Старик

Огненный шар Солнца, словно увеличиваясь в размерах, вырастая, наливаясь кровью, медленно скатывался за линию горизонта. Чёрные силуэты деревьев ясно вырисовывались на закатном небосклоне, переливавшимся всеми оттенками от оранжевого до фиолетового.  

Сумерки наступали мягко и незаметно. Так, исподволь, подкрадывается к человеку старость. Сначала её не замечаешь и не думаешь о ней. Затем спохватываешься, но понимаешь, что поздно. Поздно что-либо менять. Она уже здесь.
День - как жизнь. Если не успел сделать в течение дня давно задуманное и, безусловно, важное дело, постоянно отвлекаясь по пустякам, к вечеру спохватываешься... но уже поздно. Твой день кончился.
Так и жизнь сменяется своими сумерками, часто пролетая незаметно, в суете и потоках второстепенных забот, напрасных тревог, дешёвых страстей.

Так или примерно так думал в наступающих сумерках старик, распахнув дверь на дощатую веранду. Тяжело опершись о почерневшие перила, изрезанные, как и его лицо, морщинами вдоль и поперёк, закурил трубку, отлакированную временем и натруженными ладонями до блеска, и взглянул на другой берег большого озера. Там, на дальнем берегу, мигая точечками блёсток-окон, раскинув тяжёлые бетонные крылья, вырастал город.

Старик помнил эти места ещё с тех пор, как босоногим мальчишкой бегал по зелёной траве лугов, начинавшихся сразу за сосновым бором, или по узкому серпу песчаной полосы, охватывавшей мыс недалеко от дома родителей, ставшего впоследствии их с женой домом. Старик помнил это озеро чистым, тихим и спокойным, когда высоченных железобетонных уродин на той стороне и в помине не было.
Вдоль берега плавали зигзагами серые уточки со своими выводками, по тропинке вблизи тростников изредка пробегал заяц. Олени и лоси к тому времени уже редко заходили в места, которые интенсивно осваивала так называемая цивилизация. Но всё же высоко в небесах ещё кружили орлы, а над водою носились чайки, временами соскальзывая к самой поверхности и выхватывая зазевавшуюся серебристую рыбину.  
Он и сам любил порыбачить. Да и теперь иногда позволял себе посидеть с удочкой у воды, удобно примостившись на раскладном деревянном стульчике за выступом небольшого мыса, попыхтеть трубкой в этом тихом закутке. Мыс отвесно обрывался к песчаной полоске, ограждавшей его от мелких волн и почему-то не зараставшей буйной растительностью, надёжно закрывал от внезапных порывов северного ветра, замирающего или слабеющего, но редко меняющего направление. 

Ровная поверхность возвышавшегося над близлежащей местностью мыса напоминало горное плато в миниатюре. Летом здесь частенько играли в индейцев дети соседей-фермеров, затаптывая роскошные травы, в окружении которых лежал огромный ствол древнего дерева. Могучий дуб упал в незапамятные времена, сражённый натиском бури, и пересекал теперь поверхность мыса строго по диагонали.

 

 

Кора с дерева давным-давно слезла, а трухлявая сердцевина со временем превратилась в пустоты, служившие надёжным укрытием от грозы и проливного ливня редким рыбакам. Или - вигвамом для заигравшихся озорников, представлявших себя то отважными воинами, ступившими на тропу войны, то честными зверобоями, которые подружились с преследуемым красными мундирами племенем.

Старик в молодости частенько захаживал на живописный мыс. Но юность его всё прочнее заволакивала дымка ушедших десятилетий, друзья детства давно умерли, а сам он уже редко уходил далеко от дома. Ноги с каждым годом болели всё сильнее, да и желание ходить возникало всё реже.

Если старик и рыбачил, то сразу за бревенчатыми строениями, где в тростниках были протоптаны два-три подхода к воде. 

 

Затянувшись ещё раз крепким дымком ароматного виргинского табака, старик задумался об ушедших днях своей жизни.
Его отвлёк шорох, донёсшийся из-за веранды.

В густой тени обозначился шумно принюхивающийся влажный чёрный нос. Затем показались настороженные уши торчком и большие умные глаза, будто светящиеся в наступающей темноте. Из-за резных буковых столбиков низкой открытой веранды мягкой поступью вышла Гранда, статная “дворянка” весьма преклонных лет, сурового нрава и не лишённая чувства справедливости, насколько оно может быть присуще древним мохнатым спутникам человека. Тёмная длинная шерсть Гранды, светлеющая на груди, позволяла ей без особых трудностей переживать зимние холода, хотя в сильную стужу хозяин всегда пускал её в дом.
Следом выскочила её короткошёрстая дочь Аза, полуметровый шумный подросток, ещё больше, чем престарелая мать, похожая на овчарку, но значительно уступавшая ей, быть может из-за юного возраста, в сообразительности. С первого взгляда было заметно, что в крови этих беспородных созданий безусловно присутствует определённая примесь других кровей, “след благородных предков” – давних спутников человека, овчарок. 

Старик, скрестив руки на груди, с улыбкой смотрел на своих питомцев, таких разных и таких похожих одновременно. Питомцы и друзья, иначе не скажешь.
Первые помощники в том нехитром хозяйстве, которое он тянул на своих крепких (а в добрые старые времена - могучих) плечах, сдававших что-то в последнее время. Ведь он сам был далеко не молод. И ему, и верной Гранде недолго оставалось коптить пронзительно синее небо на этом свете, подумалось старику.
Кто же из них раньше отправится к предкам, в залитые солнцем вечные луга и леса, полные дичи? 

Раньше, в молодости, его привлекала своеобразная романтика верований индейцев, поклонявшихся в прежние времена Великому Маниту. Потому, наверное, и женою его когда-то давно стала девушка с примесью индейской крови.
Племена, десятки тысячелетий кочевавшие по бескрайним прериям и лесам до тех пор, пока на них не обрушилась беспощадная длань «цивилизации», представляли себе загробную жизнь в виде богатых охотничьих угодий, куда отправляются воины после смерти и являвшихся символом индейского счастья.
Интересно, если путь туда заказан женщинам, то уж собакам - пусть и умнейшим – и подавно? Вряд ли для них отмерян кусочек индейского счастья в индейском раю...

Старик усмехнулся. Далеко же завела его фантазия. 

Пожалуй, только среди ирокезов, от которых Купер вместе с Натаниэлем Бампо щепки на щепке не оставил, остались ещё приверженцы синкретических культов – так их, кажется, называл этот приезжий профессор? Как же его звали, Касти… Карлос, да, он представился именно так, внешность типичного латиноса – надо же, они иногда выбиваются в люди… Карлос прожил тогда в бревенчатой хижине целую неделю, ловил рыбу в своё удовольствие. А потом к нему приехали ученики – точнее, ученицы; студентки, наверное, - и они все вместе укатили в двух синих джипах «чероки», только пыль столбом. Но за жильё профессор заплатил прилично, да, вполне прилично…  

…Так то ирокезы. Остальные индейцы (хотя какие они теперь индейцы? Сплошь да рядом метисы) почти все перекрасились в христиан, каких только оттенков там нет! Те же чероки (или чироки – как ни назови, хоть горшком, лишь бы в печь…) из Северной Каролины или Оклахомы – подчистую стали баптистами! Делавары из Висконсина и Канзаса нынче протестанты. Ну а гуроны-вендат из Лоретвилля, что в Квебеке (те же ирокезы, что ни говори) сплошь да рядом, поди ж ты! – правоверные католики, так их… Нет, не к добру всё это. Что-то в этом мире перекосилось, не иначе.  

Вновь какой-то звук вклинился в размеренные мысли старика, нарушив их спокойное течение. Глухо заворчала, напрягшись, Гранда. Ей вторила вмиг лишившаяся игривого настроения Аза. И тут до слуха отчётливо донёсся далёкий зарождающийся тоскливый и злобный вой.
Многоголосый вой, быстро набирающий силу, эхом взлетел к полной Луне, криво ухмыльнувшейся в просвет между свинцовых туч.

Старик, резко выпрямившись, нахмурил брови. Опять эта напасть. Никак, стая Чёрного Дьявола снова вышла на охоту. Уже почти два года как проклятая нечисть терроризирует всю округу. И местные фермеры ничего не могут поделать с этими тварями. Одни считают, что стая состоит из полуволков-полусобак. Другие говорят, что в стае - самые настоящие оборотни, принимая во внимание их неуловимость и то разорение, которое они принесли в некогда благодатную местность. 

Те, кто нервами послабее, бросили хозяйство и уехали в город или в другие, более спокойные места. А власти, как водится, разводят руками. Копы – не охотники, куда им выследить четвероногих тварей. Их собаки-ищейки сбиваются со следа, впадая в истерику. Так, по крайней мере, ему живописала имевшие место попытки полиции бывшая соседка-фермерша. Сейчас она занимается уборкой в полицейском участке, где служит помощником шерифа её белобрысый племянник, и многое долетает до слуха бывшей фермерши. Но тут она явно перемудрила, у страха глаза велики.
Старик презрительно фыркнул, выпуская из-под усов клубы дыма. Трубка ещё не погасла.
Женщина, что с неё взять. Они все склонны преувеличивать. Или просто выдумывать. Да чтобы выдрессированные ищейки раз за разом теряли след?.. Быть такого не может. Глупая женщина, что она понимает. Что она понимает в охоте и полицейской работе. В молодости ему довелось поработать рейнджером далеко на юге. С тех пор многое видится по-другому. Многое он видит зорче, острее, что ли, чем другие люди. Особое чутьё – пусть его называют шестым чувством – появившееся у него в те годы, многократно позволяло избегнуть серьёзной беды, предугадать опасность. 

И теперь он чувствовал, что над этим краем не просто нависла чёрная беда. Что впереди – тяжкие испытания. И, возможно, смерть.

То, что стая вершит свои тёмные дела в сухую погоду, это правда. На земле не остаётся следов. По крайней мере, простому глазу их след не найти.
Или разбойничает в затяжное ненастье. Они могут нападать в самом начале грозового ливня, который смоет все следы. Разве так способны поступать безмозглые твари? Создаётся впечатление, что стаей руководит чей-то изощрённый злобный разум. Мягкой почвы, после дождя, эти выродки тоже избегают. И впрямь, оборотни какие-то…
Братья Локсли, что с дальней фермы у карьеров, дважды выходили, казалось, на их след возле кукурузного поля. И оба раза теряли следы, как только подбирались к каменистым осыпям на Паун-Бич или оползням глины за карьерами. Бесполезное, абсолютно бесполезное занятие.
Старик нагнулся и ободряюще похлопал по спинам напрягшихся собак. Шерсть у них на загривках поднялась дыбом, как перед схваткой, и, подрагивая, вибрировала от рычания. Сколько раз по ночам яростным лаем отгоняли они непрошеных гостей от проволочной сетки. Сколько раз он находил затем поутру следы попыток проникновения за ограду, прерванных, что называется, с ходу верными стражами. Надежда только на забор и этих четвероногих верных друзей.

Из-под крыльца выбралось и затявкало сплошное недоразумение по имени Шакалёнок. Единственный оставшийся в живых щенок приблудившейся дворняги, грязно-белой в рыжих пятнах, которую растерзала за оградой стая Чёрного Дьявола, не пощадив и Крошки, похожей на мать - беленькой с чёрными пятнышками, напоминающими окрас долматинца.
Ещё одного израненного щенка, которого удалось отбить в ту ночь у стаи, забрала к себе в дом восьмидесятилетняя соседка, Клара. Их ферма находилась менее чем в полумиле от места происшествия. Пушистый крупный детёныш не выжил. Раны были слишком тяжелы.
Самый мелкий из всего помёта, Шакалёнок и по окрасу отличался от других. Полосы и пятнышки по буровато-коричневому фону делали его похожим на потускневшего от времени плюшевого тигрёнка. Врождённая осторожность и миниатюрность Шакалёнка как раз и спасли его от недавней ночной расправы. Почуяв бесшумное стремительное нападение проклятых оборотней, он успел протиснуться под ячейками сетчатой ограды у самой земли. Молчаливое, без рычания, почти беззвучное нападение из-за спины мягко ступающего по траве зверя – это был стиль охоты Чёрного Дьявола.
Выстрелы из карабина выскочившего на порог старика и яростный лай Гранды с дочерью не обеспокоили всерьёз стаю. Твари, прежде чем раствориться во мраке ночи, успели растерзать добычу прямо среди корней веймутовой сосны, где устроила лежбище бесприютная дворняга со щенками, так и не успев спастись бегством.
Остался лишь бестолковый смешной Шакалёнок. Старик решил дать ему это прозвище, как привык давать имена всем животным, скрашивавшим его одинокое существование. Шакалёнок – первое слово, пришедшее ему на ум при виде трясущегося перепуганного комочка с огромными влажными глазами. Бестолковый? Нет, только не бестолковый. Старик убедился в сообразительности щенка в первые же дни. Смешной собачёнок научился чётко выполнять команду «сидеть!» гораздо быстрее Азы, с которой старик бился уже вторую неделю, кидая куски чёрного хлеба в награду за правильное выполнение. Шакалёнок быстро смекнул, что надо делать, чтобы получить кусок вкуснятины и, пристроившись рядом, садился куда проворнее Азы. Повторять для него команду не требовалось.
Молодец. Со временем, наверное, выйдет толк из «гадкого утёнка».

…Вой разносился по окрестностям, то поднимаясь до невероятно высокой ноты, то затихая. Казалось, леденящие душу звуки постепенно приближались.
Бесновался, заходясь в хриплом лае, Пират – ездовая лайка Томаса, которую он привёз с собою из далёкой провинции Канады, граничащей с Аляской. Свирепо, отрывисто лаял пёс других соседей, древней как мир Клары и хромого Марка – рыжий Дик, очень похожий на лайку, с таким же закрученным кверху пушистым хвостом.  

Внезапно на самой высокой ноте словно доносившийся из Преисподней вой разом оборвался.

Под яркой Луной воцарилась тревожная тишина. 

«Чёрт возьми, эта стая просто доконает нас всех»,- раздражённо и встревоженно подумал старик. Чёрт…не к ночи дьявола поминать, надо же как-то контролировать свои мысли. Хотя какие мысли, тут и слова с трудом…
Он решительно выколотил трубку о дощатые перила и вошёл в дом, резко захлопнув за собою дверь. Традиционная вечерняя трубка, заправленная ароматным табаком, в результате не доставила ни малейшего удовольствия. Настроение было безвозвратно испорчено.
Щёлкнул выключатель. Взгляд невольно скользнул вправо, в угол у двери, где над прислонёнными к стене вилами чуть заметно покачнулся висевший на сломанных оленьих рогах длинный карабин. Поймав себя на этом взгляде, искавшем пошатнувшуюся уверенность – а оружие, как известно, весьма надёжно уверенность укрепляет, - ещё сильнее рассердился. Не пристало ему бояться каких-то вовкулак-волкособак. В который раз старик говорил себе, что всё это, конечно же, слухи, сплетни. Ну какие могут быть оборотни в наш просвещённый век? Бред полнейший… Болтают люди почём зря. 

Тем не менее, карабин с полустёртым узором на стволе всегда был заряжен и содержался в чистоте. В этом доме всегда соблюдали чистоту и порядок. Только так. А как же иначе? Если какую-то вещь, любую мелочь, положить не на место – считай, потерял. Если потом и найдёшь – только случайно. Вещи всегда должны быть под рукою, знать своё место. И дело не в забывчивости, которую старик уже давно начал замечать за собою; намного лучше помнились события полувековой давности, чем случившееся на прошлой неделе, или вчера, или час назад (но собак он никогда не забывал кормить). Дело совсем в другом. Просто… всегда и во всём, везде должен быть порядок. На этом держится мир.
Стало зябко, повеяло прохладой. С чего вдруг? Сквозняков быть не должно, всё закрыто. Снаружи – начало осени, «индейское лето», самое время лететь паутинкам с микроскопическими восьмилапыми аэронавтами. Грустная пора, предвещающая холода и слякоть, грязь и, на смену им, долгую зимнюю стужу. Осень навевала на него меланхоличное настроение, пробуждала приятные, хоть и печальные порою воспоминания… Прозрачное, будто истончившееся, небо и золотые краски осени ему нравились, а грязь и слякоть, следовавшие за ними… кто же их любит?
Уж лучше колючая метель и трескучие морозы, как тридцать лет назад, в тот страшный год, когда зима отняла у него самое дорогое, что было в его жизни, его первую – и последнюю, как оказалось – настоящую любовь. Первую любовь, ставшую женой – любимой и единственной. Первую - и навсегда.
Так казалось ему тогда. Так, и было в действительности. И сейчас он всё ещё любит её, давно исчезнувшую, любит в своей памяти. Любит такою, какой помнит. Перебирает вечерами пожелтевшие фотографии, не замечая слёз, прокладывающих солёные дорожки блестящих ручейков на иссохшей коже, словно на выжженной степным пожаром пустынной земле…
…Первую и последнюю, так распорядилась судьба.
…Смертельная опухоль, предательски расползаясь метастазами внутри тела, съела молодую цветущую женщину за одну зиму. За одну лишь зиму. Оставив едва заметную искру жизни в некогда весёлом упругом теле, в родной, по-настоящему близкой душе… Всего одну искру… Погасшую навеки к исходу зимы. 

 

Старик растопил печь, бросив в огонь несколько мелких сухих поленьев. Уголь ещё оставался в сарае за домом, но запасы стоило поберечь – впереди долгие холодные месяцы. И хотя морозы в здешних местах, относительно близко к побережью Атлантики, значительно мягче, чем в глубине континента… Страшно подумать, что может случиться, застань они врасплох.
За помощью, если в морозы закончится топливо, было несподручно обращаться: от телефона он избавился давно, вскоре после смерти Лоры, просто перестав платить и разговаривать. А в людях по большому счёту разочаровался ещё раньше. В ушлых и хитромудрых политиках, основное отличие которых от редких государственных деятелей, по определению, состояло в озабоченности своей карьерой и суете вокруг ближайших выборов, а не вокруг интересов нации. В страховых агентах, толпы которых пытались хапнуть себе проценты где угодно и на чём угодно, на чужом здоровье, жизни и смерти – с тем, чтобы потом, не приведи Господи, если что случится, под любыми предлогами, притянутыми за уши юристами-крючкотворами и шитыми белыми нитками, не заплатить ни цента.

В расчётливых продавцах, старающихся всучить рассеянному или расстроенному жизненными перепетиями покупателю залежалый товар.

В стоматологах из пресловутого «Полидента», подобно жадным гномам подземелий, добывающих свои доллары в кариесных зубах взвизгивающих домохозяек.

И в других врачах – терапевтах, хирургах, «узких специалистах по левой ноздре или правому мизинцу», всё знающих о болезнях, но ни черта – о здоровье… Обнаруживающих смертельную болезнь слишком поздно.

Слишком поздно… 

 

Старик вздохнул. Откинувшись в кресле, взял со стола, покрытого истёртой сине-белой клеёнкой, раскрытый томик Библии с потрёпанными краями. Пару минут пытался сосредоточиться на жизнеописании Искупителя. На том месте, где отступившийся было, но вовремя раскаявшийся евангелист красочно живописал сцену изгнания торгашей из храма – одно из любимейших мест в Библии. Через какое-то время невидящий взгляд прошёл сквозь строки священного писания и замер, застыл в неподвижности.

Треснули, догорая в печи, поленья.

Старик очнулся от задумчивости и опять отложил, не закрывая, книгу.
Спать ему не хотелось.
Страшный бич, отнимавший у него все силы последние пять месяцев, гнал сон. Бессонница.
Напасть, которую может оценить во всей её неприглядной мощи лишь тот, кто испытал эту дрянь на себе.
Бессонница. Усталость, не отступающая ни днём, ни ночью. Безжалостно давящая. Прижимающая к земле.
Беспощадная сила, стремящаяся растоптать всё человеческое внутри, раздавить, уничтожить. 

Мог ли он предположить, что на склоне лет его настигнет эта страшная слепая сила? Каждый день - одно и то же, если оставить в стороне несущественные детали. Яркие краски дня тускнеют. Чёткость изображения, фиксируемого сетчаткой, расплывается, как на плохой чёрно-белой фотографии, как на бракованной карточке. Звуки утрачивают чистоту, остроту, тембр. Становятся приглушёнными. И, вместо интереса к жизни вызывают такое же глухое раздражение. Или, по крайней мере, мрачное равнодушие.
Но самое главное и самое страшное – усталость, сопровождаемая всей этой тусклой каруселью. Усталость, наваливающаяся на грудь. И усиливающаяся день ото дня боль. Здесь, слева. Тупая, тягучая боль сердца…

Таблетки от боли, от сердечных приступов и от бессонницы – куча всяких разноцветных таблеток, полученных по рецептам – по всей видимости, мало помогали. Точнее, не помогали вовсе. Он был в этом абсолютно убеждён. Что ещё сильнее увеличивало его неприязнь к «узким специалистам» от медицины. Все врачи, в сердцах готов был сказать старик – прохиндеи. Им лишь бы рецепт всучить, заставить человека пойти в аптеку. А там денежный ручеёк, глядишь, и располнеет, вливаясь в золотую реку надёжных доходов, которые зиждятся на человеческой боли и её использовании в корыстных целях. На пациентов им, по большому счёту, глубоко наплевать. 

 

Но дело было не только в бессоннице.
Имелись ещё две причины.
Одна – мелкая, совсем пустяк, в другое время ускользнувший бы от внимания, занятого более серьёзными вещами. Пустяк, разросшийся в последние месяцы до размеров причины именно из-за бессонницы. Вскормленный и взлелеянный ею. Это – почти постоянный шум, грохот музыки, перекрывавший сами мелодии. Грохот, доносившийся по вечерам и ночам с той стороны, где на острове у городского берега быстро выросли, словно грибы после дождя, рестораны и прочие увеселительные заведения, предназначенные для убийства времени (а время не прощает, когда его убивают, не правда ли?). Для убиения времени и выкачивания долларов из бестолковой публики, закосневшей в стереотипах поведения и штампах мировосприятия. Не мыслящей иного врямяпровождения – кроме уничтожения времени. 

С тех пор, как бессонница скрутила его, припёрла к стенке, старик просто возненавидел грохот звуков, пародирующих музыку. И заодно людей, являющихся их вольным или невольным источником и причиной. Он с отвращением оглядывался на перемигивающиеся красные огоньки ресторана-«мельницы», вывешенные по краям несуществующих лопастей. Дешёвая имитация «Мулен-Руж». Ничего настоящего. Дешёвка, как и всё, на что способны эти временщики. Временщики, приходящие, чтоб урвать кусок пожирнее и исчезнуть в неизвестном направлении. Чем они отличаются по сути от рыщущей по округе вечно голодной стаи? Лишь тем, что у них две ноги вместо четырёх и шерсть растёт на теле неравномерно? И всего-то?

Стоит задуматься над тем, во что превратился человек, названный когда-то разумным. 

Или он всегда был таким? Склонным к жестокости и убийству, алчным и куцым своими мыслями-мыслишками существом, неспособным заглянуть в завтрашний день? Оставляющим вокруг своих жилищ горы мусора, истребляющим почти всё живое вокруг себя? Кроме форм жизни столь же агрессивных и опасных, как и он сам? Кроме живучих крыс и мышей, разносящих вместе с плодовитыми, словно кролики, голубями (в какой-то стране, он слышал, голубей называют «летающими крысами»), зачатки будущих смертельных эпидемий, по сравнению с которыми китайский грипп покажется невинным насморком?
Кровавые огоньки несуществующей мельницы отражались попеременно в тёмных озёрных водах, подобно припухшим глазкам издевательски подмигивающего гуляки, окосевшего от беспробудного пьянства.
Имитация старины входит в моду. Равно как перевес разрушающего начала над созидающим в современном мире. Если центробежные силы преобладают над центростремительными, то происходит что?.. Не надо быть инженером, чтобы понять, что именно произойдёт. Карусель разлетится к чёртовой матери. 

Странный перекос у этих новых непонятных людей, заменивших образованность и интеллигентность информированностью и отталкивающих своей моральной слепотою. Да бог с ними со всеми.
Вторая причина была посерьёзнее. 

Часто по ночам, если ему удавалось заснуть до полуночи – а это происходило чаще далеко за полночь, или даже под утро, когда пьяный разгул на городской стороне замирал, пресытившись сполна алкоголем, обжорством и первобытными танцами, съедавшими излишек дурной энергии (насколько же люди не ценят порою свои силы – когда они ещё есть у них)… По ночам НЕЧТО входило в его сны.
И без того старику удавалось выхватить, отобрать у бессонницы в лучшем случае три-четыре часа беспамятства, жалкие три-четыре часа чёрного провала без сновидений, явно недостаточные для восстановления сил.
Правда, за эти жалкие часы, которые, будто дразня или издеваясь, швыряла ему болезнь, он хоть немного приходил в себя. Впрочем, отдыхом назвать их было трудно.
Но с некоторых пор… Почти два года к нему во сне стали приходить кошмары.

Бессонница появилась ухе потом, вслед за ними. 

 

НЕЧТО просачивалось в его сны.
Когда ему удавалось уснуть, провалиться в спасительную бездну забытья, нечто бесформенное и неопределённое, ощущаемое вначале лишь как проявление смутной тревоги или каких-то сходных ощущений, начинало будто выталкивать его на поверхность, возвращая в реальный мир. Выталкивать из краткого спасительного сна.
Он вроде бы и спит, и даже, как ни странно, понимает, что спит… Но в то же время видит в темноте стены, потолок, окна, выходящие на берег озера… Даже отблески света с той стороны. И какой-то частью себя начинает ясно ощущать, что это уже не сон.

В детстве ему говорили, что он часто спит с открытыми глазами. Однажды в лагере скаутов, где младших ребятишек собирали в постоянные группы для игр и ненавязчивого обучения полезным для общества (или просто полезным) навыкам, ранним утром раздался громкий крик.
Взъерошенные воспитатели, выскочившие из дверей, увидели странную картину. Перепуганные насмерть малыши, мешая друг другу, вырывались из спального помещения одной из групп. Они мчались наперегонки с выпученными от страха глазами и кричали: «Белые глаза!.. У Энтони – белые глаза!..»
Да, позже он узнал, что во время сна глаза у него часто приоткрывались – сам то он никак не мог этого видеть – и являли случайным свидетелям яркие белки. Зрачки же, как правило, оставались как бы прикрыты веками, будто ребёнок до предела закатил глаза в истерике. Действительно, тем, кому повезло увидеть спящего маленького Энтони, становилось, прямо скажем, жутковато. Зрелище не для слабонервных.
Славный малыш Энтони. Так звала его часто мама. И отец.
Родители любили его.
Только родители и любили. Больше его никто не любил. Настоящих друзей у него в детстве не было. Да и было ли само детство? – иногда задавался он вопросом.
Так случилось, что с фермерскими ребятишками, соседскими детьми, он не сошёлся. Честно говоря, для этого и не было серьёзных предпосылок. Просто он был самым младшим, и не интересовал их, не вписывался в их игры. Так, мелочь пузатая, стоит ли обращать внимание.  

 

Теперь, разменяв седьмой десяток, он по-прежнему иногда – или часто? - спал с открытыми глазами. С женой они об этом никогда не говорили. То ли проявлялся её врождённый такт, впитавшийся с молоком матери, индианки из племени пауни, то ли по другим причинам, но эта тема в разговорах не затрагивалась никогда. Сейчас, вспоминая, он думал, что ему удивительно, сказочно повезло с женой. Она обладала редким даром принимать мужа таким, какой он есть. Не пытаясь исправить или переделать что-либо в привычках или характере. Она просто любила…
Только после смерти Лоры той ужасной зимой он понял, как мало судьба отмерила им счастливых дней под солнцем. Безоблачных, счастливых дней совместной жизни. Наверное, каждому отмеряно сколько-то светлых и тёмных полос на жизненном пути. Наверное, если кому-то случайно достаётся всё светлое разом, подряд, то потом, когда «лимит исчерпан», наступает такая зима и… всё разом рушится. 

Многое он готов был отдать за одну лишь возможность увидеть её, сказать нежные ласковые слова, согреть теплом своего сердца. Готов был отдать всю свою жизнь, сколько там её осталось, жизни, за один лишь нежный взгляд, за возможность прикоснуться к её руке. Как много тёплых ласковых слов сказал бы он ей в эту самую минуту, но… если бы было в человеческих силах что-то изменить…
Увы. Слишком поздно. Жизнь не повернуть назад и прошлое не вернёшь.
В те годы, давно ушедшие подобно песку, просыпающемуся сквозь ладони, или убегающей весенней воде, они почему-то мало говорили, но зато – понимали друг друга с полуслова. И даже без слов. Один из них всегда чувствовал, что хочет другой, и старался предвосхитить желание партнёра даже в повседневных бытовых мелочах. Пускай желание будет самым пустячным – салат из капусты с майонезом на завтрак вместо приевшейся традиционной яичницы с беконом, или нежные маисовые лепёшки вместо его любимых капустных котлет – причём именно тогда, когда он был готов почувствовать, что любимое блюдо начало приедаться. Лора угадывала его желания раньше, чем он сам бывал в состоянии их почувствовать и сформулировать! Ах, Лора… Как жаль, как чертовски жаль, что тебя нет сейчас рядом… Ты бы помогла. Ты бы поняла меня…

Старик тяжело вздохнул. Да, жена смогла бы понять, смогла бы помочь. Он всегда её помнил. Иногда, работая в поле, на тех двух-трёх акрах, оставшихся от некогда крепкого фермерского хозяйства, он останавливался, распрямляя ноющую спину, и смотрел вдаль. В те далёкие просторы, где прозрачный купол небес, казалось, соприкасается с краем земли, скрытым дымкой. Со стороны могло показаться, что он просто смотрит в небо, всматривается в линию горизонта. А на самом деле перед его внутренним взором возникало родное лицо, нежно или с тревогой вглядывающийся в его глаза призрачный, но оттого ещё более манящий, взор жены… И слёзы заволакивали бескрайнее небо, как только он вспоминал, что её уже нет на свете.
Иногда старик мысленно разговаривал с нею, спрашивая совета. Представлял, как бы она восприняла то или это, что бы сказала, как бы поступила.
Жена по-прежнему оставалась для него первым другом и советчиком, даже уйдя глубоко в землю. Наверное, память о ней – единственное, что ещё удерживало его на этом свете. Если с ним вдруг что-то случится, кто будет помнить о ней? Старику казалось иногда, что пока он хранит память о жене, она жива. И если он умрёт, то уже не один – они умрут оба, а мысль о том, что Лора опять покинет мир, пусть даже в его исчезнувшем сознании, эта кощунственная мысль была для него невыносима.
Нет, он не забыл жену. Более того, в последние месяцы вспоминал её всё чаще. Сейчас, как никогда ему требовалась её помощь. 

Вспоминал ежедневно.

Ежечасно.

Вечерами, когда расправлялся с самыми неотложными делами, избавлялся от извечных хозяйственных хлопот, он думал всё время о ней. Вспоминал, вызывая в тускнеющей памяти светлый образ жены. Чуть раскосые зелёные глаза. Нежную и робкую улыбку. Тёмно-каштановые, почти чёрные, как у её далёких индейских предков, волосы, заплетённые в тугие косы.
Увы, лишь зыбкий образ, оставшийся воспоминанием о прожитой жизни, словно сон о том, чего не было…

Он рассказал бы ей о той неотвратимой и мрачной силе, которая давит на него во сне, наваливаясь беспощадным свинцовым грузом. Давит на грудную клетку, вот здесь, слева… Бесформенная чёрная фигура, заслоняя нечётким силуэтом звёзды в окне, нависает над ним, наваливается невероятной тяжестью и давит всё сильнее и сильнее, так сильно, что перехватывает дыхание. И нет никакой возможности пошевельнуться, набрать в лёгкие воздух, вздохнуть…
Иногда ему кажется, будто липкие холодные пальцы прикасаются к горлу и сжимаются постепенно, сжимаются с нечеловеческим равнодушным упорством и нет сил противостоять этой мёртвой хватке.
Он пытается повернуться во сне на бок, уворачиваясь от смертельных объятий, но не в состоянии даже пошевельнуть рукою. Невероятные усилия, которые тратятся на эти бесплодные попытки, вызывают в теле лишь чуть заметное вздрагивание, судорожное вздрагивание в самих кончиках пальцев. 

Однажды ему чудом удалось повернуться. Точнее, вывернуться из-под кошмарного пресса, от которого веяло могильным холодом. Старик очнулся на полу после жёсткого удара о шершавые доски. Очнулся, скатившись с влажной, пропитанной холодным потом страха, постели. Придя в себя, он понял, что дрожит всем телом, оставшись совершенно без сил. И это вместо отдыха, с надеждой, пусть слабою, ожидаемого накануне от погружения в столь кратковременный сон. 

Полностью обессилевший, выжатый как лимон, старик попытался сесть на полу у низкой кровати. Это удалось лишь с четвёртой или пятой попытки. Сердце бешено колотилось загнанной птицей, бьющейся о решётку клетки; кровь пульсировала так, словно собиралась разорвать в клочья артерии.
Через несколько минут старик смог перебраться на кровать, упираясь дрожащими руками сначала в доски пола, затем в края жёсткого спартанского ложа. В изнеможении, со вздохом облегчения откинулся на подушки, судорожно ловя ртом воздух. Перед мысленным взором возник образ рыбы с вытаращенными, бессмысленными от ужаса глазами. Образ рыбы, выброшенной на берег, и безнадёжно цепляющейся из последних сил за ускользающую жизнь. Цепляющейся за жизнь, которая стекала последними каплями с блестящей чешуи. Да, примерно так старик представил себе окончательное расставание с привычным миром. Казалось, жизнь вытекает из него по капле. Опять возникло ощущение, что он умирает.  

Всё же в этот раз он не умер. Так и лежал с открытыми глазами до утра. Чуть придя в себя, не задумываясь, автоматически, выпил лекарства. Снова прилёг, задумавшись с щемящей тоскою о скоротечности странного приключения, именуемого жизнью. И о том, что, в сущности, надеяться не на что.

Старость – смертельная болезнь.  

 

...Пронзительный далёкий вой заставил вздрогнуть его всем телом. В яростном лае зашлись Гранда с дочерью и соседские псы. Их реакция не оставляла сомнений – это опять выли звери из стаи Чёрного Дьявола. 

 

Пока твари, сбившиеся в стаю, разрывали бродячих собак, которые случайно забредали в их владения, люди закрывали глаза на тревожный факт существования злобных зверей. Но вскоре их возглавил огромный чёрный пёс, похожий на уродливую помесь дога с волком, и тревога овладела жителями. (Примерно в то же время у старика начались ночные приступы бессонницы)
Чёрный пёс с жутковатой внешностью появился неизвестно откуда, словно из пустоты, и задержался в этих местах. Одно время его прикармливали работники ближайшей автозаправки «Лукойла», безуспешно стараясь приучить псину откликаться на кличку Макс, но когда разобрались, что имеют дело с убийцей, было поздно.
Для начала Чёрный Дьявол со своей бандой взял в привычку окружать одиноких путников или небольшие группы людей, грозно рыча и недвусмысленно демонстрируя вместе с клыками намерение атаковать. Звериный рэкет заканчивался тем, что перепуганные люди бросали взбешённым псам всё съестное, что находилось при них в сумках или кульках.
Дальше – больше. Стая начала резать домашний скот, то разрывая на части отбившегося телёнка, то убивая, загнав до изнеможения, козочку или молодую тёлку. Владельцу бензоколонки под давлением возмущённых фермеров пришлось организовать облаву на Чёрного Дьявола, которая, как и следовало ожидать, окончилась ничем – зверь словно заранее почувствовал, что тучи над его бандой сгущаются. Будто ему кто-то нашептал.
Пёс действительно был хитёр и коварен, как дьявол. Он играючи уходил от спохватившихся «благодетелей». Тогда-то и поползли слухи о том, что в стае на самом деле не кто иные как самые настоящие оборотни. А чёрный вожак банды оборотней – отродье дьявола, воплощение сатаны. 

Старик, подобно иным здравомыслящим людям, ещё сохранившимся в этом стремительно изменяющемся уродливом мире, готов был посмеяться над сплетнями и росказнями глупцов или болтунов, которых уродливый мир плодил, словно крыс. Готов был посмеяться, но лишь до недавнего времени.
Месяц назад эти твари загрызли до смерти неизвестного бродягу, на свою беду решившего заночевать на берегу живописного озера. Беднягу не спас даже яркий костёр, который был сложен из смолистых сосновых веток; в этом месте веймутовы сосны подходили почти вплотную к озеру. Звери объели у несчастного всё лицо, выгрызли шею и живот, пожирая в первую очередь мягкие части рук и ног… Страшное зрелище вызвало шок у местных жителей, но не вызвало должного усердия у полицейских. Копы так и не смогли установить личность погибшего ужасной смертью. Не было у них и желания всерьёз заняться причиной страшной трагедии.
Спустя полторы недели подобная судьба постигла другого несчастного. 

Кто-то пытался объяснить поведение зверей инстинктом охраны территории от чужаков, свойственным как собакам, так и многим диким животным, причём не только хищникам. Но старика такое объяснение не устраивало. Оборотнями они были, или нет, но звери стали людоедами, и этот факт всё менял.
Копы, наехавшие сюда повторно с одним типом в штатском, экспертами и служебными собаками, ни черта не смогли сделать. Они всего лишь пришли к твёрдому выводу, что убийства совершались не человеком. Всем фермерам в округе это было ясно и без них, как дважды два. На нелюдей опять устроили облаву но, как и ранее, собаки-ищейки постоянно теряли след. Вся эта затея окончилась пшиком, ничем.
Кроме того, была ещё причина, скорее личного плана, которая усиливала ненависть старика к злобным тварям. В разговоре с почти выжившей из ума, но не утерявшей с годами способности сострадать, дряхлой близорукой Кларой (она была старше по крайней мере лет на десять) выяснилось, что ночные кошмары регулярно посещают и других жителей озёрного края. Если бы старик был склонен к суевериям и тому подобной ерунде и чертовщине, то, несомненно, запаниковал бы. К счастью, он был выкован из более прочного материала, в другой, более настоящей стране. Родители привезли его из северной европейской страны, и в семье всегда были сильны традиции – в хорошем смысле этого слова.
Старик считал себя чем-то вроде осколка уходящего мира. Бесконечно древнего в восприятии современных нагловатых юнцов и девиц, забывших о вечных ценностях и нахватавшихся вместо них всякой дряни. Пусть осколком, но пока ещё не выжившим из ума.
И вместо того, чтобы свариться в собственном соку разлагающих страхов и сомнений до состояния безвольного, насмерть перепуганного киселя, как многие на его месте и поступили бы, старик решил волевым усилием выкинуть всё это из мыслей и с головой ушёл в работу. За последний месяц он заготовил кормов для гнедой Аманды больше, чем обычно. Выкошенную траву он разбросал по всему двору и под навесом, где она быстро доходила до кондиции. И вчера начал складировать высохшее сено в дальнем углу конюшни. 

 

Всё равно какая-то часть сознания была занята призраком и стаей оборотней. Несмотря на смертельную усталость, бессонница по-прежнему терзала его измученное тело. Пытаясь заснуть по ночам, он укладывался в постели только на боку. На правом боку. И никогда – на спине. С некоторых пор.
Сердце ныло по-прежнему и утром и днём. К ночи боль обычно усиливалась. Таблетки и капли он принимал скорее по инерции. Больше по привычке, чем сознательно. Без особой надежды на ожидаемый эффект. 

В углу возле входной двери стояли острые вилы, а на медном гвозде или старыми оленьими рогами – давним охотничьим трофеем - под низким потолком смирно ожидал своего часа заряженный карабин. (Этот олень служил ему постоянным укором, воспоминанием о первой и последней в его жизни охоте, где ему пришлось убить животное. До сих пор он помнит влажные глаза с поволокой, истекающие страданием и жаждой жизни – жизни, которой он лишил это ни в чём не повинное существо…)
Между делом старик проверил сетчатую ограду, залатав стальной проволокой разошедшиеся местами ячейки. Сменил собакам ошейники. Теперь Гранда и Аза красовались в новых ошейниках, сверкающих на солнце заострёнными металлическими шипами. В магазине он неожиданно для себя переспросил продавца, не серебряные ли это шипы. И осознав свой вопрос, сильно смутился, даже покраснел, после чего поспешил покинуть заведение, не пересчитав сдачу. Что могло свидетельствовать только о весьма серьёзном душевном волнении. В каком-то смысле старик переживал за собак больше, чем за себя.
Он словно готовился к последней решающей схватке. И Гранда, казалось, вполне отдавала себе в этом отчёт. Настолько, насколько вообще собаки, эти зачастую умнейшие животные, способны понимать, чувствовать и решать. Сомневаться и, главное, решаться.
Гранда, казалось, понимала происходящее. Часто садилась рядом и заглядывала в хмурое лицо хозяина, будто спрашивая о чём-то. Даже её поведение изменилось: она чутко прислушивалась к стрекотанию сороки, давно поселившейся в старом гнезде среди ветвей могучего вяза неподалёку. К голосам двух соек – Джей и Джой, получивших имена от старика за бесшабашный характер и постоянную болтовню. Сойки издавали массу звуков, частенько подражая скрипу старых сосен или мяуканью кошки. Сойки вместе с сорокой Че находились на пищевом довольствии в хозяйстве. Птицы ежедневно подъедали остатки ужина. Им всегда перепадали какие-то остатки со стола или из мисок Гранды и щенков. Кроме второй миски для Азы, старик ставил третью - для смешного Шакалёнка. Но вечно голодный карапуз ухитрялся подъедать остатки и за старшими, набивая брюхо до состояния мячика. В результате птицам теперь мало что доставалось. Трудно было удержаться от смеха, глядя, как раздувшийся щенок пытается пробежать значительное расстояние от одной миски до другой, стараясь и успеть схватить новый кусок, и отогнать наглых конкурентов. Не шибко его пугавшихся, но – от греха подальше – перепархивающих лениво перед самым носом озабоченного Шакалёнка.

Сойки и сорока относились к любимцам. Правда, в руки старику они не давались, чётко соблюдая дистанцию в пять-шесть футов. Да он и не пытался превращать сообразительных птиц в прирученных синичек, садящихся на плечо и клюющих хлебные крошки с ладони.
Птицы взмывали в воздух, громко хлопая крыльями, если Аза или Шакалёнок вдруг бросались к ним, приглашая поиграть (или закусить свеженьким мясцом?), соблюдая на всякий случай осторожность.
Поведение почти ручных птиц в чём-то напоминало привычки крупного ужа, по вечерам подползавшего к дому и пившего молоко из блюдца, которое ставил для него старик. Змея отрабатывала угощение тем, что вылавливала в окрестностях мышей. Гранда словно понимала, в чём дело, и не трогала угощения. Аза и по жизни трусоватый карапуз откровенно боялись змею, длина которой от головы до кончика хвоста превышала три фута. Это был старый змей. Великий Змей, как назвал его старик. Он такой же старый, как и я, думал хозяин подворья, наблюдая за ужом, степенно, без спешки, пьющим молоко. Старик закуривал трубку, а змей, допив всё до капли, медленно уползал в прибрежные заросли.
Каждый делал свою работу. Змея ловила мышей. Гранда несла службу по охране территории. Птицы докладывали о приближении чужаков. Старик чувствовал себя властелином маленького, но почти идеального в его понимании мирка. Правильного мира, в котором царили порядок и доброта.
Думая о минувшем времени, он вспоминал, как по весне запрягал Аманду и начинал вспашку двух акров земли. Потом, после боронования, высаживал картофель, тыкву, кукурузу – традиционные, древние культуры этой благодатной земли. Покойная жена, вспоминалось, прекрасно готовила маисовые лепёшки. Зёрна измельчали сами, в большой прохудившейся кастрюле, которую старик переделал в гигантскую «кофемолку», удачно приладив к днищу маломощный электродвигатель.
Совместная работа по дому, по хозяйству всегда доставляла им с женой удовольствие, тихую, спокойную семейную радость. Они на самом деле были счастливы. Жаль только, что Бог не даровал им детей…
Сейчас старик всё делал один, с грустью вспоминая пролетевшие годы.  

 

* * *

Вечер начинался, как обычно. Устав после праведных трудов, старик устроился в кресле на веранде. Креслом служило автомобильное сиденье, изъятое в незапамятные времена из развалюхи-малолитражки и достаточно устойчиво установленное на проволочный ящик для молочных бутылок, прислонённый к шершавой стене. За годы с неё слезла почти вся краска и первоначальный цвет с трудом угадывался в серо-коричневых оттенках. Когда-то стена была приятного кирпичного цвета. Старик прекрасно помнил это, так как сам выкрасил обшитый досками дом за год до женитьбы. Тогда он был молодым и работал споро и радостно. Не думая, как сейчас, о болях в пояснице и распухших суставах.
Справа от парников, возле ограды, спрятавшейся за кустами крыжовника и персиковыми деревьями, играли Аза с Шакалёнком. Игра носила весьма односторонний характер, обусловленный значительной разницей в размерах щенков. Мелкого Аза попросту подминала, валила его лапами на траву и хватала то за уши, то за молотящие по воздуху миниатюрные лапки. Оба щенка притворялись, что рычат, а когда Шакалёнку надоедала эта экзекуция, или Аза, заигравшись, невольно причиняла ему боль, он обиженно взвизгивал, вырываясь, бросался к открытой двери парника или в кусты, но почти сразу возвращался, особенно если Аза не преследовала собрата по играм, и свалка возобновлялась с прежней силой.

Вдруг тревожно застрекотала сорока, сидевшая на высокой сосне в сотне футов от них. Нервно качнув пару раз хвостом, она взмахнула крыльями и, не замолкая ни на секунду, понеслась к дому. Щенки замерли и насторожились. А Гранда, лежавшая у ног старика, вскочила и угрожающе зарычала, вздыбив шерсть на загривке.
Встряхнула гривой и тихо заржала Аманда, которая паслась на открытом участке возле склонённой к земле старой яблони. Старая лошадь мотнула головой, согнав со спины примостившуюся там неразлучную парочку, Джей и Джой. Те с отрывистыми криками взлетели к вершине яблони и беспокойно запрыгали по веткам, вертя по сторонам пёстрыми головами и поочерёдно взъерошивая перья на затылке.
В кустах возле ограды раздался шорох. Качнулись ветви и в тот же момент к щенкам молнией метнулась бурая тень. Взвизгнув, перепуганные щенки стремглав бросились к дому. 

Старик ухватился за перила свободной рукой, пытаясь подняться на больные ноги, но секундой раньше Гранда рванулась навстречу бурой тени. Посреди двора они яростно сшиблись в прыжке и рычащий клубок покатился по затоптанному спорышу. Мелькавшие движения сливались в хаотическую расплывающуюся сферу и невозможно было разглядеть в этой кутерьме, кто кого рвёт, подминая лапами. Только разноцветные клочья шерсти летели во все стороны из эпицентра жесточайшей схватки.
Старик наконец-то смог подняться и распахнуть настежь дверь. Из дверного проёма возник длинноствольный карабин, словно прыгнув в руки. Раздался оглушительный выстрел в воздух и клубок моментально распался. Гранда погнала бурого зверя прямо на лошадь, которая, всхрапывая, взвилась на дыбы. Старик, отбросив в сторону бесполезный карабин, схватил вилы и поспешил следом. В эту секунду будто ослепший в пылу схватки пришелец опасно приблизился к лошади и это решило исход. С силой обрушившись копытами на бурое пятно, Аманда заржала. Когда старик приблизился, его помощь уже не требовалась. Гранда, схватив за горло поверженного противника, ещё трепала его яростно, не остыв от боя. Но, поняв, что зверь лежит бездыханным, отпустила ненавистную бурую шею, потемневшую от пролившейся крови. Череп злобного пришельца был растрощен мощным ударом копыта. Аманда, всхрапывая и нервно прядая ушами, переступала поодаль, поглядывая на результат своего вмешательства.
Вздохнув, старик, по-прежнему с вилами в руках направился к ограде. Надо проверить, как же пробрался во двор этот пёс.
Возобновившееся тревожное стрекотание сороки догнало его буквально через пару шагов. Совсем рядом раздался вой. Казалось, он доносится с разных сторон, приближаясь к ограде. Похоже, решающая битва ещё впереди.
Старик развернулся и с трудом, превозмогая боль, побежал к дому, намереваясь перезарядить карабин. По крайней мере, один выстрел из допотопного ружья попадёт в цель. 

Тем временем леденящий душу вой приблизился вплотную к ограде. Гранда с дочерью исступлённо лаяли. Аманда вновь заржала и принялась бить землю копытами. Неистовство боя охватывало защитников. Они готовы были отстаивать свою территорию, стоять насмерть за свой маленький мир.

Что-то тяжёлое в разных местах ударяло по сетке. Будто невидимые за кустарником звери бросались телами, проверяя забор на прочность.
В паузах между глухими ударами, сотрясавшими ограду, и диким воем, стало слышно тарахтение автомобильного двигателя. Старик понял, что сосед заводит свой проржавевший «бьюик». ошейники. Ради этого специально на днях выбрался в город. Теперь Не собирается ли Том подъехать в нём, как в броневике, на подмогу? Что ж, учитывая возможности его скорострельного помпового ружья, помощь была бы весьма кстати. А если и Марк поспешит сюда со своей охотничьей винтовкой… пожалуй, объединённые силы в состоянии отбить атаку свирепых оборотней, или как их там.
Только старик успел зарядить оружие, как из-за кустов, сумев протиснуться в прорыв сетки или подкоп под забором, выскочил ещё один зверь – пятнистый, с уродливо оскаленной пастью, и впрямь похожий на оборотня из стивенкинговских кошмаров. Старику показалось, что Гранда с Амандой переглянулись, и лишь после этого понеслись на чужака. Причём Аманда слегка замешкалась, но в свете последующих стремительно разворачивающихся эпизодов боя эта задержка казалась вполне продуманной, своеобразным тактическим ходом.
Собаки, разительно отличающиеся размерами, стремительно понеслись друг на друга, и пятнистая тварь слишком поздно заметила движение Аманды, пустившейся с места в галоп. Атака подкованного гиганта внесла растерянность в ряды противника, что и решило вопрос жизни и смерти для второго пришельца.
Гранда сделала вид, что нападает и, не приближаясь ни на фут, опять отвлекла внимание Пятнистого. Тот припал к земле перед прыжком и закрутил досадливо лобастой головой в нерешительности. Крупный пёс, похожий на мутировавшего дога, был растерян. Вместо одного врага откуда-то появился второй, и этим вторым оказалась нападающая лошадь, что никак не вязалось с обычным порядком вещей – лошади должны в панике спасаться от таких зверей, как Пятнистый.
События разворачивались слишком быстро. Чужак не успел толком отреагировать. Короткий, но стремительный конский топот прервался диким криком страха и боли, слившимся с хрустом ломающихся костей.
Дальнейшие события, промчавшиеся за считанные секунды, старик позднее вспоминал, как фильм ужасов, прокручивающийся в замедленной съёмке.

Через забор медленно, словно проплывая во внезапно сгустившемся воздухе, перемахнули в чудовищно растянутом прыжке две крупные тени, одна больше другой. Две тени, значительно превосходившие размерами предыдущих неудачливых и непрошеных посетителей. Столь же медленно они приземлились на передние лапы, спружинившие при касании о землю. Старик совершенно отчётливо увидел горящие нечеловеческой злобой, будто замороженным адским огнём, выпученные глазища ядовито-жёлтого цвета, почти без зрачков. Увидел истекающие слюною, как бы нехотя разлетавшейся в стороны, будто подвешиваясь в плотной субстанции, в которую превратился воздух, злобно оскаленные пасти со сверкающими рядами клыков-ножей.
Старик словно почувствовал зловонный смрад из этих адских глоток, хотя, конечно же, расстояние никак не позволяло превратить ощущение в реальность. Столь же медленно, даже неторопливо, он приложил резной приклад карабина к плечу и прицелился. Мушка совпала с головой ближайшей твари. Сквозь прорезь прицела он ясно видел светящийся бешенством глаз и спокойно нажал на спусковой крючок. Тихо щёлкнул курок. Облачко, вырвавшееся из блеснувшей стали, вытолкнуло раскалённый кусочек металла, начавшего свой путь к цели. Свой самый короткий и прямой путь.
Старик увидел, как металлический конус подлетел к растерявшемуся жёлтому взгляду, не успевшему даже моргнуть. Смертоносный металл приблизился вплотную к цели и, чуть замедлив скорость, вошёл точно в левую глазницу, навеки погасив злобное свечение. Ещё через мгновение, растянувшееся в немыслимые предсмертные судороги, бесформенные ошмётки мозгов и кожи, разбавленные белеющими осколками костей черепа, разлетелись во все стороны, будто воспарив в экстазе смерти, в последней пляске тканей и трепещущих клеток, освободившихся наконец-то от долгого заключения в ограниченных пределах бренного тела.
За оградой раздались странно растянутые громкие звуки. Краем сознания старик понял, что это выстрелы. Выстрелы из помпового ружья. Вероятно, Том палил из окон своего «броневика» по мечущимся снаружи оборотням. К громким выстрелам присоединились редкие хлопки с другой стороны. Хромой Марк, как видно, тоже вовремя подоспел к раздаче.
Посреди двора остался только Чёрный Дьявол, вожак расстреливаемой стаи. Зверь покосился на падающее обезглавленное тело помощника, ставшего бесполезным. Останки, студенисто содрогаясь, рухнули на землю. Чёрный Дьявол презрительно отвернулся от бесполезной вздрагивающей груды мышц и сделал плавный шаг. Медленный, но уверенный шаг в сторону дома. Он шёл прямо на старика. Суженные зрачки горящих злобой двух жёлтых светящихся пятен впились намертво в изрезанное морщинами лицо стрелка. Дьявол шёл к своей цели.
Краем глаза старик уловил движение в полутьме у ограды. От кустарников на помощь вожаку стелились по земле ещё две тени. Наперерез им бросилась Гранда. Вслед за нею Аманда, в неистовстве бившая поочерёдно копытами бездыханное тело поверженного врага, заметив появляющуюся из-за спины опасность, вскинула задними ногами в сторону ближайшей тени. Мощный удар надёжно подкованного копыта, не уступавшего величиной голове нападающего, отбросил одну из теней обратно. Гранда сцепилась со второй тенью.
За это время Чёрный Дьявол успел сделать пару громадных прыжков, которые старик наблюдал по-прежнему словно в замедленной киносъёмке. Словно в адской киносъёмке, сценарий которой был написан кем-то неведомым, остававшимся за кадром. Кровавый сценарий, написанный для развлечения других неведомых существ.
Убелённый сединами стрелок отбросил в сторону карабин, оставшийся без заряда, и потянулся за стоявшими рядом вилами. Пока распухшие суставы пальцев смыкались на деревянной рукоятке, чёрный вожак успел совершить ещё один прыжок-полёт, мягко и плавно приземлившись у самого крыльца. «Замедленная киносъёмка», создававшая видимость мягкости и плавности, не смогла скрыть сотрясения почвы, передавшейся волнами на содрогающееся от глухих ударов крыльцо, словно предвестия разрушительного землетрясения.
Стрелок, оставшийся без ружья, отчётливо видел, как сжимаются задние лапы этого исчадия ада перед последним решающим броском. И, начав движение рукоятью, понял, что не успеет выставить вилы вперёд. Он ясно представил, как истекающие зловонной слюною клыки вырывают его горло, отбрасывая назад голову, ставшую ненужной и повисающую на ошмётках сухожилий и позвонков.
В этот момент из-под крыльца прямо на звериную пасть бросился дрожащий от страха и решимости Шакалёнок! Щенок отчаянно вцеплялся, царапая, в ненавистную морду и горящие глаза Чёрного Дьявола. Одно лишь движение зарычавшей твари - и громко щёлкнула пасть, раскусив пополам отчаянного щенка, решившего отомстить убийце матери.
Но этого мгновения хватило старику, чтобы развернуть, удобно перехватив, деревянную рукоятку.
Зверь мотнул головой, отбрасывая останки пожертвовавшего собой юного создания, и вновь поджал лапы для прыжка.
Взлетев в воздух, Чёрный Дьявол распахнул пасть для последнего смертельного движения, целясь в горло своей следующей жертве.
Одновременно, глядя прямо в полные чёрной ненависти приближающиеся узкие зрачки, старик завершил разворот холодного оружия и чуть откинулся назад, стремясь упереться краем рукояти в дощатый пол или угол веранды.
Огромная зловонная пасть, будто натолкнувшись на непреодолимое препятствие, с лязгом захлопнулась - вилы упруго вошли под рёбра чудовищу, что-то хрустнуло внутри, мощные лапы судорожно рванули по плечам падающего старика, с треском разрывая клетчатую рубашку и сдирая кожу, прорезая в напрягшихся до предела мышцах глубокие алые борозды.
Два тела, живое и умирающее, тяжело рухнули вниз, проломив ажурное ограждение веранды…
Через мгновение всё было кончено.

Чёрное безжизненное тело гигантской твари, проткнутое вилами, будто уменьшалось в размерах прямо на глазах, создавая чудовищную иллюзию. Опадая, словно автомобильная камера, выпускающая с последним вздохом придававший ей форму затхлый газ.

Словно затхлый воздух, вырвавшись из заданных пределов, оживляя её некогда, придавал «при жизни» упругость и чуждую всему человеческому адскую силу. 

Словно некий бесплотный дух, злобно шипя, уходил из полюбившейся оболочки обратно в пустоту, в небытие...  

 

* * *  

На следующий же день собранные трупы злобных тварей, терроризировавших столь длительное время всю округу, были перевезены в муниципальном грузовике на пустошь за карьерами. Там их и забросали внушительным слоем глины в одном из распадков, захоронив под двухметровой толщей останки неуловимых до поры до времени тварей.
Зачем-то фрагменты останков были взяты экспертами с собой, в городскую криминалистическую лабораторию 

 

* * *  

 

Старик не участвовал в импровизированных похоронах, залечивая дома раны после битвы со взбешёнными чудовищами.

И ещё существенная деталь.
Старик наконец-то вздохнул свободно. Призрак навсегда ушёл из его снов, а измучившая за долгие месяцы бессонница отступила. Бессонница исчезла и больше не возвращалась никогда.

Старик доживал свои сумерки, ожидая наступления вечной ночи, но доживал их спокойно.
Мир воцарился в его душе.
Мир был вокруг.
Всё шло, как и должно было идти.

******************************   

 

Похожие статьи:

Рассказы → Лийка

Рассказы → Век свободы не видать

Рассказы → Курочка ряба

Рассказы → Игла (миниатюра )

Рассказы → Шарик