Сад твёрдых обещаний Огра

На этом куске земли испокон веков ничего не росло. Свалку хотели сделать, и то не решили, чья будет, деля между пригородными районами. Гопота их, мягко говоря, не дружила между собой, главы районов аналогично. А народное имя пустошь имела древнее, как рисунки в пещерах окрестных лесов, называясь Садом Огра. Проклятое место, Пустошь Обещай-Не-Обещай, и велика же она была.
Леса, леса вокруг. Депрессивный городок в медвежьем углу страны так и остался большой деревней, несмотря на артиллерийское училище и военно-исследовательский центр. У оборонки в верхах что-то перетасовалось, бюджеты йокнулись, центр заглох. Сумчатые генералы потянулись в тёплые края, прапорщики из отряда парнокопытных, стали получать люлей взамен капусты, голодные срочники, окуклившись, впали в анабиоз. Куры и гуси возвратились на улицы, овцы и грибники – на бывший испытательный полигон. «Глянь, какой подберёзовик! Лисички, лисички!.. Бе-е-е!.. Ме-е-е! Ме-е-е!..» А несколько шагов дальше за колючку пройди – волнами окатывает тишина, как отодвигает штору и подсматривает за тобой. Задерживает дыхание, рукой помавает в воздухе и дотягивается. По лицу гладит, по волосам, на ощупь понимает тебя. Огрова Пустошь, она такая, слепая и пристальная... Там думай: обещать, не обещать.
Почва затоптанная, убитая, глинистая. Фольклорные байки тут не более чем иллюстрация неплодородности. Но откуда взялась она сама, Огрова Пустошь среди нормальной северной природы? От огров и взялась, от лесных хозяев.
На этом месте, говорят, жила-была деревня. Процветала, не то слово. Когда поспевали яблоки, заблудившись, из леса можно было непроглядной ночью выйти на яблочный аромат. Земля от мая до заморозков плодоносила и снова цвела. Потому что лесные хозяева помогали. Их протяжные песни слышали после заката в летнем безветрии, зимой они не подпускали к деревне волков. С чего бы такое благоволение? С того, в этой деревне жили отдельным домохозяйством «огарки», полуогры, некогда смешавшие кровь с людьми, изгнанные, но не брошенные своим племенем. Рослые, диковато-простодушные в лицах, с животной хитринкой и редким, но до паралича ужасающим оскалом в гневе. Их побаивались, безотчётно гордясь таким соседством. Отсюда распространённые в округе фамилии Огарёв, Огарый. Ребёнку часто давали защитное прозвище, в надежде, что лесные хозяева своего не обидят. Через много столетий фамилии среди пацанвы обратно превращались в клички.
Петюн-Огарок шёл махаться с другим районом, не предполагая обратного пути через Огрову Пустошь. Обещал матери до семи вернуться, вот через Обещай-Не-Обещай и свернул. Плохой день, измена. Их проигнорили, суки, потом догнали. Вдвое превосходящими силами. Огарок получил по башке. Шагал, покачивался, злился. Пытался сообразить, тошнит его или нет, крови не было. А потом началось что-то странное.


Легенда возникновения Огровой Пустоши такова.
Деревня не знала печали много сотен лет, до того, как лесным хозяевам пришлось уйти. Почему, куда, тут пропуск.
Однажды поздним вечером сын деревенского головы вернулся из лесу. Короб пустой, на самом лица нет.
– Батя, – говорит, – к нам гости.
– Зови.
– Не идут. Тебя просят на межу.
Два стога, где не было стогов, рано ещё для покоса, темнели, и пахло ночной травой.
Ближний, пегий с белым стог наклонился и зарычал, протяжно так выговаривая:
– Нетроньтевы малёхнаших... Будетеестьвдоволь... Будетпокойномир... Неотсебягоните... Обидитеузнаю... Вотвсё...
Один говорил, оба развернулись и скрылись в пойме, среди сотен таких же, не замеченных людьми. Наполз туман.
Просьбу лесных хозяев приняли к сведению. Но род огарков пересыхал, как ручей без подпитки, ни с лесными, ни с деревенскими они не сходились.
Последний огарок жил на околице, сирота. Деревенский дурачок-силач. Не глупый нет, лишку безотказный. Родня его любимой, узнав о дочкином выборе, воспротивились браку с гневом и отвращением:
– Дура, не срамись! За человека пойдёшь!
Увезли девку в город.
– А тебе, – сказали, – оттуда ровню привезём, горбунью из балагана. Детишек ваших в базарные дни на площади показывать будем, получим сто монет за день! Осенью соберём урожай и свадьбу сыграем.
Огр вертел башкой, не находил своей любы и, не найдя, понял, что толпа маленьких людей смеётся, но не шутит.
Оскалился, блеснув нижними и верхними клыками, в небо глянул, носом потянул и прорычал:
– Не будет вам осени, не будет и урожая. Две клятвы дали, обе нарушили. Я вам твёрдые две даю...
Огр поклялся, что если кто языком или мыслью солжет, тут находясь, не увидит больше ни лета, ни сада. Но и выйдет из него не раньше, чем всякая трава станет прахом, тленом, гнилью. Не для лжеца этот сад, так что, подумай, обещать или не обещать.
Так и случилось. Деревня, сады-огороды, поля не получили одной капли дождя. Солнце не грело. Трава не поднялась. Время остановилось в пустой весенний день.
А затем вдруг пошёл нетающий снег. Всю ночь шёл. Утром люди размели его и увидели давно сгнившие яблоки в жухлой траве.
Многие тогда заболели, другие ослепли от него, хотя снег не искрился, пепельный, серый. Те, кто летом не сбежал и за зиму не помер, ушли с проклятого места.
На Огровой Пустоши действительно встречаются в изобилии камни, похожие на сморщенные яблоки, некоторые и точно – с выемкой, где палочка должна быть.
На Огровой Пустоши дети, по малолетству верящие в сказки, страшные клятвы дают и разбегаются в разные стороны. Кто ложно клялся, не вернётся в город.
Чего не вспомнилось шагавшему через Огрову Пустошь Огарку, не факт, что и знал когда, это второе обещание. В чем ещё, уходя, твёрдо поклялся разгневанный полуогр?


Огарка догнали. Ёкнуло... Отбой тревоги, свои. Пошли рядом. Казалось бы, спокойней и веселей.
В сумерках лица расплываются, фонарей туточки можно не ждать, не будет. От таких сумерек хочется сдохнуть, уж лучше б полный мрак. Голову повернуть не хватает духу, кто-то шагает рядом с тобой? В принципе у Огарка такое уже бывало, но тогда причина имелась – курнул не того. А сегодня по башке получил, не причина? Как же тошно и сыро в груди. Топает, молчит. Бука странный, ботан, а махаться ходит со всеми. С другой стороны, груда мяса, чего бы и не помахаться.
Услышав чужие мысли Бука предложил:
– Хочешь, скажу чего? Только ты пообещай...
Это слово Огарку в животе отозвалось, уж очень место подходящее. Каменное яблочко огра полетело из-под ноги.
– ...типа? – сипло, флегматично переспросил он.
Встал на месте и обернулся.
Широкое расплывшееся в сумерках лицо приятеля подмигнуло.
– У меня, ну, в марте тогда, тять на лыжи встал, не на зону бы пойти.
– Угу.
– Так и не дошёл до зоны. Тут поблизости присел, между подпиской и приговором. Хочешь, навестим. Сходняк у него, пожрать дадут. А нет, так бывай, мне налево.
Огарок матери обещал к семи... Уже часов девять.
– На складах что ли?
– Не, ты думай? По ангарам бичей до фига, чёсы по ним раз в неделю, как на утренний сеанс. В городе херовато, здесь.
Плоская, будто ладонь, Огрова Пустошь не намекала на укрытие. С другой стороны... – и с этой, со всех сторон, – она так велика, застроят, не заметишь. Разве трудно на лето четыре доски притащить и кусок рубероида?
Свернули. В сумраке взгляд выискивал треугольник или квадратик бомжацкого укрытия, не обнаруживая чего-либо подобного, так же и костерка. Однако потянуло яблоками. Печёными. Корицей, имбирём. Ускорились. Ой-йес, пирогами!
– Прыгай! – Бука дёрнул за рукав без предупреждения, но вовремя.
Перемахнули канаву, оглянулись: ни канвы, ни пустоши. В обе стороны сад, распахнутый простодушно, как дружеские объятия. Под каждым деревцем огонёк в плошке. Ночь золотистая, охристая. Крутились, расползались сладкие дымки от лиственных опилок, тлели в предчувствии заморозков. Аккуратные деревья, плоды налитые.


Ничего себе, уркаган... Около двух десятков хорошо одетых мужчин сидели за скатертью стола на ковре. Одного из них, немолодого, обнимали две дочки такой кудрявой красоты, что Огарок глянул и больше не смотрел, хотя старшая, кажется, на него поглядывала.
Накормили от пуза, не делая различия, как любого из собравшихся, а они прибывали.
Был плов, приторный чёрный, янтарно-жёлтый изюм в плове. Пироги открытые, нарезанные щедрыми кусками, пирожки с кулачок. Были липкие сладости, ореховые сладости, тягучие, крошащиеся, всякие разные, но для Огарка уступавшие всё же печёным яблокам. Хоть с кислинкой, обычным сахаром посыпанные, они – из детства.
Никогда, никогда он так вкусно, – и чтобы вдоволь вкусно! – не ел. Нигде, нигде не бывало, чтобы усадили с порога и ничего, ничего не спрашивали! Ни с чем не доставали! Притворяться, выделываться не пришлось ни перед кем.
Был чай, снова чай варёный из котла. Так и есть, на чифирь похоже, всё вместе – на диснеевский мультик.
Пора что ли? Встать, сплюнуть, сказать, ну, мне, типа, пора... Огарку представилось, как он пересекает двор, с ноги открывает парадную. Не потому чтоб выказать крутизну, а дверь сраную клинит постоянно. Вонь, лестница и перила... Шнырк в комнату, не потому чтоб матери не видеть, а врать зато не пришлось. Под матрасом заначка, которую пересчитывал, как молитвенник, наизусть помня. Как только паспорт, так сразу – билет и свалить в любой город, лишь бы прочь отсюда. Не потому что, а хуже некуда, чем здесь. В городе он бывал. Головокружительный, мёртвый, дышать нечем. Народ весь дёрганый, поехавший головами. Все смотрят на тебя, как на говно, как на пустое место. Но тут ещё хуже, вообще никуда, на турник с удавкой или короткой дорогой с верхней площадки. Не потому, что, а выхода нет, просто нет смысла.
Букиного папаши кореша, наверное, большие бандиты из больших городов. Они умеют там жить. Женщины их – закачаешься... Это ему шанс? Попроситься шестёркой, да? Его шанс? Хозяева с иголочки... Дети с картинки... Крутой ты перец, Бука, оказывается.


Огарка могло и должно было удивить полное отсутствие водяры на этом – семейном? клановом? – празднике, но не удивило ничуть. Всякую дрянь в алюминиевых банках и вообразить не получается. Вино? Опять не заметил. Ликёры, наливки есть, но мало и только возле дам. Напёрсточные хрустальные стопки с густым, тягучим содержимым. Белые пахли кокосом, ярко зелёные – анисом, голубые непонятно пахли. А шафрановую ему предложили с некоторым смущением. Так понял, что баловство подобными напитками – прерогатива женщин и детей, мужчинам не подобает. Наливка оказалась вяжущей, медовой, градус не замечен. Очень понравилась! Добавки не решился попросить.
Закончившие трапезу мужчины, впрочем, тоже имели что-то своё. Тёмные плитки напоминали прессованный чай. Отломив кусочек, его долго, лениво жевали, другой вариант – шарик катали во рту. Огарку предложили наравне со всеми, как мужской дижестив... Буэээ! Фууу!.. В лесном буреломе однажды на него повеяло такое: пронзительная вонь мочи хищного животного, убийственная, голимая острота. Вопреки ожиданию эта штука не одурманила мозгов, а прочистила с пол оборота! Горечью ударила изнутри в темя, ледяным сверлом. Выплюнул. Испугался, втянул голову в плечи, но на него не обиделись, и засмеялись не обидно. Отец Буки толкнул вальяжного соседа локтём, кивнул на шафранный ликёр и в проброс шепнул: «Полукровка».


Сад курил в нос. Щипал глаза. Любому из этих бандитов Огарок продался бы, доплатив, под ноги лёг, если бы... Что? Если бы что?
Красивая женщина утихомиривала загадками стайку нарядных детей. Костёр пылал. Мужчины сошлись за неизвестной Огарку игрой, вроде шашек на расчерченном ромбами поле, явно не ради самой игры. Огарок сел невдалеке, подслушивать в обе стороны. Бесполезно, мужчины говорили на своём наречии, вероятно, жаргоне. Теперь женщина в лицах, на разные голоса изображала памятную легенду Огровой Пустоши, любимую детьми, про деревню и две клятвы.
Сад обнимал Огарка. Догореть тут с концами, защитить от утреннего мороза вон ту яблоню напоследок. Не рыдать, не просить. Пожрал? Вставай и вали: двор, лестница, перила, верхняя площадка и снова – нижняя. Здравствуй, нижняя площадка, прощай, жестокий мир.
Рассопливился, отвлёкся и опять не услышал, что за вторая клятва. Какая? Спросить? Угу, встать среди малышни ручку поднять и спросить. В горле застряло каменное огрово яблоко. Не судьба. Не рыдать же перед ними в голос. Огарок отворачивался, тёр глаза, и вдруг ему пришла помощь:
– Тять-мами, а вторая клятва? – кудрявая дочка развела руками. Браслетки детские, золотые, незабудки эмалевые: дзинь-дзинь!
Сердце зашлось от такой ерунды, не часто ему везло.
– Мы вернёмся! – пожав плечами, звонко удивилась женщина.
Едва красивая женщина успела осветить, как её поправили: нет второй клятвы.
Встрепенувшись, Огарок, наконец, отлепил язык от гортани.
– Почему?
В ответ ровно котёнка его придавили две руки, неподъёмно тяжёлые, горячие, хмыкнуло басом от мелких звёзд. Огарок задрал голову.
Подсвеченный костром подбородок бульдозера занимал три четверти портрета. Для лба места не нашлось, хаер – соль с перцем. Глубоко в морщинах, в кустах бровей – глаза не бешеного, не приручаемого, правильного зверя.
– Малёх, мы вернулись.