Эксперимент

Вот и сбывается все, что пророчится.
Уходит поезд в небеса – счастливый путь!
Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть.

(В. Высоцкий, «Баллада об уходе в рай»)

Элиас увидел свет. Бледный, как цветок лотоса на воде, он раскрывался перед глазами его, подрагивал белесыми лепестками лучей, колючий и бархатно-нежный одновременно. Элиас засмеялся, радостный, как ребенок, бегущий за радужно-пестрым мячом по цветущему лугу, и распахнул глаза навстречу ослепительно-белому, и белое было вокруг, теплое, точно утреннее парное молоко, и Элиас тонул в нем, нырял в бездонную глубину, бесконечно задерживая дыхание, и белое звенело в ушах, пело тонко натянутой струной…

…оборвавшейся с пронзительно-острым звоном, и Элиаса вынесло из безмятежно-белых глубин, как рыбку, пойманную на стальной крючок, и кинуло оземь. Вскрикнув от боли, Элиас закашлялся, глотая высохшим ртом непривычно колкий, давящий легкие воздух, и тотчас же холодное жало шприца воткнулось под кожу его, вливая в вены остатки белого – успокоительно-легкий, потерянный рай. Веки Элиаса дрогнули и приподнялись. Элиас лежал на кровати и смотрел в потолок – странно прозрачный, будто каток, застывший морозной зимой, гладко залитый водою каток с переливчатыми подсветами лампочек где-то в глубине льда.

– Где я? Что со мной случилось?

– Вы в клинике. Все хорошо, отдыхайте. Как только вы полностью придете в себя, с вами обязательно побеседуют.

Она была в обжигающе-белом, откликнувшаяся ему медсестра, от снежного холмика остроугольной шапочки на макушке – до тонкой занавеси халата, скрывающего ее незябнущие коленки. Элиас улыбнулся. Все и вправду было хорошо. Тот долбанный грузовик, размазавший его по асфальту… черный, огромный, как гора, вылетевший из-за угла грузовик… он швырнул Элиаса на бордюр тротуара, словно слон, навалился ногою на грудь, и ребра Элиаса затрещали и сломались, и череп его – треснул расколовшеюся цветочною вазой еще раньше, и последнее, что Элиас помнил – кровь, густой, мазутною лужей растекающаяся по асфальту, и кислый привкус ее, смешивающийся с костяным вкусом разбитых зубов… А потом пришел белый.

Элиас осторожно ощупал под простыней руки и ноги. Все было на месте, неповрежденное, не отзывающееся душной волною боли при каждом движении. Элиас покрутил головой, коснулся пальцами затылка, ожидая найти повязки и гипс… ничего. Он был цел, как вновь собранная игрушка, как блюдце из тончайшего фарфора, едва сошедшее с заводского конвейера, ни трещинки, ни пылинки… Элиас вскочил на кровати, отбросив простынь.

– Что со мной происходит?! Принесите мне зеркало!

Прозрачно-льдистое, залитое лампочной подсветкой, пространство над головою его сгустилось, острым, металлическим блеском хлестнуло по краям. Над запрокинутым в крике лицом Элиаса висело зеркало, а в зеркале отражался он сам – светловолосый, коротко стриженный, в белой больничной пижаме… юноша лет восемнадцати, каким Элиас помнил себя по студенческим фотографиям двадцатилетней давности. Белый вновь ударил в виски с неумолимостью нокаутирующего боксера, и Элиас всхлипнул, и опустился на кровать, закрыв лицо руками.

– Что вы со мною сделали?.. Где я нахожусь?..

– А вот это уже нехорошо, молодой человек. Плакать, как глупый ребенок… ну-ну… Профессор Альштейн, позвольте представиться.

Элиас не сразу заметил его – грузного, приземистого господина в костюме цвета «мокрый асфальт», затаившегося на стуле у изголовья кровати, дожидаясь его пробуждения. Белый медленно отступал, откатывал холодно-приливной волной с хрустким привкусом соли, и Элиас вытер слезы, и, свесив ноги, сел на кровати.

– Элиас Берг, старший научный сотрудник Института экспериментальной генетики…

– …где вы сейчас, собственно, и находитесь. Впрочем, я понимаю вас – узнать родные стены вам было крайне непросто – за последние две сотни лет наш институт был кардинальным образом переоборудован и неоднократно перестроен… Ну-ну, не нервничайте так, коллега, возьмите же наконец себя в руки!

Отблесками гаснущего сияния белый плыл в профессорских очках, сжимался в единую точку в блестких стеклышках линз, бил в лицо Элиаса – острым, как наточенный скальпель, холодно-стальным лезвием луча, и Элиас смотрел прямо, стараясь не щуриться, накрепко впечатывая в память обжигающие вспышки слов.

***

– …можно сказать, первый удачный эксперимент… Элиас, Элиас, опять вы меня не слушаете! – голос профессора, сердитая грозовая тучка, пророкотал где-то над головой, и Элиас вздрогнул, и выпрямился над клумбой, сжимая в пальцах сорванный цветок. Львиный зев, нежно-лилового окраса – беззвучно умирал в руках Элиаса, истекая зеленою кровью, от смерти его веяло дождевой прохладой, разорванный, измочаленный стебель льнул к коже, содрогаясь в последних конвульсиях… Элиас рассеянно положил цветок на асфальт. – Скажите, вы когда-нибудь занимались выращиванием растений?

– Не увлекался.

– А, собственно, жаль. Вам было бы проще понять сам принцип… Ветка, отломанная от дерева, дающая корни в воде, проросший листок фиалки, высаженный в горшок на подоконнике… Это не клонирование, нет! Создание клонов – абсолютно тупиковый путь, мы отказались от него не так давно, осознав всю его бесперспективность. Плантирование – вот то, что сделает нас практически бессмертными… хе-хе… Как вам ваше новое тело, Элиас? Не жмет, не болит?

Элиас прижал руку к груди, к древесному стеблю из мяса и костей под тонкой корою кожи, вслушиваясь в алые токи крови, неспешно текущие внутри. Выращенный наново, из рваного куска плоти, извлеченного из-под колес грузовика и подвергшегося криогенной заморозке… Хомо плантикус, человек бессмертный.

– Сколько времени занял… эксперимент?

– Вам интересен срок вашего пребывания в холодильнике в качестве биоматериала или, собственно, то, за какое время нам удалось вырастить из вашей… руки… да, кажется, это была рука… полноценного вас? Ну-ну, не хмурьтесь, коллега, вы же предполагали нечто подобное, когда подписывали согласие на посмертные опыты с вашею бренною тушкой? Да, это случилось несколько раньше запланированного вами срока, но все же случилось, гордитесь! Ах да, время… Двести три года в стадии заморозки и восемнадцать месяцев – ускоренного плантирования… и вот вы снова с нами, в строю!

Элиас стоял, прислонившись спиною к парковому дубу, не боясь испачкать костюм – серый, как пыльная, вытоптанная земля под ногами его, кишащая зеленью и насекомыми, включенными в этот бесконечный круговорот – жизни, смерти и разложения, замкнутый круг, из которого ему удалось выскочить, сделав исполинский шаг длиною в двести с лишним лет… Плантирование – люди, вырастающие на грядках, как морковь, девяностолетние старцы, восстающие из криогенных ванн юношами, с улыбками на безморщинистых лицах, плантирование – подлинное торжество науки…

– У вас еще остались вопросы, Элиас? – по-птичьи склонив голову на бок, Альштейн смотрел на него, и безмятежно синее небо над его головой вспыхивало облачками белого, подсвеченными золотой короною солнца. – Может, пройдемте в лабораторию, чтобы вы имели возможность увидеть собственными глазами…

– Я знаю, мое желание покажется вам странным… – Элиас замялся, ощущая во рту вдруг странно одеревенелый язык, – но я бы хотел пойти на кладбище. Побывать на своей могиле. Меня же должны были… предать земле, ту часть меня, что… не участвовала в эксперименте?

Лицо профессора ощутимо вздрогнуло, так, словно слова Элиаса остроточеным лезвием ударили в корень его рассуждений, сделав глубокую надсечку. В стеклянных, выпуклых линзах его очков метнулся облачно-белый – и тотчас же развеялся в солнечно-золотом, безмятежно-искристом, рассеянном в полуденном воздухе парка.

– Кладбище? Гм, довольно экстравагантное желание, вы не находите? Ваши останки, коллега… они… впрочем, это долгий разговор, я думаю, мы побеседуем об этом после лаборатории… пройдемте…

Элиас коснулся рукою шершавой древесной коры, замер так с полминуты – ладонью в ладонь, сливаясь кожей с древесными трещинками, чувствуя, как бьются под пальцами прорастающие стебли на стволе, как пульсируют под корой тонкие нити муравьиных дорог, как, надломленная ветром, скрежещет сухая ветка над головой. Плантирование – хрупкие стрелы ростков на сгнивающем пне, память дерева в свежераскрывшихся листьях… Память, память… определенно, ему что-то не договаривают, впрочем, у него еще будет время узнать.

Качнув на прощание шуршащей зеленою шевелюрой, дуб сбросил к его ногам деревянно-звонкий, округлый зародыш-желудь. Элиас улыбнулся и, зачем-то оглянувшись по сторонам, сунул желудь в карман пиджака. Профессор ждал его в конце аллеи – выведенный серым силуэт посреди ослепительно-синего и буйно-зеленого, и Элиас пошел вслед ему, и желудь в кармане его царапал сквозь тонкую ткань, побуждая вспомнить – некий важный вопрос, который непременно должен быть задан.

***

И снова он тонул, погружался на самое дно, падал в ослепительно-белое – царство льдисто-прозрачного пластика и холодом тянущих кафельных плит на полу. В наглухо закрытых емкостях-гробах что-то шипело, парило, бесчисленные змеи трубочек несли кислород и влагу – растущим внутри созданиям, странным, комкообразным существам цвета освежеванного мяса, зародышам планто-лаборатории профессора Альштейна. Ветка, выломанная со срубленного дерева… Лист фиалки, давший корешки…

– Наши успехи пока еще довольно скромны, коллега. Из восьмисот шестидесяти экспериментальных образцов результата достигли только два – вы и Туссель. Это довольно низкий процент, и мы всячески стремимся к усовершенствованию системы плантирования… А вот и Туссель, наш всеобщий любимец! Ест, спит и радуется жизни. Элиас, познакомьтесь!

Элиас посмотрел вниз. Грязно-черным пятном на свежевымытом кафеле, у ног его крутился крошечный мопс в бархатно-красном ошейнике, похрюкивал, перебирая лапками, пытался закусить зубами его штанину. Элиас брезгливо отдернул ногу.

– Туссель, фу! Наш гость этого не любит. Хороший мальчик! Возьми печеньку. Так вот, на чем мы остановились…

Зябким утренним туманом белый клубился, плыл, бился в полупрозрачные крышки лабораторных контейнеров, будто стремясь вырваться наружу и поглотить собою, разъедая, точно серная кислота, все, что встретится на пути, возвращая в первородное небытие – его самого, профессора, Тусселя, пластиковым инеем покрытые лабораторные стены. Одна из десяти веток, давшая корни в банке на подоконнике. Один из четырехсот тридцати образцов, проросший в кипящем белыми струями пластиковом контейнере – Элиас Берг, до мельчайшей родинки на запястье, до остриженного ногтя на мизинце левой ноги…

– …пока что очевидно только одно – плантирование подходит далеко не всем. Чей-то генетический материал мы можем плантировать в каких угодно количествах, а чей-то – гибнет на начальной стадии… хотя можно ли говорить в данном случае о гибели… похороны ампутированного пальца… хе-хе… Туссель, я кому сказал – фу!

Точно отраженные в невидимых зеркалах, они мчались к Элиасу с разных сторон – пятерка одинаково черных, сопящих мопсов на разъезжающихся, смешных коротеньких лапках. Красный, зеленый, желтый, синий и белый ошейники. Догнав, они сосредоточенно вцепились в штанины – каждый со своей стороны, и, одинаково хрюкнув, принялись трепать. Туссель первый, второй, третий, четвертый и пятый. Плантировать в каких угодно количествах…

– Собственно, это ответ на ваш вопрос, Элиас – по поводу местонахождения ваших останков. Мы не можем допустить напрасной растраты материала, и эксперимент будет продолжаться, хотя, осмелюсь предположить, вас это в восторг не приведет.

Профессор смеялся – хрипло, отдышливо, словно белый, просочившись сквозь наглухо изолированные контейнеры, проник в его легкие, наполнил их клочковатыми, колкими хлопьями ваты, и Альштейн кашлял, выталкивая вату из легких, и белый клубился над головою его – облачком сияющего нимба.

– А вы не стесняйтесь, коллега, смотрите… нет, не сюда… вот здесь – уже предпоследняя стадия. Не сегодня-завтра он откроет глаза.

Элиас склонился над контейнером, и тотчас же мутновато-грязная, белесая дымка внутри развеялась, разлетелась клочками тумана по дальним углам, и Элиас увидел – свое лицо, точно в зеркале, плотно сжатые веки, ноздри, сужающиеся и расширяющиеся в такт его дыханию. И белый, притаившийся за спиною его, вдруг обрушился на его черепную коробку – снежным, леденящим сугробом, выбивая способность дышать, и, падая в бесконечную яму, Элиас вдруг подумал – а тот, кто проснется, будет ли он помнить его, будет ли у них одна общая память, или…

И белый накрыл его с головой.

***

Элиас увидел свет. Бледный, как цветок лотоса на воде, он раскрывался перед глазами его, подрагивал белесыми лепестками лучей, колючий и бархатно-нежный одновременно. Элиас засмеялся, радостный, как ребенок, бегущий за радужно-пестрым мячом по цветущему лугу, и распахнул глаза навстречу ослепительно-белому, и белое было вокруг, теплое, точно утреннее парное молоко, и Элиас тонул в нем, нырял в бездонную глубину, бесконечно задерживая дыхание, и белое звенело в ушах, пело тонко натянутою струной…

Похожие статьи:

Рассказы → Ад в огне

Рассказы → Назад в Ад: Ещё один нереальный детектив

Рассказы → Нереальность (квест) [Сценарий игры об Ином Мире и Децербере]

Рассказы → Цена смерти

Рассказы → 2063-й. Мы