Танатос 78

«Смерть — это маленький мусорщик, тихий, как мышь.

 Он ездит в общественном транспорте

и никогда не скажет ничего интересного».

Тибор Фишер, «Пальчики оближешь»

1

«Нельзя прожить жизнь и ни разу не получить кулаком в челюсть».

Это было первое, о чём я подумал, отрываясь от земли. Согласно закону гравитации, моё тело должно было двигаться по отрицательной параболе с конечной точкой на кафельном полу в трех метрах от точки старта. Восемьдесят килограмм моей материальной составляющей так и поступили — не в моей компетенции противиться физике. Я летел, и целое мгновение мусолил эту псевдофилософскую банальность. Сказать откровенно, не первый раз в своей практике я обращался к подобному аутотренингу. Потому что моя физиономия помнит отпечатки почти трёх сотен кулаков.

В полёте меня развернуло, так что я грохнулся на бок, сильно ударившись правым локтем, но успев подложить под щёку левую ладонь. Иначе я выплюнул бы несколько зубов.

«Хотя один всё равно выплюнуть придется», заключил я, ощупывая языком ротовую полость. Наручные часы на левом запястье находились в пяти сантиметрах от моего лица. Я скосил на стрелки глаза, пытаясь сфокусировать зрение на столь коротком расстоянии, и отметил, что времени осталось полторы минуты — вполне достаточно, чтобы успеть повредить себе ещё пару рёбер.

«У меня заурядная и скучная работа, но иногда в ней появляются интересные моменты», — это была уже третья мысль, посетившая мой разум, с момента, как меня отфутболил кулак верзилы. Следом я подумал, что слишком много рассуждаю за интервал времени в пару секунд. Я давно заметил, что мой котелок варит лучше, если его немного встряхнуть. Но инстинкт самосохранения пресёк поток внутреннего монолога; он уверял, что в данной ситуации надо не мысли генерировать, а отползать в сторону, пока тяжелый ботинок не постучался в почку. Так я и сделал. Перевернулся на живот и пополз к писсуару.

Отползая, я думал о том, что удар, которым меня наградил верзила, заслуживает почётного места в коллекции. Такие удары можно собирать, как марки, монеты, или что там ещё коллекционируют… Яркий, правильный, без единой лишней детали. Сразу видно, что человек, обладающий способностью к подобным апперкотам, не разбрасывает их направо-налево, но всегда абсолютно точно знает, кому и зачем зуботычина предназначается. Так что данный инцидент можно рассматривать, как дань уважения к моей скромной персоне. А можно, как наказание за глупость… Да, вот в чём причина! Глупость — это грех, до которого человек додумался сам. Не Господь. В списке смертных грехов она не значится. Потому-то я глупостью и злоупотребляю. Не в силах посягнуть на запреты божественные, я с удовольствием посягаю на запреты людские. С моей однообразной работой это хорошее развлечение, хотя начальство (если прознает) за подобные выходки по голове не погладит.

— Ну что, ещё будут наставления? — интонация голоса верзилы намекала на угрозу.

Я перевёл себя в сидячее положение, прислонился спиной к писсуару и потрогал пальцами челюсть. Немыслимо, но она оказалась цела, апперкот её не сломал и даже не вывихнул! Хотя, к чему патетика? Если бы эта челюсть была менее прочна, моя коллекция зуботычин не насчитывала бы двести семьдесят восемь экземпляров.

— Хороший удар, — сказал я довольно искренне и поспешно добавил, дабы оппонент не успел сменить гнев на милость, — но ты, баран, так ничего и не понял! Да, я вижу, что слово у тебя не расходится с делом, и моё тебе за это почтение. Только, видишь ли, времени у тебя осталось меньше минуты, а ты тратишь его на физические упражнения, когда впору заниматься умственными! А то и духовными!

— Я смотрю, с первого раза ты не понимаешь. — Он сделал шаг в мою сторону. — Я ведь и убить могу…

Явился в этот бар я пятнадцать минут назад. Опоздал немного, планировал быть пораньше. Что тут поделаешь, пробки. Если транспортные коммуникации — артерии города, то автомобильные пробки — их тромбы.

Я умостил свою задницу на высокий табурет у стойки, с надеждой посмотрел на бармена. Бесполезно, меня он не замечал. Я не обиделся, привык уже, что бармены, кассиры, продавцы, контроллеры, секретарши etc— одним словом обычные живые люди, не воспринимают меня, как раздражитель зрительных нервов. Так что я решил не затягивать игру в гляделки, и обслужить себя сам. Я встал, завернул за барную стойку, снял с полки стакан и бутылку текилы, вернулся на место. Мне удалось пропустить три порции, прежде чем бармен обнаружил сие безобразие. Он молча таращился на початую бутылку и стакан рядом с ней секунд десять, потом настороженно оглянулся по сторонам, наконец, сгреб всё и спрятал под стойку. Меня он так и не заметил, но четвертую порцию мне уже не хотелось, потому я сосредоточил внимание на «клиенте».

Он сидел за столиком в центре бара и хлыскал водку, занюхивая её лимоном. С ним приключилась болезнь сердца, и узнал он об этом совсем недавно. По этому поводу и пил, хотя врачи строго настрого запретили. Впрочем, в случае с моим «клиентом» медицина ему всё равно бы не помогла. Медики ведь только думают, что спасают людей, на самом же деле всё гораздо сложнее. То есть проще. В нашей работе, к примеру, тоже бывают огрехи, ничего идеального не существует, но по сравнению с медициной мы — атомный хронометр, по которому весь мир сверяет часы.

Я, не спрашивая позволения, умостился за столик моего «клиента», и пристально так на него уставился.

— Проблемы? — спросил крепыш, спокойно выдержав мой взгляд.

С сердцем такая ерунда — если оно больное, чаще всего по внешности его обладателя этого не определить. Вот и «клиент» мой, мужчина тридцати шести лет, рослый, с развитой мускулатурой, крепкими кулаками и скошенным лбом неандертальца. Кому придет в голову, что в кармане у него пузырек нитроглицерина?

— У кого? — в свою очередь спросил я и взглянул на часы.

— У тебя. Чего вылупился?

Времени оставалось семь минут, потому я решил пропустить вступление и  сразу перейти к сути:

— Наверное, грустно прожить жизнь в спортзале, чтобы в один прекрасный момент узнать, что твоё сердце никуда не годиться, и отныне тебе ничего нельзя поднимать тяжелее килограммовой гантельки?

Брови неандертальца полезли вверх, отчего его узкий лоб почти исчез.

— Ты кто такой? — рявкнул он.

— Моё имя? Зачем оно тебе? Не будем тратить время, потому как осталось его не много, а мы ещё ничего не обсудили. Итак… После такой новости ты понимаешь, что даже сексом тебе нельзя заниматься по-человечески, без боязни, что сердце не согласится с оргазмом и пошлёт своего хозяина к чертям. Легкая пробежка — здравствуй, реанимация. Случайный стресс — сыграл в ящик. Резкая смена климата — склеил ласты. Приснился ночью кошмар — дал дуба. Признай, одной ногой ты уже в могиле. Самое время подумать о том, как ты прожил эту жизнь, чего сделал хорошего, как много набедокурил, и построить гистограмму совершенных грехов, чтобы определить с какого начинать каяться. Который из семи ты любишь больше всего?

Удивление в глазах моего «клиента» меркло, взамен проявлялась злость. Голос стал больше походить на рык.

— С какой это радости я должен тебе исповедаться?!

— Вполне возможно, что тебе больше некому будет исповедаться. Ты не протянешь и до утра. Или до вечера? Как думаешь, много у тебя времени? Ultimaforsan*, как писали на церковных башенных часах в средние века.

— Проваливай отсюда, придурок! — прорычал мой собеседник.

За соседними столиками народ начал оглядываться, перешёптываться, кивать головами в нашу сторону. Я был с ними согласен, верзила и в самом деле вёл себя агрессивно.

— Не делай поспешных, к тому же неверных выводов, — посоветовал я собеседнику. — Во что я тебе скажу: забудь про злобу, у тебя нет на неё времени.

Он схватил меня за отворот пиджака.

— Обычно я так долго не терплю, — процедил он, пытаясь убить меня взглядом.

Признаться, от такого взора — бык, готовый вышибить лбом ворота, не меньше, у меня мурашки по коже бегают, вот и тогда я почувствовал, что спина вспотела. Но что делать, раз уж я ввязался в эту глупость, надо было доигрывать спектакль до конца.

— Может быть, поэтому у тебя и проблемы с сердцем? Знаешь, нервы на нём сильно сказываются. И потом, видишь ли, уважаемый, я не могу никуда деться, в данный момент я на работе…

Я хотел было ещё раз попытаться ему втолковать, что он попусту тратит время, которое мог бы использовать гораздо продуктивнее, но неандерталец приподнял меня над стулом и придал ускорение пинком в сторону туалета. Я едва устоял на ногах. Как только я переступил порог сортира, он захлопнул за собой дверь и подарил мне тот великолепный апперкот.

Я улыбнулся. Нет, вы послушайте, что говорит эта тупица! Убить меня! Светить светом, темнеть темнотой, убить смерть — тавтология! Ну да времени развивать тему словесных каламбуров уже не осталось, стрелки отчаянно тикали в направление драматической развязки.

Я поднялся на ноги, отряхнулся, скрестил руки на груди и подарил своему клиенту последнее, что ещё можно было успеть ему подарить — взгляд глубокой скорби по никчемному болвану, который прожил жизнь зря и ничегошеньки в ней не понял.

— Ты не можешь меня убить, — доверил я ему одну из своих тайн.

И вот он — миг трагической развязки сей короткой, но ёмкой пьесы! Я закинул правую руку за спину, а запястье левой поднял на уровень груди, так, чтобы часы оставались в поле зрения. Голосом конферансье, объявляющего знаменитого актера, объявил:

— Як Вениамин Гаврилович, ты умрёшь через шесть, пять, четыре…

На третьей секунде мой «клиент» вдруг согнулся, в его глазах отразились ужас и боль.

— Кто… ты?.. — прохрипел он.

— Меня зовут Танатос 78, — больше не было смысла скрывать от него правду, которая ему всё равно не понадобится. С людьми всегда так — ищут что-то, ищут, а потом вдруг находят и оказывается, что оно им сто лет не нужно. Иногда меня успевали спросить, почему именно 78? На это я отвечал: потому, что есть и Танатос 77, и Танатос 79. И это чистая правда.

Верзила уже стоял на коленях, уткнувшись лбом в пол. Странная штука жизнь — минуту назад он припечатал меня мордой к этому кафелю, а теперь сам бил ему челом. Никогда не знаешь, что ждёт тебя за поворотом.

На последней секунде мой «клиент» выудил из кармана пузырек нитроглицерина, но дрожащие пальцы его тут же выронили. Белый бочонок с лекарством неторопливо покатился к писсуару. Впрочем, лекарства всё равно бы не помогли. Если в Книге Судеб напротив твоего имени стоит дата и время (а появляется она там не в момент рождения, но проявляется в течение жизни, и приняв чёткие очертания, становится смертным приговором), никакая пилюля уже не поможет. Увы.

Верзила замер и плавно завалился на бок. Финальная сцена, coda. Можно опускать портьеры и гасить «юпитеры».

Дверь туалета открылась, парень уставился на лежащего человека, нерешительно приблизился, потрогал за плечо, сказал «эй», убежал. Через минуту здесь собралось уже пять человек.

— С ним и в зале было что-то не так, — делился впечатлением один из пришедших. — Он разговаривал сам с собой и махал руками, словно хотел кого-то схватить.

— Может, почуял Смерть…

Я улыбнулся. Зачем меня чуять? От своих «клиентов» мы не прячемся.

Я достал из внутреннего кармана ежедневник и напротив троесловия «Як Вениамин Гаврилович» поставил галочку. Ниже располагались ещё два имени — мой объём сегодняшних дел.

Такая вот работёнка. Чуть-чуть статист, немного клерк, самую каплю  душеприказчик. Распространенное заблуждение, будто наш брат является, дабы кто-то умер раньше положенного срока в корне неверно. Наше дело засвидетельствовать, что реальные события не расходятся с параграфом Книги Судеб. Всего-то. Я же говорил, пресное однообразное занятие. Если бы не эти маленькие спектакли, которые я себе втихаря от начальства позволяю, можно было бы свихнуться от скуки. Мы даже души умерших не трогаем, этим занимается отдельная служба.

2

Я сидел на парапете девятиэтажки, свесив ноги в тридцатиметровую пропасть, и смотрел, что делается внизу. Там ничего особенного не происходило. Лёгкий ветерок заставлял дрожать листья тополя, чуть дальше носились по проспекту разноцветные автомобили. С такого расстояния они казались игрушечными. В жизни всегда так — чем дальше отдаляешься от предмета, тем больше проявляется его сущность. Игрушка — вот суть любой материальной ценности. Люди же стремятся приблизить к себе безделушки, чтобы узреть в них иллюзию иного смысла. Отсюда вывод: жадность и скупость от глупости. Что это, метафизический закон взаимодействия живой и неживой материи?..

Я болтал ногами, генерировал ответы на этот никому не нужный вопрос и старался попасть плевком в прохожих, если они оказывались подо мной. Впрочем, целился не очень тщательно, постоянно промазывал. Нормальный ответ так же не придумывался. Да и зачем отвечать на идиотские вопросы? Достаточно сказать: не знаю, но вопрос хороший. Тем самым ты остаешься как бы интересным собеседником, и ограждаешь себя от необходимости искать ответ на бесполезный вопрос.

Я убивал время, потому что моя «клиентка» опаздывала. Я уже начал беспокоиться, не вздумает ли она выскочить в последнюю секунду, чтобы сразу кинуться с парапета вниз головой, лишив меня возможности перекинуться с ней парой слов. Но «клиентка» не стала отходить от классической схемы, по которой полагалось выйти на последний рубеж, на Рубикон жизни и смерти, и собрать некоторое количество зевак. Самоубийство — это же спектакль, а каждому актеру требуется по крайней мере один зритель, иначе действо потеряет смысл. То есть, не смысл, а драматизм и пафос.

Она забралась на парапет.

— Хорошая погода, верно? — задал я невинный вопрос.

Моя «клиентка» чуть не оступилась. Она выпучила на меня распахнутые глазища, не в силах постигнуть, откуда я взялся.

— Не пугайтесь ради Бога, — попросил я. — А то вы свалитесь раньше положенного срока.

На ней было лёгкое шёлковое платье, и ветер обклеил им её стройное точеное тело, зачесал назад подол и волосы. Готов поклясться, час назад она приняла душ и надела чистое бельё. От неё даже пахло духами. Это же так символично — свидание со Смертью. Не скрою, это тешило моё самолюбие, но девушка была совершенно не в моём вкусе. То есть, не в плане сексуального притяжения, с этим-то всё было как раз в порядке. Но, во-первых, в её лице уже не было жизни, её глаза умерли задолго до того момента, когда она отважилась на самоубийство, а я предпочитаю живые натуры, фонтанирующие энергией. А во-вторых, за такую выходку меня могут отправить в длительный «отпуск» ниже центра Земли. Так что «свидание со Смертью» для моей «клиентки» обещало быть совершенно не тем, чего она ожидала. Ни тебе романтики, ни высоких переживаний — бумц, и от тебя кровавая клякса. Обыденно, скучно и банально.

— Вы не остановите меня, — уверенно заявила юная особа и опустила взгляд к подножию пропасти.

Там уже собралось целых два зрителя. Один стоял, запрокинув голову и указывая на мою «клиентку» пальцем. Второй прижал к уху ладонь, должно быть, звонил по сотовому телефону.

— Боже упаси! Я и не собирался вас останавливать. Скажу вам больше: я не имею право вас останавливать. И даже ещё больше: у меня не получится вас остановить, потому что дата вашей кончины прописана несмываемыми чернилами в Книге Судеб. А это значит, что теперь даже вы сами себя не остановите. Просто потому, что вы уже мертвы. Вы умерли для этой жизни давно, и теперь ваше тело догоняет свой тлен. Моя же задача — засвидетельствовать этот кульминационный момент.

Я взглянул на часы. У нас оставалось пять минут. Девушки снова обратила на меня взор.

— Вы повторили слово в слово моё… Кто вы? — законный вопрос.

— Танатос 78.

На секунду она задумалась.

— Когда-то я читала греческие мифы… Вы Смерть? Смерть — человек? — в этом вопросе должно было быть удивление, если бы не было столько безнадежности.

— Не знаю, — сознался я искренне, — но вопрос хороший. А человек — это Человек?

— Не так я себе представляла Смерть, — мой вопрос она бессовестно проигнорировала; вот она — людская природа, даже на смертном одре человек остается эгоистом.

Зрительный зал увеличился на пять ротозеев. Тип, который минуту назад звонил, теперь выставил в сторону моей «клиентки» руку, стрелял солнечным зайчиком. Видимо, надеялся снять на телефон акт суицида.

— А как вы меня представляли? Я должен был захватить косу? — я говорил с улыбкой. Почему, собственно, я не мог позволить себе легкое издевательство?

— А она у вас есть? — пришлось отметить, что этой особе палец в рот класть не следует. Она продолжила равнодушно. — Хотя, какая разница… Символом больше, символом меньше…

Часы напоминали о скоротечности времени, оставалось три минуты.

— Сегодня вы, наконец, обратите на себя внимание, — заверил я свою «клиентку». — Смотрите, даже милиция подоспела.

К группе ротозеев подъехал УАЗик ППС, стражи порядка в количестве трёх человек выбрались из машины, задрали головы, пытаясь разглядеть мою «клиентку». Ничего больше они не предпринимали, решили ограничиться работой, сходной с моей — засвидетельствовать кончину, чтобы потом вписать её в свои протоколы. В свои игрушечные Книги Судеб.

— Сознайтесь, вам приятно, что люди наконец-то воспринимают вас не так, как обычно? — я сознательно толкал девушку на исповедь. Что за спектакли без монологов?

Она молчала ровно пять секунд, потом её прорвало:

— Я не знаю своих родителей. Мне говорили, что меня нашёл милицейский патруль в мусорном баке. Мне тогда было три-четыре месяца. Если бы я не орала, то и они бы не обратили внимания.

Я отметил, что воли к жизни в младенчестве у неё было гораздо больше. Это нормально, в грудном возрасте люди попросту не знают, что такое сломаться, они борются до самой смерти. Сломаться можно, только имея мораль и принципы. Без них ломаться нечему.

— Потом детский дом. В тринадцать лет я потеряла девственность и совсем не по своему желанию. Каждую ночь нас сдавали в «аренду» наши же охранники. Всех, кто хоть отдаленно напоминал женщину. В шестнадцать я уже была стерильна, потому что перенесла кучу венерических болячек. Материнство мне заказали раз и навсегда. В семнадцать я покинула этот гадюшник, в надежде, что моё тюремное заключение закончилось, и теперь, наконец, начнется новая жизнь, полная… тепла и света. Выходного пособия хватило на билет в плацкартном вагоне в один конец до города, о котором я мечтала, как об Эдеме. Но оказалось, что если у тебя нет денег, то ты совершенно никому не нужна. Ты можешь лечь на тротуар и подохнуть с голоду, а если кто-то и протянет тебе бутерброд, то это окажется обрюзгший пятидесятилетний мужик, который надеется трахнуть тебя, как только ты очнешься от голодного обморока. Ничего не изменилось, меня по-прежнему сдавали в «аренду», только теперь я за это получала деньги, и могла снять комнату в общаге, да поступить учиться. Мой парень сбежал от меня, как только узнал крупицу моего прошлого… Сейчас мне двадцать два и у меня нет будущего! Потому что моё прошлое кошмар, и настоящее едва лучше! Да, я хочу собрать побольше зрителей, потому что я их всех ненавижу!!! — она уже кричала, она практически скатилась в истерику. — Потому что никто из них никогда не относился ко мне по-человечески!.. Я хочу заляпать их безразличные сытые рожи своим дерьмом! Мерзкие твари! Ублюдочная жизнь! Ну а ты, хренова Смерть, какого чёрта ты явился?!

О, какой накал страстей! Апофеоз действа достигал кульминации. Но, извини, милая, первая роль всё же остается за мной. Мой спектакль, мне и решать.

— Было бы странно встретить Смерть в отсутствие оной, вы не находите?

Я улыбнулся и перевел взгляд на часы. У меня оставалось всего сорок пять секунд. В пору было поторопиться.

— Morescuiquesuifinguntfortunam, — голосом Римского Папы возвестил я.

— Что это, чёрт возьми, значит?!

— Это переводится, так: каждому человеку судьбу создают его нравы. Я не могу похвастаться глубоким пониманием Закона Жизни, но даже та малость, которую я разумею, говорит мне следующее: человек не может и не должен жить, не имея воли к жизни. Иначе род человеческий попросту выродится. Ваша воля к жизни началась и закончилась в мусорном баке, когда вы орали, призывая на помощь. Как только хранитель правопорядка взял вас на руки, она иссякла. Вас приласкали, и вы расслабились, обретя ошибочную истину о том, что если звать на помощь, обязательно кто-то придёт. Это опасное заблуждение. Спасителей нет, а спасение редкость и случайность. Вас били — вы молчали. Вас насиловали — вы терпели. А с чего вы взяли, что счастье должно само приплыть к вам в сияющем ковчеге?

— С того, что кто-то рождается, имея за своей спиной табун нянек и сумму на личном счёте, — я не совру, если замечу, что в её голосе проступила злость. Наверное, это мой талант — вызывать у умирающих злобу.

— Положим, это так. Но с другой стороны, вы никогда не задумывались, почему в королевских семьях такой большой процент смертности детей? Возьмите любую царскую династию и посмотрите на количество не состоявшихся царевичей и принцесс, ушедших из жизни в младенчестве. Вам всё станет понятно — нет воли к жизни, нет и жизни. И потом, зачем смотреть на других? Чего вы там хотите увидеть? Как они воюют с жизнью? Но ведь этот опыт нужен только тем, кто борется, верно? А вы боролись? Вы убили кого-то из своих насильников, или хотя бы пытались это сделать? Хрен там! Вы плыли по течению канализационных сбросов, в надежде, что оно впадает в чистую реку с чудесными островами. И сознательно гнали от себя мысль, что так не бывает.

— А разве убийство — это не грех? — в её голосе прозвенела нотка сарказма.

— А самоубийство разве не грех? Впрочем, это не так уж и важно. То есть важно, когда речь идет о маньяках убийцах, к которым, вы не относитесь по определению.

Солнце клонилось к горизонту, наливаясь, словно глаз быка огненно-рудым пламенем. Мой любимый цвет. Мои любимые оттенки. Мы мило общались, но времени оставалось совсем чуть-чуть. Я поднялся в полный рост и возвестил:

— Итак, Суинина Валентина, вам осталось жить девять, восемь…

— А если я передумаю? — в её возражении не чувствовалось силы, не было там и упрямства, что подтверждало теорию.

— Бросьте. Сделайте в этой жизни хоть что-то сами. В противном случае за вас это сделает Рок. Порыв ветра, или карниз под ногами обвалится. Ни Жизнь, ни Смерть не обманешь. Решайтесь, иначе даже ваша кончина будет пуком без запаха. Три…

— Вы чудовище… — безжизненно уронила девушка и шагнула вслед за словами.

Пока её бренное тело неслось к земле, я достал ежедневник. Снизу послышалось дружное «а-а-ах», следом одиночные и бессвязные проклятья — кровь и дерьмо Валентины достигли своих адресатов. Я поставил галочку напротив её имени, спрятал ежедневник в нагрудный карман и обратил свой взор вниз.

Народ не спешил расходиться, и я их понимал — не каждый день случается наблюдать самоубийцу, чьё тело взрывается фонтаном внутренностей, обильно сдабривая фекалиями одежду зрителей. Об этом теперь можно будет рассказывать целый месяц, поражая слушателей реальными и выдуманными подробностями. И потом можно будет вспоминать время от времени душещипательное шоу, потому что оно, как не крути, окажется одним из самых ярких переживаний. Такова природа человека — в своей памяти люди мусолят не что-то действительно значимое, а то, что будоражит потаённые стремления. Греховные стремления. Потому что нет ни одного индивида, который никогда бы не думал о самоубийстве.

3

К своему последнему на сегодня «клиенту» я пришёл раньше на целый час. «Клиент» был писатель, и я надеялся провести это время в приятной беседе.

Вечер давно сгустился до состояния гуталина, и в комнате было темно, хоть глаз выколи. Из всех присутствующих осветительных приборов горела только настольная лампа, примостившаяся на край письменного стола, да ещё монитор компьютера мерцал призрачным сиянием. В пятне света от лампы лежала раскрытая тетрадь. Левая страница была исписана на треть, на правой покоилась ручка. Лицо моего «клиента» скрывал монитор, его пальцы стучали по клавиатуре.

Пора было начинать спектакль. Я покачнулся на стуле, ожидая услышать скрип ножек, но вместо этого услышал грохот свалившихся на пол восьмидесяти килограмм моей материализовавшейся глупости. Бедный стул не ожидал такого к себе отношения и попросту подо мной сложился. Стук пальцев по клавиатуре прекратился, «клиент» выглянул из-за монитора, и уставился на меня, сидящего на обломках разрушенной мебели.

— Если бы вы постучали, перед тем, как явить мне чудо своего существования, я бы вас предупредил, что этот стул держу исключительно для непрошенных гостей, — совершенно спокойно сказал писатель, но всё же нотка удивления в его голосе присутствовала.

Мне подумалось, что на роль режиссёра в этом спектакле претендует ещё одна персона.

Я поднялся на ноги и произнёс стандартное извинение. И что, по-вашему, сделал он? Взял правой рукой настольную лампу и повернул её светящее око в мою сторону. Такая вот вышла сцена: он сидел за столом и совершенно невозмутимо рассматривал меня в прожекторе лампы, а я стоял перед ним, словно провинившийся школьник перед директором. Словно подозреваемый на допросе! Нет, этот фрукт умел поставить кого надо на место!

Я почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля и решил сразу же выложить ему главное, дабы соотношение сил вернулось хотя бы к знаку равно:

— Я здесь не по собственной прихоти, но всецело из-за вас.

— Невероятно убедительно! И когда же я услышу, чем именно заслужил внимание столь занятой особы?

«Черт знает что! Пора взять себя в руки, пока он не утрамбовал меня в абсолютную психологическую точку».

— Можно убрать свет? — спросил я очень ровно.

— Выключатель за вашей спиной, — отозвался он и вернул настольную лампу на место.

Я включил освещение и оглянулся в поисках, куда бы примостить задницу, твердо решив не продолжать разговор в стоячем положении. Писатель откинулся на спинку кресла, скрестил на груди руки, и с удовольствием за мной наблюдал. У стены располагалась небольшая кушетка, я сел на неё, закинул ногу на ногу.

— Меня зовут Танатос 78, — представился я.

— Оригинально, — похвалил писатель. — Бог смерти семьдесят восьмой по счету. Должно быть, есть Танатос 77 и Татанос 79?

— Совершенно верно, — меня приятно удивило способность моего «клиента» к мгновенным умозаключениям. Надежда на приятное времяпровождение, начавшая было гаснуть в момент поломки стула, вновь обретала силу.

— Красивая мысль. Пожалуй, я это запишу.

Он и в самом деле взял ручку и принялся что-то царапать в тетради.

— Приятно знать, что кто-то разбирается в доолимпийской мифологии, — продолжил он, не поднимая от тетради глаз. — Хм… целая рота Танатосов. Так сказать, бригада зачистки, потому как одному Танатосу за всем человечеством не уследить…

— У вас мало времени, — я не стал дожидаться, когда он соблаговолит снова обратить на меня внимание.

Писатель положил ручку и поднял на меня глаза:

— В самом деле? — честно сказать, я не знал, издевается он, или говорит серьезно.

Я согнул левую руку к локте и постучал пальцем правой по циферблату.

— Вам осталось сорок шесть минут.

Он снова откинулся в кресло, не сводя с меня пристальный взгляд.

— Мне кажется, ваш розыгрыш затянулся, — произнес он после паузы.

Действо входило в привычное для меня русло. Я мог бы поиздеваться но, честно говоря, именно с этим человеком мне хотелось провести общение в более конструктивной форме.

— Вам нужны доказательства? Извольте. Вам сорок шесть лет, вашу жену зовут Людмила, и в данный момент она смотрит сериал по шестому каналу. Вашей дочери двадцать, зовут Наталья, живёт отдельно, не замужем...

— Я поражен! — перебив меня, заявил мой «клиент», не соизволив изобразить на лице даже тени удивления. — Чудо! Как вы смогли?!

На этот раз меня трудно было сбить с выбранного курса.

— …Страдаете головными болями. Потребляете много кофе и никотина. Любимый алкогольный напиток коньяк. Сидячий образ жизни. За последние полгода три раза теряли сознание прямо за столом. Типичные симптомы переутомления…

— Всё это мне прекрасно известно, — оборвал он меня, впрочем, уже с долей заинтересованности, — не могу только взять в толк, зачем пришлось тратить столько времени на изучение моей биографии?

— Позовите вашу жену.

— Это ещё зачем?

— Танатос не существует для обычных людей. Но вы другое дело. Вы уже сели в лодку, которая вскорости отправится через Стикс, и Харон уже готовит вёсла.

— Люда! — заорал мой «клиент» так неожиданно, что я даже подпрыгнул.

Очевидно, ему надоело моё  шоу, и он решил закончить его сию минуту.

— Это у вас интерком такой? — вставил я шпильку.

— Приятно знать, что моя Смерть имеет чувство юмора, — парировал он.

Дверь кабинета открылась, женщина переступила порог.

— Чего ты кричишь? — спросила она.

— Э-э… — начал писатель в замешательстве. — Ты ничего не замечаешь тут странного?

Женщина обвела взглядом кабинет, её взор на мне не задержался, скользнул и улетел дальше. Лицо моего «клиента» окаменело.

— Что я должна заметить? — спросила его жена.

Для убедительности я хлопнул в ладоши, женщина даже бровью не повела. Писатель встал из-за стола и подошёл к жене. В его походке чувствовалась скованность.

— Люда… — произнес он и привлек жену к себе. — Я ведь не похож на… шизофреника?

— Господи, Слава, что с тобой? — она немного отстранилась и заглянула мужу в глаза.

— Всё хорошо, — заверил её писатель, и попытался улыбнуться. — Слушай, мне ещё час поработать надо, ты меня не отвлекай, хорошо?

— Хорошо, — отозвалась женщина, не сводя с мужа взгляд. — Ты чего-то нынче совсем бледный. Брось уже свой компьютер, завтра допишешь…

— Нет, надо сегодня. Обязательно сегодня. Слушай. Ты прости меня, если что-то не так… Я не идеальный, никогда не был идеальным… но я любил тебя и люблю. И Наташку люблю…

— Да что с тобой?! — встревожилась женщина.

— Всё нормально. Ступай.

Он проводил её до двери, у самого порога резко притянул к себе и озадачил поцелуем в губы, потом мягко вытолкнул из кабинета и закрыл дверь на ключ.

Я наслаждался. Какая человечная сцена! Редко кто из моих «клиентов» соглашался поверить в реальность моего существования, и как следствие своей скорой кончины. В основном они планировали навестить на следующий день психотерапевта, дабы пожаловаться на странные видения, в надежде, что эскулап выдаст им соответствующую пилюлю. Человек, он ведь в душе надеется на вечность. В людском понимании всё плохое случается с кем-то — не с ними. Но даже среди тех, кого удавалось убедить, почти никто не пытался за оставшееся время привести в порядок свои дела. Дела своей души. В данный же момент я был свидетелем обоих явлений сразу.

— Сколько? — спросил писатель; его голос чуть заметно вибрировал, но в целом он держался достойно.

Я взглянул на часы.

— Тридцать восемь минут.

— И… как это будет?

— Кровоизлияние в мозг. Быстро, безболезненно и навсегда.

Лицо писателя вдруг озарила улыбка.

— Что, не цирроз печени?! — вопросил он с изрядной долей патетики, и я должен был признать, что он отличный актер.

— Нет, — заверил я с улыбкой.

— Отлично! — воскликнул писатель и спрятался под стол.

Через мгновение он появился снова, держа в одной руке бутылку коньяка о семи звёздах, а в другой два стакана. Два обычных граненых стакана.

— Надеюсь, моя Смерть со мной выпьет? — спросил он, усаживаясь на кушетку рядом со мной.

Впрочем, мой ответ его мало волновал, ибо он уже наполнил обе посудины. Набулькал больше половины в каждый.

— Конечно, — отозвался я, потому как не видел причин, не позволяющие мне пить на рабочем месте.

— У меня есть тост, — заявил писатель. — Multarenascentrum, quaejamcecidere**. Так пусть же на моем прахе взрастет нечто достойное!

Его произношение было не идеальным. Так бывает, если человек учит язык по книгам, но он снова меня приятно удивил. Я улыбнулся и поднял вслед за ним над головой стакан. На целую секунду мы стали гражданами Рима, поднимающими серебряные кубки на пиршестве слова Горация.

— Fiatvoluntastua***, — блеснул в свою очередь я знанием латыни. Кому, как не мне, знать мёртвый язык.

Писатель отпил половину, поставил стакан на пол и достал из кармана пачку Camel, протянул мне сигарету. Мы закурили. Коньяк вернул ему расположение духа, на щеках проступил румянец, в глазах промелькнули лукавые искорки.

— А нельзя ли попросить об отсрочке? — как бы между прочим, поинтересовался он.

Определенно, этот типчик мне нравился всё больше и больше. За невинным тоном вопроса скрывалось желание выторговать себе Жизнь.

— Бросьте. Вы не Энтони Хопкинс, а я не Бред Пит, которые играют во всем нам известной драме. И потом, право, не стоит принимать на веру любое человеческое отношение к Смерти. Вы же видите, насколько они разнятся с реальностью.

— Вы следите за нашим кинематографом? — мой «клиент» с любопытством заглянул мне в глаза.

— Это не самое плохое развлечение, с учётом существования в вечности.

— Понятно. И что… совсем не было прецедентов?

— Наверное вы думаете, что вместо того, чтобы в свои последние минуты дуть коньяк, следует очертя голову бежать в больницу? Увы, ничего не выйдет. Я не убийца, всего лишь статист. Я пришёл не глотку вам перерезать, а засвидетельствовать кончину. Вы всё равно умрете в назначенный срок. На месте не окажется нужного врача, или вас собьёт по дороге пьяный мотоциклист, или вас отправят делать обследование, вместо того, чтобы положить на операционный стол. Разница будет только в том, что ваша семья заплатит за работу врачей, которые искромсают вам голову, и только. Медицина не в состоянии остановить неизбежное. А его величество случай совсем не случаен, как бы странно это не звучало. Он — указующий перст Рока.

Писатель смотрел в одну точку на полу, он был серьезен.

— И что, никогда не бывает исключений?

— Очень редко и только в способе. Так сказать, в инструменте Судьбы. Ну, например, обезумевший от моего появления человек вместо того, чтобы пустить себе пулю в лоб, как он планировал сделать изначально, выскакивает на улицу и попадает под грузовик. В результате его голова всё равно разлетается на куски.

Писатель поднял стакан, кивнул мне и выпил. На этот раз без тостов.

— Я написал двенадцать книг. Но осталось столько не реализованного, — в его голосе была тоска, и я его понимал, и даже уважал за это, потому что мало кто из умирающих жалеет о не созданных мирах. — Я всегда торопился, хотел успеть как можно больше, и успел бы, будь я собраннее и целеустремленнее, что ли… Меня не хватало моей семье, моим друзьям, я убегал от них в свое воображение, когда собирался писать, или в работу, когда уже писал. А в итоге, я всё равно не успел. И что получается? А то, что пенсия мне заказана. Рукой Всевышнего мне не отпущено её.

— Красиво звучит, — похвалил я.

— Не проводить мне время в сладком безделье на трансатлантическом лайнере посреди густо-синей океана, не любоваться альпийскими лугами из окон швейцарского отеля, не жмурить глаза на слепящие снежные вершины Тибета, — складывалось впечатление, что он пишет новый роман. — И даже внуков на руках не держать… Morilicet, cuiviverenonplacet.**** Не имеющие воли к жизни и на жизнь не претендующие уйдет незаметно, словно и не было его никогда, но я-то хочу жить! И чёрт с ними — с Тибетом, Атлантикой и прочими шедеврами руки Господней, всего всё равно не увидишь, всего не охватишь, для этого надо прожить сотню жизней! Я сам выбрал себе такую жизнь, и теперь не собираюсь пускать по этому поводу сопли, или искать виноватых! Мне не отсрочка нужна, мне нужно доделать начатое, и дать моим близким хоть немного того, в чём я им так безжалостно отказывал!

Его взгляд был твёрд, как кремень, он пытался проткнуть им мой череп.

— Есть кое-что, чего вы не понимаете, — возразил я. — Вы думаете, что не успели сделать что-то важное, хотя на самом деле всё самое важное уже сделали. Человек всегда мессия, просто обычно он не знает в чём его миссия заключается. Как следствие, момент завершения миссии проходит для него незамечено.

Писатель чуть отстранился и наклонил голову, его глаза по-прежнему изучали моё лицо, но теперь в них была задумчивость.

— Вы хотите сказать, что я уже выполнил свою миссию, и поэтому умру?

— Нет. Кончина человека иногда совпадает с моментом выполнения его миссии, но далеко не всегда и не обязательно. Человек, выполнивший свою миссию в двадцать лет, вполне может дожить до седых волос.

Мой «клиент» вновь наполнил стаканы. Я взглянул на часы — оставалось двадцать четыре минуты.

— Вот как… И какое такое предназначение может быть у трехлетнего ребёнка, заживо сгорающего в доме из-за окурка, оброненного алкашом в соседней квартире? — он говорил жёстко, как может говорить человек, который терял близких и чувствует за собой право на злость, право на несогласие с Законами Мироздания. — Или может быть, проясните, какое предназначение у пятидесяти детей, взорванных в запертой школе бесноватыми террористами? Или у семилетней девочки, которая умирает от рака гортани?!

Я неторопливо отхлебнул коньяку, и только сейчас обратил внимание, что напиток был очень даже приличный. Я молчал целую минуту, давая своему оппоненту время успокоиться. Мне совсем не хотелось превращать беседу в бесцельную грызню.

— Солнце дает жизнь всему живому на земле, — начал я спокойно, — но уберите атмосферу, и оно превратит эту планету в выжженную пустыню. Я к тому, что солнцу плевать на ваше к нему отношение. Оно такое, какое должно быть, и никакое иначе.

— Я пока что не улавливаю связи, — холодно обронил писатель.

— Закон, по которому существует всё сущее — это просто колоссальная сила. Она ни добрая, ни злая. Её главная цель — существование вселенной. И в этом смысле она всегда благо, и доказательство этому то, что вселенная таки существует, и заметьте — человечество существует тоже. Понятия о добродетелях, которые вы воспитали в себе тысячелетиями, несомненно нужны, как некий механизм наведения порядка именно в жизни людей, но на этом его смысл заканчивается. Вы, люди, слишком любите себя. Настолько, что готовы возводить собственное горе в ранг Господнего наказания. Но дело то в другом. Все объекты вселенной взаимосвязаны, и если что-то происходит с одним из них, это скажется и на других. Не на всех, но на некоторых обязательно скажется.

— И что, если умирает ребенок, то где-то загорается звезда? — его губы скривились в грустной улыбке.

— Хм… — признаться, он меня озадачил. — Скажу честно, не знаю. Но вопрос хороший.

— Я тоже так отвечаю, когда нет желания искать ответ, — вот как он меня попустил.

Я сделал паузу для глотка алкоголя. Взглянул на часы — шестнадцать минут. Я собрался было продолжить объяснение, но писатель меня опередил:

— Я понимаю, о чём вы говорите. В картине, которую вы обрисовали, вселенная — это бесконечная паутина, трехмерная паутина. А может и многомерная. Узелки этой решетки — объекты. В мире людей это отдельные человеки. Понятно, что все они как-то связаны между собой. Если человек умирает, то некоторые связи рвутся, некоторые наоборот соединятся, минуя уже несуществующий объект. То есть, от этого умершего узелка расходятся волны изменения связей, как от камня, брошенного в воду. 

Я в очередной раз поздравил себя с отличным собеседником. Мой «клиент» в двух словах обрисовал то, на что мне бы потребовалось получасовая речь.

Писатель прикурил очередную сигарету, неторопливо выдохнул дым, поднёс к губам стакан.

— Эх, знать бы, что умру не от цирроза печени, больше бы себя баловал сим чудным напитком, — произнёс он, блажено прикрыв глаз. — Скажите мне, уважаемый, каким образом моя смерть скажется на развитии вселенной?

Тут я мог либо гадать, либо мыслить логично. Я предпочел второе.

— Допустим, дело будет обстоять следующим образом: это поднимет рейтинг вашего творчества. Выйдет несколько статей о ваших книгах, вас переиздадут большим тиражом. В конце концов, совершенно незнакомый вам человек на другом краю планеты прочтёт ваш роман, и что-то такое его там заденет настолько, что он изменит взгляды на жизнь, и сделает то, чего раньше никогда бы не сделал. То есть, пойдет цепная реакция, и результаты будут обязательно.

— Допустим? — переспросил писатель очень серьёзно. — То есть, это только возможно и вовсе не факт, что именно так и произойдет?

— Да поймите, я не знаю, что именно случится. Для этого надо отслеживать миллионы причинно-следственных связей. Это занятие не по моему разумению. Увы. Я смотрю на вашу жизнь почти так же, как её видите вы — родился, учился, работал, родил детей, написал кучу книг, умер. Начало вашей истории теряется в глубоком прошлом, и положено оно совершенно неизвестными вам людьми и силами. И будущее будет таким, каким оно будет, отчасти и благодаря вам тоже. Пытаться постигнуть всю картину в данном контексте невозможно. Это всё равно, что открыть толстую книгу на середине, прочитать одно предложение и уразуметь о чём идет речь в романе, чем он начинался и чем закончится.

Писатель кивнул.

— Что ж… — произнес он задумчиво. — Всегда мечтал стать знаменитым посмертно.

Он улыбнулся и протянул в мою сторону свой стакан. Мы чокнулись, я допил коньяк, бросил взгляд на часы, и мне стало грустно. Хронос — кровавый каннибал, безжалостный пожиратель реальности, он оставил нам всего лишь четыре минуты.

— Что, совсем не долго? — очевидно, он прочитал на моём лице сожаление.

— Да. Увы.

— Приятно осознавать, что моя жизнь, и тем более смерть, явления хоть и малозначимые, но необходимые в существовании такой громадной сущности, как вселенная. Надеюсь, я её не подвел… Ну а я… Я ни о чём не жалею. Я пытался создавать свои собственные сущности. Ведь сказано же, что мы по образу и подобию сотворены… стало быть и творческое начало у нас от той самой силы, о которой вы говорили. Я спокоен, и… готов.

Он и в самом деле говорил спокойно, а я… я не нашёлся, что ему ответить.

Писатель разлил по стаканам остатки коньяка, мы звякнули стеклом, молча выпили. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, но ничего толкового в голову не приходило. Моя черепная коробка не соизволила родить даже занюханную банальность. Возможно её, мою голову, следовало стукнуть, дабы она заработала снова, но в этой комнате кандидатур на эту процедуру не оказалось. Я просто сидел и пялился на свои часы. И когда осталось несколько последних секунд, я поднял глаза и встретил спокойный взгляд писателя. Он спросил:

— И как оно там, на том берегу Стикса?

— Там так же спокойно, как и у вас в душе, — соврал я, потому что понятия не имел, какой там ответ. — Прощайте.

И он умер.

4

Звёзды давно уже висели над городом, словно россыпи спелой черешни. Луна пряталась за горизонтом, и если бы не огни набережной, мерцающие на противоположной стороне реки, было бы совершенно темно — на этой стороне не работал ни один фонарь.

Этой ночью нас собралось пятеро. Танатос 112, 63, 81, 140 и я — ваш покорный слуга, семьдесят восьмой по счету. Сто двенадцатый отвинтил пробку, бутылка текилы пошла по кругу.

— Как прошел день?

— Нервно. Кто у тебя был?

— Коммерсант, банковский клерк, шестилетний ребенок. У тебя?

— Адвокат, дизайнер, домохозяйка, школьник… А ты?

— Спортсмен-вышибала, девушка-самоубийца, писатель.

— Пенсионер, военный в отставке, парнишка на роликах, наркоман.

— Проститутка, ветеран, грудной младенец, бомж.

— Ничего не меняется…

— Да уж…

— Слушайте, что заявил мне мой «клиент», который адвокат. Сказал, что если его ждёт Страшный суд, то у него есть к Богу пару претензий, которые его, адвоката, оправдают. И ещё он добавил, что жизнь его была полное дерьмо, следовательно, свой срок он отмотал заранее, так что ад ему не светит, в противном же случае он построит из апелляций Вавилонскую башню, залезет на неё и доведет до истерики всех архангелов.

— Смешно.

— Ridiculushomunculus*****.

— Да, забавный человечишка попался. У тебя было что-нибудь интересное?

— Последние полчаса провел в автомобиле «клиента». Коммерсант сорока двух лет от роду. Я сидел на заднем сиденье, и он понятия не имел о моём присутствии. Всё это время «клиент» объяснял сам себе совершенно умиротворенным голосом, что абсолютно все люди уроды, и что он их патологически ненавидит. Потом не вписался в поворот.

— Мой дизайнер спросил, почему я так ужасно выгляжу? Сказал, что для его Смерти, я кажусь слишком обыденно. Должно быть, в его представлении Смерть обязана быть эталоном готичности.

— Забавно. А ты?

— Мой «клиент» — писатель. Он спросил: если умирает ни в чем не повинный ребёнок, то где-то загорается звезда?

— Хм…

— Интересно.

— И что ты ответил?

— Ничего. Но я думаю… я думаю, что это возможно.

Предутренний сумрак размазывал звёзды по небу. Текилу допили, и нужно было возвращаться к работе. Люди, они ведь ждут нас. Даже если не знают об этом. Потому что каждая минута их жизни может оказаться последней.

_________________________

*(лат.) Может быть, это твой последний час.

**(лат.) Многое может возродиться из того, что уже умерло.

***(лат.) Да будет воля твоя.

****(лат.) Можно умереть тому, кому не нравится жить.

*****(лат.) Смешной человечек.

Похожие статьи:

Рассказы → Брокер жизни

Рассказы → Пустота

Рассказы → Старик и попугай

Рассказы → Лестница в небо из лепестков сакуры

Рассказы → Новогодняя история в черно-белых тонах