Тайна Земли Зиф, ч. 3

...

Да, в городе искать было нечего. Едва ли могли безвольные тени, оставшиеся от прежних горожан, сказать ему, что за чудовище этот Зверь. Придется выйти за городские ворота и самому искать с ним встречи. Так Квонлед и сделал. У начальника стражи, что застыл на посту соляным столбом, не моргая и не меняя позы, он позаимствовал ключи и минуту спустя уже был за городом.

По-видимому, Зверь и вправду преследовал одних только людей – во всяком случае, на природе его присутствие никак не отразилось. По-прежнему на деревьях шелестела листва, с ветки на ветку порхали птички, а на опушке Квонлед даже повстречал зайца, одетого по сезону в бурую с подпалинами шубку. Картина, словом, была идиллическая, такая, какую особенно любят изображать на своих холстах совсем уж бесталанные пейзажисты.

К великому своему стыду Квонлед не любил природу: мягкая травка, ручеек, ветерок нагоняли на него тоску, вернее, он и воспринимать-то их мог только тогда, когда по соседству размещалась для контраста какая-нибудь стометровая махина из стекла и бетона. Так что, углубившись в лесок, Фотурианец менее всего был склонен любоваться красотами; он то шел быстрым шагом, то переходил на рысь, а главное – нетерпеливо вертел головой, стараясь за деревьями разглядеть искомое чудище. И только он чертыхнулся, в очередной раз угодив ногой в кротовую нору, как впереди раздался пронзительный крик.

– Туда! – скомандовал Квонлед преобразователю, который все это время следовал за ним. Будучи новейшей моделью, он мог катиться колобком или бежать на выдвижных ножках, но обычно предпочитал парить в воздухе, дабы не ронять своего машинного достоинства.

Продравшись через кустарник – бедная Фотурианская мантия, когда еще представится случай ее заштопать! – Квонлед очутился на поляне, густо поросшей одуванчиками. Там глазам его предстала следующая картина: черное нечто медленно приближалось к распростершемуся на земле человеку. Судя по одежде, то был не горожанин: грубого покроя рубаха, кожаные штаны, подпоясанные веревкой. Он уже не кричал, этот человек, он жалобно скулил от ужаса, а Зверь – это, без сомнения, был Он – подбирался все ближе и ближе. Вот он тронул несчастного лапой, и случилось ужасное: тот мгновенно посерел, ссохся и начал осыпаться. Секунда, другая – и ничего не осталось от него, кроме горки праха. Зверь понюхал ее, слегка дунул, а потом, к удивлению Квонледа, стал прихорашиваться, словно кошка.

– Эй! – крикнул ему Фотурианец. – Стой, где стоишь! Не двигайся! Я пришел за тобой!

И тут Зверь повернул к нему голову и заговорил. У него оказался высокий, чистый и мягкий голос, какой бывает у скромных и прилежных юношей, посещающих в обязательном порядке каждую воскресную службу.

– Я не хотел, – сказал он. – Это вышло случайно. Я не виноват. Прости меня. Кто ты? Ты не похож на местных, ты другой.

Вот тебе на, она еще и разумна, эта тварь! Квонлед остановился поодаль и оперся на копье.

– Верно, – сказал он. – Я не отсюда. Меня зовут Квонлед, и я один из Фотурианцев.

– Один из Фотурианцев, – повторил Зверь. – Это ведь из сказки, да? За то время, что я живу здесь, я слышал немало сказок. Не люблю сказки. Сказки врут.

И тут Квонлед понял, что настал его звездный час. Вот она, возможность предъявить великое Фотурианское кредо существу, которое о Людях Будущего слышит впервые! Конечно, по отношению к Зверю это было не слишком милосердно, однако скажем прямо - когда еще Квонледу дадут высказаться столь открыто и пламенно, что сама логика повествования спасует перед огнем его речей? Вселенная молода и жестока, существование в ней не располагает к болтовне. А Квонлед, подобно мне, рассказчику, ценил красивые слова. Он находил их нужными и важными, верил в то, что многие вещи только благодаря им и обладают какой-то значительностью.

В отличие от большинства Фотурианцев Квонлед не гнушался некоторой торжественности даже в обыденной речи – в эпоху, когда витиеватость и гладкость высказывания считались признаком фальши, а правами на истину владели недосказанность и косноязычие, это выглядело особенно странно. Он словно бы не желал видеть вещи такими, какие они есть: людей – грязными, глупыми и невежественными, Вселенную – просто-напросто недоделанной. Конечно, подобное отношение Квонлед старался маскировать иронией, однако что было – то было. Вот почему временами он говорил так, словно выступал на сцене: страстно, эффектно, драматично, но – как бы помягче выразиться – непохоже на реальную жизнь.

…

Вышло так и на сей раз.

– Смотря какие сказки, – сказал Квонлед. – Про Фотурианцев, например, попадаются и правдивые. Вот тебе одна такая. Речь в ней пойдет об Ондриде, основателе нашего ордена. Жил он в одном из Прамиров, лет сто назад, когда материя и дух еще не решили, кто из них главнее. Материя, понятное дело, тянула одеяло на себя, но и духу время от времени удавалось вставить словечко, так что бывали порою случаи, когда человеческой воле удавалось возобладать и над самими законами физики.

Мир, в котором жил Ондрид, не был лучшим из миров; это был мир, сотворенный по принципу «получилось, и ладно», мир, обитатели которого даже не имели возможности поправить его по своему усмотрению, потому что в ходе естественной эволюции получились существами, весьма ограниченными в возможностях.

Природа, конечно, не обделила их умом, но преимущество то было двоякое: осознавая все неудобство своего положения, все несовершенство своих тел и условий, в которые эти тела поместила Природа, интеллектуальные способности свои они направили на оправдание царящих вокруг низости и убожества, поскольку до возможности изменить все это их прогресс тогда еще не дошел.

Социальные законы – вот как они назвали то, из-за чего им приходилось убивать и мучить друг друга. Человек человеку волк, ешь или будешь съеден, такова жизнь – законы эти можно было ненавидеть, но не следовать им было нельзя. Те, кто отказывался им подчиняться, самим порядком вещей обречены были на уничтожение.

Основателей великих движений, первооткрывателей и пророков принято изображать сильными личностями. Этого требует репутация их детищ – какая вера, какая наука согласилась бы иметь в прародителях слабака и труса? Мы, Фотурианцы, знаем, что Ондрид, первый из нас, был не силен, а слаб. Он был настолько жалок, настолько задавлен жизнью, что когда за ним пришли, чтобы отвести его в лагерь смерти, он даже не подумал сопротивляться. Все, что он мог – это ненавидеть своих мучителей и в то же время до смерти их бояться. В оправдание ему можно сказать лишь, что немного в те дни находилось тех, кто решался хоть на какую-то борьбу. Люди слабые, люди, не способные приспособиться к порядку вещей, гибли безропотно, словно скот, обреченный ножу.

После недолгого суда – если это можно было считать судом, потому что защитников у Ондрида не было, а обвинителем выступало не государство даже, а само мироздание – Ондрида приговорили к сожжению на костре. День выдался серый, ничем не примечательный, сожгли уже десятерых, и Ондриду предстояло стать одиннадцатым. Он взошел на костер, палач подпалил хворост – и в миг, когда занялась одежда Ондрида, и тот ощутил, что вон он, мучительный конец его единственной, бесценной, неповторимой жизни – тогда-то и случилось нечто очень странное.

Все началось с непривычной мысли – скорее даже издевательской, если принять во внимание его, Ондрида, положение. «Что это я здесь делаю?» – неожиданно спросил он себя. – «Почему я, разумный человек, не совершивший ничего дурного, должен вот так вот гореть ни за что, ни про что? Разве это не абсурдно по сути своей?». И ответил он на этот вопрос тем, что сошел с костра и пошел сквозь пламя и стражу прочь от места своей казни.

Напрасно пытались его задержать; трещали винтовки, кричали начальники «Оцепить!» и «Не пускать!», а он все шел и шел, словно не живые палачи его окружали, а мороки и страшные сны. Мысль победила бессмыслицу, и каждый шаг Ондрида в прямом и переносном смысле был направлен против порядка вещей, против жестокости мира и всего, что от века мучает и угнетает людей.

Так и родился первый Фотурианец, и так появились принципы нашего ордена. Но это еще не все. Ты спросил меня, кто я, и вот тебе мой ответ. Я не Ондрид, мне неподвластно пространство и время, я – человек, принадлежащий этому миру, плоть от плоти его и кровь от крови. И все же, в слабости своей, я не приемлю его – по крайней мере таким, каков он сейчас.

Гордый и непреклонный, я не признаю его законов, что служат лишь сильным, а слабых перемалывают в крупу. Песчинка и перышко, я вместе со своими товарищами поднялся на борьбу с силами, превосходящими человеческое понимание. Недолговечный, полный страха и невежества, наделенный всеми слабостями рода людского, я добровольно избрал своею судьбой тревоги и тяготы – чтобы горестей в мироздании поубавилось, чтобы прибыло гармонии и красоты!

…

Последняя фраза не удалась, Квонлед почувствовал это сразу. Опять ему не хватило внутренней убежденности, веры в то, что у Фотурианцев все обстоит так просто, как он описал. Впрочем, это лишь первый рассказ о нем, так что он просто еще не выработал свой стиль.

…

– Ну что, довольно тебе?! – возопил он, пытаясь скрыть смущение. – Я ведь часами могу болтать в таком духе, а потом р-раз – и всажу тебе в брюхо копье! Теперь ты говори, кто такой – и немедленно!

– А я не знаю, – ответил Зверь и пригладил лапой топорщившиеся усы. – Я ведь только-только родился, вернее – появился на свет. Это тебе должно быть виднее, кто я такой – ты-то, по всему, живешь на свете давно. Вон сколько слов знаешь – и «гармония», и «красота», и еще много. Это что все – съедобные вещи, да? Я, знаешь ли, люблю хорошо покушать. Когда поешь, появляется приятное чувство внутри. Так-то там – пустота, странно, пугающе. А вот когда я дотрагиваюсь до людей, – он дунул на горстку праха, – я чувствую себя полнее, законченнее, глубже. Появляются разные мысли, перспективы. В такие минуты я ощущаю в себе нечто очень большое, даже великое. Такое, что может есть, есть, есть – без конца, и все ему будет приятно, все вкусно. Очень хорошие мысли. Эй, а что это ты делаешь? Что это у тебя в руках? Мне не нравится эта гудящая штука, меня от нее знобит! Она читает меня! Убери ее, или я тебя укушу!

Действительно, пока Зверь говорил, Квонлед достал из своего рюкзака маленькое черное устройство и в данный момент сосредоточенно разглядывал его экран.

Устройство было портативным передатчиком, соединенным с общей базой данных Ордена. Если на заре времен все знания Фотурианцев умещались в тоненькую брошюрку, теперь их не вместила бы и тысяча библиотек; сейчас же Квонлед рыскал по всем биологическим справочникам, пытаясь понять, что за существо стоит перед ним.

– Гм, – сказал он наконец. – Совершенно очевидно одно: ты не тондаррианский лев и не елайская панда. Скажи, а ты часом не изрыгаешь цветную слюну?

– Как-то не замечал за собой такого, – скромно, но с достоинством ответил Зверь. Он почти успокоился, только нервно подрагивал длинный, покрытый чешуею хвост.

– И не поливаешь свои жертвы пищеварительным соком?

– Нет. Я, если ты заметил, вообще никого не ем. Я просто касаюсь, и все. Понятия не имею, отчего они все рассыпаются.

«Касается, и все» – послал Квонлед запрос, но как и следовало ожидать, не получил никакого ответа. Впервые за много лет справочник молчал.

– Эй, – сказал ему Зверь. – Ты так и не объяснил мне, что это за штука у тебя. Она волшебная, да? Меня уже пытались одолеть волшебством. Ничего не получилось. Я лизнул колдуна, и он превратился в прах. Я почувствовал себя полнее в этот миг. Ты меня вообще – слушаешь? Хватит смотреть в эту штуку, я тебе говорю!

– Ладно, – сказал Квонлед и убрал справочник. – Все равно в ней о тебе ничего нет.

– И хорошо, – сказал Зверь. – Мне не нравится, когда в чем-то я есть. Мне нравится, когда что-то есть во мне. Что-то, что заполняет пустоту. Я тогда лучше все понимаю, и мне хочется, чтобы я был еще полнее, потому что когда я буду полным, я буду понимать все.

– Ага, – рассеянно отозвался на это Квонлед. – Ага. И что же мне с тобой делать?

– Давай я дотронусь до тебя, – сказал Зверь и слегка придвинулся к Квонледу. – Ты, конечно, исчезнешь, зато мне станет хорошо. Это неприятно, когда внутри пусто.

– Да, – сказал Квонлед, – Конечно же, это очень неприятно.

Зверь тем временем придвинулся еще. Теперь он был совсем близко, на расстоянии одного прыжка. Выглядел он довольно жутко – огромная черная туша, наполовину лев, наполовину дракон. Не пугали в нем только глаза, огромные наивные глаза ребенка. Кем бы Зверь ни был, он не врал, что родился совсем недавно. Так смотрит на мир тот, кто не осознал еще своего места и силы. Быть может, подумал Квонлед, все это и вправду какая-то ошибка – быть может, он и вправду не хотел никого убивать, этот Зверь, просто так уж получилось. Наверное, он не отсюда, это просто сбой – там, где ему полагается быть, от простого прикосновения никто не рассыпается в пыль, это просто не сочетаются законы двух миров, вот и все. А Зверь – он, должно быть, просто ищет тепла, ищет друга… Полноты, да. Он чувствует внутри пустоту, ему одиноко, страшно, он мечется и не может понять, что с ним и почему…

Тут Квонлед поднял глаза и увидел Зверя прямо перед собой.

– Знаешь, – сказал тот, глядя на Квонледа исподлобья, совсем как задумавший хитрость маленький мальчик. – А я тебя обманул. Я вовсе не случайно тронул того человека. Я знал, что делаю. Я знал. Я соврал тебе, а ты поверил. Поверил, да-да. А теперь стой и не двигайся. Я прикоснусь к тебе, и ты исчезнешь. Это не больно, ни капельки, только не кричи. Мне будет приятно, я знаю. Очень-очень приятно. Я перестану быть пустым внутри.

Он занес над Квонледом большую черную лапу, и Фотурианец отступил на шаг.

– Ты бы не спешил так, друг, – сказал он Зверю. – Я же не зря упоминал о копье. Вот оно, – погладил Квонлед тщательно обструганное древко. – Сделаешь еще шаг, и я сниму с него наконечник. А без наконечника, уверяю тебя, оно страшнее, чем с.

– Чушь, – ответил на это Зверь, однако с места не двинулся. – Меня уже пытались колоть такими штуками, и напрасно. А без наконечника это и вовсе простая палка. Если ты думаешь иначе, ты какой-то глупый. Ты глупый, да?

– Может быть, – согласился Квонлед, возясь с креплением наконечника. – Не забывай только, что люди бывают разные. Одни, например, перед боем надевают бронежилет, обвешиваются гранатами, а в кармашек у сердца кладут записочку с текстом «Господи Вседержитель, не допусти погибнуть от пули». Я же свинчиваю наконечник у единственного своего оружия – это тоже подход к делу, причем не хуже любого другого. Ты это увидишь, подожди только, пока я распутаю все эти петли. Кто же завязал их так туго, а?

Произнося всю эту чепуху, Квонлед пятился назад. Шаг, другой, на землю упал последний скрепляющий ремешок – и вот он стоял перед Зверем, держа в одной руке древко копья, а в другой – его наконечник.

– Вот и все, – сказал Квонлед. – Вот и все.

– Что – все? – оскалился Зверь. – Что я должен сейчас увидеть? Волшебство, иллюзию, карточный фокус?

– И то, и другое, и третье, – ответил Фотурианец. – А вместе это То-Что-Могло Бы-Быть, один из Замыслов, не пошедших в дело. Смотри: перед тобою стомиллиардная его часть!

Так он промолвил; а из руки его уже расцветало, рвалось на волю чудесное Древо Жизни, и в желтых глазах Зверя множились ветви его, и зрели тяжелые плоды.

Похожие статьи:

Рассказы → Тайна Земли Зиф, ч. 5

Рассказы → Тайна Земли Зиф, ч. 2

Рассказы → Тайна Земли Зиф, ч. 6

Рассказы → Тайна Земли Зиф, ч. 1

Рассказы → Тайна Земли Зиф, ч. 4