Чтен дин, кат-кат-кат

- Ой, какие мы молодцы, что сюда приехали!

Так ты говорила в прошлый раз, помнишь, дорогая? Теперь ты так не говоришь. И прошлого раза тоже не помнишь.

Я знал, что тебе понравится. Вернее, не так: я выбрал это место, потому что тебе понравилось в предыдущий раз. Тогда. В прошлом году. Ты тогда сказала:

Ой, какие мы молодцы, что сюда приехали!

Я помню, как ты оглядываешь залитую светом дымку, как осторожно ступаешь по пустоте, шаг, другой, третий, пустота не держит тебя, ты оступаешься, вздрагиваешь, вскрикиваешь. Я подхватываю тебя, мы идем дальше вместе, шаг, другой, третий, плывем, постепенно погружаясь в дымку.

Вовремя вспоминаю, что опасно погружаться слишком глубоко.

Выхватываю тебя – рывком. Ты отбиваешься, ты хочешь еще, еще, глубже, посмотреть, что там внизу, какие там твари живут, кто там плавает на глубине.

Я говорю:

- Нельзя.

- Ну, миленький, ну пожаа-а-алуйста!

Я повторяю:

- Нельзя.

Я знаю, что там, на глубине. Я знаю, как опасно там, где начинается давление.

Ты смеялась:

- Да нет никакого давления! Выдумал тоже, давление… ты хоть видел, как оно выглядит, давление, а?

Хочу объяснить, что это не значит, что его нет. Не могу. Я уже знаю, что тебя не переспоришь.

Это всё ты говорила в прошлом году.

В этом году ты уже ничего не говоришь.

Ты молчишь. Это самое страшное, лучше бы отругала меня за то, что я сюда приехал.

А ты молчишь.

 

Торговец сувенирами спешит ко мне, лопочет по-своему, кат-кат-кат, уже знаю, кат – это по-нашему купи. Лихорадочно припоминаю, как по-ихнему будет нет, пока вспоминаю, понимаю, что не помню, выкладываю какую-то мелочевку, покупаю какую-то другую мелочевку, мне не нужную.

Торговец гортанным криком зовет своих собратьев. Понимаю, что дело пахнет жареным, что надо потихоньку улизнуть, пока не оставил здесь всю наличность.

А с меня станется.

В прошлом году ты крепко ругала меня за это. За то, что оставил всю наличность. Вот так. Без разбора.

Это было в прошлом году.

В этом году ты ничего не говоришь. И это страшно, что ты ничего не говоришь мне.

 

Дымка, пронизанная светом, до самого горизонта. Высоко-высоко над нами – бездонная пустота, из которой струится свет. Чуть ниже начинается дымка, туман, становится все гуще, вот уже в тумане парят какие-то легкие тени, мы их мотылетками называем. Дальше сгущается туман, в таком тумане и плавать можно, нужно только крыльями посильнее махать. А еще ниже – там, куда ты меня тащила – и вовсе можно без крыльев плыть, держаться на дымке.

А еще ниже нельзя.

Там давление.

Сжимает виски, разрывает сознание.

Я не знаю, как это бывает.

Но знаю, что бывает.

 

- Ой, миленький, а давай на глубину с батискафом!

- А ты не рехнулась, мы потом на что жить-то будем?

- А нечего было все на фигню всякую тратить! Накупил тут!

- Я что, уже на себя деньги потратить не могу?

- Это ты бусы-то для себя купил? И серьги?

Мы ссоримся. Вернее, не так, мы поссорились тогда. Год назад. Сегодня мы не ссоримся. И ты уже не просишь меня купить путешествие в батискафе.

 

У местных праздник.

То есть, это я про себя так называю – праздник. Они называют как-то иначе, не знаю, как.

Жертвоприношение.

Хотя нет, жертвоприношение – это другое.

А они называют…

Не знаю.

Местные покачиваются в дымке, пляшут в дымке какие-то безумные пляски, выкрикивают что-то резкими гортанными голосами. Гадаю, кто из них в этом бешеном хороводе останется на поверхности, а кто опустится в глубину.

В глубину…

 

Ой, миленький, а давай на глубину с батискафом!

 

Четверо отделяются от остальной группы. Думаю про себя, что это и есть те самые, которые уйдут на глубину. Не знаю.

В ту же секунду понимаю, что ошибаюсь – остальные семеро перестают взмахивать крыльями, начинают медленно погружаться в глубину.

Я жду.

Почему-то меня завораживает это зрелище, почему-то я не могу уйти, хотя я знаю, что должен уйти, убежать, позвать полицию, местные власти, показать, что тут делается, да что делается, людей убивают, людей, людей, людей…

И не могу.

Стою и смотрю, как легкие тени погружаются в темноту все глубже и глубже.

Мелодия стихает – не смолкает совсем, но как будто начинает таять.только сейчас я понимаю, что вообще слышал мелодию – безумную, парализующую сознание.

Что-то отделяется от группы обреченных, что-то спешит ко мне, даже издалека вижу – женщина. Четверо конвоиров бросаются за ней, хрипло кричат, кто-то вытаскивает кинжал.

Вынимаю самострел. Еще не стреляю, знаю, если выстрелю, меня отнесет в тумане далеко-далеко. Еще только показываю самострел, показываю, что я не шучу, что если кто хоть тронет меня, хоть подойдет…

Не подходят.

Не трогают.

Женщина  обнимает меня, лопочет что-то по-своему, чияки-чияки-чиупи-чиупи, киваю, да не за что, да всегда пожалуйста…

Четверо пленителей подбираются ко мне, понимаю, что дело нешуточное. Снова поднимаю самострел, оглядываюсь в поисках полиции, а вот и полиция, очень кстати, киваю стражам порядка, наведите этот самый порядок…

Стражи порядка спешат ко мне, легкие, перепончатокрылые, клювастые, ушастые. Показывают на женщину, мотают головами, говорят по-своему, не-не.

Не понимаю, как не-не, почему не-не, когда женщина, женщина же, сбежала же, от них сбежала…

Не-не.

Пленители хватают свою добычу, волокут в темные бездны, глубже, глубже, глубже, где уже вертятся в безумной пляске обреченные, истерически смеются, запрокидывая головы, я вижу на их губах кровавую пену.

 

- Дикари, что с них возьмешь…

Это ты сказала тогда.

Год назад.

Сейчас ты уже не говоришь – дикари.

 

Дикари, что с них возьмешь.

Это говоришь не ты. Это говорит человек в гостинице. Черт меня угораздил лечь на дымку подле него.

Плещется дымка, накатывает волнами, волнами.

Покачиваюсь на дымке, на той грани, где еще не твердо, но уже не жидко, а вязко, где лежишь и не тонешь.

- Дикари… опускаются поглубже, думают, им там открываются воспоминания. Чем глубже, тем больше воспоминаний. У них даже карта где-то есть, как воспоминания вниз спускаются… там, где твердыня начинается, там лежат тайные знания про сотворение мира. И все глубже уходят в твердыню, в толщу…  

- А на самом деле?

Человек поворачивает ко мне один глаз, вторым глазом смотрит в синюю даль дымки.

Давление их там сжимает. Вот и чудится не пойми что.

Не выдерживаю.

- А власти куда смотрят?

- Что власти… у нас своя жизнь, у них своя… если власти будут вмешиваться в жизнь каждого народа в Конфедерации, Конфедерация распадется. У каждого народа свои обычаи, не нам их менять.

 

- Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!

Это ты мне кричишь. Хлопаешь крыльями. Ты всегда хлопаешь крыльями, когда сердишься.

Я тоже сержусь.

- Да дался тебе батискаф этот!

- Дался! Дался! Дался!

Ты кричишь…

 

Вернее, нет, не так. Ты кричала. Тогда. Год назад. И я тоже кричал, что дался тебе этот батискаф, можно подумать, развлечений других нет.

Сейчас ты не кричишь.

 

Оглядываюсь.

- А… жена моя где?

- Супруга ваша на пляж пошла, - говорит портье.

- Ночью?

- Да, почтенный господин.

Иду на пляж, плыву в дымке по темноте ночи. Здесь ночи густые, темные, не то, что у нас, на севере, где до последнего пробивается сквозь ночь робкий свет.

Плыву в сторону пляжа, думаю, где ты сейчас, с кем ты сейчас, как я тебя ненавижу за то, что ты сейчас незнамо где и с кем.

Смотрю, как ты погружаешься в дымку. Легко, стремительно, раз, два, три, взмах, два, три.

Ты погружаешься в дымку…

 

Вернее, не так.

Ты погружалась в дымку.

Тогда.

Год назад.

 

Плыву в сторону пляжа – как год назад. Надеюсь на что-то, сам не знаю, на что, может, мелькнет твоя тень, может, увижу тебя, может…

Чья-то тень мелькает в стороне.

Спешу туда.

Слишком поздно понимаю, что ошибся, незнакомый человек из местных оборачивается, недоуменно смотрит в мою сторону.

Догадываюсь.

- Топиться собрались?

- Не-е… глубину слушать.

Не отстаю.

- Вот я и говорю – топиться.

- Жена моя там…

- В жертву уже принесли?

- Не-е… в глубину ушла.

- Вот я и говорю, в жертву принесли.

- Жена там… к себе зовет…

Еще пытаюсь остановить его, еще кричу:

- Стойте!

Он прыгает в глубину.

Исчезает там, в дымке, которая сгущается все больше. Плывет. Понимаю, что еще можно остановить его, еще можно вытащить, спасти – и от этого понимания становится еще невыносимее.

Темнота поглощает человека.

 

Год назад темнота так же поглотила тебя.

 

Спрашиваю себя, зачем я вернулся. Спрашиваю себя, что я забыл здесь, где темные бездны сводят с ума.

 

Ласковый шепот дымки.

Здесь дымка и шепчет не так, как на севере, - а мягко, вкрадчиво, обнимает, обволакивает, ласкает уши. Манит за собой куда-то в никуда, в неведомые дали, в невиданные глубины, из которых не возвращаются.

- Чтен Дин! Кат, кат, кат!

Вздрагиваю от этого «кат» над моим ухом. С трудом догадываюсь, что Чтен Дин – это почтенный господин, так местные по-своему произносят. Наперебой суют мне какую-то дребедень, которую любят покупать туристы, кат-кат-кат, купи-купи-купи…

Не выдерживаю.

Ору.

- Но, но, но!

Шарахаются в стороны. Отступают. По телевизору в отеле крутят какую-то дешевую фантастику, какую-то бредятину про мир, в котором все разделено строго-настрого, сначала слой газа, потом слой жидкости, потом твердый слой. Какая-то хрень плывет по жидкости, начинает тонуть, какая-то другая хрень летит по газу, подхватывает тех, кто тонет в жидкости, всех, кроме одного, он плохой, он там всех погубить хотел за какое-то сокровище, теперь вместе с этим сокровищем опускается на твердыню внизу, почему-то умирает, хотя давлением его вроде бы не разрывает.

Спрашиваю у бармена.

Почему он умер?

А-а, сценарист так выдумал, что они в жидкости умирают.

Но как?

Это вы у сценариста спросите.

Не выдерживаю.

- Бред полный.

- Точно, чтен дин. Бред.

Плыву к выходу из отеля, у выхода прячется еще один абориген, обвешанный поплавками, то ли для того, чтобы держаться на плаву, то ли для колорита. Думаю про себя, ну только скажи мне что-нибудь, только вякни, уже не знаю, что я тебе отвечу…

- Не желает ли Чтен Дин батискафа?

- Пош-шел ты….

Продвигаюсь вперед, тут же вздрагиваю. Оборачиваюсь, гребу кроыльями назад, назад, здесь нельзя летать, здесь только можно крыльями грести…

- Вы сказали… батискаф?

- Батискафа, батискафа… погрузание…

Погружение…

- Сколько стоит?

- Двести.

Мне кажется, я ослышался. Еще этого не хватало.

- Идите вы…

Тут же спохватываюсь.

- Там увидеть можно тех… кто на дне, да?

- Моно-моно… Чтен Дин довольна будет… довольна…

Батискаф покачивается на дымке, то ныряет, то снова подпрыгивает.

Спохватываюсь.

- Вещи мои…

- Оставьте здесь. Постерегу.

Вхожу в батискаф. Уже чувствую, что добром не кончится, уже кляну себя за то, что затеял эту хрень.

Инструктор отрывает от батискафа воздушные шары.

Чувствую, как начинаю опускаться. Здесь дымка густая, вязкая, обволакивает, давит, душит.

Не думать.

Проводник сказал – не думать. Ни в коем случае.

Если не думать, придут воспоминания.

Воспоминания приходят не сразу, как будто еще думают, а стоит ли вообще приходить ко мне. Потом накатывают. Волнами, волнами. Воспоминания накатывают волнами, дымка накатывает волнами.

Дымка все помнит.

Все и всех.

Чем глубже, тем лучше помнит.

Дымка.

 

Ненавижу тебя! Ненавижу!

 

Ой, какие мы молодцы, что сюда приехали!

 

Вижу твое лицо. Там. В глубине. Хочу закричать тебе, чтобы не сидела там, в глубине, ты же погибнешь, тут же спохватываюсь, что ты уже погибла, давно погибла, с того момента, как опустилась сюда.

С треском разлетается стекло батискафа.

Ты смотришь на меня так, будто не узнаешь.

Окликаю тебя по имени.

 

- Готов?

- Навроде да.

- Навроде или готов?

- Слышал, хрустнуло.

- Отлично. Поднимай.

Двое тянут трал, быстрее, быстрее, вытаскивают осколки батискафа.

- Готово.

- Вещи его смотрел?

- Нет еще.

- Тьфу на тебя, сначала вещи надо было, потом отправлять его… к праотцам… может, и нет ничего.

- Да нет, вроде вот, улов богатый…

Двое перебирают вещи, вынимают кредитки, браслеты, мелкие монеты падают в дымку, один одергивает другого, не лови, не лови…

Шумит дымка, сверху чуть ощутимая, снизу – вязкая, а дальше и вовсе твердая.

Ходит волнами.

 

Обнимаю тебя, ты тут же хлопаешь меня крыльями, сильно, чуть ли не до крови, оп-пять он все потратил, черт бы тя драл…

Говорю поспешно:

- Ну, прости, прости…

Ты говоришь, как говорила всегда:

- Прощаю.

 

Двое дремлют в полумраке гостиницы.

- Теперь заживем.

- Заживем.

- Теперь и дом купить можно.

- Можно и дом.

- Или мир посмотрим, поездим…

- Чего ты там не видел…

- Да ну, в детстве мечтал… говорят, нехорошо мечты свои детские предавать.

- Тоже верно.

Шорох в окно.

- Стучат вроде.

- Сдурел, кто в окно стучать будет?

- Ты тоже слышишь?

- Слышать-то слышу… это ветер.

- Думаешь?

- Ну, не ветер… а как здесь бывает… дымка колеблется, и слышно, как в окно стучит.

Двое засыпают.

 

- А ты есть хочешь?

Говоришь, как ты всегда говорила:

- Умираю.

- А то пошли… поужинаем.

Озорно смотришь на меня.

- Приглашаешь?

- Приглашаю.

Поднимаемся выше, здесь давление слабехонькое, в голову ударяют какие-то дурманы, ну да ничего, терпимо.

- В отеле ужинать будем?

- Ну а то.

- Да ну-у, давай на берегу-у…

- В отеле мясо нежнее, точно тебе говорю.

Плывем к отелю.

 

- В окно стучат… в окно.

- Слушай, ты хорош уже из себя аборигена изображать, умник хренов… днем наизображался уже…

 

Открываем окно отеля.

 

- Проснись! Да проснись же!

- Чего опять?

- Окно…

Тьфу на тебя, это волны…

 

Вгрызаемся в сочное мясо. Едим, жадно, хищно, потом вылизываем друг друга.

Ты говоришь:

- Ой, какие мы молодцы, что сюда приехали!

Шумит дымка, накатывается волнами, накатывает воспоминания…