Моя война

До позиций, где нам предстояло находиться всю ближайшую неделю, нужно было добираться по траншеям. Все припасы пришлось тащить на себе. Мне достались две огромные канистры с водой - благо после прохода через каждую точку ноша заметно легчала.

С пополнением личного состава в последнее время было туго, солдат выставляли лишь в каждом втором, а то и третьем из оборудованных стрелковых укрытий. В целях маскировки эти места то и дело менялись, чтобы противнику было сложнее отследить нашу численность.

Попутно сопровождавшие нас разводящие собирали предыдущую смену. После небольшой побывки в лагере, где имелась возможность помыться и переодеться в свежее белье, в это же день солдаты вновь возвращались в окопы.

На фронте я недавно. В роте, в которую я попал, контингент подобрался совершенно особый – сюда направляли пойманных дезертиров, выявленных уклонистов, трусов, запятнавших не только честь, но и мундир, нарушителей приказа, разную другую сволочь.

Я считал, что оказался здесь совершенно незаслуженно. И то, что война, судя по слухам, должна была скоро закончиться, а я попал на фронт только сейчас, нельзя ставить мне в вину.

У меня не было никакой болезни, чтобы меня можно было признать негодным, и я никогда не имел блата, чтобы получить отсрочку, а на моей тяжелой, но совершенно никчемной работе, которую могла выполнять любая баба, нельзя было рассчитывать на бронь. Скорее всего, в военкомате, после того, как я в свое время решил на всякий случай поменяться с женой фамилиями, мое дело засунули где-то между другими папками, и я на какое-то время сделался невидимкой.

Не зная истинной причины, почему мне до сих пор не несут повестку, я, терзаемый разными мыслями, каждый день ждал звонка в дверь, и вопрос в деликатных тонах: «Мы что, сами за вами ходить должны?». Или того хуже, какой-нибудь бдительный гражданин женского пола окликнет меня на улице: «Эй, товарищ! А товарищ ли ты? И по какому такому законному праву до сих пор в тылу подъедаешься?!», а подоспевший милиционер ухватит меня за рукав и под осуждающие взгляды толпы поволокет на съезжую. А моя жизнь в тылу и правда была кучерява – по утрам я пил эрзац-кофе, жрал черный кислый хлеб с маргарином, курил ароматизированный трубочный табак, который только и давали по карточкам, а вечером ровно в одиннадцать ложился спать на своей кровати, рядом с женой. За это я был готов терпеть косые взгляды женщин, чьи мужья ушли воевать, их едкие подколки, и даже прямые оскорбления. Слова, как пули, но – все ж таки не пули. Можно и потерпеть.

Но, в конце концов, мое имя всплыло на поверхность. Родной отдел кадров не забыл про меня. Еще удивительно, что это произошло так поздно. Возможно, опять помогла фамилия жены - она у меня была молдаванкой. Пойди, разбери, кто там вписан в трудовой ведомости, мужчина или женщина.

В конце концов, однажды ночью, когда я меньше всего ждал, почтальоны принесли «письмо», с оформленной срочной доставкой меня на призывной пункт.

После карантина, меня вместе уклонистами и дезертирами запихнули в вагон и отправили на фронт, под пули. А ведь вся моя вина была только в том, что я сам не явился на призывной пункт. Хотя знал, что должен. Обязан был знать.

Боевая точка, где меня оставили, пустовала, по крайней мере, неделю. За это время место успело «остыть». Впрочем, в последнее время из-за нехватки ресурсов активность на фронте упала практически до нуля. Предпринимаемые действия с обеих сторон имели скорее психологический эффект. По ночам включалась громкая патриотическая музыка, днем через громкоговоритель выкрикивались оскорбления в адрес верховного главнокомандующего и его мамы. Перестрелка если и случалась, то это была разрозненная стрельба «в молоко». Последние настоящие боевые действия, насколько я слышал, с артобстрелом и всеми делами, были больше месяца назад.

Нас не просто оставляли на боевой точке, а буквально «закрепляли» за ней. Как здесь шутили, намертво. Чтобы снизить риск побега, к солдатам, к которым был причислен и я, применялся грубый, но достаточно действенный способ. В окопе им на ногу надевали железное кольцо, которое цепью крепилось к массивному куску железа. Меня приковали к гире, видимо, реквизированной из ближайшего спортивного клуба. При большой необходимости с ней можно передвигаться, но бежать, а тем более драпать, - чрезвычайно обременительно. Особенно для такого дрища как я.

Когда остальные скрылись из вида, я принялся обживаться на новом месте. Окоп был оборудован для длительного пребывания. В вырытой нише, оказалась устроена импровизированная лежанка – несколько обломков досок, прикрытых тонким тюфяком. Тут же в стене имелось несколько углублений для хранения продуктов, воды, личных вещей. В отдельном месте располагалась параша – обычное ведро с крышкой.

Продуктов выдали не густо. По-хорошему дней на пять. Воды тоже мало. Если бы не «якорь» я, наверное, прикончил все в три дня и рванул в штаб за «добавкой». Это нам, теперь как «здрасьте». В карантине, от знающих людей я наслушался всяких советов - как служить и не подставляться, что пуля в задницу, лучше чем пуля в голову, что дальше фронта не сошлют, что война и без нас скоро кончится.

За врагами укрепилось прозвище «немцы», не знаю почему. Возможно в пределах нынешних территориальных границ, это действительно были они. В тылу про врага говорили разное. Говорили, что они похожи на «американцев», только не такие тупые, и ботинки носят сорок седьмого размера, все, даже женщины. Пропаганда постаралась. Но сколько я не вглядывался – видел лишь обычных людей, в похожей на нашу форме, только шапки у них были какие-то дурацкие.

В окопах, ни с нашей, ни с другой стороны, не наблюдалось почти никакого движения. Тишина стаяла страшная. Шмыгающие по нейтральной полосе зайцы, то и дело останавливались, словно лазутчики, засланные врагом следить за мной, и смотрели, пока я первым не отводил взгляд.

Не будь гири, я, пожалуй, рискнул бы прогуляться до соседа, который был ближе к штабу. Попросить «закурить». Узнать, не слышно ли чего про окончание войны. Впрочем, сосед мне попался беспокойный. С его точки вечером я услышал несколько выстрелов. Похоже, он действительно вел прицельный огонь по врагу. Так ведь можно и ответный огонь спровоцировать, из гранатомета.

Выстрелы соседа несколько раз за ночь дергали меня. Чудилось, что «немцы» пошли в наступление. Утром, разбуженный грохотом, я подскочил, собираясь спросонья пальнуть в его сторону. Где-то рядом опять грохнуло. Затем еще и еще. Со стороны врага послышались крики, типа нашего «ура». Видимо «немцы» пошли в наступление. Мой сон, превращался в кошмар.

Не зная, что делать, я заметался по яме. В первый раз под обстрелом, как в первый раз на жене - страшно. Если бы я мог, я бы, наверное, бросился наутек. А так, оставалось одно – прятаться. Ниша в стене была достаточно глубокая. Одним рывком я закинул гирю туда, и кое-как забаррикадировался досками.

Не знаю, сколько я там просидел. За артобстрелом не было ясно, что творится вокруг. Зато потом установилась такая тишина, что давило на уши, и на виски, и казалось, будто стук моего сердца разносится на многие километры вокруг.

Наконец решившись, я выполз наружу. Кто победил? Наши, или враги? Сидеть ли мне на месте, или бежать - в лес, а дальше, куда глаза глядят? Я попытался приподнять гирю – с тем же успехом я мог толкать паровоз. Как там в фильмах освобождаются от наручников? С трудом мне удалось нашарить винтовку под осыпавшейся землей. Первый патрон дал осечку. После пятой или десятой попытки, наконец, раздался выстрел. **ать-стрелять. Пуля рикошетом шаркнуло мне по плечу. А цепи хоть бы что.

Что ж, мне оставалась одна дорога - к штабному блиндажу. Может, удастся там найти какой инструмент и сбить оковы. Не простреливать же в самом деле пятку, чтобы снять кольцо. Мое положение пока еще не настолько безнадежно.

Дойдя до соседней точки, я увидел, что «стрелка» убили. Молодой парень, с глупым, деревенским выражением лица лежал, раскинувшись на куче земли. В его волосах запеклась кровь, а открытые глаза помутнели. Я собрался было пройти мимо, но потом сдернул с него шинель и, уложив в нее гирю, закинул, себе за плечо, как котомку. Теперь двигаться было гораздо сподручнее.

В одном месте, где земля сильно осыпалась, мне, наконец, удалось выбраться наверх. Добираясь до штаба, я вымотался так, что казалось еще шаг – и я упаду. Может все же следовало отстрелить ногу. Так, было бы проще.

В очередном попавшемся мне трупе, к своей неописуемой радости, я узнал сопровождавшего нас старшего разводящего. В кармане его шинели должен быть ключ от кандалов. Боже, какое облегчение.

Сосредоточившись на открывании замка, в которого набилась глина, я вдруг услышал крики. Несколько «немцев» стояли поблизости на валу и радостно мне улыбались.

Защищаться мне было нечем. Винтовку я оставил, да и как бы я с нею тащился? К несчастью возле трупа разводящего я так же не увидел никакого оружия.

«Немцы» обступили меня, о чем-то возбужденно переговариваясь. Я знал, что они редко брали пленных – много возни. У них было особое развлечение – варварское, но все же дающее шанс пленному спастись. Они приказывали ему бежать, а сами стреляли вслед. Сначала в землю, по ногам, а затем, в спину, на поражение. Но некоторым удавалось уйти.

Обрадованные подвернувшейся забаве, «немцы» тыкали в меня стволами винтовок, показывая, беги, мол, но я стоял, оглушенный обыденностью того, что со мной должно было произойти, и не смел пошевелиться. Недовольные, «немцы» принялись кричать что-то угрожающее. Один из них ударил меня прикладом в бок, чтобы придать ускорение. Неожиданно для себя, вместо того чтобы броситься бежать, я сделал шаг в их сторону, не обращая внимания на упершийся мне в грудь ствол. Я и сам не знал, почему так поступил. Скорее из упрямства. Сейчас совсем не время было его демонстрировать, но я не мог ничего с собой поделать.

«Немцы» смотрели на меня как на глупца. Забавы не получилось. Один из них, без всякого удовольствия, выстрелил мне в грудь. Красное пятно расплылось по гимнастерке, и я упал лицом вперед, им под ноги, разбив лицо об их яловые сапоги.

Позже меня похоронили в общей могиле. Вместе с храбрецами и трусами, вместе с доброхотами и циниками, вместе со стариками и молодыми. Все мы легли вместе. И кто где – было уже не разобрать.