Тонконог и Драгвакулла. Часть 1

   Старый Заброшенный сад с полянами, заросшими укропом и розами, протянулся своими аллеями до берегов Тихоструйки. А это три меры пути, петляющего по оврагам и пустошам. И злющий Носорог в придачу. Носорог — старый одичавший пёс, ростом с телёнка, с выпершими от старости вперёд клыками.

   Но Тонконог шёл сюда от Каратоги за розами. Ведь розы как раз поспели — стоял самый жаркий месяц — мухомор. А соцветий было так много, что у них, у всех не хватало сил распуститься полностью. Эти нераспустившиеся бутоны, засохшие и не осыпавшиеся, теперь источали тот самый мягкий аромат, который так любила Саломея. Особенно, если лето было не очень засушливым, и лепестки цветов пахли дождями и росами.

   "А если к тому же солнце заглядывало в сад с утра, — говорила Саломея, — то розы в дальнем углу сада, те, самые рыхлые, нежно розовые, пахнут яблоками… а те, что возле ограды, пурпурные бокальчики, благоухают утренней булкой с ванилью… но ты ведь не любишь сладкое, — тут Саломея смеялась, обнажив ровные остренькие зубки, — тебе подойдёт пурпурная, та, что сейчас выгорела на солнце до фиолетово-лилового цвета и пахнет перцем!"

   Тонконог был равнодушен к засохшим цветам, его не волновали отцветающие соцветия, благоухающие булкой с перцем или ещё чем-то там. Собрать букет и подарить его завтра на рассвете Саломее вместе с тоненьким колечком из жёлтой дорогущей железяки, которую так искусно плавит Уховёрт — это было бы неплохо. Саломея — славная и добрая, покладистая и восторженная, и умеет всё, что положено уметь его кошечке, знает то, что ему знать совсем не обязательно. А уж он постарается, чтобы она не пожалела о том, что согласилась разделить с ним кров...

   Но раздумывая о своей Саломее, Тонконог цепким взглядом глубоко посаженных глаз следил за травой. И при малом её шевелении бросался вперёд, стремительно увязая в высоких зарослях нивяника. Здесь, под землёй во множестве водились слепые узкорылы. Их шкурки ценились в Каратоге. Тонконог складывал тушки в кожаный мешок, болтавшийся на плече, и вновь рыскал глазами по траве.

   Машинально щупал сухие бутоны роз и, если цветок рассыпался от его прикосновения разноцветной мозаикой в траву, он морщился — не то. А если попадалась роза словно завялившаяся, мягкая, сохранившая форму и цвет, Тонконог быстро срезал её ножом. И совал в колчан для стрел...

   Узкорыл идёт в темноте своей норы на ощупь, слепо поводя тонким мокрым носом вокруг, ступая неслышно мягкими голыми розовыми лапами по земле. Тонконог не видит и не слышит его, но десятки маленьких отверстий в земле говорят сами за себя — множество упитанных узкорылов с шелковистой шкуркой снуют там, в темноте, ты только наберись терпения и жди.

   И Тонконог ждал.

   Но вот его глаза нащупали что-то в травяном шевелящемся узоре и замерли от несоответствия. Нога. Нога тонкая и четырёхпалая. Птица. Но птичий народ здесь редко появляется. Что заставило одну из них, а это была, несомненно, женщина — лодыжка тонкая и ниточка бус блестела на ней — разлечься здесь в траве? Вытянув шею, Тонконог, вглядывался в макушки нивяника, пытаясь разглядеть птицу — так каратоги между собой называли крылатых людей.

   А птица не шевелилась. Она лежала на спине, неловко подогнув крыло под себя. Другим же была укрыта почти вся. Крылья у птичьего народа большие, с закруглёнными, загнутыми к телу, длинными перьями, легко поднимавшие лёгкие, жилистые тела, покрытые мягким пухом, к небу.

   Тонконог вытянул губы трубочкой и, прищурившись, вдруг пронзительно и длинно свистнул. И вздрогнул. Глаза птицы смотрели на него в упор. Огромные с расширившимся чёрным зрачком они уставились, не мигая. Строгие, почти злые.

   — Помоги мне, — сказала она на наречии каратогов, которое было известно всем, жившим по эту сторону от Большой воды.

   Глаза продолжали смотреть. И Тонконог почуял странное. Он не мог оторваться от них. И словно поводок затягивался на шее. Что-то кололо руку. Розы?! Откуда они у него? Недоумение отразилось на лице. Тонконог вытащил цветы и отбросил их в заросли душной травы.

   — Держись, — он наклонился к девушке-птице.

   Верхнее крыло шевельнулось. Тонкие пальчики легли на плечо. Он поднял девушку и, продолжая смотреть ей в глаза, сказал:

   — Ты легче пуха… Саломея.

   Губы птицы изогнулись в улыбке:

   — Меня зовут И Така, а кто такая эта Саломея?

   Тонконог улыбнулся в ответ:

   — Просто пришло в голову.

   Он пошёл. Отчего-то он знал, куда идти. На Тихоструйке есть утёс. Там часто видели людей-птиц. Они отдыхали по пути к своему небесному городу Ло Текке — Парящий над землёй на каратогском. Птицы рассаживались на камнях, завернувшись в крылья, и дремали. Некоторые, самые выносливые, отдохнув, отправлялись дальше, взмывая вверх и теряясь в туманной дымке. Другие ждали. Ждали, когда опустится небесный паром и заберёт их. Маленьким Тонконог часто прибегал сюда и тоже ждал. И, вжав голову в плечи, жадно разглядывал паром — площадка из серого, будто очень лёгкого, материала опускалась, сопровождаемая тонким, сверлящим уши, звуком, зависала в воздухе и парила над Тихоструйкой, казавшись самым неподходящим предметом в кучеряво-затейливом пейзаже поросших лесом родных берегов.

   Люди-птицы всегда занимали особое место в иерархии королевства. Что бы ни делали каратоги — занимались бы охотой и ремеслом, выращивали хлеб и овощи или готовили ядрёную хлебную бродилку, ловили рыбу или ковали оружие, управлялись со скотом или готовили мягкие сыры — всё это было обычным делом. Делом, которым занимались их предки, и предки их предков… Каратоги были обычными людьми: на двух ногах, с парой ловких или не очень рук, глупые или не слишком...

   А с людьми-птицами всё было не так: никто не знал ничего об их городах, плавающих в небе, никто не представлял, как они живут, и эти крылья, огромные крылья с загнутыми на концах длинными, мягкими перьями, как у совы, были предметом зависти. Поэтому людей-птиц в Каратоге побаивались — ведь они были не такие, как все.  

   Лёгкая ноша не тяготила Тонконога. Напротив, он не чуял под собой ног от радости. И ещё ему очень хотелось лучше рассмотреть ту, от которой пахло чем-то незнакомым, острым, жалящим обоняние.

   Выбравшись из Заброшенного сада, перемахнув через руины каменной изгороди, Тонконог покрепче обхватил девушку-птицу, а она застонала.

   — Ты ранена, — быстро облизнув губы, сказал Тонконог и, опасаясь оступиться, прихватил спустившееся, раскрывшееся опахалом до самой земли крыло.

   Птица молчала. А до утёса от сада рукой подать. Вдоль обрывистого берега одна мера пути. Но донесёт ли он птицу живой? Нужно осмотреть рану.

   Положив девушку на траву, Тонконог некоторое время смотрел на посеревшее безжизненное лицо. Некрасива. Лицо вытянутое. Нос небольшой, но загнутый книзу, к тому же неприятно заострился теперь… рот большой. Огромные глаза в пол лица были закрыты. Белый балахон-пончо в непонятных синих значках-рунах скрывал фигуру птицы почти до коленей. Синие шаровары задрались, грязные четырёхпалые ноги с браслетом на правой лодыжке были обтянуты кожаными полосками тонких сандалий.

   "Говорили, что у них ноги в перьях… а у этой белые и гладкие. Надо же… глаза закрыты и будто погасили свет в этом доме", — подумалось Тонконогу, но последние слова возникли откуда-то извне.

   Даже вспомнилось имя той, кто это сказал — Саломея. Смешливое, доброе лицо всплыло в памяти. Только вот почему она это сказала, и кто она такая?..

   Тонконог встряхнул головой и осторожно перевернул птицу на бок. Бурое засохшее пятно расползлось по белому, обозначившись свежим мокрым центром.

   'Рана сочится, плохо'.

   Достав из-за пазухи узкогорлую глиняную бутылочку, Тонконог поставил её в траву и задрал пончо, благо, что оно легко распахивалось своими полукруглыми полами.

   Он покачал головой — рана нанесена дня два назад, не меньше. Багровые вспухшие края полны гноя и спёкшейся крови. Потянувшись за бутылочкой, он наклонился. Взял её в руки, вытащил тугую деревянную пробку...

   И тяжёлый удар сзади обрушился на его голову.

   Повалившись тяжело вперёд, парень мешком осел на девушку-птицу. И уже не почуял, как его брезгливо пнули носком сапога из хорошо выделанной кожи. Таких сапог в Каратоге не делали.

   — Псыццц… Его тоже заберём, Ла Тук!

   Громила оган взвалил на одно плечо И Таку, на другое — Тонконога, расправил чёрные крылья и взлетел быстро и тихо, будто не было двойной ноши на его плечах… Его спутник, престарелый, с поджатыми гневно тонкими губами птах, долго ещё бродил вокруг места, где лежала И Така. Всматривался в очертания предметов, в смятую траву, злился и сёк послушный нивяник коротким мечом. Наконец, и он взлетел и вскоре скрылся из виду.

   А Тихоструйка невозмутимо катила свои воды к шумной Каратоге. Через сырые мшистые леса, минуя болота и омуты Змеиных земель, сквозь Узкогорлое ущелье, переходящее в степи, к столице, раскинувшейся по обе стороны реки деревянными и каменными домами с красными черепичными крышами, сплетёнными узкими улочками в слободы. Слободы кожевенников, оружейников, кузнецов, ткачей, портных, горшечников...

   Но каждая слобода жила особняком. Не любила чужаков на своих улицах и даже ходила всем людом на бой, если её слобожанина кто-то посмел обидеть.

   Однако были дни, когда и обидчики, и защитники чинно раскланивались при встрече, спрашивали лицемерно о здравии и вместе приносили жертвы двуликому деревянному идолу, крылатому покровителю Каратоги — Доброму и Злому Богам. Добрый лик упрашивали помочь в беде, а гневный лик молили не вмешиваться.

   В праздники и в конце каждой двуручницы, в которой было столько дней, сколько пальцев на обеих руках они резали гусей и уток, тащили колосья поспевшей ржи и овса, молоко, яйца, горшки, кувшины, сапоги… Даже лохматые треухи из кистеухой кошки попадались иногда — в особо важных случаях. И иногда — при рождении первенца или на обручение — ниточки драгоценных рубиновых камешков или горсть сапфировых веретёнец с Дальних рудников. Но это редко — за кражу ловили и крепко били — в окрестностях рудников рыскали огромные волкодавы, подобные Носорогу, спущенные охранниками, ленившимися, да и боявшимися сунуться в одиночку в лес.

   Но камешки всё-таки утекали. В ушах, в носу, в пупу, в дуплах больных зубов, а то и в ещё каких более тайных отверстиях, прилепленные на липкую сосновую смолу и так, они исчезали без следа и появлялись потом на ярмарке, в лавке менялы Рукосуя. Рукосуй был накоротке с ворами и бандитами, и бедолаг с камешками привечал и обкрадывал с щербатой сладкой улыбочкой...

   Но ведь нельзя было не ублажить Доброго Бога, никак не возможно не задобрить Злого. Эти двое молчали себе, и, знай, принимали подношения. А люди несли свои дары двуликому идолу.

   Шумные толпы разряженных горожан и гостей гудели на самой большой площади Каратоги перед каменными хоромами короля Удола Третьего. Удол уже стоял на красном крыльце в богатой накидке из блестящих шкурок узкорылов, несмотря на поднимавшуюся к полдню духоту и жар, тёкший маревом от костров под бычьими тушами на вертелах.

   Столица праздновала сорок пятое лето со дня рождения своего короля…  

   Ло Текка. Парящая над землёй столица лотекков, людей-птиц, как их называли каратоги. На зиму она уползала на плато в Больших Камнях. Тощий горный дёрн прорастал в платформу. А по весне лотекки срывались с места. Режущий уши звук доносился с высоты, когда только-только стаивал снег в предгорьях. Люди на земле задирали головы и улыбались:

   — Весна пришла… Ишь, птицы прилетели.

   На самом деле управление полётом целого города было непростой задачей, и современным лотеккам оно оказалось не под силу. Сохранились легенды о десятках городов людей-птиц с прекрасными дворцами и аллеями, парками и храмами. Паромы спускались в те далёкие времена не только на утёс Тихоструйки. Теперь же старинные механизмы или разрушились совсем, или работали отчасти — исчезли те руки, что их сотворили, рассеялись во времени те знания.

   Единственный город сохранял ещё свою подъёмную силу. Его способность к левитированию имела странную природу, использующую звук, и особую "подушку" в основании, которая во время диких завываний вдруг отрывалась от земли, и казалось в те мгновения, что она полностью изменила свою суть, став лёгкой и воздушной.

   Платформа города занимала сотни мер площади. Всё находившееся на ней принадлежало самым именитым лоттекам — лоттекам-игмам. Лоттеки-баги и обедневшие игмы жили в горах, в пещерах, утыкавших скалы, словно гнёзда стрижей глинистый берег реки.

   Дома в городе, приземистые, в один этаж, горшки под карликовыми кряжистыми яблонями, грушами и виноградом, плитка на узких улицах — всё было сделано из того же диковинного материала, что и платформа, вздувшегося пеной и застывшего.

   Лоттеки называли его драгвой. Но драгву в городе делать больше никто не умел. Единственная драгвакулла, бочка, плюющаяся тёплой массой, крутившаяся без остановки вот уже добрую сотню лет, потому что никто не знал, как её остановить, рычала так, словно готовилась взлететь в воздух вместе со всем содержимым.

   Закладывать в неё полагалось глину, кварц и песок, а вот что вытворяла с ними эта самая драгвакулла, известно не было, да и никто особо не интересовался. Потому как лоттеки-игмы считали себя высшими существами. А высшим существам познать суть презренной драгвакуллы было делом плёвым. Значит, они это могли в любой момент сделать… Но ничто ведь не указывало на то, что этот момент уже настал.

   А лоттеки-баги были всего лишь лоттеками без шики в кармане и без четырёх колен игм в роду, необразованными простолюдинами, и думать им не полагалось. Но они всё-таки иногда думали и латали дыры на драгвакулле, замазывали трещины на её треноге, которая уже не справлялась с собственным возрастом — что если эта штуковина остановится, ведь им тогда не сдобровать. Хозяева тогда не вспомнят, что машина была стара и изношена, они подумают о нерадивости слуг...

   Так и вышло. Последняя драгвакулла смолкла, истошно взвизгнув на прощание, вот уже как пятнадцатое лето назад.

   Были преданы небу отвечавший за неё игма Су Лек и пять его помощников, презренных и нерадивых багов, имена которых по закону выскоблены из рукописи о населении города вплоть до пятого колена. Совет Ло Текки измучил город призывами к тишине и спокойствию, и, наконец, объявил награду в сто грандшиков и звание игмы тому, кто вдохнёт жизнь в драгвакуллу.

   Но прошло пятнадцать лет, а драгвакулла молчала. Пятнадцатое лето не обновлялись фасады зданий, горшки под растениями осыпались, потрескалась мозаика плитки на древних тротуарах. Но самое страшное было в том, что платформа под парящим в небе городом стала разрушаться.