1445-й год, Турция, крепость Эгригез
Влад пробудился от того, что Раду кричал, кричал, словно бы из него вынимали все кости. Ночь светила в окно серебряным полумесяцем, холодные, стальные лучи лились и лились через комнату, прошивая тьму тонко-острыми иглами, он распахнул глаза – и луна плеснулась ему прямо в зрачки, соленая, как накатившие слезы.
– Владуц, брат, мне страшно, мне снилось – они ослепили и меня! – луна танцевала в глазах Раду, беспокойная, льдисто-огненная луна каплями стекала по его щекам. Влад вытер капли – кончики пальцев кольнуло серебряно-острым, мириадами игл луна входила под кожу его. Раду успокаивался, только смотрел на него глазами испуганного олененка и не отпускал руки. – Владуц, они убьют нас. Сначала выколют глаза, а потом проткнут животы колом. Надо бежать, Владуц…
Владу было пятнадцать, он был умнее и старше несмышленого Раду, он понимал – из Эгригез бежать куда опаснее, чем оставаться в ней. Он видел, своими пока еще зрячими глазами, что делали с убегавшими турки. Как умирали неудавшиеся беглецы, сутками корчась на колах под раскаленным солнцем, прося хотя бы глоточек воды. Как мухи кружились над умирающими – черные, как изюм, толстобрюхие мухи тучами роились над головами, их мерное гудение отдавалось у Влада в висках непрекращающейся болью. Как громко смеялись стражники в расписных халатах, денно и нощно охранявшие заложников-княжичей – шакальим, лающим смехом… Нет, бежать из крепости – это определенно не выход.
Думать. Запоминать. Чтобы в один прекрасный день, получив из рук турок долгожданную свободу…
– Сейчас не время, брат, – Влад смотрел Раду прямо в испуганные оленьи глаза, и в мертвом свете луны зрачки его мерцали расплавлено-белым, точно у нежити ночи, и брат отворачивался от Влада, и прятал в подушку зареванное лицо. – Не время бежать – время затаиться, вводя в заблуждение турок своей лживой покорностью. Время быть мудрым, как дракон – лежать, сложив крылья, выжидать положенный срок. Чтобы потом, когда время наконец-то настанет – камнем обрушиться на врагов прямо с небес, огнем выжигая их города, стальными когтями мечей вспарывая беспомощные тела их. Когда придет наш час – мы будем жестокими, брат, и крепости их содрогнутся от нашей жестокости. Ты веришь мне, Раду?
В глазах Раду, убеленных луною, давно уже не было веры. Она дала трещину в тот день, когда отец передал его, еще не отвыкшего от няньки, в руки воинов в широких чалмах, говорящих между собой на чуждом, гортанном наречии. Он желчью выблевывал из себя остатки ее, когда его с Владом вели – в устрашение и назидание – свидетелями на очередную публичную казнь. Когда на его глазах ослепили заложников-сыновей восставшего сербского князя – его вера умерла, сгинула, окончательно обратилась в гнилую труху. И Раду плакал, и гнилостно-серые тени кругами лежали под глазами его. Влад протянул ладони к лицу, точно желая вытереть серое.
– Не плачь. Ты должен быть сильным, Раду. Ты будущий князь Валахии, а князья не имеют права на слабость. Ты сын Влада Второго, Влада Дракона. Дракула, как и я. И в сердце твоем не должно быть шакальего страха…
Но сердце Раду молчало ему в ответ, дрожащий комок человеческой плоти, в коем не было места драконьему бесстрашию, мудрости драконьей, и драконьей же веры в себя.
* * *
1448-й год, Турция, Эдирне
– Султан, в великой милости своей, одаривает тебя деньгами, конями, одеждами и великолепными шатрами, которые подобает иметь господарю, и как можно скорее отправляет в Валашскую землю, чтобы правил ты там вместо своего отца. Младшего же брата оставляет султан при своем дворе…
Влад поднес руку к груди – сердце его кололо сквозь рубаху игольчатой драконьей чешуей, стальными пластинами заросшее сердце, точно кольчуга, кою не пробить копьем, мечом не прорезать до крови. Когда это произошло, в который момент живое, теплое и чувствующее, оно начало покрываться каменно-жесткой броней, в который момент кипучая, алая, как огонь, кровь человеческая сменилась в нем холодно-неторопливой, лунно-белой драконьею кровью? Быть может, в первую увиденную им казнь на пыльном дворе Эгригеза, когда подозреваемым в краже садовникам, одному за другим, вспарывали животы янычары, кривыми, как драконовы когти, острозаточенными ятаганами? Когда пронзительно красные, точно рубины драконьих сокровищниц, вываливались к ногам их спутанные клубками кишки? Когда, зажимая разверстые раны, несчастные выли на одной ноте, тонко, словно умирающие животные? Когда из живота одного из них кончиком острия вынули остатки огурца, и султан удовлетворенно кивнул, и вору отсекли голову, прекратив напрасные мучения?
Или, скорее всего, это случилось позапрошлой зимой, когда гонец развернул перед глазами Влада пергаментный свиток, и черные, змеино-извивающиеся буквы поплыли, мелкой дрожью забились в глазах его. Влад читал о том, как умер его отец, Влад Второй, господарь Валахии, и брат его, Мирча, старший, любимый брат, правая рука отца, будущий наследник валашского трона. Как, прожигая снег раскаленно-алым, скатилась к ногам палачей голова великого Дракона, жившего, как истинный рыцарь, и, как истинный рыцарь, расставшегося с жизнью. Как почерневшие от пламени иглы вошли под веки Мирчи, первого из сыновей Дракона, навеки погружая его в темноту. Как комья земли стучали в крышку гроба его, погребенного заживо, как, задыхаясь, он бил кулаками в деревянные доски, покуда силы не оставили его совсем… И сердце Влада замерло вместе с ним, пропустило удар, и другой, и третий, чтобы потом забиться куда как медленнее – в драконье-неторопливом, выжидающем ритме, когда впереди – бесконечно тянущаяся вечность, и нет причин для беспокойствия…
– Влад Дракула, недостойный раб великого султана, благодарит его милость за проявленное им великодушие, и принимает дары, и принимает вассальную клятву, и принимает престол валашский, на коем надеется удержаться сколь можно долго, как данник великого султана, как верный слуга его…
Густо пропитанные черным, драконьим ядом, слова его каплями стекали с языка, во рту пересохло, и Влад отхлебнул воды из услужливо поднесенного кубка, словно бы притушая в груди драконье-алый, костром полыхающий огонь.
Час настал. Дракон свободен. Дракон взлетит к солнечно-огневому небу родной Валахии, дракон распахнет над Валахией перепончатокрылое тело, и земли турецкие содрогнутся от ярости его, ничем не сдерживаемой, беспощадной в силе своей ярости освобожденного дракона…
И Валахия его, десятки лет оставленная без должной защиты, усобицами и смутой раздираемая Валахия, наконец-то будет свободна.
* * *
1457-й год, Валахия, Тырговиште
«Так сколько же господарей сменилось на вашей памяти, бояре Валахии? Шесть? А вот ты семерых запомнил… Негоже, когда боярская жизнь длиннее княжеской, почтенные. И кому, как не мне, исправить эту вопиющую несправедливость…»
Красное, как кровь, вино впитала снежно-белая скатерть, расшитая стараниями валашских мастериц скатерть поверх праздничного стола господарского замка. На круглых тарелках покоились остовы бараньих костей, острые, точно зубы дракона, огрызки заморских фруктов соком исходили меж них, приторно-сладким, словно драконьи речи. Годы изгнаний, скитаний и плена – кусочками сахара таяли под языком, остатки праздничного, пасхального пира, на коей были собраны Владом все бывшие заговорщики. Шакалье трусливые, с куцей, как шерсть облезлого шакала, памятью, они позабыли, чей он сын – мятежные бояре, изменники, рубившие мечами ослабевшего Дракона… что ж, настало время напомнить им об этом.
– Начинайте! – Влад выглянул в окно, с хрустом надкусив яблоко.
Колья тянулись к небу, холодно-синему, вольному драконьему небу, целый лес деревянных кольев вырос в одночасье на заднем дворе. Сдобренный теплой, парною кровью, лес прорастал корнями сквозь брусчатую мостовую, красное, как раскаленная сковородка, багрово-закатное солнце жгло верхушки его. Они кричали – один за другим сажаемые на колья бывшие заговорщики, и голоса их эхом отдавались от крепостных стен, и лес был безразличен к их крикам, и Влад улыбался, мертвой, драконьей улыбкой, и был безразличен тоже.
Он облизнул уголки губ, пропитанных яблочным соком. Сок горчил пепельно-черным, привкусом обгорелой кости отдавался под языком. Влад помнил их, цепкой, драконьей памятью – сожженных им заживо грабителей и воров, присутствием своим осквернявшим милую Валахию, разорявшим заезжих купцов, отнимавшим заработанное нелегким трудом у крестьян, денно и нощно трудившихся на полях Валахии. Он пригласил их на рождество к себе в замок, щедрый, великодушный дракон, разом возжелавший облагодетельствовать всех безработных, голодающих подданных своего государства, что вынуждены были идти на большую дорогу, дабы обеспечить себе пропитанье и кров. И они ели и пили всю ночь, плясали, взметывая каблуками пыль по дощатым полам, а наутро – дракон дыхнул факельным огнем на крышу сарая, в коем они собрались. И кровля, и стены сарая цвели полыхающе-красным, и запертые выли, точно пойманные в ловушку звери, и пытались убежать, и стрелы лучников настигали их повсюду, и красным раскрашивали тела их.
И был в Валахии после мир и покой, и золотая чаша на главной площади у колодца стояла, до самых краев полная хрустально-чистой воды, и люди утоляли жажду, и никто не смел посягнуть на чужое добро… и на власть его, валашского господаря, великую драконью власть...
Дракон повел плечами под шелково-красным плащом, расправляя смятые крылья. Что ж, надежный тыл был ему обеспечен, на долгие годы вперед. Теперь настало время подумать о тех, чей тускло сияющий полумесяц грозной тенью навис над валашскими полями, тех, что брали в заложники сыновей народа его, в плену у которых оставался его единственный брат, Раду – драконыш с вечно испуганными глазами, так и не ставший драконом.
И в этом не было справедливости – драконьей и человеческой, и Влад знал это, и враги его – тоже знали.
* * *
1461-й год, Валахия, крепость Джурджу
– Эй, кто-нибудь! Принесите воды и чистых тряпиц! Да пошевеливайтесь, шайтановы дети! – придерживая раненое предплечье, Влад грузно опустился на скамью.
Драконье тело не знает усталости, но все же он был человеком, простым человеком из мяса и костей, и, сбрасывая прочь звонко-стальные доспехи, он чувствовал ее, каждой чешуинкой своего тела – могутную тяжесть, точно чугунную цепь, клонившую его до земли. Он был спутан этой цепью, скован по рукам и ногам – вассальными обязательствами перед венгерскими союзниками, интригами трансильванской знати, затейливыми, точно узоры турецких ковров… Влад саблями рубил эти ковры, с своей немногочисленной армией врываясь в очередную из крепостей, кои он истинно драконьей хитростью раз за разом вынуждал распахнуть ворота перед собой.
Туртукая, Новиград, Джурджу – точно занозы под кожей Валахии, торчали в теле ее турецкие крепости, расписными башенками минаретов дразнили драконьи глаза, и дракон дал волю своему гневу, и окровавленную саблю – знак всеобщего сбора – несли по валашским селам слуги его, и семь тысяч воинов, храбрейших из храбрых, собрал он под свое знамя, и выступили на турок, и гнали их по всей Южной Валахии, растерянных, обезумевших от страха, и саблями забивали дань в поганые турецкие глотки.
Послы из Стамбула, прокаленного огненно-злым солнцем, тенями минаретов покрытого Стамбула – они явились на переговоры, они угрожали и требовали, сложив ладони свои на рукояти мечей, и головы их надменно были спрятаны под широкими тюрбанами. И Влад дал ответ – гвоздями вколотив его в головы переговорщиков, и красная, как драконово пламя, кровь стекала по лицам их, и Влад смотрел на это, и улыбка его обращалась в драконьезубый оскал.
Четыре тысячи поднятых на колья воинов Юнус-бея… Влад окружил их, явившихся от султана с очередными требованиями, тремя тысячами валашских храбрецов окружил их всех, пройдя по замерзшим болотам, по льдистым берегам Дуная, и ни один из турок не спасся живым из драконье-неумолимых когтей валашского господаря...
Кутаясь в шерстяной плащ, Влад вытянулся на скамье, жестком, как камень, драконовом ложе, и утихала боль в искусанном мечами предплечье, и сон вкрадывался под веки его – крепкий, как драконья клятва, как обещание выгнать турок с родной земли, на долгие годы отодвинуть от валашских границ зловещую тень полумесяца. Луна струилась сквозь приоткрытые окна, серебряный лунный свет лился и лился внутрь, точно речная вода, горчащая железом и кровью. Влад пил ее, пересохшими от жажды губами – ночь триумфа своего, ночь своих нескончаемых, драконьих побед, и серебряный полумесяц луны таял в зрачках его, и таяло султаново войско – неповоротливо-огромный зверь, рыча и кусаясь, отступал все дальше и дальше на юг, и дракон наступал, ощерившись клыками сабель. И солнце взошло над полями Валахии, раскаленно-красное, точно бессонные драконьи глаза, и свет его играл в победительно распахнутых крыльях дракона, и жалким, скулящим о пощаде шакалом зверь бежал от него, чтоб забиться в самую темную нору…
А потом наступило утро.
* * *
1463-й год, Венгрия, вышеградская крепость
У женщины, лежащей в объятьях его, была восхитительно белая кожа, точно луной пропитанная, гладкая кожа принцессы, привыкшей ступать по расшитым коврам и кушать с серебряных блюд… молочно-бледная кожа, так непохожая на смуглую, солнцем пропеченную кожу валашских красавиц, что скрашивали его короткие часы отдыха в перерывах между боями. У женщины были глаза ярко-синего, василькового цвета, золотые, пшеничные косы рассыпались по ее обнаженным плечам. Влад окунался лицом в золотое, пахнущее разнотравьем и медом, и видел себя на валашских полях, и солнце жгло непокрытую голову, и вдаль уходила дорога, и острая, рвущая до крови шакалье-кривыми зубами, тоска покидала сердце его.
– Я не нравлюсь тебе? Я недостаточно для тебя хороша? Скажи, и я уйду! В конце концов, наш брак был всего лишь политическим ходом моего брата, чтобы связать Дракулэшти с семейством Корвинов, и я все понимаю, и не хочу навязываться тебе. Я слишком горда, чтоб терпеть безразличие… мой дракон… – приподнявшись на локте, женщина смотрела ему в глаза, и васильково-синие молнии сверкали в зрачках ее, и плавилась драконья броня, и Влад отворачивал лицо, чтобы не видеть – сияюще-золотые косы, сияющую золотом клетку, тюрьму для дракона, в которую его заточил Матьяш Корвин, ворон-падальщик Корвин, венгерский король, лишивший его свободы и валашского трона, присвоивший себе победы его.
Несмотря на бесчисленные обещания, Матьяш так и не пришел на помощь в борьбе с наступавшими турками – лишь молча смотрел, точно ворон, с высоты небес наблюдающий за схваткой, ворон, не испачкавший свежей кровью свои лощеные крылья, ворон-падальщик, что садится мертвым на незакрытые лица, острым, как нож, клювом выкалывая павшим глаза, выедая носы и проваленные щеки. Корвин, исходящий черной, вороньей завистью к благородно-драконьей победе его, Корвин, распускавший о нем оскорбительно-гнусные слухи, Корвин, чья рыцарская кровь позволила ему, точно фальшивомонетчику, подделать письмо, в коем он, Влад, умолял султана о прощении, обещаясь поднять оружие против всего христианского мира… Корвин встретил его в замке Оратии, мечами и копьями встретил немногочисленный валашский отряд, и друзья умирали у него на глазах, и красная, как драконий огонь, кровь текла по замковым мостовым, и Корвин смеялся ему в лицо, каркающим, вороньим смехом, и цепи его обвивали драконовы крылья, и год плененного дракона держали в пештских темницах, и дракон присмирел, и перестал проситься на волю, а потом – его перевели в вышеградскую крепость, и дали комнаты в самой высокой башне, и слуг, и прекрасную девушку в жены… Не дали только свободы, холодно-синей, как бездонное небо над головой, как глаза красавицы Илоны, обнимавшей его за плечи, ласкавшей кожу его молочно-белыми пальцами.
До свободы его – были годы и годы бесконечно тянущегося плена, интриги венгерского двора, Раду на валашском престоле, вновь воспрянувшая тень турецкого полумесяца над Валахией и Сербией, Венгрией и Молдавией, двое сыновей, зачатых Илоной от него на супружеском ложе, вассальная клятва Корвину…
Двенадцать лет, что ничто для драконьей вечности, но четвертая часть – человеческой жизни, недолгой и полной превратностей жизни валашского господаря, рыцаря Влада Дракулы, сына Дракона. Годы, ушедшие в никуда, точно вода сквозь речной песок…
– Не плачь. Ты красива и желанна для меня, Илона, и союз с тобой я почитаю за честь, – Влад откинулся на подушки, увлекая Илону в свои объятия, драконье-жадные, стальные объятия воина, привыкшего брать, и острые драконьи чешуинки царапали нежную кожу венгерской принцессы, и женщина стонала в такт стонам его, и луна улыбалась им с неба серебряно-хрустальной улыбкой.
* * *
1476-й год, Валахия, недалеко от Снагова
«Я знал, что ты вернешься, Лайота. Стоило только Штефану со своими людьми покинуть Валахию… Впрочем, оно уже и не важно. И пусть все закончится как можно скорее».
Смерть скалила зубы с остроточеных мечей, смерть пряталась на кончиках копий, смерть мчалась к нему по хрустящему насту – неумолимая, как само время, драконья смерть, и Влад закрыл глаза, вслушиваясь в снежный хруст под копытами, а когда открыл их – отряд Лайоты Басараба, свергнутого им с валашского трона господаря Басараба был уже близко. И черные на белом снегу, кони хрипели, роняя наземь пузырящуюся пену, и гривы их развевались на холодном ветру – отряд катился с холмов неостановимой лавиной, сотни и сотни всадников во главе с рыцарем Басарабом, жаждущим поразить дракона копьем в самое сердце, покрытое слоями брони, каменно-твердое сердце, давно уже уставшее биться в груди его.
…Распахнутые двери вышеградской тюрьмы, присяга на верность венгерской короне, чин капитана армии Матьяша Корвина, Сербия, Босния, всегда гостеприимные ему молдавские земли – залитые кровью своих и чужих. Дни сменялись на ночи, а ночи – на дни, и хищная тень полумесяца, дрожа, отступала на юг, за Дунай, и позади лежали выжженные войною Балканы, земля, текущая медом и кровью, а впереди, сквозь с боем возвращенный валашский престол – драконье-черная неизвестность, суженными, как лезвие меча, холодно-стальными глазами смотрела в душу его, и не было жалости в ее немигающем взгляде.
И пальцами стиснув витую рукоять меча, Влад шагнул ей навстречу, грудью встречая клинки воинов Лайоты Басараба, и острые, как драконьи резцы, лезвия рвали в клочья его кольчугу, и вьюжный декабрьский день сделался вдруг невыносимо, испепеляющее жарким, и тонкое, как натянутая до предела струна, с очередным ударом что-то вдруг лопнуло под сердцем, оборвалось… и стало бесконечно легко и не больно.
…Над крашенным кровью полем сражения, над серым лесом, над золотом сияющими куполами снаговского монастыря дракон воспарил ввысь – к цветком распускающемуся перед ним ярко-рыжему солнцу, и белые, как снег, переливчато-пестрые крылья дрожали за его спиной, и в сердце его, драконье-окаменелом за годы человеческой жизни, точно тронутая голубиным пером, просыпалась невесомо-легкая нежность.
* * *
Отрубленную голову Влада отправили в Стамбул, ко двору султана Мехмеда, дабы последний мог насладиться триумфом над своим злейшим врагом. Тело Дракулы было погребено в монастыре Снагова, попечителем которого Влад был еще при жизни.
На трон Валахии сел его убийца, Лайота Басараб, турецкий ставленник, и долгие столетия Валахия оставалась под властью Османской империи, а после нее – империи Российской.
Влад Дракула, господарь валашский… Был ли он извергом, палачом, кровопийцей – правитель, боровшийся за независимость своей небольшой страны, и жизнь положивший на эту борьбу?
История показывает, что нет, и «нет» – говорю я, рассказавшая вам эту историю.
Похожие статьи:
Рассказы → Марика
Рассказы → Повесть о Дракуле-воеводе
Рассказы → Валашский орел и бык молдавский
Рассказы → Однажды в Валахии
Рассказы → Третья из историй, рассказанных драконом
