1W

Альбатрос над Фисоном (XIII - Эпилог)

на личной

10 апреля 2018 - Нурушев Руслан

XIII

 

... Его бросили в одиночку.

Камера была небольшая, без окон, - четыре шага в ширину, шесть в длину, - не разгуляешься. Металлическая дверь с форточкой-кормушкой и глазком, узкие деревянные нары с соломенным матрасом, откидной столик напротив, привинченный к полу табурет, в углу - параша, и моргала под потолком голая лампочка. Сырые склизкие стены непонятного цвета с отслаивающейся краской одним только видом вгоняли в тоску, а затхлый воздух и «ароматы» гниющего дерева, старого тряпья и засохшего дерьма в ведре создавали такой тошнотворный «букет», что у Элая в первый миг закружилась голова и потянуло блевать. Подвалы охранки на парфюмерный салон явно не тянули.

Но человек привыкает ко всему. Принюхался и Элай, перестав замечать «амбре», и вскоре прежние мысли вновь овладели им, и прежняя тревога: где Миса? Что с ней? Тревога, возникшая с момента, как увидел испуганно бегущих по домам людей, как услышал о покушении, не отпускала ни на минуту. Она крутилась в голове, свербила мозг, и, поглощенный ею, он расхаживал по камере взад-вперед как заведенный. Скрылась ли? Успела бежать или тоже схвачена? И поначалу это спасало, отвлекало, заслоняло от мыслей о собственной участи, от беспокойства за свою судьбу. Сейчас это казалось не столь важным, главное - чтоб с ней всё в порядке! Но в порядке ли, Элай не знал. Когда принесли баланду, к миске он не притронулся.

Так он промучился вечер и ночь, не сумев заснуть на вонючем влажноватом матрасе, а на утро его отвели на второй этаж - допрашивать. Он сидел в тесном, заставленном шкафами кабинете, на жестком неудобном стуле с прямой спинкой, а за столом - коренастый крепыш с бритым затылком, что арестовал его вчера. И с которым как-то застукали г-на Арпака у парка. Крепыш махнул конвоиру в дверях - свободен! - и повернулся к Элаю.

- Итак, гражданин Абон, начнем.

Элай, потирая запястья после наручников, усмехнулся.

- Я уже не «господин»?

- Господа - в Насаре, а здесь и сейчас вы - «гражданин». Итак, разрешите представиться: старший лейтенант Бисар, буду вести следствие по вашему делу. В чем обвиняетесь, при аресте я вам объяснил.

После протокольной части (анкетные данные, состав семьи, привлекался - не привлекался, выезжал - не выезжал и тому подобное) - начался допрос по существу, причем особой изобретательностью не отличался.

- Вам знакомы эти люди? - Бисар выложил на стол две фотографии. - Если да, когда, где, при каких обстоятельствах познакомились?

Элай сглотнул ком в горле. С одной карточки на него смотрела Миса - строго, холодно, высокомерно, - как умела только она. На другой - насмешливо улыбался г-н Арпак.

- Что с ней? - Элаю стало немного душно, он покрутил шеей, голос чуть охрип. - Тоже здесь?

Старлей осклабился и откинулся на спинку.

- Вопросы, гражданин Абон, здесь задаем мы.

Элай зло скривился.

- Вот и задавайте их - себе. А мне с вами, пока не услышу ответа, говорить не о чем.

Тот пожал плечами.

- Если боитесь навредить ей, то зря: ей уже не навредите. И не поможете.

- Это почему же? - и он насторожился.

Бисар вздохнул и нехотя признался.

- Убита при попытке к бегству. Вчера еще.

Элай, бледный, задыхающийся, вскочил.

- Врете! Вы всё врете! - хотя почему-то сразу понял, что тот говорит правду.

В кабинет заглянул конвоир - что за шум? - но старлей отмахнулся - уйди, всё в порядке!

- Зачем мне врать? Мне это ничего не дает.

Элай опустился на стул, оглушенный вестью. Миса! Слезы против воли навернулись на глаза. Но этого не может быть! В груди растеклась противная слабость, уши заложило ватой. Он сидел, потерянный, ничего не видя, не слыша, не соображая, словно впав в ступор. И как ни пытался Бисар продолжить, как ни теребил его, тряся за плечи, Элай только тупо и бессмысленно молчал. На этом допрос и закончился, - его вновь отвели вниз.

Когда закрылась дверь, Элай остался один и наедине - со своими мыслями и отчаянием. И в отчаянии заметался по камере. Но как такое может?! Ведь еще позавчера были вместе! Болтали, ласкались, пили чай с пирогами! Разве может это всё исчезнуть?! Разве не помнит он запаха ее волос, вкуса губ, касания кожи? А хрипловатый смех? А родинку на левой груди и каждый изгиб тела? Да он с закрытыми глазами нарисовать сможет! Это не укладывалось в голове. Как может человек, целая вселенная, пропасть, сгинуть в никуда? Ведь они так много хотели успеть! И на море побывать, и мир посмотреть, и жить - долго-долго! А по вечерам сидеть перед открытой печью и смотреть, как пляшут языки пламени и качаются на полу тени. Но качалась только лампочка под потолком, и скрипели в коридоре сапоги конвойного. Неужели и впрямь в конце лишь безымянная яма? Ведь это ждет и его! И впервые с момента ареста он с ужасающей ясностью увидел, осознал, понял: впереди - СМЕРТЬ! Близкая и неизбежная.

И он впал в тоску - черную и безысходную, не оставлявшую ни днем ни ночью. Его водили на допросы, очные ставки, пытались разговорить, заставить что-то подписать, но он всё так же тупо молчал. А в камере, упав на нары, мог часами и сутками бессмысленно и оцепенело пялиться в потолок - с застывшим, неподвижным взором, не двигаясь, не меняя позы. Могло показаться, что он о чем-то усиленно думает, но это было не так: в голове не мелькало ни зги - только мрак, только тьма без просвета. А перед глазами - зияла разверстая яма. Бездонная и безымянная.

Но иногда, когда накатывало отчаяние - дикое, жгучее, нестерпимое, он вскакивал и вновь метался, как зверь в клетке. И хотелось разбить голову о стены, лишь бы избавиться от невыносимого, рвущегося наружу ужаса - ужаса перед Грядущим. Или вопить, рыдать, кататься по полу. Как можно?! Как можно его молодое, здоровое, полное сил тело запихнуть в холодную сырую яму?! Ведь оно хочет жить, любить, дышать! В нем бьется сердце! Как можно закопать чувства, мысли, память?! Ведь, может, он один в целом свете помнит о родинке на левой груди! И как падает заколка у изголовья и рассыпаются пушистым ворохом волосы! Как можно всё это в яму?! Ведь там всё истлеет! Ведь там черви! И казалось уже, что это воняет не параша в углу, а заживо гниет его собственное тело. И он тихо плакал от тоски и отвращения.

А по ночам мучили кошмары: его кто-то преследовал, ловил, пытал. Он молил, он жаждал увидеть во сне Мису, хоть раз, хоть глазком, - ведь они толком так и не простились! и так много хотел сказать ей! - но приходила ночь, а с нею - опять страх и чьи-то серые безликие рыла. Однажды, вскочив после такого сна в холодном поту, он спустил ноги с нар и измученно вытер испарину со лба - когда же всё закончится?! И вдруг краем глаза, не веря себе, замерев в ужасе, увидел, как угрожающе вздымается за спиной матрас и наваливается, и душит, душит, душит! Тут он проснулся по-настоящему. После подобных снов спать не хотелось вообще.

Он не замечал времени, не вел счета дням, застыв в безвременье. И только по приглушенным отдаленным хлопкам петард в одну из ночей и мятым рожам надзирателей на утро понял, что наступил Новый год (несмотря на введенное военное положение, война в самом городе пока не ощущалась). Оказалось, что прошло всего лишь несколько дней, хотя мнилось - тысячелетия, настолько далекой и нереальной выглядела отсюда прежняя жизнь.

А через неделю его отвезли в суд, но Элай не питал иллюзий и знал, каков будет приговор, - еще накануне застучали топорами плотники, а когда водили знакомиться с обвинительным заключением, увидел в окне, как возводят во дворе Департамента эшафот.

То утро стало особенно тяжелым. Он проснулся совершенно разбитый, в ознобе, с воспаленными покрасневшими глазами. И никак не мог согреться. Холод, пронизывающий холод, казалось, сковал всю вселенную, и не осталось нигде тепла. Его мелко трясло, но он знал: дело не в холоде. То был страх - липкий, скользкий, бросающий в пот. За стеной всё стучали топоры, и противная тошнотворная слабость растекалась по телу, и ухало в ямы, проваливалось куда-то сердце в груди. Да, прав был Арпак: как ни хорохорься, а умирать - всегда страшно. Господи, страшно! Как не понимал этого раньше?! Сказал бы он в тот день «да», знай всё наперед? Он облизнул пересохшие губы. И мысли почему-то вновь скакнули на Мису. Что хотела тогда, в последнюю встречу, сказать, но так и не сказала? Предупредить? Проститься? Он обхватил голову и застонал. Господи, как всё бессмысленно! Как глупо всё и бессмысленно! Неужели ради этого жил? О чем-то мечтать, желать, мучиться, - и оказаться у разбитой параши?! Неужто это и есть жизнь?! Скрежетнул замок, дверь распахнулась, и конвойный, пожилой усатый дядька с добродушным лицом, махнул.

- Абон, на выход!

Коридоры, лестница, знакомый автозак, знакомые лица «соратников по борьбе» - хмурые и бледные, - пять минут тряски по булыжным мостовым, вновь коридоры и вот он в зале суда - в арестантской клетке. На скамье подсудимых он сидел один, - хотя дело велось общее, «о террористической радикал-демократической группе» (к которой «пришили» еще как организаторов бывшего шефа полиции полковника Айсара и арестованных членов Директории и Конвента), судили «боевиков» по отдельности, и Элая - первым (по алфавиту). Напротив, под портретом Маршала, перетянутым траурной лентой, на возвышении восседал трибунал - трое в серых мантиях с желто-зеленой окантовкой. Справа, у окна, - гособвинитель в синем мундире с петлицами юстиции, обложенный папками. Стол слева пустовал - защитника им, как государственным преступникам, не полагалось. Пустовал и стол секретаря - заседание было закрытым и протокол вели сами судьи (даже конвой, заперев клеть, из зала вышел).

Процесс начался, но Элай не вслушивался в речи, не слушал вопросов и не отвечал, а молча, исподлобья наблюдал за тройкой. Он всматривался в эти серые лица, под цвет мантий, в их смазанные, безликие лики, дряблые одутловатые щеки и плешивые черепа. И видел, как астматично сопит председатель, потирая короткую, с наплывшими подбородками шею; как украдкой, наклонив голову или вовсе отвернувшись, ковыряется в носу судья слева; как, прикрыв рот, время от времени зевает третий, заполняя протокол.

Он смотрел, и его вдруг стал разбирать смех. Как, и эти люди будут решать его судьбу?! Вот этот задыхающийся боров?! Этот тип с пальцем в носу?! Или тот, плешивый? Решать: вешать - не вешать, жить ему - не жить?! Он их боялся?! Это казалось смешно и абсурдно. Он почувствовал, как отступает страх, как что-то поднимается в нем - презрение, стыд за собственную слабость, упрямство, - как просыпается давно забытое чувство - гордость. Бояться этих рыл?! Этих канцелярских крыс?! Разве не мечтал он в детстве о подвигах? Стать сильным и смелым, спасти человечество? Да, с человечеством не получилось, но умереть достойно - разве не шанс? Пусть никто не узнает, пусть - безымянная яма, но, черт возьми, разве не сделает он этого хотя бы для себя? Он глубоко вздохнул, расправляя плечи. И тихая злая улыбка осветила лицо. Вешайте, суки! Но слез не дождетесь!

В нем словно что-то вспыхнуло, и что-то сгорало, слетали шлаки, рвались последние нити, вязавшие к жизни. Сгорали покровы, кожа, плоть, обнажая костяк и стержень. Он ощущал, как ожесточается, как твердеет, застывает сердце в груди, как наполняется ясным холодом голова. И он уже знал в этот миг, - он выстоит. Чего бы это ни стоило. Потому что есть в каждом то неуловимое, то ядро-опора, та капля, в которой - весь мир. Тот уголок, куда не дотянуться никакой охранке, тот неделимый остаток, что остается с тобою всегда. До последнего.

И когда прозвучало «виновен!», и когда председатель просопел «через повешение», Элай лишь презрительно скривил губы. Вешайте, суки, вешайте!

...Через день, ближе к вечеру, в камеру вошел Бисар.

- Осужденный Абон, - начал он официально-деловито и помахал чистым листом бумаги, - разъясняю вам ваше право подать прошение о помилование. На имя Верховных консулов. Будет рассмотрено сегодня же.  

И Элай понял: всё свершится завтра, на рассвете. Но остался спокоен. Спокоен и зол. То, что родилось в нем в день суда, осталось, не исчезло, - он был готов ко всему. Только сегодня с утра примешалась, забродила в душе обида, злость, даже ярость - глухая, сдерживаемая. Он умрет, а рыла останутся?! Над ним будет метр земли, темной и беспросветной, а над ними по-прежнему - небо и солнца свет?! И не увидит больше, как рассыпаются волосы по девичьим плечам, а те всё также будут тискать баб по углам? Всё восставало в нем от этой несправедливости. Но внешне оставался спокоен, и лишь равнодушно хмыкнул.

- И что, помилуют?

Бисар развел руками.

- Это Консулам решать, не мне, - он положил на стол бумагу и ручку. - Через час зайду, думай. Товарищи твои уже катают, все как один. Само собой, раскаяться надо по полной. Глубоко и чистосердечно.

И быстро вышел. Усатый конвойный с добродушным лицом помедлил, закрывая дверь, и, оглянувшись, шепнул:

- Пиши, сынок! Чего думать? Хужей не будет. Болтают, что амнистию объявят политическим. Авось подфартит.

Когда дверь захлопнулась, Элай вскочил и нервно заходил. Амнистия? Политическим? Он облизнул пересохшие губы и почувствовал, как сильно забилось сердце. А вдруг? Чем черт не шутит! Бывало же в истории! Даже традиция, кажется, была когда-то такая негласная: новый правитель в ознаменование новых времен и примирения прощает противников предшественника, открывает тюрьмы, разрешает вернуться изгнанникам. И услужливая память историка подсказывала - да, случалось, и не раз! И цареубийц порой прощали!

Внезапно вспыхнувшая, отчаянная надежда вдруг захлестнула его. Он сам не ожидал и не понял, как легко всё в нем перевернулось: буквально пару минут назад был готов на эшафот взойти, смерть достойно принять, а сейчас - аж руки задрожали! Ведь и впрямь хуже не будет! Чего ему терять? Да и остальные же пишут! Он бросился к столу.

«Верховным Консулам от осужденного Абона...» - торопливо, лихорадочно, трясущимися пальцами застрочил Элай. Пусть каторга, пусть Хайвар, пусть Дикие Степи! Он на всё готов, всё вынесет, лишь бы жить! Жить! И остановился. «...раскаяться по полной. Глубоко и чистосердечно». Раскаяться? Только тут до него дошло. Элай сжал кулаки. Раскаяться перед этими?! Перед рожами, что убили Мису?! Закопали родинку?! Предать ее память?! Что ковыряются в носу, отправляя на виселицу?! Его вновь затрясло, но теперь уже от злости. Он отшвырнул ручку. Идиот!!! Кому он собрался каяться?! И рвал бумагу в клочья, не понимая, стыдясь, как мог поддаться слабости. Не дождетесь, суки, не дождетесь!

Когда Бисар заглянул через час, Элай валялся на нарах, - заложив руки за голову, бледный и взъерошенный. А на полу - обрывки.  

- А, всё-таки начинал, - Бисар с любопытством оглядел поднятый клочок. - И что же остановило? Гордыня?

- Вам-то что за дело? - огрызнулся Элай.

- Просто интересно, - тот пожал плечами и показал исписанные листы. - Остальные подают.

- Это их проблемы.   

- Гордыня, - Бисар покачал головой. - Запачкаться боишься?

- В дерьмо ваше окунуться? - Элай фыркнул. - Боюсь.

- А у нас работа такая - дерьмо убирать, чтоб другие могли чистенькими расхаживать. И делаю ее я честно. Причем дерьмецо-то приходится убирать, в основном, ваше, господа свергатели основ! - и зло усмехнулся. - Ваше и вам подобных, что так и норовят Родину свою обгадить, дерьмом облить да с ним же и смешать. Что, не так, господин Абон?

- Я на Родину не гажу! - вскочил Элай, сверкая глазами. - Это вы превратили ее в одну сплошную парашу! В сплошной Хайвар!

- Что же тогда с врагами ее стакнулся? Или и впрямь не знал, на кого работала семейка Арпак? И денег от них не получал? А теперь наши пацаны-гвардейцы головы свои кладут под пули насарские. И пули эти вы лили - за тридцать сребреников! Или сколько ты там получал - двести, кажется? Мне, может, тоже не всё нравится у нас, но Родина - как мать: она может спиться, и стервой стать последней, но я ее никогда не брошу! И какой бы сукой ни была, я за нее глотку любому порву! Зубами! Потому что своих не бросаю! И не предаю!

- А ты пафоса-то убавь, гражданин начальник! - Элай оскалился. - А то щас зарыдаю! Ты ведь тоже, смотрю, не в окопе вшей кормишь, а в кабинетике теплом! Что ж добровольцем-то не пошел, патриот хренов? А то развелось вас, смотрю, вояк диванных! Тебе ж на фронте место, а ты ходишь, лоб здоровый, бумажки перекладываешь! И на Родину, мать нашу, не за бесплатно ведь работаешь, а? Паек, небось, имеешь неплохой, местечко пригретое да жалованье гарантированное, так ведь? Отчего ж Родину такую, мать-кормилицу, не полюбить? Поэтому про сребреники ты кому-нибудь другому греми! И про «работу, честно деланную», мне загибать не надо! Это вы когда своих же, лахошцев, пачками в Хайвар отправляете, на полях нефтяных гнить, - это, что ли, «честная работа»? Или опять Родину спасаете? А женщину безоружную убить - много чести? А когда брата на брата «стучать» заставляете - это тоже Родина велит? Странная у вас «Родина» получается - очень уж на начальство ваше смахивает! И не поймешь порой, то ли Родины лик, то ли жопа маршальская. У вас ведь что шеф ни скажет, то глас Родины. Только Родина уж и не знает, куда от таких «сынов любящих» деться. И своих я тоже не бросаю! Только у нас разные «свои». Так что Родину любить меня учить не надо! Меня завтра Родина вздернет, и мы с ней будем квиты! А вот вам, «шакалам», - квитать не поквитаться!

- Ладно, побалаболь пока, - отмахнулся тот. - Я лежачих не бью, а ты уже лежачий, хоть и скачешь козлом. Поглядим, как завтра балаболить будешь, - и окликнул конвойного в коридоре. - Поп пришел?

- Тута я, - прогудел бас, и в проеме нарисовался настоящий великан в рясе с широкой епитрахилью поверх, с Евангелием подмышкой и дароносицей на груди.

- А, вы, отче, - и Бисар почему-то недовольно, с сомнением, оглядел могучую фигуру священника. - Что, больше прислать некого было?

- То Владыке решать, - поп ухмыльнулся, словно не замечая тона вопроса. - Мы люди тоже служивые, подневольные. Куда шлют, туда идем.

- Ладно, приступайте, - и обернулся к Элаю. - Можешь исповедаться. Нам не захотел, хоть отцу Ар-Кааду покайся. Только его прощение от «галстука» не спасет.

И вышел. А отец Ар-Каад с трудом протиснулся в камеру, - двери были рассчитаны явно не на него.

- Не слушай его, сын мой, - пророкотал он, чуть отдышавшись. - Всё в руках Божьих: и казнь земная, и жизнь вечная. И псы на псарне господами мнят себя, покуда Псарь в отлучке.

- Псарь, похоже, дорогу на «псарню» вообще забыл, - усмехнулся Элай и кивнул вслед ушедшему. - А чего этот на вас косился так?

- Так «на заметке» стою в «святцах» их, вот и косится.

- Вас-то за что?

- За мысли не восторженные, речи не благолепные. Что «на исповедь» к ним не бегаю, «дарами» их не причащаюсь. Но то мои грехи, - и положил Евангелие на стол. - Ты-то исповедаться желаешь? Причаститься? На муку смертную ведь идешь, ведаешь?

- Ведаю, отче. Но исповедаться не буду.

- А что так? Стыдишься? Безгрешным мнишь? Али не веруешь?

- Не верую, - и криво улыбнулся. - Закопают, и вся недолга. Нечего на меня Дары тратить, добро переводить.

- А коли ошибаешься? Коли есть Там Кто?

- Значит, за всё отвечу, - тихо сказал он, и непонятное ожесточение скользнуло по лицу. - За безбожие, и за всё.

Отец Ар-Каад пристально посмотрел на его застывшие, искаженные гримасой черты, стиснутые зубы, и тяжело вздохнул.

- Знать, судьба тебе такая, - он покачал головой. - На всё Воля Божья, - стало быть, и твое неверие Ему зачем-то надобно. Промысел Божий иной раз и безбожными руками творится, замыслы Его неисповедимы. Кто ведает, кому неверие - грех смертный, а кому - крест? Не мне судить. Не положено тебе отпущения, коли не веруешь и каяться не желаешь, но, зрится мне, больший грех - оставить душу мятущуюся пред мукой смертной без попечения пастырского. Любовь выше Закона, а Господь милостлив и всемогущ, и всё в Воле Его. Разве не в силах Его спасти неверующего? - и махнул ручищей. - Так и быть, возьму грех на душу, а твои - отпущу, против воли и Закона.

Колыхнулась расшитая крестами епитрахиль, и зазвучал бас в разрешительной молитве - «...властию Его мне данною, прощаю и разрешаю...».

...После ухода священника в камеру заглянул дежурный.

- Абон, у тебя ужин сегодня... - и лысый майор-здоровяк помялся, - ну, в общем, последний. Можешь заказать что хочешь. Положено так, традиция, мы ж не звери. Сыров амарнских не обещаю, но остальное - достанем. Ну и спиртного нельзя.

- Спасибо, не нуждаюсь, - Элай потер лоб, он вдруг почувствовал, как страшно устал, внезапно и резко.

- Ну смотри, дело хозяйское, - и потопал к соседней камере.

- Верно, сынок, - поддержал усатый конвойный, возясь с ключами. - На плаху надобно налегке идти. А то обделаешься на полное пузо. Повидал уж.

Когда дверь закрылась, и Элай понял, что откроется она теперь только на эшафот, что остался один, и теперь уж до самого конца (свиданий с родными им не полагалось), холодной змеей вползла в душу прежняя тоска. Камера была без окон, и горела лампочка под потолком, но он почти физически ощущал, как сгущаются там, за стенами, сумерки над городом, как гаснет свет над миром, и по мере того сгущалась тьма на сердце.

Его вновь зазнобило, слабость придавила к нарам, и ужас, могильный ужас, сжал грудь. Один! Совсем один! Пред ликом пустой и равнодушной вселенной, под мертвыми пустыми небесами! И впереди - лишь смерть! Ужас от беспредельного одиночества, оставленности, ужас перед Грядущим охватил его. И так захотелось человеческого лица, голоса, взгляда, что готов был барабанить в дверь, - хоть кого! лишь бы не один!

Горела лампочка, света хватало, но Элай видел, как выползает из углов колышущаяся, извивающаяся мгла, как затапливает камеру мрак, как погружается мир - его мир! - в темную, беспросветную пучину. Мрак, всюду мрак! Всюду холод и темь! И Смерть стояла за плечом, дышала тленом, касалась ледяными пальцами. Вились над ним, кривлялись и хохотали серые мороки, раскачивая перед глазами веревку с петлей, и Элай судорожно, начиная задыхаться, хватался за шею, почти реально ощущая, как стягивается на горле удавка, как хрустят и ломаются позвонки. 

Он пытался бороться, противостоять, он стискивал зубы и взывал к гордости, мужеству, но уже знал - не совладать! Ужас гнул и ломал, его бил озноб, трясло, корчило. И в отчаянии, плохо понимая, что делает, опустился он на грязный пол и взмолился сам не ведая кому. И просил лишь об одном - дать сил! Только сил! Сил выстоять в эти часы, когда обступили его духи Бездны, и выстоять завтра - на рассвете, чтобы встретить смерть, как подобает человеку. Сил выстоять перед надвигающейся Тьмой...

А ночью ему впервые с ареста приснилась Миса. И море.               

...Они плыли в лодке по реке. Над головой - горячее южное солнце, и ослепительно синее небо, без пятнышка, и тянулись вдоль берегов песчаные косы. Билась о борт легкая волна, играла на перекатах рыба, носились над гладью чайки, пикируя, ссорясь, вырывая добычу. Слева, справа их обгоняли лодки с незнакомыми людьми, кто-то перекликался, кто-то пел, слышался смех. Последним шел двухвесельный рыбачий ялик, а в нем - тощий мужик со всклоченной редкой бородкой, беременная девушка и, странное дело, Бисар. И кружился над ними огромный альбатрос - белый-белый, с темными кончиками крыльев. Но Элай смотрел и видел только Мису.

Она сидела на кормовой банке, в свободном летнем платьице, чуть прикрывавшем коленки. Откинувшись, вытянув босые ноги, скрестив тонкие лодыжки, она улыбалась ему, и ветерок трепал ее распущенные волосы. Это была вроде бы прежняя Миса и вместе с тем немного другая. Что-то в ней неуловимо изменилось, и Элай никак не мог понять, что: то ли помолодела, то ли просто расслабилась, смягчилась. Исчез вечный холодок, настороженность, растаяли в серых глазах льдинки, во взгляде появилась мечтательность, безмятежность. И улыбалась по-другому - тихо и ласково, с затаенным лукавством на кончиках губ. И сама она в этом простеньком цветастом платьице, с открытыми плечами, босоногая и растрепанная, казалась близкой, домашней, родной. Не было больше дамы - перед ним сидела девчонка с соседнего двора, которую знал уже тысячу лет. 

- Чего молчишь? - зачерпнув из-за борта, она брызнулась. - Язык проглотил?

Даже голос стал звонче, хрипотца лишь проскальзывала.

- Куда мы? - а вот он почему-то охрип.

- Я же обещала показать тебе море, - и кивнула вперед. - Это уже недалеко, за излучиной. Греби!

И Элай взялся за весла. Скрипели уключины, поскрипывала обшивка, и уплывали назад речные пляжи. А когда прошли излучину, устье и лодку вынесло на простор, Элай застыл - перед ним расстилался Океан, Великое Море.

Сверкало в зените солнце, и солнце сверкало на зеркале вод, рассыпаясь мириадами искр. Бездна-синь раскинулась над головой, и такая же - разверзлась под ногами. Бежали белые барашки, качались у поверхности медузы, качалась лодка, разбивая носом волны. Желтые дюны замерли на отлогом берегу, а вдали - лезвием замер горизонт, разрезая безбрежность надвое - небесную и водную. Свежий, напитанный солью, ветер сушил кожу, отдавал водорослями, шумел в ушах, и шумел, рокотал прибой, накатывая пенистые валы на прибрежную полосу.

Он смотрел на море, солнце и Мису, залитую солнцем, и ощущал, как распахивается душа этому морю света, океану тепла, как пьянеет, как затапливает его безудержная радость, растворенная в воздухе. Он сидел, опустив весла, и смотрел, как жмурится Миса, подставляя лицо ветру, как бьется голубая прожилка на тонкой шее, как парит в вышине альбатрос, и знал: это и есть счастье. Качаться на волнах, в лучах полуденного светила, и видеть, как поправляет любимая бретельку на голом плече, как стыдливо выглядывает из лифа родинка. Как шевелит пальчиками на узкой ступне и почесывает лодыжкой о лодыжку. Как блестит солнце на гладких волосах, что кажутся теперь рыжими, и лукаво поблескивает из-под ресниц смеющийся взгляд. И он знал в этот ослепительный застывший миг - смерти нет, и прошлое уже миновало...

...Он проснулся в слезах, задыхающийся от острого, нестерпимого счастья. И уже не видел ни грязных облупленных стен, ни мусора на полу, и не было тьмы на сердце, - перед глазами стояли море, Миса, белый альбатрос. И словно не слышал, как с лязгом распахнулась дверь и в последний раз щелкнули на запястьях наручники, как выводили из соседних камер «боевиков», - в ушах грохотал прибой и кричали чайки. Его вели на смерть по узким сырым коридорам, а он, качаясь будто пьяный, лишь глупо и блаженно улыбался, - лодку качало, и плескалась под килем волна.

А когда их вывели во двор, посреди которого высился помост с длинной виселицей, он поднял голову и тихо и счастливо засмеялся. Он так и знал! В пасмурном предрассветном небе белым парусом кружил альбатрос. И то не было видением!

- Едрит твою за ногу! Экий красавец! С моря, что ли, занесло? Далече! - конвоир слева удивленно покрутил усы и, оглянувшись на дежурного, потянулся за карабином. - Разрешите, господин майор? Ей боже, враз положу!

- Отставить! - буркнул тот. - Пусть летает.

Утро оказалось сумрачным, небо насупилось, готовясь разразиться снегом ли, дождем. Конвоя было немного - всё проходило во внутреннем дворе охранки, без публики, лишь мелькали в окнах лица любопытствующих сотрудников, поэтому оцепления большого не требовалось. На помосте нервно расхаживало трое каторжан с бритыми головами, что согласились в обмен на смягчение участи исполнить роль палачей. Перед эшафотом вполголоса переговаривались обвинитель и тюремный врач, отдавал последние распоряжения дежурный майор, рядом хмуро топтался отец Ар-Каад в траурных ризах с распятием в руках. У стены - наспех сколоченные гробы с брошенными поверх холщовыми саванами.  

Всё было готово к казни, но Элай ничего не замечал. Как объявляют отказы в помиловании и как бледнеет Бешех, рыдает Мадаш, тупо молчит Герим и злобно, захлебываясь в ругани, дергается Инаим. Как начинают зачитывать приговоры и каторжане торопливо проверяют веревки, узлы, кольца на перекладине, как подтаскивают высокую деревянную скамейку со ступеньками, а отец Ар-Каад осеняет смертников крестным знамением. Он не замечал, а завороженно смотрел, как рассекают серую мгу, без единого взмаха, длинные узкие крылья - кипенно белые, с темными кончиками; как режет воздух мощный крючковатый клюв. И он знал - море близко! И блаженная улыбка не сходила с лица - ведь смерти нет!

А на эшафот уже волокли Инаима - вырывающегося, со скованными руками, брызгающегося слюной, кроющего матом весь свет. Накинув на голову мешок, накинув удавку, его втащили на скамью. Взмах майорской перчатки, опрокидывается скамья, и судорожно, в корчах, в агонии, вытянувшись в струнку, бьется тело в петле. А когда затихло, стало слышно, как стекает и капает с мокрых штанов, и поплыл по двору тошнотворный «аромат» параши.

- О, гляньте, обделался! - удивился обвинитель. - А вроде держался молодцом!

- Так это не со страху, - деловито пояснил врач. - Со страху до этого обделываются, а если после - то рефлекс, кишечник сам опоражнивается, обычное дело. Чистая физиология, никакой психологии. Нажрался, наверно, на последнем ужине.

И, сплюнув, пошел свидетельствовать первую смерть.

А Элай улыбался, спокойно и счастливо, - ведь парил над ним альбатрос! И когда усатый конвоир бережно потянул за наручники - пойдем, сынок, пора, - он безропотно и безмятежно взошел на эшафот. Лишь когда хотели накинуть мешок, он дернул головой и отстранился.

- Не надо, - тихо попросил он. - Я хочу видеть.

Бритый палач вопросительно обернулся к майору, - тот, пожав плечами, кивнул.

- Последняя воля - закон.

Легла на голую шею пенька. Элай шагнул на скамью и глубоко вздохнул, - он готов. И резко оттолкнул опору ногами – сам. Хрустнули позвонки, качнулись в вышине крылья, и альбатрос взмыл к облакам.

И пошел снег.

  ____________________________

 

Э П И Л О Г

*     *     *

…Он появился в сумерках, когда на Лахош, уже неделю засыпаемый снегом, опустилась вечерняя мгла и на занесенных сугробами улицах стало совсем безлюдно и пусто…

День был субботний, но из-за военного положения приходилось работать и по выходным, особенно руководящему составу. Вот и Хен, теперь уж капитан, начальник Второго управления, почти весь день проторчал в Хайваре - вербовал каторжан для штрафбата, завлекая возможностью «кровью искупить вину». Но набор шел туго – желающих зябнуть в заснеженных окопах и лезть под насарские пули оказалось не так много, как рассчитывали в Департаменте. И Хен вымотался донельзя, охрипнув от агитации, речей и ругани с начальниками лагерей.

Набор шел туго, но ситуация на фронте того требовала. Конечно, Консулам, что развили бешеную дипломатическую активность, удалось быстро сколотить антинасарскую коалицию из Орука, Рисена и Бофира (те были не на шутку напуганы возрождением имперских амбиций бывшего губернского центра). И даже сподвигли союзников начать боевые действия на своих границах, но людей всё равно не хватало. Да, после декабрьского наступления в первые дни войны натиск насарцев ослаб и захлебнулся (те просто застряли в лахошском бездорожье и очередной зимней распутице). Тем не менее вражеские части, преодолевая отчаянное сопротивление Гвардии и народного ополчения, не взирая на небывалые снега, медленно, но упорно вгрызались в лахошскую оборону. И продвинулись на отдельных участках вглубь территории километров на сорок.

Осложнялось всё и пока еще подспудными, неявными, но уже возникшими разногласиями меж Консулами. И по поводу выборочной амнистии «политических» (на чем настаивал Эбишай), введения налога на нужды Гвардии, несущей основные тяготы войны (чего требовал Икем), дележа бюджета и прочих животрепещущих вопросов. Даже из-за увековечивания памяти Маршала умудрились поцапаться, когда один предложил возвести на площади Революции мавзолей, а другой – храм Спаса-на-Крови. Хен, как доверено-приближенный Эбишая, был в курсе взаимоотношений Консулов и начинал всерьез опасаться, что добром это не кончится. А ведь дуумвират не просуществовал и месяца!

Вернувшись домой часам к пяти, Хен, усталый и голодный, сел сразу ужинать. Кела, ходившая на восьмом месяце, как обычно валялась в спальне - с книжкой на диване. Хен ел жадно и торопливо, а за окном падал всё тот же странный снег – непрекращающийся уже неделю, не тающий при плюсе, с непонятным желтоватым оттенком. Желтизна особенно заметной становилась по вечерам, когда на улицах зажигались фонари (что случалось, правда, теперь всё реже и позже - топливо тоже уходило на фронт).

Снег был странный: в последние дни столбик термометра поднялся до плюс шести - восьми, но тот вопреки законам физики лежал не тая, такой же холодный, сухо похрустывая под ногами, сверкая желтизной. И всё также сыпался с туманного, плотно затянутого облаками неба, не превращаясь в дождь.

Как показали простейшие эксперименты в физлаборатории Университета, «точка плавления аномального снега равнялась плюс двенадцати градусов Цельсия». Профессора, конечно, ахали и хватались за головы, но ничего объяснить не могли, а каких-либо особенностей или отклонений в химическом составе выявить не удалось. Обычная вода, H²O, в твердом кристаллическом состоянии, без заметных примесей, с обычным спектром, но визуально почему-то желтоватая и не желавшая переходить в жидкую фазу при ноле градусов.

Снег шел неделю, не прекращаясь ни днем, ни ночью, засыпая, загромождая, заметая город желтыми сугробами. И всё труднее становилось расчищать улицы, дворы, дороги (дворников мужского пола из-за призыва в ополчение катастрофически не хватало, а женщины на такую неблагодарную работу шли неохотно). Консулы начинали задумываться об объявлении, наряду с военным, еще и чрезвычайного положения – теперь уж для борьбы со стихийным бедствием, что буквально валилось на голову.

Начался же снег в прошлую субботу. В то сумрачное январское утро, когда во внутреннем дворе охранки по приговору Особого трибунала были повешены все пять участников так называемой «террористической группы, вставшей на путь измены Родине и сотрудничества с Насаром» («организаторов» - полковника Айсара и арестованных членов Директории и Конвента - казнили через день).

А сегодня в кабинете шефа, перед отъездом в Хайвар, состоялся не менее странный разговор.

- Хен, - полковник Эбишай помялся, словно не зная, как начать, - а что у нас с Хашаном? Ни слуху ни духу?

- Да, глухо.

- М-да, жаль, - тот чему-то усмехнулся, помолчал, побарабанил по столу и поднял взгляд, полный тревоги. - А ведь он желтый...

Хен понял, о чем тот.

- Да, я заметил, - он тяжело вздохнул. - Сам постоянно думаю.

- И?

Хен устало пожал плечами.

- А что мы можем сделать? Если это... - и запнулся, - Если это то...

Шеф утомленно потер переносицу.

- Да, наверно, ты прав: ни-че-го! - губы скривились, он покачал головой. - Бред какой-то! Ладно, будь что будет, езжай, штрафбат на тебе. Конец - концом, а война - по расписанию. И поаккуратней там, береги себя. Верные люди мне еще нужны. Чую, с Икемом мы сцепиться еще успеем.              

…Поужинав и убрав посуду, Хен пошел к Келе – поболтать, самочувствие выяснить, новостями поделиться. А та, отложив книгу, с комфортом возлежала на диване, запахнувшись в теплый фланелевый халат. Сложив руки на выпирающем животе, она рассеянно-мечтательно созерцала падающий за окном снег.

Хен стоял в дверях и глядел на сестру. И усмехнулся. Давно ли под стол пешком ходила? А теперь сама - мама! Вспомнилось детство: как с удивлением взирал на маленькое, тихо сопящее чудо, появившееся в спальне; как впервые взял на руки, а она доверчиво хлопала глазенками и тянула его палец в рот; как качал по ночам, когда мать уставала, а отец дрых после караулов. Неужели столько лет прошло?! Он вдруг понял, что, кроме нее, у него, по сути, больше никого не осталось. С женщинами Хену как-то не везло, не складывалось.    

- О чем замечталась, Кела-Акапелла? – он присел на краешек и ласково потрепал ее мягкие пушистые волосы. – О кренделях небесных?

- Нет, просто в окно смотрю, – Кела откинулась на подушку, губы чему-то улыбались, взгляд блуждал где-то далеко. – И просто хорошо, – она чуть помолчала и повернула к нему голову. – У тебя не бывает так, что сидишь-сидишь иногда и вроде просто так, без причины, без повода, такое ощущение счастья накатывает! Будто пелена какая-то падает и видишь, что всё в мире хорошо. Вон, например, снег идет, - разве не хорошо?

- Тебя просто прёт! – со смехом возразил Хен. – На восьмом месяце, говорят, это бывает. Гормоны, однако!

Кела тихо фыркнула.

- Типичная мужская логика: думаете, если обозвать что-то умным словечком, это всё объяснит? Гормоны! А что это здесь объясняет? Ну, гормоны и гормоны, они всегда, наверно, есть, но это же не отрицает, что всё может быть хорошо. Просто нужно оглянуться и ощутить, вот и всё. А гормоны, бог с ними, пусть бродят, мне они не мешают.

- Вообще-то… – начал было Хен, намереваясь затеять очередной спор, а он любил иногда поспорить, подразнить, дружески попикироваться с сестрой, но тут из прихожей донесся стук. Стучали в дверь - негромко, но уверенно. Хен застыл на полуслове, а Кела вдруг вся встрепенулась.

- Кого там несет? – проворчал Хен, надевая тапочки, и подозрительно посмотрел на беспокойно приподнявшуюся девушку. – Ты случаем не ждешь кого?

Та пожала плечами.

- Открой, узнаем.

Он хмыкнул и прошлепал в прихожую. Может, вестовой с очередной тревогой? Этого, честно говоря, Хену, уже согревшемуся, сытому, расслабившемуся после тяжелого дня, совсем не хотелось. Он вздохнул и, щелкнув замком, распахнул дверь. Света в подъезде как всегда не было, и в первый миг Хен увидел лишь темный силуэт.

- Здравствуй, добрый человек, – приветливо кивнул силуэт и шагнул в освещенный проем. – Сестра Кела дома?

- Ты?! – Хен в изумлении сделал шаг назад.

Перед ним собственной персоной, живой и здоровый, стоял сапожник Хашан, глава и самозваный пророк Братьев Судного Дня. Высокий, тощий, в рваном тулупчике и небрежно нахлобученном на голову заячьем треухе, со всклоченной редкой бородкой, он не производил впечатления, и лишь спокойный ясный взгляд карих, слегка прищуренных глаз невольно привлекал внимание.

- Не ждал? Думал, сгинул? – и Хашан хитро усмехнулся в бороду. – Слыхал, искал меня, верно? Впрочем, нынче это всё дела минувшие. Сестрица-то дома?

А сестрица, услышав знакомый голос, уже торопилась из спальни, переваливаясь как утка, а живот у нее, в общем-то, был немаленький для такой хрупкой девушки.

- Здравствуй, брат! – она немного неуклюже обняла Хашана. – А я тебя ждала! Ну, не сегодня прямо, а вообще.

Всё еще не пришедший в себя Хен тем не менее ощутил чувствительный укол ревности, услышав, как называет она «братом» чужого, по сути, человека.

- Ежели обещал, что вернусь, куды ж я денусь? – и Хашан ласково, по-отечески погладил ее по голове. – Разве можно Избранную одну оставить в час такой? А час близится! Посему собирайся, не мешкай. Братья наши с сестрами учалили уж, с утречка еще. Только Бхилай, маловер, не пожелал, за сундуки свои трясется - так с ними и сгинет. С собой не бери ничего, оденься только, ибо как сказано: «и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего». Уйдем мы и прах лахошский с ног своих отрясем.

- К-к-куда?! – изумленный, ошарашенный Хен лишь потрясенно переводил взгляд с «пророка» на сестру и обратно, начав даже заикаться. – К-к-куда вы собрались?! Вы что, с дуба рухнули?! Совсем крышу сорвало?! – и, схватив Келу за руку, рявкнул. – И вообще, кто-нибудь объяснит, в конце концов, что здесь происходит?!

Хашан спокойно поднял на него ясный безмятежный взгляд.

- Ты ж слыхал, уходим мы. Впрочем, – и вновь хитро улыбнулся в бороду, – пути спасения открыты для всех до последнего часа, и ежели пожелаешь, можешь с нами махнуть. Сестра наша, разумею, только рада будет, братство по духу - братства по крови не отменяет.

Кела просияла.

- Так ему тоже можно? – и почти взмолилась. – Хен, идем с нами!

Ничего не понимающий Хен только зло сжал губы, - ситуация, мягко говоря, начала уже раздражать.

- Может, удосужитесь вначале объяснить, что значит весь этот ваш бред?

- Это можно, – Хашан, скинув грязные замызганные боты, потянул Хена за рукав. – Пойдем. Где тут на улицу зыркнуть?

Они прошли на кухню.

- Глянь, – «пророк» кивнул в окно, – чего видишь там?

- Улицу вижу, – буркнул Хен, всё еще не понимая, чего от него хотят, – снег вижу.

- Верно, снег! А чудного ничего в нем не узреваешь?

- Ну, необычный снег, да, но не больше: ветер вот переменится, и кончится вся эта пурга.

- Нет, брат, – и Хашан тихо и пристально посмотрел ему в глаза, – неужто не уразумел еще? Не переменится ветер уж, и валить снег сей будет сорок дён и ночей, как я и рёк. И с часом каждым всё пуще, покуда не сравняет Лахош с землей. Не управитесь вы с ним, а пути-дорожки заметелит скоро. Как хлебушек в город возить будете? Голодать начнете, разбой пойдет, непотребства, - сестрице твоей здесь не место. Лахошу не спастись.

И столько силы и убежденности было во взгляде, голосе, жестах, что у Хена мелькнула безумная мысль: а вдруг?

- А если я возьму сейчас и выброшу тебя вон, а сестру никуда не пущу?

Тот покачал головой.

- Ежели вконец разум утерял – делай!

- Хен! – вступила в разговор Кела, тон ее был тверд и ультимативен. – И не рассчитывай! Я ухожу! Решение окончательное, спорить с тобой я не собираюсь! Ты не сможешь караулить меня круглые сутки. Я всё равно уйду: не сегодня - так завтра, не завтра - так послезавтра. Поэтому не мешай, а лучше - давай с нами. Тебе же сказали, пути спасения открыты до последнего.

- Но это же безумие! – и Хен грохнул кулаком по кухонному столу. – Куда ты хочешь везти ее, на восьмом месяце?! Зимой, в пургу?! Нет! Она никуда не пойдет!

Он хотел схватить ее за руку, но Кела вдруг ожгла его таким яростным взглядом, что он в изумлении отступил.

- Только дотронься! – звенящим от бешенства голосом выкрикнула Кела, Хен никогда раньше не видел ее такой. – Только попробуй! Я всё сказала, Хен: решение принято, и я всё равно уйду, чтобы ты ни сделал!

И с таким грохотом хлопнула дверью кухни, что зазвенела посуда в шкафах.

- Брат! – Хашан коснулся его плеча. – Вижу, что беспокойство о сестре имеешь непритворное, но ежели и впрямь добра ей желаешь, дозволь ей уйти, а? И сам уходи с нами, нужен ты ведь ей. А про Лахош забудь, нет его уж! Снег есть, а град обреченный – сгинул, только морок его последние деньки доживает.

Хен хотел что-то возразить, но, услышав шум в прихожей, стремглав выскочил из кухни.

- Не тронь меня! – тихо, но твердо сказала Кела, стоя в дверях, быстро натягивая шерстяной свитер; движения ее, несмотря на живот, были решительны и деловиты. – Я всё сказала! Мы выходим.

- Но куда?! – почти взмолился Хен, уже понявший, что сестру не остановить и сделает она всё равно по-своему. – Куда вы собрались?!

- Поначалу к реке, – ответил за спиной Хашан, – ялик там у меня, а опосля вниз по Фисону.

- Куда именно? – резко обернулся Хен. – В Рисен? Бофир? В Эльхам? Фисон длинный!

- Много дальше, Хен! Но ты и сам всё сведаешь, ежели махнешь с нами. Решай, брат, слово за тобой – иль сюда, иль туда, ждать не можно, снег-то валит.

Хен схватился за голову и слегка застонал. Ведь это самое настоящее безумие! А рядом на него выжидательно, с затаенной жалостью и тревогой смотрела Кела.

- Хен! – и она ласково коснулась его волос. – Ты извини, что я тут наорала. Просто испугалась, что в самом деле силой захочешь удержать, с тебя ведь станется. А насчет выбора решать, конечно, тебе, насильно ведь спасти никого нельзя. Но просто учти: если откажешься, мы никогда, - понимаешь, никогда! - больше не увидимся, а мне так будет не хватать тебя!

Никогда… Хен застыл в смятении. Но разве не обещал он матери всегда быть рядом с сестрой? Разве может он отпустить ее одну, бог знает куда, да еще с каким-то чудаком? Он тяжело вздохнул и обреченно махнул. Если уж сходить с ума, так всем! Своих он не бросает.

- Ладно, я с вами.

И снял с вешалки плащ. Хашан расплылся в улыбке, а Кела взвизгнула от радости и повисла у Хена на шее.

- Я так рада, брат!

…До реки добирались долго: мешал и встречный ветер, что нес снежные рои в лицо, и огромные желтые сугробы на дорогах и тротуарах (пусть и расчищались те утром, но к вечеру опять погребались неумолимой стихией). Хотя воздух был теплый, почти мартовский, явно выше ноля. Впереди, не обращая особого внимания на бушующую непогоду, шел Хашан и протаптывал тропинку для Келы, а Хен поддерживал ее под локоток, - с животом не побегаешь.

Улицы Лахоша были пустынны и тихи, лишь скрипел под ногами свежий снег да поскрипывали голыми стволами тополя, нещадно раскачиваемые ветром. Уставший от политических передряг и погодных аномалий, что обрушились на город, народ забивался сразу после работы по углам и за пределы четырех стен носа казать не хотел. А снег шел не переставая, всё сыплясь с угрюмого, смурого неба. У многих домов сугробы доходили до высоты заборов и палисадников, а там, куда его сгребали при расчистке улиц, и вовсе высились настоящие снежные курганы.

Когда они вышли к берегу, метрах в трехстах ниже пристани, стало совсем темно. Фисон тихо катил воды в темную даль, унося на холодной глади падающие, но не тающие желтые хлопья. Другого берега из-за снегопада - почти не видать. Хашан уверенно подвел их к бревенчатым мосткам, сходившим в воду. К краю был причален двухвесельный рыбачий ялик, вполне крепкий и вместительный. На носу его, нахохлившись, поводя желтоватым клювом, поджав перепончатые лапы, сидел белый альбатрос.

- Что, озяб, летун? - приветствовал его Хашан как старого знакомца. - Ничего, скоро отчалим, - и махнул им. - Залазь! Ты, Хен, за весла берись, я - за кормило, позжей поменяемся. Грести-то приучен?

- Умею, конечно, – и еле слышно вздохнул. Не безумие ли они совершают? Эта мысль не отпускала с выхода из дома. – Может-таки, объяснишь, куда мы?

Хашан издал тихий смешок.

- Эх, братец ты мой неверующий! Глянь окрест, Хен! Чего видишь ты? А видишь ты мир свой и всё, чего ведаешь о нем: вон те домишки серые, вон пристань скрипит старая, Хайвар на том берегу, верно? Чего-то слыхал, небось, об Оруке, Бофире, Степи Дикие видал. Только это ведь, Хен, лишь крупинка малая от мира божьего, и такая малая, что и помянуть-то зазорно. Заперлись вы в мирках своих, уюты наводя, аки кроты. Крот в квартере своей, поди, тоже премного доволен, рылом туды-сюды потычется и утешится: се, мир, всё знаю! А Мир-то Божий – иной! – и он сорвал с головы треух, широко раскинув руки, подставляя лицо ветру и желтому снегу, блаженно чему-то улыбаясь. – Мир Божий велик и чуден! Ты и помыслить не можешь, до чего он велик, ибо давно размыкнулась сфера земная и вновь Земля без конца и без краю, а не завязана кру'гом, как школяров учат. И есть в Мире Свет! Вдоволь Света, тепла вдоволь и места для всех! Спрашиваешь, куда путь держим, куда поведу? А поведу я вас в Мир, незнаемый, вами неведомый, и покажу острова дальние и земли новые, горы новые и реки, покажу края, где зимы не бывает, и что на другом берегу Море-Океана сокрыто. Мир Божий я вам покажу, а Мир стоит обедни, верно? Еще вопросы имеешь, брат?

Хен покачал головой. И устало потер лоб. Кто-то из них точно сошел с ума, – может, и не Хашан. А Кела с помощью «пророка» спустилась в лодку и уселась на скамью посередине, рядом с мешком провизии. Альбатрос недовольно покосился на людей и, расправив крылья, тяжело взлетел. Кела подняла голову.

- Хен, ну что же ты, спускайся!  

Чуть помедлив, спрыгнул в ялик и Хен. Кела взяла его ладони в свои и ласково поглядела блестящими счастливыми глазами.

- Я так рада, Хен.

Он с непонятной грустью кивнул и, уткнувшись ей в коленки, на мгновение прижался к сестре. Будь что будет, выбор он сделал. А Хашан, гнусаво мурлыкая под нос «На Хайварских холмах…», отвязывал лодку, а затем обернулся и весело подмигнул.

- Ну что, с Богом?

И оттолкнул ялик от мостков. А в вышине кружили над ними белые крылья...

__________________________

 

                                                                                                                 15 февраля 2009 г.

Похожие статьи:

РассказыАльбатрос над Фисоном (I - III)

РассказыАльбатрос над Фисоном (IX - X)

РассказыАльбатрос над Фисоном (XI - XII)

РассказыАльбатрос над Фисоном (VII - VIII)

РассказыАльбатрос над Фисоном (IV - VI)

Рейтинг: 0 Голосов: 0 725 просмотров
Нравится
Комментарии (3)
Александр Стешенко # 11 апреля 2018 в 12:11 +1
Русан, тэг поправь - "роман про главам"
И потом...
1. Если произведение длинное его можно разбить на части, что собственно ты и сделал. Но мне, кажется, можно было его выложить и по отдельным главам... Мало найдется желающих читать длинные произведения... так уж повелось, что проще просмотреть короткий рассказ, нежели большой роман...
2. Сразу все выкладывать не стоило... глав по пять максимум... иначе забивает ленту... и становится сродни спаму...
Нурушев Руслан # 11 апреля 2018 в 12:27 +2
Тэг поправил, спасибо.
А насчет остального - да, наверно, правы, но теперь уже поздно
Александр Стешенко # 11 апреля 2018 в 19:32 +1
Ничего страшного... всё путём... smile
Добавить комментарий RSS-лента RSS-лента комментариев