Альбатрос над Фисоном (XI - XII)

XI

 

…Элай возвращался домой в потемках – с субботних собраний на Сапожной он уходил последним, а из соображений конспирации «группа» собиралась лишь с началом сумерек. И расходились не скопом, а по одному, через десять-пятнадцать минут, чтобы не привлекать внимания. Хотя в эту неделю (а неделя шла самая праздничная в году - рождественская) вряд ли, как казалось Элаю, кто-нибудь обратил бы внимание на пятерых, выходящих из одной калитки. Хождение по гостям большими шумными толпами родственников, друзей, знакомых было в это время в Лахоше обычным явлением.

На центральных проспектах и площадях давно горели фонари, весело искрились в их свете снежинки, а с Рождества, к радости детворы, вместо надоевших дождей наконец-то пошел снег. Празднично светились вывески лавок, украшенные разноцветными гирляндами, стеклянными шарами, еловыми веточками; красочно убранные витрины манили и соблазняли показным изобилием. Уже ставились в городском парке и на прилегающих улицах торговые ряды и павильоны для предновогодней ярмарки. Состоятельная публика неторопливо, с чувством собственного достоинства фланировала по бульварам, присыпанном снежком, а из широко распахнутых дверей трактиров и рюмочных неслись надрывные хрипы патефонов, взвизги губных гармошек, радостные, возбужденные, пьяно-плачущие голоса, звон стаканов, тарелок и бьющихся бутылок.

Вино или пиво, ставшие импортным дефицитом, теперь, конечно, мог позволить себе не каждый, но лахошцы в массе были люди простые и прекрасно обходились пусть и менее изысканным, зато более дешевым и крепким самогоном. А его контрабандно везли из соседнего Орука и по воде, и посуху. Власти, честно говоря, на это смотрели сквозь пальцы, так как прежней водки по три шестьдесят два народу дать уже не могли, а оставить его совсем без «праздника жизни» было чревато массовым недовольством и возможными волнениями.

Лахош, в другие времена сонно-спокойный, по-крестьянски домовитый и степенный, гулял широко и с размахом. Гулял третьи сутки, с той ночи среды на четверг, когда колокола кафедрального Собора по завершении торжественной литургии, что отслужил лично владыко Ан-Иис, возвестили о Рождении Спасителя и начале празднеств. И продолжались они обычно до Нового года. Специальным указом Маршал, только что переизбранный Хранителем на очередной (шестой) срок, временно приостановил на неделю и комендантский час.

Элай свернул с Театрального проспекта на Песчаную, немощеную полутемную тихую улочку, в сухой летний сезон полностью соответствующую названию, и праздничный шум и блеск вроде бы остался за спиной. Но в действительности праздник чувствовался и здесь, в обычном одноэтажном квартале. И здесь из-за каждого забора, из каждого дома и окна, как правило, разукрашенного, с непременной еловой веточкой (иногда нарисованной на стекле), неслись всё те же радостно-возбужденные пьяные голоса, всё тот же звон стаканов и бутылок.

В воздухе носилось то непередаваемое ощущение всеобщего братства, благостное ощущение расслабленности и умиротворенности, когда человек доволен всем, а мир выглядит родным и близким. Когда даже в полицейских участках квартальные держиморды пьют контрабандный самогон и лобызаются с дворниками и задержанными ими хулиганами, расстегнув кителя, забросив форменные фуражки за казенные шкафы, забитые папками административных дел и конфискатом.

Но у Элая, несмотря на это, настроение было не очень: и утренний визит матери расстроил, и Миса вела в последние дни отчужденно и сдержанно, скрытничать стала. А началось всё, как он заметил, после ее долгого ночного разговора с г-ном Арпаком на прошлой неделе, когда «застукали» того в парке с подозрительным типом. Элай находил этому только одно объяснение: г-н Арпак что-то о нем, видимо, высказал Мисе. Что именно - он не знал, а рассказать, о чем беседовали, она отказалась, заявив, что это дела партийные. Сегодня Элай собирался вновь поговорить об этом, - Миса обещала навестить вечером.

Мать пришла спозаранку, а адрес новый он дал еще осенью, как только съехал от зеленщицы (делать тайну из места жительства в маленьком Лахоше было бессмысленно). Принеся кучу рождественских пирогов и запеканок («на завтрак»), она сразу же, с порога, не скрывая радости, сообщила, что отец прощает его и разрешает вернуться домой.

Как выяснилось, Абон-старший, будучи навеселе, сходил на рождественскую литургию (хоть и не отличался он набожностью, тем не менее воскресных и праздничных служб не пропускал). И после проповеди владыки Ан-Ииса (а тот, к слову ли, не к слову ли, помянул там притчу о блудном сыне) настолько расчувствовался, что, придя домой, пошатываясь и запинаясь, пролепетал, что «п-п-прощает блудного сына и тоже з-з-заколет теленка, ф-ф-фигурально конечно, когда п-п-первенец его вернется в отчий дом».

На этом мать его и поймала. Хоть и трепетала она перед мужем-самодуром, но уже научилась использовать его слабости и заставила подтвердить слова на следующий день при свидетелях-родственниках, вслух и на трезвую голову. Теперь она выжидающе радостными глазами смотрела на сына, предвкушая, как вернутся домой вместе, как заживут по-прежнему тихо и спокойно, в дружбе и согласии. Но Элай ее надежды разрушил.

- Это он меня прощает?! – и Элай возмущенно вскочил с дивана. – Это еще вопрос, кто кого здесь должен прощать! Не я его выгнал, а он меня! И возвращаться так, «по царственной милости», я не собираюсь!

Как ни умоляла мать, как ни просила, под конец даже всплакнув, Элай решения так и не переменил. И дело, конечно, было не только в «прощении», которого он не просил, но и в Мисе. Сейчас у него свое, пусть и не ахти какое, но жилье, где могли встречаться в любое время. Если же вернуться домой, то всё осложнялось.

Да и привык он за последний год к самостоятельной жизни – без мягкой, но назойливой опеки матери и жесткого, деспотического надзора отца. Привык, что сам себе хозяин и не надо ни перед кем отчитываться или согласовывать. Когда сам решаешь, во сколько приходить и уходить, во что одеться и чем заняться. Тем более проблем с деньгами Элай не испытывал, а «жалование садовника» он получал регулярно (теперь и не спрашивая, за что), и на его скромные потребности вполне пока хватало. Так мать ни с чем и ушла, расстроив и себя, и Элая, плохо переносившего ее слезы.

Собрание же прошло как обычно. Герим, как всегда, хмуро молчал, пялясь то в пол, то в репродукции на стенах. Бешех пытался доказать всем (хотя никто с ним и не спорил), что Спаситель, судя по евангельским текстам, не мог родиться зимой. Мадаш восторженно нес привычную чушь, а Инаим, не отошедший от праздничной попойки, шибал густым запахом перегара и, посверкивая «фонарем» под глазом, вяло издевался над розовощеким гимназистом.

В конце концов они-таки определились (не без вмешательства Мисы), кому, где и во сколько завтра стоять, чтоб не пропустить маршальский кортеж, после чего «боевики» быстро и без сожаления расстались, отправившись доедать позавчерашние пироги и допивать, что осталось.

…Миса пришла поздно, когда налетевший к ночи холодный ветер со степи слегка разогнал тучи, что нависли над городом, и в рваных просветах выступили по-зимнему крупные яркие звезды.

- Что там, похолодало? – Элай помог снять плащ. – Замерзла?

- Да, немного, – Миса, подобрав юбку, присела на низенькую скамеечку у печки и протянула озябшие ладони к огню. – Днем потеплей казалось.

Он присел рядом. Дверца топки была открыта, и в комнате, освещенной лишь всполохами пламени, царил мягкий полумрак. Элай любил по вечерам, потушив свет, посидеть вот так перед открытым огнем, когда по обоям и потолкам пляшут колеблющиеся блики, безмолвно скользят по занавескам неведомо чьи тени, а в углах - сгущается и клубится бесформенным облаком первобытная тьма, превращая привычное, давно обжитое жилище с обыденной обстановкой в сказочную пещеру из далеких мифических времен; когда за окном на землю опускается долгая зимняя ночь, окутывая город промозглой серой мглой, уныло воет в трубе ветер, навевая непонятную печаль, а ветки старого полузасохшего вяза из палисадника тревожно стучат в стекло, но ты лишь неотрывно и оцепенело смотришь в пламя, завороженный причудливой игрой отблесков, и тебе уютно и тепло, а там, за стенами, – холодно и страшно, и мир вновь становится огромным, загадочным и таинственным, наполненным чудесами и мечтой, как когда-то в детстве.

Молча смотрела в огонь и Миса. Замерев с протянутыми ладонями, с немигающим отсутствующим взором, она словно забыла обо всем, - магия огня действовала и на нее. Лицо ее, застывшее и неподвижное, с плотно сомкнутыми губами, в неверных колеблющихся отсветах казалось неправдоподобно рельефным, чужим и незнакомым. И непрерывная игра всполохов и бликов ткала на нем причудливую, порой обманчивую картину: еле заметная вертикальная складка меж тонких бровей, прорезавшая лоб, сообщала лицу суровое, почти скорбное выражение, и упрямо поджатый подбородок дополнял впечатление; на запавшие щеки легли густые тени и резко обозначили выступившие скулы; темно-каштановые волосы, собранные узлом на затылке, стали черными, а в потемневших, расширившихся зрачках плясали язычки пламени. Элай осторожно коснулся ее волос.

- Ты не заболела случаем? – вид Мисы его обеспокоил. – Не простыла?

Миса чуть вздрогнула, словно очнувшись, но не фыркнула, как можно бы ожидать в иной момент, а зябко повела плечами.

- Просто устала чего-то, – и, повернув к нему голову, слабо усмехнулась. – Что, так плохо выгляжу?

Глаза ее, в полутьме комнаты казавшиеся глубоко запавшими, с темными кругами, – или то были тени? – и впрямь смотрели устало и тихо.

- Вид немного вымотанный, это есть. Что-то случилось?

Миса вздохнула.

- Нет, ничего, просто настроение, – она отвернулась и вновь уставилась в огонь, подперев кулаком подбородок. Взгляд ее скользнул вдаль, затуманился, хрипловатый голос стал глух и меланхоличен. – Иногда устаешь от всего: от суеты, возни-беготни, борьбы постоянной. Даже от себя. Уйти бы куда-нибудь - далеко-далеко, за край света. Чтобы никто не доставал. Чтобы ни ты никому, ни тебе никто не должен. И себя как кожу сбросить, другой стать. Зажить по-новому, с чистого листа, – не таясь, без крови и лжи.

Она помолчала, и горечь пробежала по ее губам.

- Знаешь, давно еще, в институтские годы, мне как-то сборник поэзии попался, докатастрофной. И строчки оттуда запали, до сих пор помню: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан погибающих за великое дело любви!»[1] И так запали, так в мое тогдашнее настроение попали, что ходила и как молитву их твердила. Верила потому что: по-другому жить буду! И за великое дело! А сейчас порой оглянешься - и самой смешно: от «обагряющих» уходила - а к ним и пришла...

- Но если так... - Элай запнулся, - зачем ты с ними? Может, просто уйти?  

Она медленно покачала головой.

- Нет, назад пути нет, - и хрустнула костяшками. - Есть дороги, с которых свернуть нельзя. Их можно только пройти до конца. Что бы там, в конце, ни ждало. И свою я пройду.

- А в конце?

- Закопают, - и вяло усмехнулась. - В безымянной яме. Других нам не положено.

Элай взял ее ладони в свои и бережно погладил.

- Тебе отдохнуть надо.

Она молча уткнулась в плечо, и пряди волос щекотали его шею. Он вновь ощутил аромат ее духов, волнующий и тревожащий.

- Ты просто устала, – он целовал и ласково гладил ее по волосам, разговаривая почти как с ребенком. – Выспаться тебе надо хорошенько, вкусненького съесть, побездельничать, а о делах забыть. Пирога, кстати, яблочного не хочешь? А то мать с утра понатащила, еще осталось.

Миса подняла взгляд, - глаза ее хоть и смотрели по-прежнему устало, но уже чуть просветлели, оттаяли.

- Немного попозже, ладно?

И улыбнулась, как иногда умела, - ласково и ясно, словно жмурясь, с разбегающимися от кончиков глаз морщинками-лучиками, - от чего у Элая на душе всегда становилось легко и светло.

…Под окном по-стариковски занудно скрипел вяз, в доме напротив постукивала на ветру ставня. В соседнем проулке пьяный голос неосторожно горланил «На Хайварских холмах…», у переправы вяло перебрехивались собаки. В комнате, рядом с печкой, было тепло, ровно гудел в трубе нагретый воздух, сухо потрескивали в топке березовые поленья. Размеренно тикал на столе будильник, в такт пламени качались на потолке размытые тени, колыхалось от сквозняка клетчатое одеяло, занавешивавшее окно на улицу. В прихожей за комодом осторожно шуршали мыши, быстро перебирая и царапая коготками деревянные полы. От сушившихся дров, сваленных у двери беспорядочной грудой, сильно пахло мокрой корой. Миса пошевелилась.

- Знаешь, раньше ловила себя на мысли, – она задумчиво и неотрывно смотрела в пламя, – что не хочу жить вечно, как церковь обещает. Что боюсь этой вечности, не знаю, что с ней делать, чем заполнить. А сейчас, когда сижу вот так, думаю, смогла бы жить и вечно. Главное – ничего не бояться и… И ничего не хотеть. Как сейчас.

- Всю жизнь ведь так не просидишь.

- Жизнь - да, а вечность - можно.

- Смотреть на огонь и текущую воду?

- Да. На море, кстати, тоже можно часами глядеть - не надоедает. Не был никогда?

- Откуда мне? У нас мало кто по заграницам разъезжает.

- Тебе понравилось бы. Я когда первый раз увидела, девчонкой еще, мы каждое лето в Бофир выезжали, поверить вначале не могла, что столько воды бывает. И без другого берега. Весь день на пляже просидела. Волны катят, ветерок в лицо, солнце, камни горячие, а над головой - альбатросы. А ты сидишь, то ли спишь, то ли грезишь, и ничего больше не надо. Я бы хотела показать тебе море.

Элай знал, что детство у Мисы, единственной дочери богатого насарского сановника, было обеспеченным.

- Я бы не отказался. С тобой хоть на край света.

Миса фыркнула.

- Все вы так говорите, – и ласково, словно кошка, потерлась головой о его плечо. – Ну, где твои пироги?

С негромким стуком упала заколка, и рассыпались каштановым ворохом волосы. Элай притянул Мису и медленно провел по ее спине, – смотря прямо в глаза и тихо улыбаясь.

- Может, попозже?

- Можно и попозже, – выдохнула она и поймала горячими сухими губами его губы…

…Ветер на улице стих, отскрипел в палисаднике и вяз. Лишь вдалеке по-прежнему надрывались собаки, что никак не могли успокоиться от такого обилия пьяных, бродивших по городу, да равнодушно тикала в тишине стрелка. Огонь в печке почти потух, - пойти подбросить дров Элаю было вначале некогда, а потом просто лень. Но в комнате казалось светло: сквозь тонкие занавески, со двора, пробивался распыленный блеск луны, выплывшей из-за поредевших облаков.

Утомленный Элай лежал на диване и чему-то рассеянно улыбался. А рядом, уткнувшись в плечо, тихо сопела под ухо Миса, и рука сама, невольно и бесцельно, скользила по ее телу. Элай любил эти минуты, когда желание, получив свое, уже ушло, но оставались благодарность и нежность к женщине, что находилась с ним. Минуты, когда можно было трогать и гладить, касаться ее губ, рук, терпко пахнущих волос и сладко пахнущей кожи, когда радость доставляло одно только прикосновение к любимому человеку, тепло дыхания под боком и затуманенный, устало-ласковый взгляд из-под приспущенных ресниц.

- Сколько сейчас? – Миса легонечко пихнулась, не поднимая головы, не меняя позы. – Двенадцать есть?

Элай огорченно привстал.

- Куда-то торопишься? Без четверти только. Комендантский же приостановили до Нового года, забыла?

Миса вздохнула и спустила ноги с дивана.

- Да я не из-за комендантского, – тень озабоченности легла на ее лицо. – Просто с Арпаком надо переговорить.

- Опять? Вы что, за целый день наговориться не можете? – Элай почти с возмущением смотрел на нее. – Ты у меня на этой недели считай не была! Привет-привет, и до свиданья! Что, завтра нельзя?

- Нет, завтра нельзя. Поздно, – Миса как-то непохоже на себя помялась, словно не зная, как начать. – И насчет завтра...

И запнулась. Он удивленно взглянул.

- Что «насчет завтра»?

- Да нет, ничего, - она чуть прикусила губу и помотала головой. - Ничего.

Он насупился.

- Не хочешь - не говори.

Миса коснулась его руки, голос стал тих.

- Не обижайся, но я не всегда вольна в себе. Забудь. Давай лучше чая попьем. С пирогами. 

- Значит, не останешься?

- Извини, не могу.

Элай чертыхнулся и пошел разжигать примус.   

…Когда они прощались на углу Сапожной, у наспех сколоченных ярмарочных рядов, Элай на мгновение задержал ее руку.

- Ну завтра-то хоть придешь?

- Завтра? – Миса вдруг остановилась и ему вновь показалось, что она хочет что-то сказать, что-то важное. – А ты уверен, что оно наступит?

- В смысле? – не понял он. – Опять занята, что ли?

- Элай, мальчик мой! – она с непонятной грустью провела по его щеке, глаза ее снова смотрели устало и тихо. – Кто знает, что будет завтра? Тем более в нашем деле. Перевернуться всё может вмиг. Может, и встретимся. Когда-нибудь. 

Поцеловав, она быстро оттолкнула его и с какой-то поспешностью удалилась, оставив Элая в некотором недоумении относительно последних слов. Пожав плечами, потоптавшись, но так ничего и не поняв, он пошел домой. Поговорить о том долгом ее разговоре с г-ном Арпаком, Элай как-то позабыл.

Небо прояснилось, и в воздухе ощутимо похолодало, и снег скрипел и хрустел под ногами. Молочно-матовая луна, зависшая над макушками тополей, заливала морозным светом всю округу и небосвод, и даже самые яркие звезды, дрожа и мерцая, терялись в ее блеске. Ночь перевалила за середину, наступало воскресенье, двадцать восьмое декабря…

 

XII

 

…Утро, несмотря на воскресный день, началось как обычно. Быстро позавтракав, Хен отправился в Департамент проинструктировать Куллума, кому кого сегодня «вести» и кого в первую очередь. Бригады на всех «объектов-субъектов» не хватало и приходилось выбирать. Тем более по воскресеньям, когда «боевая группа» выходила на наблюдение, и тогда филеры просто разрывалась. Но Хен нацеливал их, как правило, только на «боевиков», - Пижон с Осой как организаторы непосредственной опасности в такие моменты не представляли: бомб они сами никогда не метали, никого не стреляли.

А рождественские празднества продолжались, и приближался Новый год (у парка уже открылась ярмарка, куда съезжался люд из самых отдаленных уголков Республики). В полутемных коридорах Департамента - тихо и пусто, лишь с третьего этажа доносились чьи-то голоса, смех, звон стаканов.

Хен засел в кабинете и, слегка позевывая, рассеянно почесывая авторучкой за ухом, составлял квартальный отчет. Впрочем, особо не торопясь и не напрягаясь, думая больше о том, где встретить Новый год. Несколько приглашений он получил, но можно остаться и дома, с Келой, а та слышать о гостях не хотела.

День казался самым обычным, - за окном вновь заволокло тучами, после морозной ночи резко потеплело, повлажнело, и державшийся с Рождества снег начал потихоньку темнеть, оседать и подтаивать. Оставалось дождаться Куллума с привычным докладом, что «кортеж проследовал без происшествий, «боевики» разошлись по домам». И пойти домой самому, – выходной всё-таки! – но часов в одиннадцать в здании вдруг взвыла сирена, а на этаже замигала красным тревожная сигнализация. Хен вылетел из кабинета и столкнулся в коридоре с майором Офре, сорокалетним, рано облысевшим здоровяком из Шестого (финансово-хозяйственного) управления, что дежурил по Департаменту.

- Общая тревога! Всем подъем! – орал тот с перекошенным лицом, стараясь перекричать вой сирены. – Выходи строиться! Вестовые – по адресам!

И, заметив Хена, хлопнул его по плечу.

- Бисар, живо к шефу! Вызывал!

- Что случилось? – Хен обеспокоенно схватил майора за локоть. – Или учебная?

- Какая, к чёрту, учебная?! В Маршала стреляли! – и, отвернувшись, заорал дальше, хотя на этаже, похоже, кроме Хена, больше никого не было. – Общая тревога! Выходи строиться! Всем подъем!

Хен почувствовал, как качнулся под ним пол. Проморгали! И стремглав бросился к шефу, а тот его заждался, озабоченно расхаживая у камина.

- Видишь, что творится, Хен, – устало опустившийся в кресло полковник Эбишай был хмур и напряжен, меж бровей его, над переносицей, пролегла тревожная складка, старческие пальцы нервно крутили карандаш. – Дверь прикрой, а то уши уже вянут.

- А Маршал жив? – с порога выпалил Хен, забыв впопыхах даже поздороваться, а с шефом он сегодня не виделся.

- Да, к счастью, жив. По крайней мере, пока, – и полковник тяжело вздохнул, причем по голосу, взгляду казалось неясно, сокрушается ли он о совершенном злодеянии или о том, что Маршал выжил. – Но, говорят, очень плох, два выстрела в упор, из револьвера. В госпитале сейчас гвардейском. Да зайди ты, наконец! Не стой в дверях! И садись!

Хен поспешно прикрыл дверь – стало ощутимо тише – и, не глядя, плюхнулся на стул.

- Как всё случилось? Кто стрелял? – тысяча вопросов вертелось у него на языке. – Охрана куда смотрела? Задержали кого?

- На плацу гвардейском случилось, – хмуро буркнул полковник, – во время смотра. Охрана, конечно, мерзавца там же, на месте, сгоряча и положила. Может, оно и зря, но времени на раздумья не было, а то бы, наверно, не две пули, а весь барабан получили. Стрелял вроде лейтенант гвардейский, личность сейчас уточняем, опергруппу я выслал, – и, запнувшись, неловко помялся. – Но, кажется, это Эанох. Тот самый.

Хен матюгнулся.

- Твою мать! – и хлопнул себя по коленке. – Я же говорил!

- Да, Хен, говорил, я помню, – и шеф отвел глаза в сторону, голос был тих и смущен. – Вот потому и вызвал. Думаю, понимаешь, что′ может грозить нам, – и он сделал ударение на слове «нам», – если вскроется связь Эаноха с Пижоном, понимаешь, да? Если… – полковник вновь запнулся и не без некоторого труда докончил волновавшую его мысль, – если, конечно, Маршал выживет. Мы в одной лодке, сынок, и выгребать придется вместе. Или вместе тонуть.

Шеф был, на удивление, откровенен, - видимо, сегодняшние события из колеи его выбили изрядно, - но что действительно оказались в одной лодке, Хен сообразил и сам, как только услышал имя стрелявшего. Причем его-то положение похуже, - попробуй теперь докажи, что предупреждал шефа! Это сейчас, наедине, полковник не отрицает, но когда запахнет жареным, тот, наверняка, будет спасать в первую очередь собственную шкуру. «Сдать» же шефа первым проблемы не решало, так как означало потопить и себя. Впрочем, этот вариант Хен даже не рассматривал, - в конце концов, полковник никогда не давал повода усомниться в его добром отношении к нему, а Хен ценил это и старался отвечать тем же.

- Поэтому единственный для нас выход, – тихо продолжал полковник, – сделать дело Пижона никогда не существовавшим. А для этого надо обрубить, по моим соображениям, четыре ниточки: филеры, твой «дятел»-легитимист, я про Барина, деньги и материалы самого дела. По первой: Куллумовы парни, конечно, ребята надежные и не болтливые, но беседу провести надо. Поэтому как только появятся - сразу ко мне. Надеюсь, сумею популярно объяснить, что и в их интересах тоже держать язык за зубами. Они ведь тоже, получается, замешаны, и если нас зацепят, им точно не поздоровится, - пойдут как соучастники. То же самое объяснишь Барину: молчание – в его же интересах, иначе пойдем все «паровозом». Насчет денег: как начфин появится, зайди в финчасть, найди все расходники, по которым для Пижона получал, они по спецфонду должны проходить, и ко мне - с расходниками, с книгами кассовыми. На меня сошлись, если гундеть начнет или давать не захочет. Определим, куда какие суммы «перенаправить» можно. Там же, насколько помню, только общее назначение платежа фиксируется? Без имен, без дел?

- По сыскным с «секреткой» - да, просто «на оперативные цели».

- Ну и отлично. Часть спишем на работу с «внештатниками», проверять их всё равно никто не вправе, «дятла» ты и по Уложению можешь не раскрывать. Часть – на поиски «пророка» твоего Хашана. Ты же искал его? Да еще парочку секретных дел подберем. Так что по деньгам, думаю, если что, отчитаемся. Ну а с материалами я управлюсь, – и он кивнул на топившийся камин, – дело в Реестре я не регистрировал, с этим проще. У тебя, кстати, ничего не осталось? Записки там какие-нибудь для себя, списки, отчеты?

- Вроде нет, но на всякий случай просмотрю. Может, что-то и завалялось.

- Тогда дуй к себе, проверь всё, чтоб комар носа не подточил! Рисковать здесь нельзя, на кону - наши головы. Всё остальное - потом.

- Понял, – и пошел к выходу, но уже в дверях спохватился. – Да, а что с Пижоном делать будем? С Осой, «группой»?

Шеф, хмуро кусая губы, покрутился в кресле, повертел карандаш и негромко вздохнул.

- Да я вот и сам голову ломаю, – и бросил карандаш на стол. – Осу с «группой», конечно, взять надо бы, хотя бы для отчета, чтоб было на кого покушение «вешать». Они же, уверен, соучастники - наблюдения-то вели! Но вот самого Пижона, думаю, брать нельзя. Тип, как видишь, оказался скользкий, любитель двойной игры, и черт знает, как поведет на следствии. Может сдать с потрохами - чего ему терять? Виселица ему при любом раскладе обеспечена, а так может парочку офицеров охранки с собой прихватить. Опасно его брать, Хен.

- Так что же, дать ему просто так уйти?

- Не знаю! – раздраженно отмахнулся шеф. – Не знаю я! Я думаю! Иди!

…Просмотр бумаг занял минут пятнадцать, не больше, но когда Хен вернулся к шефу, а тот как раз топил камин материалами дела, ситуация резко изменилась. Притащил он последний отчет Пижона, что нашел в сейфе (отчет по обыкновению бессодержательный, потому не сразу и вспомнил), и только собирался отдать шефу, как в дверь торопливо постучали.

- Разрешите, господин полковник? – и в проеме возникла лысина майора Офре. – Тут посыльный гвардейский с донесением срочным. От подполковника Икема. Пустить?

- Да, конечно! – шеф швырнул в огонь оставшиеся бумаги вместе с папкой и поспешно поднялся. Он заметно взволновался, хоть старался и не подать вида. – Зови!

Майор широко распахнул дверь и, неловко посторонившись, пропустил в кабинет посыльного. Это был молодой конопатый паренек с несколько испуганным выражением лица, долговязый и нескладный, в желто-зеленом бушлате с гвардейскими лычками на погонах. На ушах болталась ушанка не по размеру, на боку - кожаная курьерская сумка.

- Далеко только не уходи! – крикнул шеф вдогонку майору, тихо прикрывшему дверь с другой стороны. – В коридоре подожди, может, распоряжения будут срочные, – и, опустившись в кресло, повернулся к посыльному. – Я слушаю, боец.

Тот торопливо щелкнул каблуками, отдав честь по уставу, и судорожно вздохнул.

- Разрешите доложить, господин полковник?

- Докладывай!

- От подполковника Икема устное донесение, – и посыльный, запнувшись, сглотнул ком в горле, – только что в госпитале скончался Маршал…

Маршал! Как ни ожидаема была такая весть, всё равно новость в первый момент оглушила Хена. Маршал умер! Так уж вышло, что Хен родился и жил только при одном правителе. Имя его он привык слышать с младенческих лет. А благородный и мужественный профиль с окладистой бородой, будто созданный для чеканки монет и запечатленный во множестве живописных полотен и скульптур, сопровождал всю сознательную жизнь. «Царствование» Маршала воспринималось им, скорее, как явление природное, естественное, неизменное. Явление, существующее от начала времен и не могущее прерваться ни при каких обстоятельствах, в ряду других подобных, как-то: восход и заход солнца, приход зимы и разлив Фисона весной. Но теперь этот, казалось бы, незыблемый порядок мироздания рушился.

Хен давно, наверно с тех пор, как начал работать в охранке, не питал иллюзий. Он не понаслышке знал, где стряпаются большинство легенд и мифов о «Великом гении Приречья» (а то, конечно, были «кухни» Департаментов Пропаганды, Культуры и Образования, с которыми их ведомству приходилось частенько сотрудничать). Знал после пары личных докладов в Белом Дворце, что и знаменитый профиль в действительности не столь уж благороден и мужественен, а поседевшая борода – не столь пышна и густа. Да и по роду деятельности постоянно сталкивался с тем, что характеризовало Хранителя не с лучшей стороны, - его мнительностью и подозрительностью, доходящими в последние годы до паранойи, жестокостью и беспринципностью, самодурством и непредсказуемостью. Тем не менее весть ошеломила Хена, лишив его мир привычных ориентиров. Не остался безучастным и шеф.

- Скончался?! Ты сказал, скончался? – он приподнялся в кресле. – Повтори!

- Да, господин полковник, – и посыльный испуганно съежился перед главой всесильной охранки, втянув голову в плечи, словно ожидая удара или немедленного ареста и ссылки в Хайвар, – так велено передать: Маршал скончался.

Шеф плюхнулся обратно.

- Это горестная весть! – он постарался придать лицу скорбное выражение, опустив очи долу, но Хен видел, как торжествующе заблестели глаза из-под приспущенных век, слышал, как радостно задрожал голос. – И тяжелый удар для Республики! Разве сможет кто-нибудь заменить его нам? Но не передавал ли подполковник еще что?

Посыльный торопливо закивал.

- Да, велел еще передать: Гвардия скорбит, но готова поддержать законность и порядок в Республике всеми имеющимися силами.

Полковник облегченно выдохнул и удовлетворенно откинулся на спинку, словно услышав долгожданные слова.

- Хорошо. Передай господину подполковнику, что Охранный Департамент скорбит вместе с Гвардией. И готов к любым совместным действиям по поддержанию конституционного правопорядка.

Гвардеец козырнул.

- Разрешите идти?

- Ступай, сынок. И майора кликни в коридоре, пусть зайдет, – и повернулся к Хену. – Что у тебя там? Отчет? Больше ничего, точно? В печь! И повороши там, чтоб побыстрей прогорело.

Когда в кабинет ввалился майор, шеф нетерпеливо побарабанил по столу.

- Ну что, все собрались?

- Да, господин полковник, вестовые вернулись, весь личный состав, кроме дежурящих и командированных, на плацу, – бодро отрапортовал майор. – Начальники управлений и отделов ждут ваших указаний.

- Хорошо, скажи, сейчас выйду. Кстати, начфин там?

- Да, майор Хевир на месте.

- Гони его к себе, скажи, пусть дождется Бисара и выдаст всё, что потребует, ясно, да? Ступай! А ты, Хен, – и шеф, когда дверь за майором закрылась, крутанулся в кресле, – лети в финчасть и найди всё, о чем договаривались. И сразу ко мне! Ситуация, конечно, поменялась, - может, это сейчас и перестраховка, но действуем пока по прежнему плану. Как говорится, береженого бог бережет, а не береженого – конвой. Филеров я сам с плаца дерну. Дуй!

…В финчасти, что располагалась на первом этаже, рядом с оружейной и дежуркой, было прохладно, и Хен, пока искал нужное, по уши зарывшись в кассовые книги, изрядно озяб. Начфин Хевир, ворчливый пятидесятилетний майор с вечно мрачным выражением на лице, строго посматривал на Хена из своего угла, поблескивая стеклышками пенсне, но вопросов, разумеется, себе не позволял, прекрасно помня, в каком Департаменте служит. Да и политический момент – очевидная скорая смена власти, а значит, и кадровые перестановки – не располагал к излишним расспросам. Кто знает, откуда завтра ветер подует и кто где окажется? Тише сидишь – целее будешь.

Хен шуршал листами гроссбухов, перебирал пачки кассовых ордеров, откладывая нужные, и, время от времени поеживаясь, зябко поводил плечами. А из плохо прикрытой форточки, выходившей во внутренний двор (тот служил одновременно и плацем для общих построений), неслись обрывки траурных речей шефа. «…трудно выразить словами чувство великой скорби… вся жизнь его была до конца отдана интересам Республики и лахошского народа… так поклянемся же… еще теснее сплотим наши ряды… память о Маршале будет жить в наших сердцах вечно…».

Хен нервно зевнул. Да-а, заварится теперь каша, учитывая, что преемника Маршал так и не определил, боясь вырастить соперника. Законы же, писавшиеся, по сути, в канцелярии Белого Дворца, о возможности смерти действующего Хранителя стыдливо умалчивали, и как теперь решить вопрос с «престолонаследием», никто толком не знал. 

Импровизированный митинг во дворе продолжался недолго - за окном совсем потемнело, в воздухе заметно повлажнело, ветер стал сырым и пронизывающим, а шеф, Хен знал это, такую погоду по причине ревматизма переносил плохо. Поэтому вскоре на плацу всё стихло. Зато забегали, зашумели, задвигались людские массы по всем этажам, коридорам и кабинетам Департамента. Особенно шумно стало у оружейной. Найдя, что искал, засобирался и Хен.

- Всё, спасибо, вот это я возьму, – и кивнул на отобранные кассовые книги за третий и четвертый кварталы года и несколько расходных ордеров. – На время, само собой. Шеф затребовал.

- Расписку напиши, что забрал, – хмуро буркнул начфин, подняв мрачный взгляд, – а то потом концов не найдешь.

- Вот шеф пусть и напишет, – отрезал Хен, немного уже зная, как общаться с ворчливым майором, – мелким почерком, в косую линеечку.

И, не обращая больше на того внимания, неспешно собрал документы и спокойно вышел.

А Департамент бурлил. У оружейной, галдя и переругиваясь, толпились сотрудники хозяйственных, аналитических и прочих, гражданских по сути, служб (некоторые даже в голубых уставных мундирах). И получали табельное оружие, которое видели только на больших смотрах и парадах (большинство их и не помнило, как им, вообще, пользоваться).

По коридорам носились вестовые с курьерскими сумками через плечо, громко хлопали двери, кого-то искали задерганные дежурные, зычно выкрикивая имена. Начальники управлений и отделов торопливо отдавали на ходу невнятные и путаные распоряжения, тут же отменяя или изменяя на противоположные, но Хена никто пока не трогал. Встретившийся у караулки подполковник Самад, зам шефа и начальник Второго управления, куда входил и сыскной отдел, лишь кивнул в знак приветствия. Все в Департаменте знали, что полковник Эбишай Хена выделяет и поручает дела, за которые тот отчитывается ему же, минуя непосредственных начальников. По сути, сейчас Хен лишь числился во Втором управлении, фактически став помощником шефа по особым поручениям. Да и его отсутствие на сегодняшнем построении заметили многие, истолковав это, разумеется, как очередное свидетельство «привилегированного» положения.

Хен шел по коридору, крепко зажав под мышкой кипу документов. И старательно увертывался от коллег - пробегающих, широко шагающих, торопящихся, приятельски хлопающих по плечу, размахивающих руками или тихо, вполголоса, обсуждающих на ходу последние новости, - едва успевая убирать ноги и прочие части тела. Он шел и только дивился, как много, оказывается, людей работает в их службе!

Департамент бурлил, но в этой суматохе ощущалось больше тревоги и нервного ожидания, чем энергии, организованности и готовности к действию. Слишком уж напряжены были лица, напряжены и вместе с тем растеряны, так как никто (за исключением, возможно, полковника Эбишая) не знал, чего ждать, что делать, к чему готовиться. Ясных ответов, кроме заученных заклинаний на траурном митинге, люди пока что не услышали. Да и сама ситуация была необычна и нова для Лахоша, а Маршал правил Республикой с момента Революции бессменно, и для многих его смерть казалась равносильной новой революции.

На лестнице Хен столкнулся со спускавшейся в полном составе бригадой Куллума. Выглядели филеры озабоченно. Хен окликнул старшего.

- У шефа были?

- От него и спускаемся, – ответил за Куллума вечно встревающий Михут и с упреком посмотрел на Хена. – Оказывается, вляпались мы с этими твоими…

- Не трепи! – резко оборвал его на полуслове Куллум. – До тебя что, доходит туго? Только же вот объяснили: забыть вообще! Или и впрямь язык отрезать? Блин, ты точно нас под трибунал подведешь! – и обернулся к Хену. – Извини, Хен. Мы внизу подождем, у дежурки.

Тот удивленно вздернул брови.

- Зачем?

Куллум оглянулся и, наклонившись к нему, быстро шепнул:

- На аресты вместе едем. Шеф распорядился.

- Вот как? И кого?

- А нам какая разница? – и филер уклончиво пожал плечами. – Ты же к шефу? Вот он сам и скажет, кого да зачем. А наше дело маленькое: что скажете, то и сделаем. Давай, мы ждем.

И филеры гурьбою двинулись вниз, а Хен заторопился на второй этаж. Аресты! Что ж, следовало ожидать. Вопрос только, с кого начать.

В приемной его встретила заплаканная Тива – без привычной косметики, в непривычно скромном платье, длинном, однотонно темном, без украшений.

- Ой, Хенчик, что теперь будет, что будет! – по-бабьи причитала и охала секретарша. – Как же мы без Маршала нашего? Ведь столько врагов вокруг! Его только и боялись, а сейчас как навалятся все, и Насар, и Эльхам! Ой, что будет, что будет!

- Не голоси! – отмахнулся Хен. – Шеф один?

- Капитан Омиц у него, – шмыгнула она носом, – подожди пока.

Омиц? Хен пожевал губами и хмыкнул себе под нос. Впрочем, для него тоже сейчас какая-нибудь «работенка» найдется. Капитан Тар Омиц считался одним из самых опытных сотрудников Третьего управления («управления по спецоперациям»), отвечавшего за так называемое «силовое обеспечение деятельности Охранного Департамента». Состояло управление из двух взводов спецназначения - «А» и «Б» (командиром второго и являлся Омиц), - бойцов коих ввиду «специфики» деятельности иначе как «головорезами» не называли.

А занимались они, в основном, силовыми акциями: ликвидациями «антигосударственных группировок», массовыми арестами, усмирением каторжанских бунтов, время от времени вспыхивавших в Хайваре. Готовили к случаям возможных «общественных беспорядков» и в самом Лахоше. Судя по тесным контактам с Первым управлением и нередким загранкомандировкам, какие-то акции проводились и за пределами Республики, но об этой стороне деятельности Третьего управления в Департаменте (кроме, разумеется, высшего руководства) мало кто знал. Да и, вообще, афишировать свою работу сотрудники самого закрытого подразделения охранки не любили. Даже располагались особняком – в отдельном корпусе на окраине города, рядом с керосиновыми складами, а летом – месяцами пропадали в полевом лагере под Бахемом. С Омицем Хену в ходе операции по «ликвидации анархизма» работать уже приходилось.

Вскоре дверь с шумом распахнулась, откуда расслабленной, вальяжной походкой вышел капитан Омиц. Это был здоровенный детина лет тридцати пяти, в черном кожаном плаще (а в штатском «головорезам» приходилось работать регулярно), с короткой стрижкой бобриком и нагловатым, самоуверенным взглядом.

- Привет-привет, – и он небрежно пожал Хену руку. – К шефу? Иди тогда, тебя вроде и ждет. А я с парнями в машине ждать буду.

Ждать?! И он с ними?! Это, мягко говоря, удивило. Чтобы «взять» Пижона с псевдобоевой группой «головорезы», вообще-то, не требовались, - дежурного конвоя с филерской бригадой вполне хватило бы. «Боевиков» Хен изучил неплохо и прекрасно знал, что могущих оказать сопротивление среди них нет. Может, за исключением Инаима, бывшего анархиста и дебошира по натуре, но и с ним, Хен не сомневался, они справились бы.

Пока он переваривал новость, капитан ушел. Хен недоуменно пожал плечами – или шеф перестраховаться решил? И вздохнул, – «головорезов» Хен в глубине души недолюбливал. Недолюбливал за плохо скрываемое высокомерие и снисходительно-небрежное отношение к прочим управлениям охранки («к гражданским», как выражались в самом Третьем управлении). «Головорезы» искренне считали себя элитой Департамента и вообще всех силовых ведомств Республики, суперспецами, способными решить любую поставленную задачу. Но делать нечего, решения здесь принимал шеф, и Хен в который раз за день постучался в эту дверь.

- Разрешите, господин полковник?

- Да, конечно, Хен, заходи. Нашел? Давай сюда, позже просмотрю, – шеф выглядел деловитым, бодрым, даже веселым, следов недавней тревоги, смятения как не бывало, – а сейчас дела посрочнее есть. Как, вообще, настроение? Боевое? Буду откровенен, Хен. Грядут перемены большие, наступает час выбора, можно сказать момент истины. На два пополудни заседание экстренное назначили, совместное - Директории и Конвента, и будет драка большая. Многие на Департамент наш зуб имеют, - сам понимаешь, боятся, коалиция против нас сложилась. Это ведь они Маршала покойного подзуживали, против меня настраивали, всё чистку большую у нас провести подбивали. А запевалой у них Айсар, главный «бобик», - чтоб ему пусто было! - он там, в основном, воду мутит. Поэтому возможно всякое, и каждому неравнодушному надо будет решить, с кем он? – он сделал паузу и пристально взглянул в глаза. – Ты с кем, Хен?

Хен усмехнулся.

- Я выбор уже сделал. Я с вами.

Полковник откинулся на спинку и довольно улыбнулся.

- Иного, сынок, и не ожидал. Держись меня, и мы хорошо поднимемся, я ведь обещал тебе повышение. А мне сейчас, чего греха таить, ой как нужны верные люди, цену верности только в такие моменты и понимаешь. Гвардия, кстати, тоже с нами. Там начштаб Икем всё в свои руки взял, и у нас с ним сейчас контакт полный. А вместе мы – сила, которой сам черт не страшен, вмиг порядок наведем, если что. Так что большие дела нас ждут, Хен! И большие перемены. Только… – шеф чуть запнулся, – заранее прошу: не удивляйся некоторым заявлениям и шагам, которые, возможно, придется предпринять. Сам понимаешь, борьба ожидается нешуточная, и в такой игре в белых перчатках дела не сделаешь. А дел предстоит – масса, перемены назрели. Ты не ребенок, Хен, и, думаю, сам часто задумывался, а правильно ли мы живем? Всё ли, что у нас делается, - справедливо и разумно? Например, что так много зависело от одного человека? Маршал, конечно, велик, заслуги его в защите Республики бесспорны, но он был человеком, не богом. И по отдельным вопросам мог даже ошибаться и допускать перегибы, да-да, и их, к сожалению, будем честны, немало. Разве нормально, что у нас столько народу прошло через «хайварские университеты»? Что люди боятся высказываться, думать? А наши «выборы»? Это же профанация идеалов Революции! Да, Маршал велик, отрицать это глупо, без него «контра» с интервентами задушили бы Революцию. Но с годами он стал отклоняться от первоначального, демократического, стиля руководства. И впадал порой в откровенный волюнтаризм и авторитаризм. Нам многое предстоит изменить, Хен, Республика нуждается в демократизации и гласности, в разумных пределах естественно. Если всё пойдет, как планирую, мы вернем народу реальный голос на выборах. Может, проведем собрание Учредительное - чтоб Конституцию новую принять. И амнистию для «политических», Хайвар надо разгрузить, это однозначно. Уложение Уголовное пересмотрим, многие статьи выкинуть пора. Да и, в целом, надо дать народу вздохнуть посвободней, слишком уж мы его затюкали. Так что работы, Хен, – непочатый край. Как видишь, всё, что ни делается, делается к лучшему, хотя, естественно, смерть Маршала – трагедия для Республики. И мы не оставим ее безнаказанной. Убийцы и пособники должны ответить за всё, и кому как не тебе заняться этим делом. Поэтому бери сейчас машину дежурную, автозак конвойный, Офре в курсе, бери Куллума с бригадой, вот тебе ордера на Пижона и компанию, и вперед! Пижон с Осой, конечно, вряд ли нас на Сапожной дожидаются, наверняка к границе бегут. Но границы я уже телеграфировал закрыть. Так что из Республики выскользнуть не должны. Но ты на Сапожную, естественно, заедь, обыск, на худой конец, проведешь, может, чего интересного найдешь. Если же залегли где-нибудь на время, то тем более не уйдут, ориентировки дежурка сейчас как раз рассылает, рано или поздно выползут. Поэтому никуда они от нас не денутся. Ну а остальных «боевиков», думаю, возьмете без проблем, это же дилетанты. Ордера на аресты, обыски я выписал. И еще, – и шеф странно замялся, – с вами Омиц поедет и пара его ребят. Они автозак поведут, вместо конвоя вам будут, а то дежурного конвоя у нас сейчас не хватает. Так вот, старшим пойдешь ты, пусть Омиц и капитан, он в курсе, проблем не будет, но конвоирование – это его задача, ясно, да? За арестантов отвечать будет он, ты туда не лезь. «Взял» человека, отдал – всё, отошел в сторону, твое дело сделано, к тебе никаких вопросов, договорились? Не мешай ребятам с Третьего, они свое дело знают.

Хен кивнул, хотя такое внимание к полномочиям конвоя слегка удивило. Как показалось ему, а шефа он за годы совместной работы изучил неплохо, тот что-то недоговаривал. Неужто и впрямь некого в конвой отрядить, кроме как «головорезов»? Он хмыкнул, но сомнения оставил при себе, - выбор он сделал, оставалось только держаться его.

- А как же с Пижоном? – вдруг спохватился Хен. – Не наболтает лишнего на следствии? Сами же говорили, что рискованно брать?

- Ну, ты же видишь, Хен, ситуация немного изменилась, – голос шефа стал уклончив, – просто нельзя нам отпускать его безнаказанным. Оставить Департамент в дураках мы не позволим, предателей и «двойников» надо карать. А что лишнее может сболтнуть, не беспокойся, я всё обдумал, порешаем мы проблему. Всё будет нормально, ты, главное, поймай. При сопротивлении или попытке к бегству разрешаю огонь на поражение, нечего с ним валандаться. Ясно, да?

- Понял, – и Хен поднялся. – Всё, могу идти?

- Да, давай, а то у меня планерка. Ордера вот только не забудь. Ни пуха!

- К черту!

Не глядя сунув в карман пачку ордеров, Хен быстро вышел из кабинета. В приемной уже толпились начальники управлений и отделов, верхушка и «цвет» Департамента. Кто тихо переговаривался в ожидании совещания, кто коротал время в невинном флирте с Тивой, разрумянившейся, кокетливо хихикавшей. Но при его появлении все сразу смолкли. Хен вежливо поприветствовал всех, кого сегодня не видел, и заторопился дальше. Да-а, драка, похоже, предстояла большая. Забежав к себе за плащом, он достал из сейфа табельный револьвер и вздохнул. Вот тебе и Новый год, не было печали…

…Выехали, как и планировалось, на двух машинах. Хен с водителем Ихалом, молодым флегматичным сержантом из Шестого управления, и тремя филерами, кое-как разместившимися на заднем сидении, – в дежурном «воронке». Капитан Омиц с двумя «головорезами», также в штатском, следовал в конвойном автозаке.

«Воронок» был не старый, но уже порядком раздолбанный на лахошском бездорожье и комфортом похвастаться не мог: кузов скрипел, кряхтел, движок постукивал, чихал, из окон и щелей нещадно дуло. Но Хен и филеры, не избалованные поездками «на моторе», на «мелочи» внимания не обращали. Да и всё лучше, чем таскаться пешком, тем более в такую погоду.

Они проезжали по центральным проспектам и бульварам, и Хен видел, как разительно и неузнаваемо изменился за считанные часы облик города. Хотя официальных заявлений о сегодняшних событиях еще не было, однако весть об убийстве Маршала разлетелась в мгновение ока, причем непонятно, каким именно образом. И городские улицы, в рождественские каникулы обычно многолюдные, шумные, празднично расцвеченные (тем более в ярмарочный день), вмиг опустели, притихли, посерели.

Напуганные, не знающие чего теперь ждать, лахошцы забились по домам, уголкам и закоулкам, не показывая носа, завесив окна, боясь лишний раз зашуметь или зажечь свет. Лишь маячили чуть ли не на каждом перекрестке недавно появившиеся конногвардейские патрули - подполковник Икем времени не терял и ситуацию взял под контроль быстро. С витрин магазинов, вывесок лавок исчезли украшения, разноцветные ленты, игрушки-побрякушки и прочая праздничная мишура; убрали даже еловые ветки, и погасили гирлянды. Закрылись на всякий случай все трактиры и рюмочные, шумевшая с утра ярмарка разбежалась, а желто-зеленые стяги, что вывешивались отдельными, особо патриотично настроенными гражданами, - приспустили.

Лахош затих в тревожном ожидании, робко наблюдая через просветы ставен и щели заборов, как в суровом молчании маршируют по улицам гвардейские роты. Мерно печатая шаг, те направлялись к площади Революции, центру и средоточию власти. Город видел, как открыто и не таясь стягиваются к Директории и Национальному Конвенту желто-зеленые бушлаты. Час экстренного заседания правительства и парламента приближался…

…На Сапожной, 17, никого, разумеется, застать не удалось: дом был пуст, а наспех проведенный обыск зацепок, куда могли скрыться жильцы, не дал. Оставалось надеяться, что предпринятые шефом меры сработают и Пижон с Осой далеко не уйдут.

Опечатав дом, Хен с коллегами двинулся по адресам членов «группы», так как решил «взять» вначале всех, кого легче найти. Двумя же эрдеками можно заняться и попозже, настоящий розыск всё-таки дело хлопотное и небыстрое. И аресты «боевиков», в целом, прошли успешно – тихо, без стрельбы и особого шума (если не считать таковым шумные протесты Элхаса Бешеха, отчаянные проклятья матери Эвела Мадаша да слезы ее сыночка). Почти все сидели по домам, может и желая бы скрыться, но не зная, куда можно деться в родном городке, где тебя знает каждая собака.

Повозиться пришлось, как и опасался Хен, только с Инаимом. Дома того не оказалось, и «по наводке» напуганной матери они отправились на квартиру очередной его сожительницы в Библиотечном переулке. А экс-анархист беспробудно пил там с небольшими перерывами почти целую неделю, отмечая наступавшие праздники. И допился уже до такого состояния, когда в тяжелом, агрессивно-хмельном угаре люди режут собутыльников и собутыльниц за не понравившийся взгляд, за безобидную шутку или неосторожное слово.

Не обошлось без «эксцессов» и при аресте. Не желая обращаться к «головорезам», стремясь доказать, что и сыскари тоже чего-нибудь да стоят, Хен оставил Омица с его парнями на улице, у машин, и пошел «брать» Инаима с филерами. И чуть не поплатился собственной жизнью, когда внезапно рассвирепевший при виде ордера на арест «боевик» схватил лежавший у печки топор и едва не снес ему полчерепа, благо Хен успел отпрыгнуть назад, выскочив на крыльцо (домик был частный, одноэтажный). А Инаим забаррикадировался в спальне и под несмолкаемый визг такой же пьяной сожительницы, с грохотом и звоном высадил топором оконную раму, чтобы в одних портках выпрыгнуть на улицу. Но там, под окнами, его и поджидали бойцы Омица. Те моментально и профессионально скрутили, обезоружили и аккуратно положили его мордой в грязь. Хену поневоле пришлось признать, что дело свое эти ребята действительно знают неплохо.

С «уловом» в пять «боевиков» они и вернулись в Департамент, где узнали последние новости, а перемены, как выяснилось, произошли крутые.

В два часа дня здание Конвента, где должно было состояться совместное с Директорией заседание, оцепили гвардейские части (две стрелковые роты и пулеметный взвод). После чего в Большую палату собраний ворвались бойцы взвода «А» Третьего управления охранки - в черных масках, в полном боевом снаряжении. Возглавлял их капитан Эгор. Он предъявил ордера, подписанные полковником Эбишаем, и беспрепятственно, при гробовом молчании зала арестовал добрую половину членов Директории (в том числе шеф-комиссара полиции полковника Айсара). Обвинение было одно: «организация террористического акта против Хранителя Республики». Также арестовали с десяток депутатов Конвента за «подрывную деятельность и шпионаж в пользу иностранных государств».

Появившиеся затем полковник Эбишай и подполковник Икем повели себя нарочито скромно: уселись на задних рядах, слова просили с соблюдением регламента. И после испуганно-заискивающего разрешения председательствующего выступили с речами: начштаба Гвардии – с дежурной (о «понесенной тяжелой утрате» и «сплочении рядов»), шеф охранки – с программной (о «необходимости конституционных реформ» и «назревших переменах»).

Закончив речь (впрочем, достаточно осторожную и дипломатичную, без детализации, каких именно реформ ожидать), полковник Эбишай внес и несколько конкретных предложений.

Во-первых, о созыве в сентябре следующего года Учредительного Собрания с целью принятия новой Конституции. До ее же принятия ввести в Республике временный порядок управления, по которому пост Хранителя Республики упраздняется, а вместо него учреждается по образцу Древнего Рима дуумвират Верховных Консулов. Назначаться правящий дуэт по проекту полковника должен совместным декретом Конвента и Директории. Полномочия дуумвиров предлагалось определить как у нынешнего главы государства, но равные между собой, а принятие ими решений - на основе единогласия, то есть согласия обоих Консулов. При отсутствии же такового – разрешить спор должен Конвент как законодательный орган. Разумеется, всё это временно, до начала работы Учредительного Собрания и образования постоянных органов власти в соответствии с новой Конституцией.

Во-вторых, «за многолетнее и безупречное служение Республике, ввиду огромного вклада в дело поддержания законности и правопорядка в такой непростой текущий момент» шеф-комиссар охранки ходатайствовал о досрочном производстве подполковника Икема в полковники.

Третьим прозвучало давно ожидавшееся, протокольное, по сути, предложение об объявлении двухдневного официального траура по «безвременно ушедшему выдающемуся государственному деятелю и верному сыну лахошского народа Маршалу Бнишу». Как позднее пояснил Хену сам шеф, траур по персонам такого уровня, конечно, должен быть как минимум трехдневным, но тогда он пришелся бы и на тридцать первое декабря - празднование Нового Года. Начинать же правление с того, чтобы лишить народ законного праздника, новой власти не хотелось.

Все предложения оставшимися членами Директории и депутатами Конвента были приняты единогласно. Причем без единого вопроса об их законности, конституционности или соответствии процедуре, - вид «головорезов», застывших у входа, подобные сомнения глушил в зародыше.

После этого полковник Эбишай выдвинул и кандидата на один из двух высших постов. Разумеется, им был начштаба Гвардии Икем. Следом взял слово новоиспеченный полковник и поблагодарил коллегу из Охранного Департамента «за высокую честь и оказанное доверие». При этом он соглашался баллотироваться на Консула лишь при условии, что вторым Консулом станет полковник Эбишай. Последний, конечно, согласие дал.

И опять единогласно, без проволочек, обоих утвердили на постах Верховных Консулов - соправителей Республики. Причем (по «настоятельной просьбе» самих кандидатов) – без освобождения от прежних должностей (не желали полковники терять контроля над своими «вотчинами», охранкой и Гвардией, – самыми мощными силовыми ведомствами Лахоша).

Хен только теперь до конца понял, что означали слова шефа «не удивляться некоторым заявлениям и шагам», а удивило многое. Одно обвинение в организации теракта, что предъявили заведомо невиновным, чего стоило! Хотя и Хен, и полковник прекрасно знали, кто′ стоял за совершённой акцией. Но, как сказано, «в белых перчатках дела не сделаешь», а дело было сделано – власть сменилась.

Поэтому когда Хен вошел с докладом об арестах, он отчитывался не просто шеф-комиссару охранки, но и Верховному Консулу.

- Э-хе-хе, – покряхтел полковник и покачал головой, – видишь, сынок, как быстро всё меняется! Кто бы мог еще утром такое предсказать? Вот уж не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Кстати, мы тут с Консулом-напарником перестановки кое-какие кадровые планируем. Сам же знаешь, после сегодняшнего в других Департаментах несколько вакансий, скажем так, «открылось», – и шеф издал короткий смешок. – Поэтому подполковника Самада, начальника твоего, видимо, передвинем в шефы полиции - вместо Айсара. Будет «бобиков» теперь курировать, опыта ему не занимать, думаем, справится. А у нас, как понимаешь, его место освободится. Ты как, начальником Второго управления пойдешь, замом моим, а? Оклад, надбавки, паек – всё как положено, капитана сразу дадим, а по весне и майора досрочно, звания всё равно теперь мы с Икемом присваиваем. Что молодой, не страшно, двадцать девять – самый раз, не семнадцать всё-таки. А голова у тебя варит неплохо, опыта наберешься, это только поначалу страшно. Да и подо мной же работать будешь напрямую, в Белый Дворец я въезжать не собираюсь, по крайней мере пока. Мне оно как-то здесь всё роднее и ближе, так что всегда помогу, если что. Ты как, что думаешь? Согласен?

Хен смущенно заулыбался. О такой карьере он и мечтать не смел: из рядового, по сути, сыскаря – сразу в замы!

- Ну, если считаете, что справлюсь…

- Не считал бы – не предлагал, – отрезал шеф. – Значит, как понимаю, не против? Ну и отлично! Завтра распоряжусь, начнем бумаги на перевод готовить, на звание. В отдел кадров зайди только, узнай, что надо. И еще: дело Пижона до конца своего логического – ареста – всё-таки доведи, хорошо? Это за тобой остается, никому не передавай. Сам понимаешь, кроме нас с тобой, остальным лучше ничего не знать. Жаль, конечно, что сегодня Пижона упустили, но тут я виноват. Надо было их сразу брать, как ты и предлагал, но я чего-то прокопошился, думал долго слишком. Ну да ладно, границы закрыты, Республика у нас небольшая, податься далеко некуда. Так что, думаю, не сегодня-завтра зацепим их где-нибудь. Но ты не расслабляйся, работай, ищи, на других надейся да сам не плошай!

Напутствованный такими словами Хен занялся поисками эрдеков вплотную, но сработали, как выяснилось, общие меры, принятые шефом. Около восьми вечера с рисенской границы, с Четвертой заставы, пришло срочное донесение, что под Аруимом, небольшим рыбацким поселком на излучине Фисона, в трех километрах от границы, конногвардейским патрулем задержаны мужчина и женщина, похожие по описанию на разыскиваемых. При обыске у них изъяли амарнские паспорта на имена Ильшу и Мисы Арпак.

В том же составе, с филерами и «головорезами», на тех же машинах, Хен выехал на Четвертую заставу немедля. А ехать предстояло по лахошским меркам немало – до южной рисенской границы, хоть и самой близкой к городу, было километров семьдесят, не меньше.

…Хмурое небо низко и мрачно нависало над бескрайней, унылой в это время года равниной, пока что еще заснеженной и белой. Только постепенно раскисающая дорога, обычная грунтовка с раздолбанной колеей, черной лентой вилась и петляла меж пологих холмов с редкими перелесками. Вдалеке, по левую руку, тихо катил в темноте свои воды Фисон, почти никогда не замерзающий зимой.

Сырой порывистый ветер нес мокрый снег, что шел с небольшими перерывами с утра, залепляя лобовое стекло, затекая в салон через щели в дверях и окнах тонкими холодными струйками. Под колесами противно хлюпала и чавкала бурая талая кашица. Машины фыркали и натужно гудели на подъемах, время от времени буксовали в залитых грязью выбоинах и ямах, но тем не менее медленно, но упорно пробивались на юг. Вперед, как более проходимый, пустили автозак Омица - укатывать тяжелую колею для низко сидящего «воронка» с Хеном и филерами. А вокруг расстилалась ночная зимняя степь, холодная и неуютная, продуваемая всеми ветрами, сумрачная и однообразная без просвета, лишь изредка оживляемая огоньками придорожных селений и чабанских точек.

Хен сидел впереди, рядом с сержантом Ихалом, вяло позевывавшим за рулем. А на заднем сиденье тихо дремали, умаявшись за этот сумасшедший день донельзя, Куллум, Нташ и Михут. Монотонный гул двигателя, посвист ветра в щелях да унылые пейзажи, бежавшие за окном, могли убаюкать кого угодно. Но Хену не спалось, хотя хотелось, а устал он никак не меньше. Он привалился к боковому стеклу и, не замечая ни струек, затекавших сверху, ни того, что из дверей нещадно дуло, рассеянно и оцепенело созерцал пустынные просторы, но их, кажется, не видел. И всё вспоминал, размышлял, переваривал, пытаясь понять смысл и значение произошедших событий.

Он прокручивал в голове случившееся, и больше всего поражала та удивительная согласованность, быстрота и расторопность совместных действий глав охранки и Гвардии, что привела их буквально за несколько часов на вершину власти. Он вспоминал визит Икема к шефу на прошлой неделе — вроде бы для создания особого отдела при Гвардии. И не прекращавшиеся в последние месяцы слухи об их скорой опале.

Вспоминал, как предупредил о контактах Пижона с Эанохом, и странную реакцию шефа, проигнорировавшего, по сути, предупреждение. И прежние сомнения вновь зашевелились в душе. Случайна ли цепь событий? Такой ли уж неожиданностью были для нынешних Консулов выстрелы на плацу? Или к этому готовились? А может, вообще подготавливали?

Хен мотнул головой, отгоняя подобную идею как опасную крамолу, но запущенную думу остановить иногда сложно. «Колесики» вертятся, «шарики» крутятся, – и мысли текли сами собой помимо воли. Нет, Эанох, конечно, действовал с подачи Пижона, тут сомнений быть не могло. Но Пижон-то, как выяснилось, пусть и сыграл в двойного, тем не менее фигура вполне самостоятельная и вряд ли работал на Эбишая или Икема. Да и засек бы, скорее всего, он такие контакты – филеры ведь, за исключением воскресений, когда переключались на «группу», Пижона «пасли» круглосуточно.

Или то было сознательное попустительство и расчет именно на такой ход событий? Хен хрустнул костяшками. Вспомнилась встревоженность и хмурость шефа в тот промежуток утра сразу после покушения, но еще до смерти Маршала. Тогда Хену почудилось, что полковник скорее расстроен неудачей террористов, чем сокрушается о совершенном злодеянии. Или показалось? Но та радость, что вспыхнула в глазах шефа при известии о всё-таки наступившей кончине, Хену разве показалась?

Хотя, с другой стороны, всё можно объяснить и обычным страхом ответственности: безопасность правителя-то Департамент не обеспечил! Ведь даже если чист был шеф в помыслах, то выживи Маршал, полковнику Эбишая явно не поздоровилось бы. И ответил бы не только погонами или свободой, но и в буквальном смысле головой, а в Лахоше отправляли на эшафот порой и за меньшее. Поэтому удивляться облегчению после вести о смерти Маршала, наверно, не стоило – кому охота отвечать за такое?

Хен вздохнул. Может, так и было, – кто сейчас разберет? Но в любом случае он выбор сделал и с шефом они, действительно, в одной лодке. И выгребать вместе. Дело Пижона и К°, он надеется, скоро закроют, так что здесь всё должно быть нормально (а ведь к Хену тут тоже могли бы возникнуть вопросы!), но дальнейшее виделось в тумане.

Волновала Хена и новая должность, руководящая и ответственная, - справится ли? И грядущие перемены, обещанные полковником, - что выйдет? и выйдет ли? И общая неопределенность - сомневался он в устойчивости дуэта Консулов: споются ли «солисты»? не съест ли в итоге один другого? И что будет с ним, если «съеденным» окажется его шеф? Гвардия она и есть Гвардия – часто грубая сила штыка действенней, чем тонкое искусство «плаща и кинжала».

Хен беспокойно ерзал, снедаемый думами и тревогами, а за окном мокрый снег, шедший не переставая, постепенно превращался в промозглый стылый дождь. Наступала очередная оттепель, из череды которых и состояла, в основном, лахошская зима. Сугробы на обочине совсем потемнели, просели, начав подтаивать с краев, и грязные брызги с комьями земли летели из-под колес фонтаном.

…Добрались они до Четвертой заставы часам к десяти. К тому времени весь гвардейский состав погранотряда, не задействованный в патрулях, секретах да караулах, готовился к отбою. (Пограничная служба в Лахоше неслась силами двух ведомств совместно: в целом и общем охрана границ возлагалась на Охранный Департамент, на Седьмое, специально для этого созданное управление. Из его сотрудников шеф-комиссар по согласованию с Хранителем и назначал весь офицерский состав службы. А прикомандированные части Гвардии обеспечивали рядовую массу «погранцов»).

На КПП они предъявили рослому гвардейцу в плащ-палатке удостоверения, после чего въехали на территорию заставы. Представляла она собой типовую для Лахоша армейскую застройку. В центре располагался грунтовый плац для разводов и построений. Обычно, в сухое время, хорошо утоптанный, сейчас он превратился в небольшое болотце, окруженное кирпичными и деревянными строениями. Справа была одноэтажная казарма-барак для рядовых; напротив КПП – офицерский флигель и штаб с чахлыми голыми вязами под окнами. Слева тянулись склады-сараи, баня, гауптвахта, конюшня и гараж.

Периметр ограждал высокий бревенчатый забор с колючей проволокой поверх и караульными вышками на углах. Кирпичные заборы на заставах стояли лишь на самой опасной границе – насарской, а с Рисеном Лахош жил, в целом, мирно. Последняя и единственная между ними война относилась к уже отдаленным временам Великой Смуты, наступившим сразу после Катастрофы, но в ту неспокойную и тревожную эпоху в Приречье воевали почти все. Не участвовал Рисен и в провалившейся интервенции против революционного Лахоша, когда тот восстал и сверг Лукани II Суггура (а организовали ее ближайшие соседи по просьбе изгнанного князя).

- На «губе» они пока. Где им еще быть? – буркнул на вопрос о задержанных начальник заставы, пожилой седоусый, чем-то недовольный капитан охранки. Он вышел им навстречу на крытое крыльцо флигеля в расстегнутом голубом кителе, вытирая на ходу губы. - Санаториев у нас пока здесь нет.

И коротко кивнул стоявшему навытяжку дежурному лейтенанту.

– Проводи гостей, пусть забирают. Мадамочек мне еще здесь не хватало!

Что-то ворча под нос, он развернулся и ушел во флигель.

- Пойдемте, я покажу, – сразу засуетился лейтенант, худенький белобрысый паренек, затянутый в синюю суконную шинель, – это здесь рядом. Под ноги только смотрите, а то у нас тут море разливанное. Мужичка тоже заберете?

- Какого мужичка? – не понял Хен. – Мужа ее, что ли?

- Нет, мужа – это понятное дело, он в ориентировке был. Я про извозчика их, Инир Афнай, кажется, по документам. Парочку с Афнаем этим взяли, под Аруимом, на бричке своей вез. Сам с Кимеша, – говорит, на ярмарку в Лахош ездил, там и подрядился за три сотни до Аруима довезти. Рассказывает, сами подошли, когда народ с ярмарки после случившегося разбегаться стал. Господа, говорит, приличными показались, не торговались даже, когда он цена свою загнул. Вот и взялся, а теперь сам жалеет. Говорит, бес попутал, на деньги польстился, хотел триста динариев на халяву срубить.

- А-а, вон оно как было, – протянул Хен, шагая за лейтенантом, стараясь не ступать в грязь. – В телеграмме просто без деталей сообщили. Тогда заберем, конечно. Он там же, с ними?

- Да, но камеры, понятное дело, разные, порядки мы знаем, – и лейтенант не без некоторого самодовольства ухмыльнулся. – Афнай, кстати, клянется-божится: что в розыске пассажиры его - он ни сном ни духом.

Хен пожал плечами.

- Проверим, разберемся.

- Ну да, конечно, они все поначалу в отказ идут, верно? – и лейтенант хихикнул, а затем, украдкой оглянувшись, понизил голос. – Как там, кстати, в городе? В шоке, наверно, все?

- По-разному, – уклонился от ответа Хен и покосился на слегка отставшего, вальяжно вышагивавшего через лужи, капитана Омица. – Ты шагай, лейтенант, шагай, а то нам еще обратно переться.

- Да мы уже пришли, – и тот кивнул на приземистое каменное строение с глухими зарешеченными окошками. У входа расхаживал взад-вперед гвардеец-часовой в потемневшей от дождя плащ-палатке. – Вам, может, лучше машину сюда, к крыльцу, подогнать? Чтоб по грязи с ними не таскаться.

- Сами знаем, – полупрезрительно бросил подошедший Омиц. – Ты арестантов выводи, лейтенант, а как грузить, мы и сами разберемся.

И, даже не обернувшись, небрежно махнул ладонью, затянутой в тонкую кожаную перчатку с обрезанными пальцами. Сигнал был принят, и остановившийся у флигеля автозак с «головорезом» за рулем медленно тронулся к гауптвахте. Лейтенант насупился и обиженно шмыгнул носом.

- Пойдемте, в журнале распишетесь, что забрали.

…Задержанных и впрямь рассадили по инструкции - в отдельные камеры, причем не соседствующие, чтобы исключить перестукивания. Первым Хен заглянул к Пижону. Когда скрежетнула железная дверь, тот в макинтоше внешне спокойно, по-барски небрежно валялся на откидных нарах. Его черные лакированные туфли были сильно забрызганы грязью. Он валялся словно в пляжном шезлонге на бофирском курорте: заложив руки за голову, флегматичный и безмятежный. Только окружали его голые обшарпанные стены, холодные и влажные от постоянной сырости, и тускло мигал на столе оплывший огарок. Стены густо покрывали неприличные как то полагается надписи и рисунки, что выцарапывались на протяжении многих лет «залетавшими» сюда нарушителями дисциплины.

- А, это ты, Гил? Заходи, не стой в дверях, – и г-н Арпак, повернув голову, но не сделав даже попытки привстать, насмешливо осклабился. Он почему-то перешел на «ты», чего раньше себе никогда не позволял. – С утра тебя жду. Извини за беспорядок, но прислуга в этом «отеле» ужасная! Ничего, что парашей пованивает?

- Добрый вечер, господин Арпак, – и Хен устало опустился на металлический табурет, привинченный к полу. Ерничать у него настроения не было. – Если его, конечно, можно назвать «добрым». Собирайтесь, поедете с нами.

- Что, и чаю не попьете? – тот коротко хохотнул. – Вы меня разочаровываете, коллега!

- Я бы на вашем месте так не веселился.

- Ну почему же? Княжеские апартаменты, избранное общество, великолепная погода за окном – отчего ж не повеселиться? Жизнь прекрасна! Как там, кстати, здоровьице многоуважаемого Хранителя?

Тут г-н Арпак, конечно, переборщил, – резко вскочив, Хен схватил того за грудки.

- Слушай, ты, шут гороховый! – и он, с силой тряхнув г-на Арпака, тяжело, почти с ненавистью задышал тому в лицо. – Думаешь, самый умный? Типа саму охранку развел? Идиот! Тебя ведь лишь как орудие использовали! Неужто еще не понял?! И не о партии твоей речь!

На миг в глазах г-на Арпака, прежде насмешливых и дерзких, мелькнула неуверенность, даже растерянность, но он справился с собой.

- Блефуешь, «охрана»! – он криво усмехнулся и, как Хен отпустил, одернул макинтош. – На ша′ру разводишь? Знаем ваши приемчики!

Но тон переменил на серьезный. Хен раздраженно махнул рукой. Что с таким разговаривать? И только рявкнул.

- Марш на выход! С вещами! Шуточки кончились!

И, кивнув топтавшемуся в дверях караульному – выводи! – быстро вышел из камеры.

С Мисой и Иниром Афнаем, сутулым рыжеволосым мужичком в овчинном тулупе, разговор был еще короче. Точнее, Миса сама отказалась разговаривать – принципиально и наотрез, – бросив лишь глухим, хрипловатым голосом презрительное «с шакалами не разговариваю!» И стала молча собираться. А с Афнаем не захотел говорить и сам Хен, хотя тот всё цеплялся за его рукав, причитая и охая:

- Гражданин начальник! Гражданин начальник! Да как же это так? Откель мне знать было, что в бегах они? На вид господа приличные казались, не шантрапа какая-нибудь, деньги сразу отдали, без торга! Да кабы знал, что беглые они, разве подписался бы я на такое дело? Что ж я, порядков, что ли, не знаю? Да я сам их там, на ярмарке, и сдал бы квартальному!

Но Хен лишь отмахивался – в Департаменте разберемся!

…Выехали они не мешкая, сразу, как загрузили арестантов, благо дождь наконец-то кончился, ветер стих. А в километрах восьми, уже проехав Аруим, чьи редкие огоньки мелькнули справа, у Фисона, всё и случилось. Шедший впереди автозак вдруг остановился на обочине. Вылезший из кабины Омиц неторопливо подошел к «воронку» и небрежно махнул.

- Езжайте, мы догоним, – и, усмехнувшись, пояснил. – Подконвойным по нужде приспичило, до куста сейчас доведем.

И «головорезы» быстро и без особых церемоний выволакивали на снег закованных в наручники арестантов. Когда же «воронок» обогнал их и проехал метров сорок, Хен услышал позади череду выстрелов.

- Стой! – заорал он Ихалу и кубарем выкатился из резко тормознувшей машины.

Без шапки, тяжело дыша, не разбирая дороги под ногами, Хен подбежал к автозаку, возле которого, широко и весело скалясь, с маузерами в руках стояли капитан и оба его бойца. Поодаль, на грязном сером снегу, аккуратно, почти рядком, – только Миса как-то странно вывернула скованные руки – лежали три тела: лицами вниз, с такими же аккуратными, со спекшейся по краям кровью, дырочками в затылках.

- Что случилось?! – сорвался в крик Хен.

- Попытка к бегству, – спокойно и нагло ухмыляясь, Омиц пожал плечами. И неспешно убрал маузер в колодку, искусно спрятанную под плащом. – Статья шестьдесят третья Устава конвойной службы, помнишь такую? Разрешено на поражение. Так что у нас всё чики-чики.

Хена затрясло.

- Ты что, издеваешься?! Какое бегство?! В наручниках, в голой степи?! И женщина с ними?! Ты кому-нибудь другому баки забивай, капитан! 

- Не ори, старлей! Уши вянут, – Омиц чуть поморщился и, подняв взгляд, пристально посмотрел, странно улыбаясь при этом. – Тебе что, шеф не говорил, что за конвоируемых отвечаем мы? И чтоб не мешал нам в выполнении задачи, а? Вспоминай, старлей, вспоминай! И думалку включи заодно!

И он вспомнил: «…не беспокойся, я всё обдумал, порешаем мы проблему…»

- А-а, так вон оно что! – и Хен, тяжело вздохнув, привалился к борту автозака. Вот к чему, оказывается, такое внимание к полномочиям конвоя!

- Дошло наконец? – Омиц снисходительно усмехнулся. – Поэтому расслабься, старлей! Всё нормально, ты свою задачу выполнил, к тебе претензий никаких, а мы выполнили свою. Рапорт я напишу, тела сдадим сами, так что не парься, всё будет в ажуре! – и, ободряюще похлопав по плечу, махнул бойцам. – «Жмуриков» на борт! В темпе!

Хен тупо и безучастно наблюдал, как быстро и деловито грузят парни с Третьего управления в раскрытый люк автозака трупы: как болтается на весу рыжая голова Афная, как волочатся по снегу полы макинтоша и выпирает кадык у г-на Арпака, как якобы случайно задирается юбка Мисы и раздается дружный гогот «головорезов». Он криво усмехнулся. Что ж, как сказал шеф, в белых перчатках дела не сделаешь… И понуро, с отвращением поплелся к «воронку» – на душе почему-то стало гадко, пусто, тоскливо…

- Чего там стряслось? – проснувшийся на заднем сидении Михут потер глаза и сонно зевнул. – Что за стрельба?

- Салют новогодний! – буркнул Хен и с неожиданной злостью вдруг рявкнул на Ихала. – Чего стоим? Трогай!

…В Лахош добрались после полуночи, когда весь город, напуганный и утомленный сегодняшними событиями, забылся тревожным сном. Город спал, погруженный в темь и тишину, нарушаемую лишь цокотом конных патрулей. В Департамент Хен не поехал, попросив отвезти домой, – Омиц же сказал, что оформит всё сам, а шефа, если тот и на работе, Хен сейчас видеть не хотел.

…А следующий день начался с новых тревог. Выспавшийся и слегка успокоившийся, Хен пришел в то утро на работу пораньше. И сразу пошел к шефу отчитаться за поездку (а тот, похоже, вообще не уходил домой), но полковник прервал на первом же слове.

- Хен! – шеф сделал паузу и поднял красные воспаленные глаза. – Сегодня в четыре утра насарские войска перешли границу.

- Что?! – он привстал. – Это… это война?!

- Да, Хен, – и полковник устало покачал головой, – бои уже идут. Почитай! – и он с отвращением бросил на стол бумагу. – Нота-меморандум! Только что из Внешних Связей передали, Насар по дипканалам разослал. По всему Приречью.

Хен схватил бумагу и торопливо пробежал глазами: «... После убийства Хранителя Республики в Лахоше начались массовые беспорядки, погромы и столкновения с войсками... Имеются многочисленные жертвы среди гражданского населения... Во избежание гуманитарной катастрофы Насар, некогда столица Насарской губернии, ощущая себя ответственным за судьбы граждан своего бывшего уезда, своих бывших соотечественников, вводит в Лахош ограниченный воинский контингент...» «В миротворческих целях»!

- Через полчаса Директорию собираем, - шеф вздохнул, - опять экстренно, будем планы обороны вырабатывать. Воевать, понятно, «попугаям» придется, на фронт наших отправлять смысла нет. Только если особый отдел организуем, но это надо еще с Икемом утрясти всё. Мы здесь нужней.

- Смерть шпионам?

- Ну да, кому-то надо же диверсантов ловить. А они сейчас полезут.

- А с «группой» Пижона что? - Хен положил меморандум на стол. - В «Восьмерку» передавать?

«Восьмеркой» называли Восьмое, следственно-дознавательное, управление охранки.

- Да, кстати, хорошо, что напомнил, - спохватился полковник. - Никаких «Восьмерок»! Следствие проведешь ты. Чтоб без утечек.

- Я?! Да какой из меня следак? Я - сыскарь! Да и полномочий нет.

- Сегодня будет приказ, что на время расследования наделяешься следственными полномочиями. Ты же понимаешь, Хен: чем меньше людей знают, тем лучше. Да ты не беспокойся, это же формальность! С Икемом я вчера еще договорился, что пойдут по трибуналу особому, процесс сделаем закрытый, тройку надежную уже подобрали. Так что крючкотворства здесь не будет: раз, раз - и на рею! Чего с ними валандаться? Поэтому от тебя потребуется только одно: не затягивать! Прессовать по полной, «колоть» не надо: признаётся? отлично! в отказ идет? и хрен с ним! В обвиниловке сошлемся на «оперативные данные», рапорта филеров приложим, и всё прокатит! Ясно, да? Так что, вперед! Допросы начни сегодня.

- Как скажете, - и чертыхнулся про себя. Не было печали...

 

Похожие статьи:

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (I - III)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (VII - VIII)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (IX - X)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (IV - VI)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (XIII - Эпилог)