Соло Богини Луны Фрагмент 5 Часть 2

 

 

 ..Неожиданно   оборвав  свой  рассказ  на  этом  месте,  Аделина  сложила  на  коленях  руки,  глубоко  вздохнула  и,  капризно  надув  губы,  подитожила: «Может,  конечно,  что-то  в  мелочах  я  напутала,  но  в  общем  и  целом  всё  именно так  и  происходило».

  Потом,  оглядевшись  по  сторонам  с  таким  видом,  словно  заново   вспоминая,  как  она  сюда  попала  и  что  здесь  делает,  Аделина  провела  руками  по  лицу  и  волосам,  как  бы  стряхивая  с  себя  остатки  наваждения,  и  посмотрела  меня уже  совсем  другим,  прояснившимся  взглядом.

  -  Ну  что,  Кнут-музыкант? Тебе  ещё  не  надоело  допрашивать  меня? - спросила  она  с  прежней  насмешливой  улыбкой.  -  Или,  может,  надоело?  Что   ещё  не ясно  бедному  Кнуту-музыканту?  А?..

 

  /Так  она  стала  называть  меня  после  одного  памятного  вечера  в  ресторане  «Астория»,  где  проводились  торжества,  посвящённые  творческой  деятельности  её  отца,  всеми  уважаемого  профессора  петербургской  консерватории.  Оказавшись  на  этом  элитном  пиршестве  не  без  помощи  Аделины,  разумеется,  захмелев  от  выпитого  вина  и  от  осознания  собственной  «избранности»,  я  решился  на  отчаянный  поступок.  Чтобы  произвести  по  возможности  наилучшее  впечатление  на  своего  будущего  тестя  /мне  очень  хотелось  считать  отца  Аделины  именно  таковым/,  я  вызвался  сыграть  перед  гостями  «Норвежские  танцы»  Грига.  Трудно  сказать,  какие  мотивы  спровоцировали  меня  на  такой  странный  выбор,  но  «танцы»  были  исполнены  так  лихо  и  зажигательно,   что  в  пляс  пустились  абсолютно  все,  даже  те,  кто  по-норвежски  танцевать  не  умел  совершенно.  С  тех  пор  ко  мне  и  приклеилось  это  забавное  прозвище  -  Кнут-музыкант  -  относительно  которого  я  ничего  не  имел  против/.

 

  -  Честно  говоря,  Аделина,  пока  мне  ещё  ничего  не  ясно,  -  медленно  произнёс  я,  пытаясь  понять,  кто  всё  же  был  организатором  этой  ночной  прогулки:  синьору  Камполонги  удалось-таки  уговорить  девушку  или  то  была  её  личная  инициатива.  -  Если  всё  было  именно  так,  как  ты  рассказываешь,  то  становится  уже  совершенно  непонятно,  как  же  ты,  после  всего,  что  было, согласилась  продолжать  ваше  путешествие  дальше.  Почему  не  запросилась  сразу  домой?  Неужели  тебе  не  стало  страшно?..

  Вместо  ответа  Аделина  лишь  неопределённо  пожала  плечами  и  махнула  рукой,  давая  понять,  что  всё  это  -  ерунда,  не  стоящая  внимания.  От  души  надеясь,  что  Аделина  продолжит  начатое,  и  повернёт,  наконец, повествование  в  нужное  для  меня  русло,  я  спросил:  почему  ей  изначально  не  показалось  подозрительным    местонахождение   художника,  и  почему  она  не  задалась  никакими  вопросами  относительно  его  странной  деятельности  на  вершине  пирамиды,  да  ещё  в  такое  время  суток?

 

  -  А  с  чего,  собственно,  мне   задаваться  такими  вопросами?  И  почему  его  деятельность  должна  была  показаться  мне  странной?  -  удивилась  Аделина.  -  Скорее,  моё  появление  там  выглядело  странно.  Наверняка  и  ты  на  его  месте  удивился  бы.  А  он-то  как  раз  занимался  своим  делом:  писал  картину.

  -  Ночью?  На  склоне  Везувия?..

  -  Ну,  что  ты  от  него  хочешь,  Пинаевский?  -  я  почувствовал,  что  Аделину  начинают  утомлять  мои  расспросы. -  Художники  вообще  народ  взбалмошный.  Может,  он  какой-нибудь  демонофил  или  некрофил?!  Каких  только  направлений  нет  в  живописи?!  Может,  его  по-настоящему  вдохновляет  именно  такая  обстановка  и  такое  время  суток. Ты  ведь  тоже  человек  искусства,  Пинаевский.  Сам  должен  понимать,  что  творческий  процесс  -  процесс  неуправляемый.  Никогда  не  знаешь заранее,  куда  тебя  может  занести.

  -  Художники-некрофилы  не  рисуют  оленей,  -  сердито  возразил  я.  -  Если  бы  это  был  мёртвый  олень,  то  ещё  куда  ни  шло.  Но  зачем  рисовать  живого,  да  ещё  такого,  как  ты  говоришь  -  кровь  с  молоком?  И  потом,  для  такой  работы  совсем  не  обязательно  забираться  на  верхушку пирамидального   склепа,  предварительно  утыкав  её  свечками. Для  чего  этот  нагоняющий  тоску  антураж?!  К  тому  же  лесные  олени,  насколько  я  знаю,  не  ночные  животные.  Ночью  они,  как  правило,  спят,  а  не  бегают  по  лесу,  чтоб  ты  знала.

  -  Ох,  Пинаевский,  какой  же  ты  всё-таки  зануда!  Да  разве  это  имеет  значение,  ночное  животное  олень  или  нет?  Дело-то  ведь  не  в  этом.

  -  А  в  чём?!  Объясни,  если  считаешь  меня  таким  тупым…    

 

  Сказать  по  правде,  я  здорово  разозлился.  После  состоявшегося  собеседования  всё  оказалось  намного  хуже,  чем  прежде.  Против  ожидания,  точки  над  «и» не  только  не  расставились  по  местам,  а  исчезли  даже  те,  которые  были.  Появление   юного  живописца-философа,  рисующего  по  ночам  оленей  и   рассуждающего  на  вопросы  жизни  и  смерти  перед  тем  как  начать  грызть  свою  картину,  сводило  на  нет  все  мои  логические выкладки.  Я  понял,  что  про  ночную  сцену  у  храма  - /как  раз  то,  что  меня  интересовало  больше  всего/ -  Аделина  и  не  собиралась  ничего  рассказывать.  Скорее  всего,  она  просто  морочила  мне  голову.  Поначалу  я  ещё  тешил  себя  надеждой,  что  она  действительно  хочет  объясниться начистоту,  но  у  неё,  видимо,  были  на  этот  счёт  какие-то  свои  соображения.

  Мне  только и    оставалось,  что  проскрипеть  от  досады  зубами.

  Единственное,  в  чём  я  не  сомневался  ни  секунды,  так  это  в  том,  что  во всей  этой  невероятной  круговерти  был  замешан  ОН – вездесущий  и  всесильный   Синьор  Камполонги,  человек,  умеющий  без  особых  затруднений  всё  перестроить   на  свой  лад  и  любую  ситуацию   обратить  себе  на  пользу.  Во  всей  этой  чертовщине  чувствовалась  его  властная  рука,  его  железная  воля,  его  дьявольский  промысел.  Я  почти  не  сомневался  в  том,  что  и  сцена  с  художником  тоже  разыгралась  по  его  сценарию.  Этот  великосветский  паук,  не  теряя  ни  минуты,  всё  вокруг  оплетал  невидимой  липкой  паутиной,  в  которую  уже  успел  основательно  затянуть  Аделину.  Она  же,  ослеплённая мнимым  величием  влиятельного  синьора,  смотрела  на  него  как  высшее  существо  и  любое  начинание  с  его стороны  воспринимала  с  подобострастным  восторгом.

 

  Здесь  я  уже  не  мог  себя  сдержать  и  высказался  по  адресу  синьора  Камполонги  достаточно  резко  и  нелицеприятно.  Мероприятия,  затеваемые  им  вокруг  Аделины,  я  охарактеризовал  как  «примитивное  охмурение  самого  сомнительного  качества»,  а  его  самого  назвал  «бирюзовым  удавом»  и  «оборотнем  в  полиэтиленовых  штанах».  Аделина  слушала  меня,  отвернувшись  в  сторону  и  слегка  прикусив  губу.  На  лице  её  вновь  возникла  хорошо  знакомая  мне  недоверчиво-ироническая  гримаска.  На  сей  раз  ирония  её  была  недоброй.

  -  Да,  конечно,  Пинаевский,  -  дав  мне  выговориться,  сказала  она. -  Тебе  неприятно,  что  синьор  Камполонги  затевает  вокруг  меня  какие-то  «подозрительные  мероприятия»,  как  ты  их  называешь,  и  всё  такое…  Что  ж,  я  тебя  хорошо  понимаю.  Но,  во-первых,  мероприятия  эти,  что  бы  ты  там  себе  ни  накручивал,  носят  характер  исключительно  дружеский  и  бескорыстный,  а,  во-вторых…  во-вторых,  хочу  заметить,  что  затеваемые  тобой  «мероприятия»  вокруг  Сальвии  смотрятся  куда  более  подозрительно.  Скажи-ка  лучше,  влюблённый  ревнивец,  хорошо  ли  было  на  вкус  то  дорогое  сиракузское  вино,  которым  ты  в  прошлую  пятницу  щедро  угощал  её  в  «Трёх  грациях»,  когда  сидели  там  вдвоём  на  открытой  террасе,  нежно  обнявшись?..

 

   Слова  Аделины  прозвучали  для  меня  как  гром  среди  ясного  неба.  Мне  и  в  голову  не  могло  прийти,  что  моё  участие  на  вечеринке,  затеянной  Сальвией  по  случаю  дня  её  Рождения,  может  быть  истолковано  столь превратно.

  -  Побойтесь  бога,  Аделина,  что  вы  такое  говорите?!  -  воскликнул  я,  лихорадочно  соображая,  кто  мог  донести  до  её  ушей  эту  сокрушительную  новость  и  переходя  в  ажитации  на  «вы».  -  Какое  -  вдвоём?!  Приглашённых  у  Сальвии  собралось  как  минимум  человек  тридцать  -   я  совершенно  случайно  оказался  в  их  числе!  Да,  мы  действительно  сидели  в  «Трёх  грациях»  и  пили  чудное  вино,  изготовленное  на  родине  великого  Архимеда.  Но  я  за  него  не  заплатил  ни  лиры  -  клянусь!  Она  сама  угощала  всех  этим  божественным  нектаром,  который  в  объёме  трёх  десятилитровых  амфор  ей  прислали  специально  для  проводимых  праздеств  из Сицилии,  откуда,  как  вам известно,  она  родом.  Мне  кажется,  нет  ничего  зазорного  в  том,  что  за  здоровье  именинницы все  поднимали  бокалы,  наполненные этим  изумительным  напитком.  Наверное,  не  стоит  устраивать  шум  по  такому  пустяковому  поводу…

  -  Но  вы  не  только  пили!  -  с  необычайной  живостью  возразила  Аделина.  -  Вы  ещё  и  сплясались  с  ней  неплохо.  Мне  говорили,  с  какой  лихостью  вы  вдвоём  отплясывали  на  эстраде  качучу  под  общие аплодисменты.  Ну  и  парочка!  Представляю,  как  вы  смотрелись.  Жук  и  роза!!..  Да  ладно  бы  одна  Сальвия. Но  ты…  ты,  Пинаевский,  насколько  мне  известно,  ещё  во  всю  обжимался  там  с  девочками  из  стрип-балета,  примкнувшими  к  вашей  компании?!  Или  это  тоже  пустяковый  повод,  из-за  которого  не  стоит  поднимать  шум?!..  Нет,  ну  каково?!  Ты  -  и  стриптизёрки?!  Сказать  по правде,   никак  не  ожидала  подобной  прыти  от  такого  забитого  тихони,  как  ты!..

 

  Кровь  прикипела  у  меня  к  голове  от  этих  слов.

  -  Ах,  вот  как?!  Вам  уже  и  это  успели  сообщить?!  -  вскричал  я,  пламенея  от  гнева.  -  Прекрасно!  Послушать  вас,  Аделина,  так  создаётся  впечатление,  будто  весь  город  наводнён  вашими  агентами.  Кто  же  из  нас  за  кем  шпионит  в  таком  случае?..  Так  вот,  знайте,  что  эти  девочки  из  стрип-шоу  -  подружки  Сальвии,  такие  же студентки  консерватории,  как  она,  которые  ею  же  и  были  приглашены  к  общему  столу.  А  если  вас  смущает  род  их  деятельности,  то  должен  заметить,  что  не  от  хорошей  жизни  взялись  они  за  это  ремесло.   Унизительными  танцами  у  пилона  девушки  зарабатывают  себе  не  только  на  пропитание,  но  и  на  учёбу  в  консерватории. Не  у  всех,  знаете  ли,  есть  богатые  и  влиятельные  папочки-профессора,  которые  в  состоянии  обеспечить  своим  чадам  безбедное  существование  за  границей,  а  также  могут  оплатить  их  занятия  у  лучших  педагогов  вокала,  -  сам  того  не  желая,  я  коснулся  запрещённой  темы.  Аделина  очень  не  любила,  когда  ей  адресовали  высказывания  подобного  рода, но  сейчас,  видимо,  была  настолько  поглощена  нашим  разговором,  что  пропустила  обидный  намёк  мимо  ушей.  Мне  же  было  не  остановиться:  меня  несло  вперёд,  как  разогнавшийся  локомотив  под  откос:  -  Быть  может,  я  поступил  нехорошо,  отправившись  на  вечеринку  без  Вашего  на  то  Особого  Разрешения.  Виноват!  Каюсь!  -  дерзко  заявил  я  под  конец. -  Но  всё-таки  лучше,  по-моему,  пить  сиракузское  вино  и  плясать  качучу  в  «Трёх  грациях»,  чем  разгуливать  по  склонам  Везувия  в  ночное  время  под   ручку  с  синьором  Камполонги,  да  ещё   в  неприлично  голом  виде!..

 

  Раздражённый  неудачами своего  «расследования»,  я  рискнул  пойти ва-банк  и, опасаясь,  что  природная  робость  вновь  остановит  меня  на  полпути,  спешил  сразу  выложить  все  козыри.

 

  Аделина  вздрогнула  так, словно  её  ударили  плетью.

  -  Постой!  Как  ты  сказал?  -  переспросила  она  очень  тихо.  -  Я  с  синьором  Камполонги…  в  голом  виде??  Так,  кажется…  Я  не  ослышалась?

   Она  сосредоточенно  тёрла  пальцем  переносицу,  продолжая  сидеть  с  таким  видом, словно  до  неё  не  до  конца  доходил  смысл сказанного. 

  -  Погоди…  значит,  я,  по-твоему,  была  голая?

   Голос  её  дрожал  и  прерывался.

  Я  уже  успел  пожалеть  о  сказанном,  но  отступать  было  поздно.  Теперь  надо  было  стоять  на  своём  до  конца,  чего  бы  это  ни  стоило. 

  -  Да!  и  не  по-моему,  а  по-своему.  Сама  по  себе  была  голая!  Представь  такую  картину!..

  -  Представляется  что-то  с  трудом…  А  где  был  синьор  Камполонги?

  -  Рядом  был  твой  синьор.  Никуда  не  делся.

   -  Так…  И  что  мы   делали,  по-твоему?

  -  Опять  -  по-моему?!..  Ничего  особенного.  Шли,  взявшись  за  руки  -  вот, что  вы  делали,  по-моему. 

  -  Куда?

  -  Почём  мне  знать  -  куда?!  В  павильон  какой-то  мраморный,  где  музыка  играла и   померанцы  цвели.  Вот  куда!    А  чем  вы  там  собирались  заниматься  -  это  надо  спросить  у  вас...  или  лучше  у  него…  Спроси  сама,  если  у  тебя  провалы  в  памяти.

 

  Грозовая  туча  набежала  на  лицо  Аделины.

  -  Это  бред  какой-то!,  -  заговорила  она,  дыша  с  трудом, словно  задыхаясь.  -  Что  ты  несёшь,  Пинаевский?  Ты,  верно,  не  в  своём  уме…  или  пьян…  Значит,  ты  утверждаешь,  что  я  была…  с  ним…  голая???..

  -  Ну  да!  Конечно,  ты!  -  потеряв  терпение,  заорал  я  в  полный  голос.  -  Именно  ты!  Ведь  не  я  же!..  

 

    Кровь  отхлынула  от  лица  девушки  с  такой  силой,  что  я    испугался  за  её  самочувствие. Смертельная  бледность  окрасила  не  только  её  лоб  и  щёки.  Белыми  стали  шея,  плечи  и  даже  руки.  На  таком  идеально  белоснежном  фоне  густые  каштановые  кудри  Аделины  стали  казаться  иссиня-чёрными,  а  глаза  из  агатовых  сделались  эбеновыми.

  -  Ну,  вот  что,  господин скрипач,  -  ледяным  тоном   произнесла,  наконец,  она,  непроизвольно  копируя  манеру  своего  отца,  который    обращался  ко  мне  только  таким  образом,  умудряясь  вложить  в  этого  «г-на  скрипача»  всё  своё  глубочайшее    презрение  к  моей скромной  персоне.  -  Создаётся  впечатление,  что  этот  разговор  у  нас  с  вами  последний.  Я  вижу,  что  совершила  большую  и  непростительную  ошибку,  позволив  завязаться  между  нами  дружеским  отношениям. Со  своей  стороны,  ты,  похоже,  возомнил  о  себе  бог  знает  что  и  теперь  слишком   многое  себе  позволяешь. Насколько  мне  известно,  ты  даже  успел  распустить  слух,  будто  бы  я  собираюсь  за  тебя  замуж /не  понимаю,  как  подобная  мысль  вообще  могла  прийти  в  твою  голову?!/  С  этого  дня  между  нами всё  кончено.  Я  запрещаю  искать встреч  со мной,  звонить  мне,  а  также  посещать  спектакли  с  моим участием.  Значит  так,  на  премьеру  «Кармен»  контрамарок  от  меня  не  жди!  А  если  вздумаешь  прислать  мне  за  кулисы  букеты  цветов,  как  обычно, то  знай,  все  они  найдут  своё  место  в  ближайшей сточной  канаве.  Ты  стал  мне  настолько  противен,  Пинаевский,  что  при  одном   взгляде  на  тебя у   меня  делается   несмыкание  связок.  Мне  противопоказано  петь и   вообще  находиться  в  твоём  обществе!..  Я  пошла.  Всё!  Чао,  бамбино!  Да,  кстати,  вот  кольцо,  что  ты  дал  мне…  Возьми  его  обратно!  На!..

 

  Произнеся  эту  заключительную  фразу  Кармен  из  последнего  действия  одноимённой  оперы,  она  схватилась  за  безымянный  палец  правой  руки, чтобы  сорвать  с  него  кольцо  с  искусственным  рубинчиком,  которое  я  подарил  ей  ко  Дню  Ангела.

  Тут  уж  мне  пришлось  испугаться  по-настоящему!  Я  понял,  что  могу  потерять  её  навсегда,  и  что-то  надломилось  во  мне  в  ту  минуту.  Бросившись  к  ней, я  стал  хватать  руки  Аделины  и  покрывать  их  поцелуями.  Я  униженно  вымаливал  у  неё  прощения,  объяснял,  что  мои  поступки,  к  великому  сожалению,  не  всегда  последовательны  и  не  всегда  могут  быть  оправданы  с  точки  зрения  здравого  смысла.  Вероятно,  подчас  они  бывают  дурны  и  нелепы,  но  их  отличительная  черта  состоит  в  том,  что  все  они  вызваны  лишь  одним  святым,  всепоглощающим  чувством  -  любовью  к  ней!

  Желая  смягчить  сердце  разгневанной  красавицы,  я  дошёл  до  того,  что  переключился   на  сложный  астрономический  язык,  к  которому  иной  раз  прибегала  она,  когда  хотела  лишний  раз  подчеркнуть  своё  превосходство  надо  мной.

  Так,  я  сказал,  что  знаменитый  аризонский  метеорит,  упавший  в  районе  нынешнего  штата  Аризона  примерно  50000лет  тому  назад,  оставил  после  себя  воронку  диаметром  около  пяти  километров  и  глубиной  -  полкилометра.  Так  неужели  же,  вопрошал  я,  мои  любовные  порывы  совсем  не  затронули  поверхности  её  нежного  сердца  и  не  оставили  на  нём  не  то  чтобы  следа,  но  даже  никакой  крошечной  вмятинки?!  И  это  при  всём  том,  что  страсть,  пылающая  в  моей  груди,  во   много  раз  превосходит  кинетическую  энергию  не  только  аризонского,  но  и  всех  вместе  взятых  метеоритов,  когда-либо  падавших  на   поверхность  земли?!   Ещё  я  сказал,  что  взрыв сверхновой  звезды  в  галактике  происходит  раз  в  несколько  сотен  лет,  но  я  готов  ждать столько  и   ещё  столько  же,  прежде  чем в   галактике  её  души  вспыхнет  сверхновое,  ответное  чувство  ко  мне!..

   Я  нёс  ещё  какую-то  астрономическую  околесицу,  утратив  всякое  чувство  меры  и  подсознательно опасаясь,  что  Аделина   рассердится  ещё  больше  и  отвернётся  от  меня  окончательно.  Однако,  как  ни  странно,  именно  эта  околозвёздная  чепуха  как  раз  и  помогла  наладить  отношения.   Правда,  Аделина  долго  отказывалась  принимать  мои  извинения. Поначалу  она  упрямилась,  всё  порываясь  уйти,  отталкивала  мои  руки  и  губы,  говоря,  что  не  желает  больше  слушать  человека,  так  жестоко  обманувшего  её  доверие,  но  под  конец   всё  же  уступила.

  Сменив  гнев  на  милость,  девушка  заявила,  что  «ладно,  так  и  быть,  побудет  у  меня  ещё  полчасика»,  после  чего  вновь  присела  на  краешек  стула.

  А  потом  она  вдруг  расчувствовалась  и  даже  немного  всплакнула,    признавшись,  что  своим  уходом  хотела  на  самом  деле   проверить  мои  чувства.  На  глазах  её  выступили    слёзы,  когда  она  сказала  об  этом.  Оказывается,  она  сама  очень  боялась,  что  я  не  остановлю  её  в  дверях  и  дам  ей  уйти:  ведь  в  таком  случае  могло  бы  произойти  непоправимое!..

  Это  признание  подняло  меня  на  вершины  недостижимого  блаженства,  ибо  только  сейчас  я  по-настоящему  понял,  что  у  меня  есть  вполне  реальный  шанс  на  ответное  чувство. Это  были  незабываемые  минуты!  Те  слова  любви,  которые  я  беспрерывно  произносил  тогда  звенящим  полу-шёпотом,  как  бы  находясь  в  сладостном  бреду,  были  едва  ли  не  самыми  страстными  любовными  признаниями  за  всю  мою  жизнь…

  А  потом,  когда  её  сердце  оттаяло  полностью,  она  вновь  сделалась  той  прежней  Аделиной,  которая  была  мне  милее  всего.  Вся  просияв  от  моих  признаний,  девушка  сказала,  что  наконец-то  исполнилось  её  заветное  желание,  и  между  нами,  слава  богу,  вновь  воцарились  мир  и  согласие!  Оказывается,  наши  раздоры  тяготили  её  ничуть  не  меньше,  чем  меня.

  -  Но  чтобы  примирение  было  окончательным  и  бесповоротным,  -  добавила  она,  смеясь,  -  ты  должен  пообещать,  что  отныне  будешь  слушаться  меня  всегда  и  во  всём.

  -  Обещаю!  -    с  готовностью  вымолвил  я.

  -  Клянёшься?

  -  Клянусь!..

  -  Чем  клянёшься?

  -  Своей скрипкой,  -  сказал  я.

  -  Нет,  это  слишком, скрипка  тут  ни  при  чём,  -  Аделина  очень  грациозно  и шаловливо  повела  бровями,  как  умела  делать  только  она,  и  на  миг  призадумалась.  -  Скажи  лучше  так:  «Если  я  когда-либо  ещё  расстрою  Аделину  своим  глупым  непослушанием,  она  полностью  разочаруется  во  мне  и  потеряет  ко  мне  всякий  интерес!»

  Я  слово  в  слово  старательно  повторил  заданную  клятву,  за  что  получил  в  награду  горячий  и  очень  сексуальный  поцелуй,  длительность  которого  превзошла  все  мои  ожидания.

 

  Трудно  сказать,  сколько  времени  мы   находились  в  состоянии  такой  упоительной  близости.  Мы  сидели  рядышком,  нежно  воркуя,  беспрестанно обмениваясь  ласками  влюблённых;  мы  охотно  прощали  друг  другу  все  старые  обиды,  от  души  надеясь,  что  новых  уже  не  будет  никогда;  мы  строили  радужные  планы  на  будущее,  и  казалось,  что  всё  то  дурное  и  враждебное,  что  прежде  разъединяло  нас,  осталось  где-то  далеко   позади  и  назад  никогда  больше  не  вернётся…

  ………………………

  К  сожалению,  длилась  эта  идиллия  недолго.

  Раздавшийся  вскоре  стук  в  дверь,   жёсткий  и  неумолимый,   как  бой курантов,  прервал  наше  счастливое  уединение.  Я  не  успел   сказать  ни  «Войдите!»,  ни  «Кто  там?»,  когда  двери,  безо  всякого  на  то  разрешения  с  моей  стороны, открылись,  и  сперва  в  комнату  бесшумно  проскользнула  горничная,  а  следом  за  ней  появился  тот,  кого  я  меньше  чем  кого-либо  желал  бы  видеть  в  ту  минуту  /если  не  считать,  конечно,  синьора  Камполонги/.

  На  пороге  стоял  доктор  в  сером!

  Он  возник,  словно  злой  дух,  вызванный  из  глубин  преисподней страховым  полисом  нашего  мецената,  и  при  одном  лишь  взгляде  на  него  голова  моя  закружилась  так,  будто  я  глянул  вниз  с  крыши  многоэтажного  дома.

 

  Это  было  невыносимо!  Короткие  и  счастливые  минуты  примирения  с  Аделиной  совершенно  опьянили  меня,  и  я  уже  готов  был  поверить  в  то,  что  противный  мышиный  доктор  является  кошмарным  вымыслом,  злобным,  омерзительным  фантазмом,  возникшим  в  результате  наших  нелепых  распрей.  Теперь  же,  когда  всё  так  счастливо  разъяснилось  и  наладилось,  он  был  должен,  просто  обязан  исчезнуть,  растаять  как  дым,  уступив  дорогу  всепобеждающей  силе  любви  и  добра.  Однако  «кошмарный  вымысел»  исчезать  никуда  не  собирался.  Скорее  напротив,  своим  видом  он  давал  понять,  что  все  мои  предположения  относительно  него  ровным  счётом  ничего  не  стоят,  и  сегодня  он   намерен  проделать  со  мной  ту  же  процедуру,  что  и  в  прошлый  раз.

  Чувство  непереносимой  гадливости  овладело  мною!  Меня  всего  затрясло,  когда  я  представил,  как  доктор  станет  производить  осмотр  и  вновь  будет  прикасаться  ко  мне  своими  сухими  птичьими  лапками.  Сейчас  я  испытывал  к  нему  почти  физическое  отвращение.

 

  Стараясь  держать  себя  в  руках,  я  обратился  к  горничной,  сказав,  что  присутствие  этого  человека  здесь  крайне  нежелательно,  и попросил  увести  его  из  моей  комнаты  как  можно  скорее.  Горничная  никак  не  отреагировала  на  эту  просьбу,  словно  ничего  не  поняла,  зато  Аделину  мои  слова  неприятно  удивили.  «Почему  так?»  -  спросила  она,  сразу   перестав  улыбаться.  «Потому,  -  коротко  пояснил  я,  -  потому  что  мне это  надоело».  И,  желая закрыть  тему,  непроизвольно  солгал,  сказав,  что  после  прошлого  укола  рука  моя  очень  болит,  почти  будто  бы  не  сгибаясь  в  локте.

 

  -  А  сегодня  не  внутривенное, а   внутримышечное,  -    произнесла  Аделина,  осторожно  заглядывая  мне  в  глаза.  -  Это  совсем  не  больно.  Ложись  поскорее  на  кровать и   приготовься,  а  я  отвернусь…

  Её  предложение,  сделанное  самым  невинным  тоном,  только  прибавило  мне  ожесточения.

  -  Можешь  не  отворачиваться,  Адель,  -  произнёс  я  намного  суровее,  чем  хотелось  бы.  -  Я  ложиться  никуда  не  буду,  а  снимать  штаны  перед  этим  иезуитом  тем  более  не  собираюсь.  Пусть  он  ищет себе  другие  жертвы,  а  я  и  так  натерпелся  в  этом  городе  «теноров и   поэтов».  С  меня  хватит!  А  заодно  скажи  ему,  чтобы  катился  отсюда  колбасой  и  если  я  его  ещё  раз  тут  увижу,  то  спущу  с  лестницы  вместе  с  его  чёрным  чемоданом!  Или  выброшу  в  окно  их  обоих…

 

 / Скороговоркой  проговаривая  свои  гневные   пожелания,  я  обращался  почему-то  к  Аделине  как  к  переводчику,  хотя  вполне  мог  бы  высказать  всё  это  и  самому  доктору.  Итальянским  я  владел  не  хуже,  чем  она./

 

  Поначалу  Аделина  попробовала  обратить  мой  протест  в  шутку.

  Звонко  и  беспечно  расхохотавшись,  как  будто  услышала  что-то  очень  смешное,  она  обняла  меня  за  плечи,  игриво  потёрлась  носом  о  мою  щёку,  взъерошила  волосы  на  затылке  и  спросила,  откуда  у  меня  такое  «ослиное»  упрямство?

  -  Перестань,  Кнут-музыкант,  -  говорила  она,  смеясь,  -   А  как  же  твоя  клятва?!  Ведь  ты  только  что  клялся,  что  будешь  во  всём  меня  слушаться!  И  вот  каково  твоё  послушание?!..  Да  ты,  оказывается,  самый  настоящий обманщик?!

 

   Напоминание  об  опрометчиво  данной  клятве  подействовало  на  меня  как  дополнительный  раздражитель.

  -  Да,  я  давал  клятву,  -  с  трудом  сдерживаясь,  отвечал  я.  -  Давал!  И  слушаться  буду,  конечно,  во всём…  Во  всём, кроме  этого.  Предупреждаю  сразу:  под  укол  подставляться  больше  не  собираюсь  -  хоть  на  куски  меня  режьте!

 

  Как  обычно,  Аделина  принялась  урезонивать  меня  стандартными,  проверенными  доводами,  слышанными  мною  уже  не  один  раз.  Она  говорила,  что  всё  делается  для  моего  же  блага,  что  я  должен  подчиниться  во  избежание  нежелательных  осложнений;  говорила,  что  сам  я  по  своей  ребячьей  самонадеянности  никогда  не  смогу  здраво  оценить, что  идёт  мне  действительно  на  пользу,  а  что  во  вред  и  т.д.  и  т. п.  Неподдельное  огорчение,  написанное  на  её  лице,  было  сродни  огорчению  матери,  переживающей  за  непослушного  и  бестолкового,  но  горячо  любимого  сына.

 

  -  Ну,  Гоша,  не  упрямься,  прошу  тебя!  -  произнесла  вдруг  она.

  Это  был  очень  тонкий  ход  с  её  стороны.  Первый  раз  в  жизни  Аделина  назвала  меня  по  имени!.. 

  Её  «Гоша,  не  упрямься!»  было  произнесено  с  такой  непривычно  трогательной  теплотой  в  голосе,  что  от  неожиданности  у  меня  сладко  заныло  сердце.  Раньше  я  и  представить  не  мог,  что простое,  человеческое  обращение  способно  растрогать   до  такой  степени.  Волна  неизъяснимой  нежности  накрыла  меня,  и  я,  расчувствовавшись,  чуть  было  не  дал  слабину,  однако,  в  последний  момент  всё  же  спохватился  и  снова  ответил  отказом.

 

  -  Ну,  что  мне  с  тобой  делать?!  -  воскликнула  Аделина,  беспомощно  разводя  руками.  -  Ты  как  ребёнок,  ей-богу.  Неужели  ты  не  можешь  понять,  что  это  надо.  Пойми,  глупенький,  надо…  Ну, что  с  тобой  происходит?..

  А  со  мной,  в  самом  деле,  происходило  что-то  непонятное.  От  её  увещеваний  я  только  больше  заводился,  хотя  и  понимал,  что  кипячусь  совершенно  напрасно.  Рубить  с  плеча  здесь  как  раз  не  следовало;  надо  было постараться  по  возможности  более  гибко  и  дипломатично  обойти  нежелательную  ситуацию.  Но  присутствие  в    комнате  жуткого  безглазого  лекаря  полностью  выбивало  из  колеи,  лишая  меня  остатков  самообладания  и  толкая  на  открытый  конфликт.

 

  -  Хотелось  бы  знать,  кому  всё  это  «надо»?!  -  громко  и  язвительно  переспросил  я,  следя  за  каждым  движением  незваного  гостя  с  такой  повышенной  настороженностью,  как  будто  тот  в  любую  минуту  мог  наброситься  на  меня.  -  Поверь,  Аделина,  лично  мне    ничего  не  надо,  кроме  того,  чтобы  меня  оставили,  наконец,  в   покое.  А  если  это  надо  синьору  Камполонги,  то  пусть  доктор  его  и  колет  во все  места  своими  длиннющими  шприцами. И, сказать  по  правде,   дорого  бы  я    дал,  чтоб  хоть  одним  глазком  взглянуть  на  эту  сцену…

 

  Эти  слова  пришлись  явно  не  по  вкусу  Аделине;  она  вся  сразу  как-то подобралась,  как  кошка,  которую  погладили  против  шерсти.

  -  Я  и  не  думала,  что  ты  такой  чёрствый  и  бездушный  человек,  Гоша,  -  с  горечью  заговорила  она,  немного  помолчав.  -  Ведь  сколько  хорошего  сделал  для  нас  синьор  Камполонги  /и  продолжает  делать/,  а  ты  только  всё   больше  озлобляешься.  Прямо  зверёныш  какой-то!  Мало  того,  что  по своему  страховому  полису  он  пригласил  сюда  лучшего  терапевта  Неаполя,  так  он  ещё  и  дал  мне  свою  банковскую  карту,  чтобы  я  могла  баловать  тебя  всякими  вкусняшками.  Погляди  на   эти сладости  и  фрукты,  которые  не  переводятся    на  твоём  столе,  и  которыми  ты  так  любишь  лакомиться.  Откуда  они  взялись,  по-твоему? Неужели  ты  думаешь,  что  я  могу  позволить  себе  роскошь  покупать  их  так  часто?!

 

  Здесь  Аделина  откровенно  лукавила,  прибедняясь.  На  средства,  отпущенные  ей  отцом-профессором,  она  легко  могла  позволить  себе  любую  роскошь,  причём  не  одну  и  уж  куда  более  дорогостоящую,  чем  те  бананы  и  финики,  которыми  она  усердно  взялась  закармливать  меня  последнее  время.  Но  не  это  было  главное.  Очередное  напоминание  о  благодеяниях  щедрого  потомка  Гелиогабала,  превращающих  моё  жалкое  существование  в  рай  земной,  окончательно  вывело  меня  из  себя.

  -  Ах,  вот  оно  что?!  -  воскликнул  я,  весь  задрожав  от  возмущения.  -  Значит,  этими  фруктами  и  печеньем  я  также  обязан  добрейшему  синьору  КАмполонги?! Какая  честь  для  меня!..  Но  тогда  вот  что:  пусть  он  забирает  все  эти  фрукты,  эту  карту  и  свой  полис  впридачу  и  запихнёт  их  себе  в  одно  место.  Да  так,  чтобы  они  там  у  него  все  слиплись  в  кучу,  и  чтобы  никакой  клизмой  потом  было  не  промыть!..

 

  Реакция  на  мой очередной  выпад   против  потомка  Гелиогабала  была  соответствующей.   Аделина  нахмурилась,  и  глаза  её  недобро  сверкнули.

  -  Давай-ка  обойдёмся  без  грубостей, -  сухо  произнесла  она,  заметно  от  меня  отстранившись.    -  Следи  за  выражениями  -  я  тебе  не  Сальвия.  С  ней  можешь  позволять  себе,  что  угодно,  а  со  мной  будь  любезен…

    Такое  пренебрежительное  упоминание  о  Сальвии  почему-то  необычайно  меня  рассердило.

  -  А  при  чём  тут  Сальвия?!  Сальвия  тут  совершенно  ни  при  чём!   Сальвия  меня  ещё  ни  разу  не  подвела.  Она  -  настоящий  друг!  Ей-то  как  раз  можно  доверять,  в  отличие  от  кое-кого…  И  если  хочешь  знать,  с  ней  было  очень  даже  классно  танцевать  качучу…

 

  Тут  я,  наконец,  догадался  захлопнуть  свой  рот,  причём  сделал  это  с  такой  поспешностью,  что  ненароком  прикусил  себе  язык.

  Каким-то  шестым  чувством  я  вдруг  осознал,  что  из всего сказанного  за  это  время  /а сказано  было  -  чего  греха  таить?!  -  слишком  много  лишнего/   последнее  грозит  обернуться   едва  ли  не  наихудшими  для  меня  неприятностями.

  Аделина  сидела  неподвижно,  держась  неестественно  прямо,  сцепив  пальцы  рук  у  себя  на  коленях.  Лицо  девушки  словно  окаменело.    Из-под  низко  опущенных  длинных  ресниц  её  бил  холодный  огонь  отчуждения.

 

  -  Так, говоришь,  классно  было  танцевать  качучу?..  -  произнесла  она  медленно,  с  расстановкой  и  так  значительно, словно  это  являлось  главным  пунктом  в  деле  моего  обвинения.  -  Ладно…  -  затем,  не  глядя  на  меня,  вновь  задала  вопрос:  Я  тебя  последний  раз  спрашиваю,  Пинаевский,  ты  будешь  делать  укол  или  не  будешь?..

 

   Этот  обратный  переход  на  «Пинаевского»  ясно  давал  понять,  что  игра  окончена.  Больше    Аделина  шутить  не  собиралась.  Теперь  в  её голосе  звучали  угрожающие  нотки.

   Меня  охватила  лёгкая  паника.  Уж  мне-то  хорошо  было  известно,  что  Аделина  не  такой  человек,  чтобы  зря  разбрасываться  угрозами.  Я  понимал,  что  многим  рискую,  но,  тем  не  менее,  нашёл в   себе  достаточно  сил  и  мужества  сказать  последнее  «не  буду!».

  В  воздухе  повисла  долгая,  тяжёлая  пауза,  как  бы  подводящая  итоговую  черту  под  нашим  непростым,  сильно  затянувшимся  выяснением  отношений.

 

  -  Ну,  хорошо,  Пинаевский,  будем  считать,  что  разговор  состоялся,  -  с  каким-то  зловещим  спокойствием  в  голосе  произнесла,  наконец,  Аделина,  медленно  поднимаясь  с  места.  -  Короче,  я  тебя  предупредила,  так  что  теперь  пеняй  на  себя…

  Что  стоит  за  этим  «пеняй  на  себя»  я  понял  мгновение  спустя,  когда  Аделина  хлопнула  в  ладоши,  и  по  этому  хлопку  в  комнату  ворвались  /именно  -  ворвались,  а  не  вошли  и  даже  не  вбежали/  два  молодых  человека.

  Один  из  них  был  коридорный  пансионата  -    Антонио,  неряшливого  вида  долговязый  малый,  который   чистил  выставленную  за  дверь  обувь  и  разносил  свежую  прессу  в  номера / причём  то  и  другое  делал  крайне  неаккуратно/.  Второй  был  здешний  истопник  -  коренастый,  бритоголовый  мулат  с  кривыми  ногами  и  мясистым,  измятым  лицом  спившегося  боксёра-неудачника.  Звали  его  почему-то  Амонасро,  совсем  как  царя  Древней  Эфиопии  из  «Аиды».  Звучало  это  весьма  эффектно,  но  даже  такое  имя  не  облагораживало  неприглядную  наружность  истопника.

  По  знаку  Аделины  оба  набросились  на  меня  и,  прежде  чем  я  успел  хоть  слово  сказать,  моментально  скрутили  и  повалили  на кровать  лицом  вниз.

  Я  отбивался  как  мог,  но  силы  были  явно  неравны.

  Чтобы  лишить  меня  малейшей  возможности  сопротивления,  коридорный  сел  мне  на  ноги,  а  эфиопский  царь  взгромоздился  на  мои  плечи  так,  что  шейные  позвонки  мои  опасно  затрещали  под    тяжестью  его  крепко  сбитого  тела.   Для  верности  меня  сразу  уткнули  носом  в  подушку,  чтоб  я своими  воплями  не  переполошил  престарелых  ветеранов  Рисорджименто. /В  пансионате  в  это  время  был  тихий  час/.

  Творилось  что-то  невероятное!!

  Мысль  о  том,  что  меня  собираются  насильственно  подвергнуть  такой  унизительной  процедуре,  приводила  в  исступление,  но  помешать  этому  я  никак  не  мог.  Все  мои  крики  безнадёжно  гасли  в  полиэфирном  подушечном  чреве,  выходя  наружу  в  виде  слабых,  блеющих  стонов.

  Не  теряя  времени,  Аделина  вместе  с  горничной  быстро  стянули  с  меня  штаны  и  закатали  наверх  рубашку.  В  таком  виде  я  стал  походить  на  провинившегося  школяра,  разложенного  на  учебной  скамье  для  показательной  порки.

  Задыхаясь  от  стыда  и  злости,  стиснутый  своими  экзекуторами  так,  что  невозможно  было  пошевелить  даже  пальцем,  я  лежал,  обливаясь  холодным  потом,  с  замиранием  сердца  ожидая  прикосновения  убийственной  иглы…

   Участь  моя  была  решена!

  Страшного  слепца  подвели  ко  мне  под  руки  и  поставили,  точно  Вия  перед  Хомой.

  Не  глядя,  видел  я,  как  сверкает  на  тончайшем  острие  иглы  прозрачная,  как  слеза  младенца,  капля  противостолбнячной  сыворотки;  чувствовал,  как  подрагивает  тяжёлый,  переполненный  шприц  в   жёсткой  птичьей  лапке  эскулапа.

 

  -  Из  жалости  должна  я  быть  жестокой,  -  сухо  пробормотала  Аделина,  натирая  место  для  укола  проспиртованной  ваткой.  -  Пожалуйста,  доктор.  Прошу  вас.

  Это  были  последние  слова,  достигшие  моих  ушей.

  В  следующее мгновение  серый  доктор  профессиональным  замахом  палача  занёс  надо мной   шприц,  и…  последовавший  за  тем  укол  оказался  ужаснее  и  больнее  укуса  габонской  гадюки.

  Никогда  ещё  подобная  боль  не  точила  моего  уже  привыкшего  к  истязаниям   тела!

  Мне  показалось,  что смертоносное  жало,  напитанное  ядом  коварства  и  лжи,  пронзило  меня  насквозь.  Я  весь  изогнулся  дугой, и   крик,  готовый  сорваться  с  моих  уст,  наверняка  оглушил  бы  и  потряс  всех  престарелых обитателей  «Дожа  и  догарессы»,  если  б  не  подушка,  продолжавшая  надёжно  обеззвучивать  мой  рот.

  Я  только  замычал  тоскливо  и  протяжно,  а  затем, сделав  пару  отчаянных,  но  бесполезных  рывков,  затих,  смирившись  перед  неизбежным…  Потом  всё  стало  повторяться,  как  прежде.  По  расслабленным  членам  волнами  побежала  хорошо  знакомая  истома,  мысли  в  голове  закрутились  волчком,  постепенно  перемешиваясь  в  одну  вязкую  кучу,  глаза  заволокло  разноцветным  туманом,  и  вскоре  я  погрузился в  бассейн  сладкого, успокаивающего  сна…

 

     

Похожие статьи:

Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки /Пролог/

Рассказы → Пленник похоронной упряжки Глава 2

Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 3

Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 4

Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 1