместили на окраине деревни. Навезли досок, принялись возводить забор – огораживать строительный участок.

Несколько деревенских во главе с Тоней навестили Антона Денисовича. Того яростные выпады в его сторону нисколько не смутили. Он не проявил ни капли внимания, лишь бросил небрежно:

– Прежде чем хаять чужих, присмотритесь к своим. Не всем мы противны, не все слепы.

А ведь и в самом деле даже не подумали, что кто-то из своих мог поджечь машины. Из сторонников переселения. Та же самая Есения. Загорелась в город переехать, а тут помехи устраивают, за себя трясутся и другим планы рушат. Градус доверия резко понизился. Каждый присматривался к знакомым с подозрением. Ожидался серьезный разговор.

Состоялся он, конечно же, в заброшенном клубе. Вот только ни к чему не привел. Порычали, полаяли друг на друга, рассорились, Есению до слез довели, а предателя не нашли.

После собрания дед Емельян долго сидел с Тоней у своего забора на скамье.

– А, может, ворон специально так сказал, – поделился он догадкой, – чтоб стравить нас, единого духа лишить.

– Да единства и не было, – заметила Тоня сокрушенно.

Солнце садилось, шелест в кроне тополя умирал. Захотелось рассказать о сне, о Варе, но стоит ли.

Дед Емельян посмотрел на Тоню. Поверит?

– Ну, ладно, Емельян Никифорович, пойду я, темнеет уже.

Тоня встала. Дед Емельян погрустнел и с обидой сказал:

– Иди, иди, конечно.

Тоня заметила тоску на стариковском лице, подбодрила:

– Не переживай, Емельян, и на нашей улице будет праздник.

Тоня торопливо перешла дорогу и скрылась за калиткой, прошуршал засов.

Дед Емельян поднялся с тяжелым охом, вошел во двор, кивнул Мухтару.

– Хорошо тебе, морда. Не ведаешь, чего творится, спишь спокойно.

Пес почувствовал настроение хозяина, проскулил в ответ. Дед Емельян понял по-своему.

– Сейчас, сейчас вынесу. Забыл я про тебя сегодня. Голодный, бедняга.

Вывалив в миску подсохшую жареную картошку, дед Емельян сел в зале, включил телевизор. Сносно показывали только два канала: «Россия» и украинский. Выбор небогат, поэтому пришлось смотреть новости. Дед Емельян знал, что ничего хорошего не услышит, но чем еще заняться. Вот стукнет девять – можно спать идти.

Телевизор вырубился, как и свет на кухне.

– Этого еще не хватало, – вздохнул дед Емельян, скрутил цигарку и вышел на крыльцо.

Тьма сгущалась. С речки, что за огородами, доносилось кваканье лягушек, с улицы – пение цикад, тихо звенела цепь Мухтара, когда тот переходил с места на место.

Вдруг донеслись мат, возмущенные крики.

– Да, гады, они! Не то что отключили, вовсе снимают, – Сенька вроде.

– Как вовсе?

– Так, провода снимают. Машина эта, электромонтеров стоит. Отрезали нас от мира.

– Вот суки…

– Ничего, они сегодня попляшут. Ты с нами?

– А то.

Дед Емельян вспомнил полные боли глаза Вари, кровавые ручейки на ее щеках.

Всё, война началась.

Дед Емельян встал с петухами. Спалось плохо. Не давало покоя зловещее Сенькино обещание. Что дурак учудит? Подорвет еще кого, доиграется, что за решетку угодит. Да и Варя из головы не выходила. Бросить дом или бороться? В одиночку решить или посовещаться с кем?

С мутной головой дед Емельян вышел на крыльцо, бросил зевающему из будки Мухтару сердито:

– Хватит спать.

Зажег самокрутку, хотел сесть на табурет, но услышал вой крана, перекликающиеся мужские голоса. Дед Емельян торопливо вышел со двора, замер, цигарка вывалилась изо рта.

Над краном кружилась пара аистов. Их гнездо валялось на земле, придавленное вывороченным столбом. Рядом скручивали электрические провода двое в рабочих комбинезонах. Взволнованных птиц, казалось, никто не замечал, не слышал испуганного пищания из-под столба.

Дед Емельян затрясся, широкими шагами подошел к рабочим и обвалил на них трехэтажный мат. Ругался, стыдил, добивался ответа: неужели не видели гнезда? Мужики отмахивались, как от надоедливой мухи, и продолжали работать.

От беспомощности выступили слезы. Дед Емельян присел у столба. Один птенец мертв, у второго сломано крыло. Дед Емельян бережно поднял аистенка и унес во двор.

Птенец дрожал и не переставая звал родителей. Те примостились на крышу дома Емельяна и внимательно наблюдали за человеком.

Дед Емельян пока не знал, что делать с аистенком, но и бросить не мог. Отдать Ваньке? Месяц назад, когда птенец выпал из гнезда, мальчик подобрал его, кажется, выходил.

Дед Емельян привязал сломанное крыло к тельцу и пошел к Соломоновым. Аисты сорвались следом.

Во дворе Соломоновых полная женщина с черными кудряшками на голове мешала кормежку поросенку. Так увлеклась, что не услышала, как вошел дед Емельян.

– Здорово, Максимовна!

Хозяйка подпрыгнула с испугу, обернулась.

– Никифорович! Ты шо пугаешь? А шо это у руках у тебя?

Смахнула прядь с глаз, подошла к деду.

– А это партийное задание твоему сыну. Опыт есть, поди и этот полетит.

– Тогда у нас кота не было́.

– Когда успела завести?

– Да прибился чей-то…

– Ну, Ванька у тебя ответственный. Сохранит же, думаю.

– Ой, ты мой несчастненький, кто ж тебя так? – нежно спросила Максимовна, принимая птенца на руки. – А пищит!.. Головушку одурил. Неужто черти эти? – женщина кивнула на улицу, где завывал кран.

– Звери, а не люди, – пробурчал дед Емельян. – Нет бы снять осторожно, нет, валят опору не глядя.

– Ты-то как, собираешься на квартиру соглашаться?

– Думаю, проиграли мы, – сказал дед Емельян обреченно. – Борись не борись, а в покое нас не оставят.

– Значит, будешь соглашаться?

– Варя мне снилась, плакала она, предупреждала, мол, соглашайся. Ей оттудова, – дед Емельян ткнул пальцем в небо, – виднее. Говорят, на небе будущее открыто.

– Да ты не оправдывайся. Это дело личное, каждый сам себе хозяин. Я вот тоже задумалась, работу присматриваю новую, в городе. Там-то без земли денег надо больше, – вздохнула Максимовна.

Дед Емельян кивнул.

– Сейчас с работой туго, а старикам тем более.

– Ну, ты меня в старухи не записывай.

– Да я о себе…

– Ты только никому. Я тебе сказала про работу и всё. А то и так чувствуешь себя обманщицей.

– Да не переживай. Сейчас, когда дело так круто пошло, все, небось, думают об убогой квартирке.

– Может, отстоим? – спросила Максимовна и взглянула на старика с надеждой.

– Как бы у разбитого корыта не остаться. Я не хочу перемен, всей душой против. Кто знает, как оно повернется.

– Ну, ладно, приму я горемыку, – сказала Максимовна, поглаживая птенца. – Ты только, слышь, никому о нашем разговоре.

– Замок на уста, а ключ в реку, – ответил дед Емельян с улыбкой.

Вышел на улицу, а сердце кошки терзают. Улыбка вмиг превратилась в болезненную гримасу.

– Емельян Никифорович? – раздался знакомый голос.

Рядом остановился чёрный джип, за рулем сидел Антон Денисович.

– Чего тебе, ворон?

– У вас раненые есть?

– Не понял.

– Ночью одного вашего подстрелили.

Словно ледяной молнией ударило: холодный ток прошелся от макушки до пят. Дед Емельян побледнел, еле выдавил:

– Как?

– Трое мужчин подожгли забор, один рабочий вовремя выскочил из вагончика и пальнул в темноту. Говорит, слышал крик. Трупа не нашли, значит, ранен. Так никто тут кровью не истекает?

– А вы хотите помочь или наказать?

Антон Денисович опустил взгляд, улыбнулся.

– Конечно, помочь.

– Нет у нас таких! – жестко заявил дед Емельян и зашагал к дому.

Джип тронулся следом.

– Емельян Никифорович, и не слышали ничего?

– Встал недавно, – бросил, не оглядываясь, дед Емельян.

– Вы уж простите, что так получается. Ничего личного.

В ответ – молчание.

– Ну, а что насчет квартиры, подумали?

Ноги вросли в землю, голова опустела. Что сказать? Единственное, что хотелось, так это плюнуть в наглую рожу. Но Варя… Дед Емельян силился переступить через себя – не получалось. Плечи поникли, навалилась жуткая слабость, и дед Емельян молча пошел дальше.

Антон Денисович не окликнул. Понял, надломилось что-то в старике, продержится недолго.

Строительный участок, как положено, обнесли забором. Линии электропередач сняли, газ перекрыли. Правда, был он только у третьей части деревни. Число опустевших домов росло. Съехал и Кузьма. Это его ранил в ногу рабочий. Антон Денисович обещал не обращаться в милицию, если семья Кузьмы переедет. В деревне остались в основном старики. Тоня по-прежнему возглавляла бунтовщиков. Сенька также не поддавался угрозам. Дед Емельян никогда бы не подумал, что в пьянице проявиться такая стойкость. Сам же терзался сомнениями. Всё его внимание было приковано к Николаю Ивановичу, мужчине одинокому, жившему на отшибе деревни. На сходки деревенские он не ходил. Всегда был сам по себе. Николая не зря величали хитрым лисом, вот и теперь выделился, преподнес Антону Денисовичу сюрприз: приватизировал землю. Уж как шестерка невиданного бизнесмена вилась, изворачивалась! Всё впустую. Чувствовал Николай, закон на его стороне. Не дурак, три года назад из города приехал. Тихой спокойной жизни захотелось. Как ликвидатор Чернобыльской аварии пенсию он получать стал рано. Вот и решил уехать от городской суеты.

Дед Емельян загадал: если Николай съедет, то и он подпишет бумаги.

На какое-то время Антон Денисович отступился. Забор железным занавесом отгородил Николая Ивановича от деревни, превратил в отшельника. Но ликвидатор не сдавался. На все уговоры отвечал, что продать землю не может. Тут скотинушка, чернозём, воздух свежий… Хитрил, на грубость не переходил. Дошло до того, что как-то утром он обнаружил в сарае мертвую свинью. Сомнений нет, отравили. Ночью во двор прокрались и дали дряни какой. Свинья все сожрет.

Антон Денисович посочувствовал и к делу перешел. Скота нет, деревенская тишь вот-вот исчезнет. За что держаться?

– Продавайте землю, деньги дадим немалые, купите трешку в центре города или сруб в какой деревне, – уговаривал он.

Понял Николай: житья не дадут. Хотел в суд подать на компанию, экспертизу провел, отчего свинья сдохла. Деньги у Николая были, сам – мужик умный. Но не сладилось. Если и была химия, то быстро рассосалась, её следов в организме не обнаружили.

Когда дед Емельян услышал, что Николай Иванович продал участок и в Питер уехал, то словно парализовало. И день ясный показался пасмурным, и солнце греть перестало. Здоровье – совсем ни к чёрту, а тут ещё давление подскочило.

День ходил по хате, охал, кашлял утробно, дымил, как труба банная. Оклемался. Поутру пошёл к вагончикам строителей. Там обычно появлялся Антон Денисович, разговаривал с бригадиром, а потом разъезжал по улицам.

Все, кто не встречался по пути, сразу понимали, куда, зачем идёт дед Емельян. Читали по лицу, искажённом болью и тоской, красноречиво говорили и тянущиеся к земле плечи, пластилиновая спина да заплетающиеся ноги. Никто не посмел и слова сказать: ни осудить, ни подбодрить, ни попытаться образумить. Выражение лица деда Емельяна тут же отражалось и на их лицах. Бороться с произволом чиновников оказалось тяжелее, чем с немцами.

Прихожая длиной в пять шагов, вширь – двоим взрослым не разойтись; маленькая кухня буквой «Г», потому как по соседству – туалет с узкой ванной; спальная комната – семь с половиной квадратов – в такой квартире предлагалось деду Емельяну дожить свой век. Плюс четвёртый этаж и отсутствие лифта, да тёмный узкий лестничный пролёт.

– Большего я от вас и не ожидал, – печально улыбнулся дед Емельян.

Мухтар гавкнул, будто в поддержку хозяина.

– Извините, что осталось, – сказал Антон Денисович, разводя руками. Солгал, конечно. Вряд ли другие получили жильё лучше.

С мебелью и вещами деду Емельяну помогли, оплатили и грузовик, и погрузочно-разгрузочные работы. Иначе дед Емельян переселятся не соглашался. Перевезти удалось не всё, так как пространство квартиры не позволяло. Бумаги оформили, как положено.

Первая ночь на новом месте всегда рябиновая. К сожалению, и деда Емельяна не постигло исключение. Сон не шёл, в голову лезли тяжёлые мысли, перед глазами всплывали корящие лица оставшихся в деревне, смеющиеся – Антона Денисовича и бригадира. Искривились вдруг, как в потревоженной воде, и уже не люди, а черти со свиными рылами хохочут, довольно похрюкивая. Несколько раз дед Емельян выпадал из мучительной дрёмы, подскакивал в холодном поту.

Днём в голове звенела сталь, в глазах скрежетал песок. Дед Емельян слонялся по квартире, как призрак, пытался свыкнуться с новым жильём, осматривался, переставлял вещи. Мухтар лежал под креслом, положив морду на лапы, и вращал глазами: наблюдал, как хозяин бродит туда-сюда. К полудню дед Емельян уже знал, где сколько шагов да метров.

Усталое тело грузно опустилось в кресло, дед Емельян включил телевизор. Каналов ловило тут больше, обещали ещё кабельное подключить. Это и будет спасением, отдушиной до самой смерти, предугадал дед Емельян.

Дни тянулись, как нуга. Дед Емельян познакомился с соседями. Зрелая пара с двумя дочками-школьницами справа, деловой мужчина-одиночка слева. Тесной дружбой, долгими разговорами и игрой в домино и не пахло. Во дворе частенько сидели на скамейке бабки: Лукерья и Авдотья. Ничто не ускользало от их внимания, сущие сплетницы, словно с газетной карикатуры сошли. Неподалёку от них за маленьким столом собиралась тройка любителей выпить: бывший зэк Толян, дворник Антон и пенсионер Абрамович. Последнего видали и трезвым и, кажется, на мат он был неохоч. «Может, поладим», – подумал дед Емельян, обреченно вздохнув.

С каждым днём копила силу тоска. Тоска по дому, тоска по шуму в кроне тополя, тоска по Тоне, мальцам на велосипедах и даже Сеньке. Да по всему! По прошлой жизни. Бывало сядет в кресло, в одну точку уставится, а перед глазами сменяют друг друга воспоминания. В такие минуты Мухтар подходил к хозяину, подсовывал лобастую голову под ладонь, бил лапой по ноге – пытался вернуть. Если не помогало, начинал скулить. Боялся, наверное, что хозяин отдаст Богу душу, оставит на произвол судьбы.

Пять дней дед Емельян маялся и решил: надо попрощаться с домом, увидеть хоть разок напоследок. Сел на последнюю маршрутку до деревни и к сумеркам был уже там. Сошёл с проезжей части к забору – ворота закрыты, рабочий день кончился. Неужели зря приехал?

Пошёл вдоль забора. Не может быт, чтобы деревенские свой ход не проделали. Точно, ближе к центральной улице в плотном ряде досок нашлась брешь. Дед Емельян протиснулся и поспешил к дому.

На небе проклюнулась первая звезда, проступил гнойный овал луны. По пути никто не встречался. Улицы казались мёртвыми, аж дрожь пробегала по телу. Тогда и пришла мысль: есть ли тут кто? Может, все съехали? Мало оставалось, когда уезжал дед Емельян, а ведь прошло чуть меньше недели.

Нет, так нет. Дед Емельян всё равно на разговоры не был настроен. Оно и к лучшему, если в деревне ни души. Хотелось попрощаться молча.

Впереди засветились белёные стены родной хаты, высокий дощатый забор в бурых лохмотьях краски. Лязгнул затвор, дед Емельян ступил на чёрную дорожку плитки. Сердце защемило, к глазам подступили слёзы. Всё, как оставил. Покосившийся сарайчик, пустая конура, зелёная лужайка, над ней тянется бельевая верёвка, в ближнем углу – остатки дров… Всё памятно, близко к сердцу.

Курятник пустой. Может, продали кур, может, рабочие съели. Жаль времени не дали, дед Емельян на рынке б деньги за них выручил. Лишняя копейка никогда не помешает.

Дед Емельян поднялся на крыльцо, зазвенели ключи. Внутри дома гуляло эхо. Всё равно хата казалась уютной, родной. Глаза сами рисовали недостающие детали. Дед Емельян бродил по комнатам, скрипя половицами, поглаживал стены, печь, дверные косяки, взирал на всё с любовью и печалью. Уходить не хотелось. Не заметил, как и сон подобрался, свалил на группку, в ворох газет и тряпок.

Что такое? Кому неймётся среди ночи? Фейверк пускают что ли? Чай, не Новый год. Или детишки с игрушечными пистолетами балуются?..

Дед Емельян поднялся, провёл ладонью по лицу, снимая паутину сна. Угораздило же задремать.

С улицы доносился оглушительный беспрестанный треск.

Дед Емельян прошёл в зал и точно попал в преисподнюю. Кругом играли багровые отблески, кричали, визжали мученики.

Дед Емельян тряхнул головой, сбросил наваждение. Кричат женщины, а в зале и на улице танцуют тени от огня. Выступил пот. Не от страха – от жара. Над головой трещало, будто склад петард подожгли.

Дед Емельян поспешил во двор, но не тут-то было. Распахнул дверь – ударило плотной струёй горячего воздуха – дед Емельян отпрянул. Горит, дом горит!

Мысли заметались, как ошпаренные. Дед Емельян пригнулся, прикрыл лицо руками, задержал дыхание и ринулся вперёд. Раскалённый воздух охватил тугой пеленой.

Дед Емельян хотел открыть калитку, но отдёрнул руку. Металл кусался не хуже шавки. Дед Емельян натянул на ладонь рукав рубахи, ударил по затвору, пихнул калитку и бросился вперёд.

Жар чуть спал. Чуть. В голове стоял громогласный треск шифера. Огнём дышало со всех сторон. Горел не только дом Емельяна. И Тони, и Палыча, и Анисимовны. Огромные языки пламени тянулись с крыш в бледнеющую бездну неба.

Несчастные хозяева выбежали на улицу босые, в ночных сорочках и пижамах. Кто пал на колени и рыдал, кто носился с ведром воды, да к хатам не подступиться

Воздуха не хватало, закололо сердце. Улицу заполонили призраки немцев, треск шифера превратился в гудение мотора и лязг гусениц. Кто-то схватил за плечо, затряс, закричал в ухо. Мир качнулся, помутнел и превратился в чернильную кляксу.

Очнулся дед Емельян в больничной палате. Над ним склонился мужчина около сорока лет, в очках и белом халате.

– Вы доктор? – прохрипел дед Емельян. В глотке застрял ком, который никак не удавалось сглотнуть.

– Да. Лежите, не беспокойтесь. У вас случился инфаркт. Несколько домов в деревне сгорело. Вы переволновались.

– Их накажут?

– Кого? Насколько я знаю, произошел несчастный случай. Один дом загорелся. С него перекинулось на соседние дома. Ну, жара, лето – дома сухие, понимаете. Да и крыши у вас такие, говорят, мхом пообрастали. От искры вспыхнут. Неудивительно, что дома захватило огнём даже на противоположной стороне улицы.

– Несчастный случай? Это они! Я уверен. Они!

– Кто? Кого вы имеете в виду?

– Это они, они! Ворон и его приспешники… Под суд! Под суд фашистов! – дед Емельян забился в истерике, хотелось плакать.

– Тише, тише, успокойтесь. Вы говорите ерунду. Какой ворон, какие фашисты? Мистика какая-то… – тараторил доктор, пожимая плечами. – Вы ещё не пришли в себя, такое бывает при сильном потрясении. Будем надеяться, что это пройдёт, иначе…

Дед Емельян стиснул зубы, схватил врача за халат и притянул к себе. Доктор встретил безумный взгляд и замолк.

– Доктор, я видел, как Ад восстал из-под земли.

Через пару дней деда Емельяна выписали. Он доехал до автовокзала, спустился в подземку, чтобы перейти на другую сторону улицы, но в сумрачном коридоре наткнулся на знакомое лицо.

– Сенька! Ты ли? Что ты делаешь? – и радость, и страх перемешались воедино.

Привалившись к стене, на избитом полу сидел грязный оборванец, перед ним – коробочка, на дне которой валялись несколько рублей. Сенька и раньше выглядел худо: непричёсанный, глаза мутные, колючая щетина, небрежно одетый. Теперь же и вовсе уподобился попрошайке. На руках и лице – следы копоти, одежда измазана ею же да грязью, местами прожжена. Худое тело покрывает фуфайка защитного цвета, из дыр на рукаве и плечах лезет вата. Взгляд пустой, губы искусаны, покрыты коркой, чуть шевелятся, а звука не слышно.

Дед Емельян потряс знакомого за плечо. Сенька вздрогнул, уставился на потревожившего. Смотрел долго, словно не узнавал, но что-то припоминал смутно.

– Сень, это я ­– Емельян Никифорович. Ну, помнишь? На одной улице жили, через три дома.

– Емелька, – поразился Сенька и чуть не бросился обниматься.

– Тпру! Измажешь. Ты что тут делаешь?

Руки Сеньки безвольно повисли, лицо осунулось.

– А где мне ещё быть? Дома нет, до дочки далеко пешком ишачить.

– Пойдём со мной, поехали. Напою, накормлю.

– А ты что…

– Да у меня квартира. Вовремя я переехал.

Глаза Сеньки дико блеснули, ладони сжались в кулаки, затряслись.

– Так ты с ними?! Сговорился, сдружился? Уйди, зашибу!

– Уймись ты, старый чёрт. Идём, за столом объяснимся.

– Не пойду!

– Не дури. Бетон холодный, кости застудишь. Много ты тут выпросил? – дед Емельян кивнул на коробку с монетами. – То-то же, пошли.

Сенька ссыпал рубли в карман и побрёл следом за Емельяном.

В маршрутке от погорельца все ворочали носы, брезгливо морщились. Сенька же смотрел в ноги, сдерживал себя, чтобы бранью не разродиться. Ехали где-то полчаса, вышли в небольшом микрорайоне. Стройка ещё не закончилась, рядом с обжитыми высотками стояли серые здания с чёрными пустыми глазницами, а то и вовсе огрызки многоэтажек. Рядом с ними возвышались краны, краснели ржавые вагончики. Помимо узкой центральной дороги кругом грязь и мусор.

На подходе к одному из подъездов дед Емельян пошарил по карманам, не нашёл чего-то и взволновался.

– Баллончик не взял. Или доктора забыли вернуть…

– На кой он тебе? – проворчал Сенька.

– Да молодёжь… Хулиганов много. С темнотой, так вообще страшно выходить. В ларёк выйдешь – за шкирки возьмут, на пустырь оттащат и порешат трёхсот рублей ради.

Когда за стариками захлопнулась дверь, а домофон умолк, Сенька протянул:

– У-у, темень. Так и навернуться недолго.

– Ага, так кто подстережёт и не увидишь, кто ножом пырнул.

– Лампочку хоть повесили бы.

– Да жаловались уже.

К концу второго пролёта лестницы, Сенька уже задыхался. Опёрся о перила, согнулся.

– Всё, давай отдохнём.

– Я и сам чуток подустал, – закивал дед Емельян.

– Чуток… Да тут сдохнуть можно, пока до квартиры доползёшь. Как живёшь, не знаю.

– Да вот как-то так. Всё ж лучше, чем на улице.

– А вначале крепким орешком прикидывался, кукиш им, говорил, а не дома.

Морщины на лице деда Емельяна обозначились резче.

– Я бы и не подумал… Варя, Сеня, Варя предупредила.

Сенька вскинул голову, посмотрел, как на полоумного.

– Она ж того.

– Видать, есть жизнь после смерти. Во сне несколько раз приходила. Знаки давала, плакала.

– Ты, это, не выдумываешь? – спросил Сенька осторожно.

– Тьфу! Так и знал, что не поверишь! Кто за язык тянул?

– Да верю я, верю. Раз говоришь, значит, было.

– Правда?

– Правда. Давай на Эверест, – Сенька кивнул на лестницу.

В квартире их встретил запах мочи.

– Мухтар, ёлки-палки! – воскликнул дед Емельян.

Пёс взвизгнул и бросился навстречу. Дед Емельян обхватил его пасть, потряс.

– А, морда, делов натворил. Неучёная ты собака. А я и забыл совсем про тебя. Столько дней без присмотру! Обгадил, верно всё, псиная рожа.

За спиной тихо засмеялся Сенька. Правда, смех больше походил на кашель.

– А ты, Сень, раздевайся. Щас воду тебе налью, помоешься хорошенько. Конечно, не баня, но всё ж.

– А белой у тебя найдётся?

– Опять за своё! Ну, ты подумай! Только оправился чуток, уже о водяре думает. Иди освежись, о жратве потом скумекаем. Вещи в таз бросай, потом постираешь. Я тебе свои пока дам.

– Ох, ох, заквохтал. Как матушка, ей-богу!

– За тебя, дурака, беспокоюсь.

К вечеру Сенька успел привести себя в порядок, раскритиковать тесное обиталище деда Емельяна, ознакомиться со всеми каналами телевидения, набить брюхо и заключить:

– Жить можно.

– Нужно, – поправил дед Емельян. – Не в переходе же милостыню просить.

– Я в очереди стою. Как погорельцу квартира положена, но ты знаешь, как у нас, в России. Пока дойдёт, если вообще дойдёт.

– Вот и я говорю: со мной будешь жить.

Сенька выпучил глаза.

– Да у тебя и без меня места мало. Куда нам двоим?

– Ничего, уместимся. Сегодня можешь в кресле поспать или на полу постелю. Потом придумаем что-нибудь.

Сенька было воспротивился, но дед Емельян жёстко пресёк спор:

– И нечего ломаться, как девочка на выпускном! В пенсионный съездишь, адресок поправишь, куда деньги высылать. Да и мне легче будет. Одному хоть волком вой.

За ужином разговорились, вспомнили былое, молодость. Дед Емельян рассказал про сны с Варей, про постыдную сделку с Антоном Денисовичем и про то, как едва не сгорел заживо. Сенька – про то, что было в деревне после отъезда деда Емельяна. Дома всё-таки подожгли. Под несчастный случай замаскировали. Баба Лукерья в больницу с ожогами попала, Тоня уехала к сестре в Калугу, другие тоже по родственникам разъехались. После пожара все, кто ещё сомневался, согласились покинуть дома добровольно.

– Так, значит, в самом деле Варька тебе являлась?

Дед Емельян качнул головой. Сенька вздохнул.

– Эх, а моя, видать, меня не любит. Да и за что?.. Пьяница буйный.

– Да брось, глупости говоришь. Столько лет прожили. Я тоже не мёд был.

– Надеюсь, хоть после смерти встретит. Жизнь ругались, а на том свете одиноким быть не хочется.

Лицо Сеньки стало такое жалкое, скукожилось, сморщилось.

– Выпить точно нет? На душе так гадко.

Дед Емельян быстро смекнул:

– Хочешь Василису порадовать, брось это дело. Соверши поступок.

– Эк ты гад, в больное место…

Давно дед Емельян так не засиживался. На дворе наступила глубокая ночь, а в спальне всё ещё горел свет. Держало Емельяна и Сеньку вместе горе, сон не шёл. Выкурили всю пачку, аж туман стоял. Переживали заново ушедшие моменты, подлатывали раны на сердце и душе, поминали тех, кто ушёл из жизни и не видал произвола в деревне, тех, с кем жили и не ценили, тех, кого не хватало.

Первым уснул Сенька. Говорил, говорил что-то нечленораздельное и замолк. Дед Емельян кивнул, прошептал: «Пора, брат, пора». Выключил свет и лёг в постель.

Утром на глаза упал луч солнца. Окна выходили, как в старом доме, на восток. Потому сперва деду Емельяну и показалось, что он дома, в деревне. С радостным чувством потянулся, сел на кровати. Улыбка тут же потускнела. Кругом знакомые вещи, а квартира всё равно чужая.

Сенька ещё спал, развалился в кресле, голова наклонена к плечу. Пускай, устал человек. Сколько дней незнамо где спал, слонялся.

Дед Емельян оделся, позавтракал, сходил в магазин, а Сенька всё спал. Отчего-то на душе стало тревожно.

Дед Емельян подошёл к Сеньке, тронул легонько – холодный, как дверная ручка в подъезде. Потряс сильнее, окликнул. Болтается безвольно голова, обмякшее тело не шевелится, грудь не вздымается.

Дед Емельян оставил Сеньку в покое, отшатнулся, прислонился к стене. Помер. Во сне, по-тихому. Оставил одного. Снова…

К глазам подступили слёзы. И тут же накатила злоба. На себя, на мысли эгоистичные. Сеньке-то оно к лучшему – отмучался.

Дед Емельян провёл ладонью по глазам и вдруг заметил улыбку. Сенька безмятежно улыбался. Всё-таки встретила его Василиса…

2009 г.

Похожие статьи:

Рассказы → Икотка

Рассказы → Игра 2 (Заседание)

Рассказы → Газета

Рассказы → Второй шанс

Рассказы → Бэтмен: пациент Сайлент Хилла