Шаман в алой футболке

Толик курит. У него времени достаточно. Сигаретка лениво перемещается из одного уголка рта в другой, кометой вспыхивая в утренней полутьме. Толик солиден, нетороплив, он охраняет, правда, не понятно, что и от кого. Выйдя ночью в тамбур, я стараюсь не будить его спящего, тихонько беру  ключ от столовой и также тихонько вешаю через полчаса. Камера видит, но молчит. Всем всё равно, пока нарушаешь, не выходя за пределы.

Сейчас утро. Толя выспался  и мне, пока иду от остановки, видно как он ёжится в перерывах между затяжками. На  стене у служебного входа, прямо за Толиковой спиной, кто-то кривовато вывел красной краской: «Нас слишком много».  Надпись каждый день закрашивают, загораживают, ставят рядом дежурных, но она появляется раз за разом, нервируя  Начальника охраны и Директора, всем остальным – плевать. Это наша местная мистика. Наша серая, обыденная, никому не нужная мистика…

    Поравнявшись с Толиком, киваю, он пыхает в ответ дымом, мелочь в нагрудном кармане звякает, словно внутренний голос, упрятанный за семь пуговиц, и пять сантиметров жира. Заходим в тамбур – железный стол, стул, коробка приёмника, под потолком обрубок камеры, чуть ниже плакат: «Мы – семья».  На столе рядком терминалы – наша надежда и главное подспорье в работе.  

- Как? – спрашивает Толя, запуская руки в нутро моего мешка.

- Холодно, - отвечаю. Говорить не охота. – Зажигалку проверь, стикер расплылся  уже.

            Он послушно вытаскивает зажигалку, лепит поверх влажноватой старой этикетки новую. Вот и вся его работа на сегодня. Теперь к терминалам, а то заберут самые лучшие, и работай как хочешь.  Выбрал почти целый, только  трещина через весь экран и кнопки нет всего одной.

- Шлак, - говорит  Толя, ёрзает, стул скрипит. – Что вам не живётся? Работали бы нормально. Я вот…

- Натура такая.

            Дольше говорить бесполезно. Чуть затяни, и польётся бурда о величии язычества по сравнению с рабским христианством. Толя неоязычник… с айфоном и сигаретами. И это нормально.

            В раздевалке сыро, грязновато, горит только половина лампочек. От шкафов несёт потом и старыми носками. Запах жизни. Нахожу свой, открываю не спеша, нехотя, как всегда, в общем.  Снимаю лицо, аккуратно на крючок, беру футболку, с этим у нас строго – чёрный низ, красный верх и никакой тебе индивидуальности. На грудь обязательно  пластиковую табличку со штрих-кодом, без этого в два счёта на штрафную загремишь.  Пока шнурую ботинок, краем глаза замечаю Шамана, он как всегда без приветствия и шума. Коротко киваю, он – в ответ. Вот и всё, это тебе не Толя…

            Шаман лица не снимает, вместо этого, натягивает маску-платок, почти как ковбой в вестернах, замечает мой взгляд, подмигивает. Он такой же как и я: красно-чёрный, напружиненный, хоть и слегка сонный. От Шамана всегда пахнет травой и солнцем. Даже зимой… Это странно, но приятно.

            Мы работаем в Пещере, в огромной гулкой пустоте,  темноватой с утра и вполне светлой на протяжении дня. Стены Пещеры расписаны изображением того на что охотится местное племя. Раньше это были мамонты и олени, сегодня – бутылки кетчупа и собачий корм. Это закономерно.

               Полумрак-тишина…  Пахнет жаренным луком, мусором,  растворителем. Это о чём-то должно говорить, но молчит. Мы шагаем вдоль ряда бесформенных маслянистых туш, терминалы в руках посверкивают  яростно и ало. Регистратор у командирской стойки щёлкает – теперь мы привязаны. На двенадцать часов наши жизни принадлежат не нам…

            Если вы никогда не резали тушу, то наверняка первую изрубите, повредив всё, что внутри, но с опытом удаётся ювелирно кромсать ножом скользкую шкуру невиданного зверя. Тонкий разрез  расходится в стороны. Так, чуть расширить… Внутри целая прорва всего – куклы, детские коляски, электробритвы, чайники, свечи, расчёски… Всё это нужно, это разберут и захотят ещё.  Шаман рядом, неторопливо режет шкуру, без лишней суеты достаёт всё чего требует сердито высверкивающий терминал. 

            Из полутьмы выскальзывают такие же безликие, со штрих-кодами  на груди, регистратор щелкает, принимая чужие жизни, сверкают ножи, тонко взвизгивают индикаторы сканеров – все остервенело кромсают туши, отбирая самое ценное.

            К рассвету дело окончено, туши не спеша заползают на места – огромные, поделённые на ячейки стеллажи из прокатного железа. Гул за внешними  воротами  нарастает, пройдет совсем немного времени, они откроются  и в зал, покачиваясь и озираясь двинуться потребители. 

Кто такие потребители?

Вопрос закономерен, как закономерно всё, в этом проклятом выверенном до мелочей мирке.

            Внешне потребитель похож на нас, только и отличий, что лицо есть, да одет не по форме, но сходство это лишь внешне. Потребитель – тварь хитрая и опасная. Ради того, чтобы дорваться до бесплатной добычи  идёт на всё: шантаж, скандал, членовредительство. Он беспощаден к себе и к любому кто встанет на пути.

            Лампы вспыхивают, мы щуримся  от этого  кожа там, где ещё утром  были глаза идёт складками. К этому привыкаешь, это почти не уродливо.  Сразу после вспышки  глухо шипят створки. Ворота открыты, теперь только держись. 

            Почти все потребители больны ожирением, варьируется лишь степень. Обычно они не спеша переваливаются  вдоль рядов, вяло переругиваясь со встречными, шпыняя и отвлекая нас или  начальство. Сейчас медлительная толпа втягивается в довольно узкую горловину входа, рассыпается на мелкие группы, пытаясь заполнить каждый уголок пещеры. Они подслеповато щурятся на расписные панели, щупают, ворошат, разбрасывают, методично зондируя все, что может  иметь малейшую ценность.

             Таимся, прячемся в тех уголках, куда они забредают редко. Мы – забитые лишенные лиц создания – душа этого места, его жидкая вялая кровь, медленно текущая по бетонным венам. И не нужно сожаления или презрения, мы все такие… Все.

            Сегодня я спрятался слишком близко к входу, зарылся в кипу женских трусов, притворившись, что дико занят, и лишь потом с опозданием сообразил, что наверняка здесь меня перехватят. Начал озираться, и замер.

Шаман стоит у входа, левая рука опущена, правая согнута в локте, словно только что сдал кровь из вены, на указательный палец намотана длинная толстая нитка. Шаман  не бежит, не прячется , он встречает потребительский поток  с улыбкой. Поток не мнёт его, не пережёвывает, огибает сухощавую фигуру, лишь на миг замирая, когда он вытягивает руку с ниткой.  Когда первая волна проходит,  оказывается, что на нитку нанизан целый ворох чёрных блестящих бусин, гладких, вздрагивающих. Кажется, что Шаман держит в руке связку жабьей икры. Заметив мой взгляд, он поворачивается и подмигивает, наверное, он улыбается.

 - Икра?

- Грязь, - он морщится. – Надо выбросить, пока не растеклась.

- Зачем?

            Он не ответил, отмерил несколько шагов, обернулся, поманил за собой.

            Если долго идти по полутёмным сырым коридорам, время застывает и превращается в вязкую безвкусную кашу, которую не съесть и не выбросить. Мы бредём по коридорам к погрузочному терминалу, вдоль которого стоят мусорные баки. Шаман улыбается, мне тревожно, за самовольный выход штрафуют. Грязь на нитке, видно, чувствует близкую гибель – пузырится, пищит. Шаману всё равно, он мерно шагает, поднимает крышку бака, бросает гроздь внутрь. Вспышка, вонь, глухо ревёт что-то издыхающее, но никто не реагирует, работники продолжают размеренно изображать деятельность на гладких кожаных бельмах лиц, ни морщинки.

- Всё?

            Шаман кивает.

- Так, зачем?

- Жизнь такая, - он пожимает плечами. – Мы привыкли к тому, что желудки прутся за добычей, привыкли, что после общения с ними валишься с ног. Почему?

- И, почему?

            Мне его рассуждения неприятны, слишком уж далеко можно зайти, так вот гоняя мысли можно слишком далеко. Так далеко, что и не вернёшься.

- Сколько сажи ты вытряхиваешь вечером?

            Хороший вопрос. Это знает каждый. К вечеру, везде: на коже, в волосах, на одежде скапливается толстый слой сажи. Черно-жирной.  Футболка становится бурой, глаза и нос  горят от пыли. Это тоже очередная серая никому не нужная мистика нашей действительности – угля нет, а сажа есть.  

-Это к чему?

- К тому, что твою порцию я сжёг. Сегодня пойдёшь домой чистым.

- Значит это Потребители? Как?

- Коптят… живут и коптят. Был какой-то советский писатель, что-то такое тоже заметил. Как-то его…  не помню. Что-то там про сталь писал и про строительство железных дорог. Захочешь – найдёшь, прочитаешь.

- А дальше что?

 - Дальше – штраф, за самовольную отлучку из зала.

            Это уже не Шаман. Оборачиваемся.

            Директор стоит посреди дебаркадера, огромный, опасный  как турникет метро. На лице обманчивое виновато-растерянное выражение, а на руку глянешь…

 Нет, вы посмотрите на правую…

Ниточки.

От каждого пальца к каждому человечку, тоненькие незаметные паутинки. Тянутся-тянутся, оплетают-путают, каждого. И от нас две к его кулаку, тонкие, звенящие как гитарные струны, ещё немного и лопнут.

            Надо стонать, надо пятиться, надо снова быть кровью и  полумёртвой душой Пещеры. Мы так и делаем – морщим безликие морды, кланяемся, стараясь быстрее раствориться в затхлом мраке переходов. Струна слабнет. Не в этот раз.

***

            Вечер, щелчок  регистратора – мы вновь принадлежим себе. Лицо покалывает и немного жмёт, говорят, кожа за день подсыхает. Жаль, от этого, говорят, появляются мимические морщины, надо бы прикупить крем. Сил нет.

            Темнота. Светлая капля маршрутки. Спящие… Читающие спящие, смотрящие в окно спящие, говорящие спящие. Почти все молятся своим странным  богам – Твитту, Фэйсу и Конту, специальное молитвенное приложение уже загружено в айфоны. Пальцы чертят кресты на сенсорных панельках, губы кривятся, в глазах…. Что же у них в глазах! Спящие молятся истово – пальцы скользят сверху вниз, справа налево, мелькают  сиюминутные святыни, души молящихся трясутся и мечутся  в экстазе. Цифровая холотропка.  

***

            - Как?

-Холодно.

            Больше ничего не говорю. На Толю времени нет . Опоздал. За это полагается штраф. Лицо, футболка, ступеньки, переходы. Я тороплюсь, хотя понимаю, что ничего уже не изменить. Торопливость – рефлекс, вколоченный  годами работы и количеством купюр списанных с зарплаты.

            В пещере суетно – туши уже ползут  наверх, безликие суетятся, переругиваются, хохочут. Пахнет чесноком, жареным мясом и мокрым цементом.  Прохожу к регистратору, щелчок, имя в красной рамке – меня взяли на контроль, теперь можно работать.

            Пашку я знал немного, по имени только. Расстреляли Пашку … Туша, возле которой он стоял, слишком резко легла в ячейку, прямо над  стеллажом с алкоголем. На пол рухнуло слишком много. Слишком много килограммов, литров и нулей, чтобы простить. Система такова, что наказывают только того, кого можно наказать. Тушу наказать нельзя… Всё логично, все по правилам.

            Его вывели на задний двор, и возле мусорных баков всадили в грудь сорок пять граммов свинцованной стали.  Мы стояли и смотрели, как он пошатнулся, подёрнулся  рябью, взмыл в небо сизой голубиной стаей. Так всегда… меняем жизнь на четыре нуля, а потом плачем что ошиблись. Пашкину одежду сожгли, штрих-код присвоили стажеру. Никто не плакал, страшно хотелось есть.

 ***

            Воробьи живут в Пещере постоянно. Здесь хорошо, вольно, сытно, нет ни смены сезонов, ни чередования дня и ночи. От нескончаемой сытости  они стали наглыми и неторопливыми, копошатся прямо над головами, всё пространство  между стеллажами завалено толстым слоем помёта, перьев, иссохших птичьих мумий. На любое изменение стайки пернатых реагирую чутко и молниеносно. Например, появление высокого начальства всегда вызывает миграцию в дальний угол зала. Мы – душа пещеры, птицы – нервная система – чувства, мысли, рефлексы. Иногда остро чувствуется, что работаем внутри огромного организма больного шизофренией.

            В утреннем полумраке замерший в междурядье Шаман почти мистичен, практически загадочен. Он стоит, раскинув руки, а десятки бурых пернатых телец, гомонят, облепив голову, плечи, и всю верхнюю половину туловища сердито верещат – щекочут кожу человека. Шаман тихо и добро смеётся.

            Единение: душа и чувство, слиты в потоке взаимной радости.

*** 

            Из ряда слышится утробный рёв, чьи-то тихие вскрики, кто-то хлещет словами лихо с присвистом, припечатывая тяжким матом каждую фразу. Сворачиваю, расталкиваю таких же красных, щемлю в стороны желудков, они пугливо раздаются в стороны, сейчас они отчего-то меня боятся.  Посреди ряда толстая багровая рожа пинает скорченного на полу безликого.

-  Вот так! – орёт рожа. – Давай, говори ещё!... Я тебе …ь покажу как разговаривать! Встать …ь? Ты чё оглох? Хули застыл, мутант?

            Толпа молчит, рожа продолжает орать, безликий утыкан матом как иголками, иголки стеклянно блестят и переливаются, вгрызаясь  всё глубже, с каждым новым воплем  с хрустом втыкается новая. Замечаю Замдиректора, жирная тварь, сам из бывших потребителей. Выслужился. По вечерам, говорят, клянчит у поварих говяжьи кости, мозг жрёт, думает – умнее станет.  Сейчас  тоже молчит, дует щёки, пальцы дрожат, лоб взмок. Трусит.  Последним замечаю Шамана, этому точно не до страхов, застыл, глаза сузил, в кулаке отвёртка, костяшки до бела.

- Хера смотрите?!  - продолжает рожа. – Давайте! Зовите полицию!  Ну? Чё замерли? Ты, жирный!

            Замдиректора потеет, точно знает, что обращались к нему, хотя жирных в толпе хватает, разевает рот, захлопывает. Остальные молчат. Хрипло дышит кто-то огромный и складчатый, глухо скрипят жилы в кулаке Шамана.

- Не надо, - хрипло говорю я. – Слышишь, Шаман? Не надо!

            Он не слышит – глаза почернели, лицо вытянулось под маской, превратившись в оскаленную морду. Сейчас прыгнет.

            Сейчас…

            Выпученные глаза Замдиректора.

            Выпяченная челюсть багровой рожи.

            Выпущенный зверь.

            Цепь.

            Звон, хруст, треск – всегда трещина.

            На лице безликого сложенная из морщин маска – старушечье лицо.

                        Шаман стоит посреди ряда, опустив дрожащие руки, Багровая Рожа  больше не багровый, он бледен и испуган, он вцепился в лицо руками, словно оно вот-вот развалится, хоть у него лишь свёрнут нос, да выбита челюсть.  ОН мог бы плеваться зубами, но травма не позволяет, зубные осколки, вытолкнутые языком, вяло падают в подставленную ладонь, вытягивая жгутики алой слюны.  

            Все отчего-то смотрят на меня.

- Ты… - тонким голосом вопит Замдиректора.

- Ты… - шуршит толпа.

Шаман, и смеётся, кружась в танце.

***

- Это была его тёща, или воспитательница из детского сада, может  учительница, которая лупила указкой за тупость.

- Что?

- Маска старухи…

- Знакомая краснорожего?

- Как же он её ненавидел… - Шаман прикрывает глаза, от этого засохший ручеёк крови на виске покрывается мелкими трещинками. – Всю жизнь.

- Поэтому орал?

- Сталиных и Гитлеров в наши дни маловато. Мелочь. Основная масса прётся, чтобы отпинать, унизить, потоптать кого поничтожнее. Потом ничтожные выходят на улицу, с одетыми лицами – их ведь не знают. Дальше – ножи в боках добропорядочных граждан, ржавые трубы ревут, потом сирены труповозок... Другие злятся, месят ногами новых ничтожеств, а те вновь на улицы… Круговорот.

            Он ухмыляется, снова засохшая кровь превращается в чудной неуловимо изящный фрактал.    

- Много говоришь.

- Особенный день

- Может и так… Меня всегда удивляло, что мы можем говорить и видеть. Так-то подумать – умора! Ни глаз, ни рта – болтаем, жрём, осматриваем. Чудо.

Чудо. Серое, никому не нужное чудо.

            Странно, что шаман повторяет мои мысли. Я не делился.

***

             Из кабинета директора вырывается толпа – руки в чернилах, рожи в складках, от нас шарахаются. Страшно им, может совестно. Безликие не краснеют. Директор, напротив,  встречает. Перед ним  листок, подписи, прямо под шапкой документа: «Сим я удостоверяю, что коллеги мои в количестве известном начальству творили непотребства в рабочее время. Число. Подпись».

              Гладко вышло. Что хочешь, то и подбивай под нас. Сколько хочешь, списывай, кого хочешь, подставляй. А подписей-то! А чего удивляться? Давить умеют. Деньгами давят. Горло жмут до кровавого киселя. Любой документ подмахнёшь.

- Здесь, значит, - рокочет Директор. – Ну, как решать будем?

- А что? – говорю. – Стреляйте! Только сорок пять не надо девяти хватит. Душонка хлипкая – вылетит.

- Шиш тебе! –  орёт он. – Видали, а?

            Позади него из стены выпадают три необъятные тёмные фигуры раза в два выше меня – Спонсоры.

- Нет, видели?! Трать на него свинец! – продолжает брызгать слюной. – Неееет ! Пойдёшь…Нет, полетишь отсюда! Сдохнешь от голода, а обратно не вернёшься! Ты что наделал, гад?

 - Это Шаман.

- Цыц! Пиши!

            Спонсоры кивают лениво, сонно. Земные дела их волнуют мало. Один растекается по полу тёмной лужей, другой ныряет в стену, третий остервенело расчёсывается солнечным зайчиком, невесть как сюда забредшим. Зайчик медленно меркнет, растворяясь во тьме.

            «Директору…Прошу…меня…по собственному…Число…Подпись… Целую…Ронин»

            Струны в кулаке.

            Звон-треск.

            Обрывки…

- Издевается, мразь! Взашей!

-А второго?

- Я тебя сейчас выгоню, тварь!

***

            Толя опять курит, замечает взгляд, машет на прощание, за спиной по-прежнему маячит надпись: «Нас слишком много». Шаман шагает рядом, медленно и неуверенно. Пересекаем бетонное поле парковки, за ней стена деревьев. Отсюда чудовищная махина Пещеры кажется  окаменевшим великаном.

- Дальше сам.

            Я оборачиваюсь. Шаман возле дерева, всё такой же, сухой, высокий в красной форменной футболке, рука уже вросла в ствол, ещё шаг и весь пропадёт. Хочу сказать что-то. Слов не хватает. Он сдирает маску, подмигивает и растворяется в дереве как в воде. Успеваю взглянуть на лицо. Некрасивое и родное. Моё лицо…

            Прощай …

***

            На остановке тихо, тепло. Вспоминаю, что весна. Подходит троллейбус, распахивает двери. Карабкаюсь по расшатанным ступенькам. Падаю на горячее сиденье. Замираю. Мимо плывут знакомые пейзажи, улицы, затем их сменяют новые, загадочные, неизведанные, залитые солнцем и ветром до краёв. Вокруг сидят спящие, читают, слушают, молятся, и не замечают ничего вокруг. Троллейбус спотыкается, дрожит и взмывает ввысь, распустив стрекозиные крылья.

Похожие статьи:

Рассказы → По ту сторону двери

Рассказы → Проблема вселенского масштаба

Рассказы → Пограничник

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Доктор Пауз