Глава 2
Тучи ворон, то поднимающиеся под белесо-серые жидкие облака, то опускающиеся к земле и скрывающиеся за уцелевшими стенами Рязани, Ратьша со спутниками увидели издалека с одного из редких холмов Заочья, встретившемся им на пути. Кажется, именно тогда Ратислав впервые почувствовал свое сердце, ощутимо екнувшее в груди. До города добрались еще через пару часов. Пересекли по льду Оку, въехали в город через Южные ворота. Татры их так и не разбили. Когда уже грабили город, они открыли изнутри ворота в обеих башнях захаба, чтобы беспрепятственно выносить награбленное. Полусожженный, покосившийся таран, стоял сбоку от наружных ворот, видимо, сдвинутый находниками с дороги, чтобы не мешал.
Проехали внутренние ворота, въехали в город. Здесь царила жуткая тишина. В ноздри ударил кисловатый запах пожарища, смешанный с запахом горелого мяса. Трупы стали попадаться еще на въезде, полуголые, или совсем голые, с выклеванными глазами и расклеванными лицами, скалящимися на небо освобожденными от плоти зубами, припорошенные снегом, изрядно сдобренным пеплом и сажей.
Въехав в город, свернули налево, оставляя справа громаду Успенского собора. Тот внешне почти не пострадал, только видно было: створки дверей главного входа сорваны и золоченая медь с них ободрана. Видно, подумали татарове, что настоящим золотом обиты двери.
Улица пошла на подъем. Бревенчатую вымостку пересекали снежные переметы. Невысокие, не мешающие ходу коней. Проехали незастроенную часть города, пошли дворы. Вернее, их остатки. Видимо, вынеся из города все ценное, татары подожгли то, что к тому времени еще не сгорело. Но и в этом, все сжигающем пламени кое-что уцелело – некоторые дворы огонь каким-то чудом обошел.
Здесь в застроенной части трупы стали попадаться еще чаще. Обожравшиеся мертвечиной вороны при приближении всадников, неохотно взлетали, тяжело взмахивая крыльями. Отбегали сытые собаки, виновато поджимая хвосты. Ратислав, чтобы не видеть всего этого, прикрыл глаза – умный Буян шел сам, без понуканий. А Ратьша вспоминал события, прошедшие со времени их чудесного спасения из осажденного города.
После смерти княжича Андрея он беспробудно пил. Пил, как никогда в своей жизни. Стоило ему чуть-чуть начать трезветь, как перед мысленным взором возникали лица Федора, Андрея, Великого князя и княгини, Могуты, других мертвых ныне друзей и знакомцев. Но чаще всего виделось лицо Евпраксии, то веселое, как в лучшие времена, то строгое, то в слезах… Нездешние глаза ее смотрели в самую душу, губы шептали: «почему, Ратьша, почему ты не спас меня, мое дитя, моего супруга, всех людей Рязани»? И Ратьша опять пил. Пил, чтобы ушли эти лица. Ушли в Вечный Покой, который они заслужили своей страшной смертью. И, чтобы дали покой ему – боярину Ратиславу, который делал все, чтобы спасти их. Но не спас… Не смог… Не сумел…
Из запоя его вывела мамка. Мамка Меланья. Она появилась в стане беженцев в самом конце его недельной пьянки. Оказалось, что мамка вместе с жителями его усадьбы и сельца Крепи хоронилась неподалеку от Спаса Рязанского, так стали называть место, где укрылись рязанские беженцы. Откуда появилось такое название, бог весть. То ли, потому что место это спасло столько народу, то ли по главной иконе Спасского собора, которую вынес один из слуг божьих, присоединившийся к ним в памятную ночь их прорыва из Рязани. Икона эта теперь стояла посереди стана, в наскоро срубленной часовенке.
Мамка появилась в землянке, в которой поселился Ратьша, ближе к полудню, как раз в то время, когда начинающий трезветь Ратислав собрался приложиться к корчаге с медовухой, добытой Первушей в расположенной неподалеку мерьской веси. Меланья решительно выхватила из трясущихся рук боярина тяжелую корчагу, отдала ее, стоящему в углу землянки, растерянному от неожиданного вторжения, Первуше, пристально глянула в мутные глаза Ратьши, спросила укоризненно:
- И не стыдно?
И Ратиславу, глядя в светлые глаза мамки, впрямь, стало стыдно: чего это он раскис? Враг топчет родную землю, убивает, насилует, грабит еще живых ее обитателей, а он никак не может расстаться с мертвыми.
- Заканчивай с этой отравой, - не попросила, приказала Меланья. – С сего дня пьешь только воду, сбитень и взвары, которыми буду тебя отпаивать.
Мамка окинула его взглядом с ног до головы, процедила:
- А отощал-то… Не ел, поди, ничего целую седмицу. А ты куда смотрел? – это она уже грозно к Первуше.
Парень посмотрел на присмиревшего под взглядом мамки боярина, перевел взгляд снова на Меланью, понял, кто теперь в доме хозяин, отозвался виновато:
- Так потчевал его всяким. Не ест. Закусит только чутка и опять пить. Пробовал уговаривать – без толку. Только тумаков заработал.
