1.
Сад Евнуха Денатониума – это большой регулярный парк, как смерть светлый при любой погоде, горький-горький. Безлюдный. В квартале, где он расположен, жизнь замирает с подветренной стороны, настолько сильна горечь.
Когда-то Сад Евнуха был аптекарским, ботаническим садом.
Его оранжерею разрушил первый же одревесневший Денатониум, тепличные условия оказались ему не нужны. Все остальные растения в итоге тоже не выдержали соседства, и трансгенный Денатониум остался в парке один.
За ограду высокий человек может заглянуть, встав на цыпочки, вниз же она уходит на десять метров. Агатовая кладка, прочней камня не нашли. Тёсаные блоки клали на раствор, в составе которого был мёд. К счастью, миновав столетний рубеж, покрывшись корой, Денатониум очень медленно растёт. Но и такую ограду уже щербят побеги, тонкие корешки.
Ведя по ней морщинистой рукой, Дэд Тони ранним, росистым утром обходит периметр сада. Всякий раз намеревается оборвать самые злостные побеги, никогда этого не делает...
Размножается Денатониум лишь побегами, за что и назван евнухом. Генетики перестраховались от неограниченного распространения семенами.
У этого двудомного растения женские особи – ни зачем и ни к чему. Почвопокровная, хрупкая трава, непрерывно цветущая мелкими, с горошину пушистыми шариками. Они не горькие и не пахнут, к исходной белизне примешаны все мыслимые оттенки, словно попытки понравится, увлечь, соблазнить, но всё напрасно.
Мужские растения – одревесневающие лианы столетиями превращаются в корявые деревца. Покрывают стволы шатрами ветвящихся побегов с предельно горьким, нет – запредельно горьким запахом. В таком шатре дольше, чем на три вдоха-выдоха, пробыть невозможно.
Белый сад, стволы без коры, светло-зелёная листва, под солнцем – желтоватая, в тени – цвета морской волны. Гирлянды женских соцветий в ней тонут, на мужских побег выпускает два крошечных, полупрозрачных листа и сразу над ними – горький сияющий шарик. Отцветёт нескоро, тогда будет следующая развилка. Как будто сам Денатониум не выдерживает горечи и усмиряет свой рост.
Народное мнение таково, сверхъестественно горький аромат зависит от близости женских растений.
Дэд Тони маленькими шажками пересекает поляну, одетый в белое, пропадая в полуденном свете...
Сад чем-то подобен океаническому полюсу этой небольшой планеты, где нижний предел температур не поддаётся градусникам, где нет льда на поверхности, где он тяжелеет и уходит на дно. К берегам архипелага льдины выносит подводными течениями. Их истончает тепло от солнца, от массива суши, неторопливо влечёт обратно к полюсу.
Островные государства так хоронят мертвецов: укладывают на льдину и отпускают в океан. Верования отражают круговорот природного явления: пройдя через царство мёртвых, душа очищается добела и возвращается в новом теле. Аборты здесь – большой грех, гадания, кто кем был – бизнес множества прорицателей.
В отличие от полюса планеты, Сад Евнуха безлюден не всегда. Его берегут, за ним ухаживают. В респираторах, в защитных костюмах. Водят экскурсии. Парочки забегают, чтобы поклясться в вечной любви там, где ум ясен как хрустальный шар. Или расстаться там же, где не будет обмана и обиды, где сам увидишь, что – всё. Подростки прячут, зарывают в горькую землю то, что хотят скрыть или сохранить навеки. Часовня в углу принимает изгнание бесноватых на короткую службу раз в неделю. Повидимому, и священство слегка бесноватое, раз не способно на экзорцизмы каждый день даже за хороший навар!
Дэд Тони провожает их взглядом, прячет усмешку...
В его лице Сад Евнуха имеет постоянного обитателя.
Как выдерживает?.. Скольких врагов и охранителей сада он пережил, не впустив трубки изо рта. Выкорчевать пытались, воров гоняли, обносили колючкой.
Денатониум вывели в разгар борьбы с наркоманией, как нейтрализующую добавку к курительным смесям. Можно прививки делать, можно в воздухе распылять. Расчёт оправдался... Превзошёл все ожидания! Безвредные дозы оказались столь индивидуальны и малы, что их не удавалось высчитать точно, а все части растения от сока корней до бесплодной пыльцы при попадании внутрь – летальный яд... Но по сию пору люди желающие освободиться от какой-либо страсти или зависимости устремляются в Сад Евнуха, как со скалы в ледяной океан, за шоковым лечением.
Пустая трубка кочует из угла в угол беззубого рта...
Про Дэда Тони так и думают, что помирал от своей наркомании, но опомнился, тут и остался, и трубка осталась. Сгорбленный, лицо, как говорят, печёное яблоко. В его случае – подмёрзшее, от морозной горечи потрескавшееся рытвинами морщин, и бледное, ни кровинки. Седина, традиционные белые одежды несемейного, покинувшего род человека делают его совсем призраком. Глаза – хитрые... Впрочем, Дэд Тони смотрит себе под ноги, ни головы, ни глаз не поднимает, если раз в сто лет кто и наткнётся на него в саду.
В городе, в сувенирных магазинчиках вокруг, на базаре за честь считают подарить Деду Тони то, на чём остановил взгляд. Не голодает. Одежды всегда новы и белы. А тот, кому досталась его старая одежда, не может её хранить, источающую горечь. Сжигает, пеплом лечатся суеверные люди. Как за бездомным – вонь, за Дэдом Тони по городу идёт флёр холодной чистоты, смертельной горечи, люди перешёптываются, сторонятся, кланяются ему. Он затворник, настоящий призрак. Встретить Дэда Тони в городе шансов немногим больше, чем в саду. Родовое имя забыто, зовут – Дэд Тони, горького сада евнух.
Сад Евнуха просторен и нем. Тихо без птичьего щебета. Не гудят насекомые, не стрекочут кузнечики. На мощёных парковых дорожках нет ящериц. Лазоревый жаворонок овевает тонкой, прерывистой руладой безмолвие с огромной высоты. Не просто затишье, цитадель покоя, горечи и тишины.
Дэду Тони завидуют, хорошо быть призраком: перешёл некую грань и очутился за крепостной стеной. Завидуют, но сами не пытаются.
Иногда люди просят его совета, помощи. Заговаривают с ним. Дэд Тони не отвечает, но и не отталкивает. Он берёт за руку и ведёт либо прямо к ограде, либо кружным путём: уходи, всё пустяки, душа и тело, всё пройдёт.
От посещения Сада Евнуха в голове у кого-то пару дней, у иных полгода такая кристальная, звенящая, раскалывающаяся пустота, что не только речь теряют, забывают как есть и пить, тут уж не до личных проблем! В ауте глубокого отдыха некоторые болезни, действительно, проходят.
Горький воздух сада, как тотальная анестезия, стирает эмоциональную окраску всех без исключения мыслей и чувств, обесценивает грёзы, замораживает порывы. Он был бы смертелен, если бы его действие не распространялось и на него самого. Горечь – вот она, осталась, но разве это важно... Это не важно.
2.
В многодетных, обвешанных условностями кланах случаются кризисы с поиском новых имён.
Фатально близкие люди, они получили имена, словно предречение, она – Эдид, он – кратко, Эд.
Ревность старшего ребёнка к младшему, это не про них. Сестричка появилась в его жизни расцветающим утренним солнцем. Купания-кормления, первые шаги, первые слова, всё досталось ему, старшему брату. А дальше – лицей для девочек и встречи на каникулах.
Большая семья – хорошая, но довольно утомительная штука. Дети сбегали туда, где их не могли найти: на базар, на побережье, однажды – в Сад Евнуха. В азарте мнимого преследования перемахнули ограду, забежали далеко и остановились...
Эдид кружилась на разрушенном фундаменте оранжерейного крыльца, раскинув руки, запрокинув голову, пытаясь то не дышать, то полной грудью вдохнуть глубоко-глубоко... Что будет? Звон в ушах, голоса воспоминаний, голоса мыслей смешиваются и обрываются разом, будто канат: хлоп... Возвращаются тихие, присмиревшие. Хлоп: исчезают... Ну их вообще!
– А здесь не страшно, Эд!..
– Почему должно?
– Ты бывал здесь?
– Бывал, когда...
– ...когда?
– ...когда ты уезжала, Эдид.
К этому скомканному разговору они вернулись через пять лет.
В Саду Евнуха он научил Эдид курить, ответственный братик! Это показалось забавным: в алтарь антитабачного святилища пробраться и надымить! У них были манерные трубки-брелки... Всякую дурь к тому времени уже выкорчевали с планеты, так что, табак – самый настоящий из сувенирного магазина! Спички чиркались через одну, трубки раскуривались плохо, Сад Евнуха оглашался небывалым звонким смехом и если кто слышал его, бежал без оглядки, приняв за симптом близкого помешательства. Через некоторое время начало получаться. Среди слепящих горьких шариков, поникших ветвей, над гирляндами травянистого денатониума гуляли молочно белые змеи табачного дыма... Как пустота в горечи. Здесь табак не имел вкуса, но имел форму. Колечки догоняли кольца, пролетали насквозь, сталкивались, целовались...
Последний раз они сбежали в Сад Евнуха от гостей и приготовлений к совершеннолетию Эдид.
Она выдохнула отменно ровное, широкое кольцо дыма Эду в лицо. В обрамлении дыма он увидел её как никогда светлой, отдельной ото всего... И понял: нотка инцеста! Вот, что главное в его любви. Каких бы ни повстречалось, второй такой не будет. У Эдид – его глаза, с острыми уголками, с ультрамариновой синевой, обведшей карие радужки, это родовое.
Любовь без взаимности, чушь, выдумки. А инцест, не больше и не меньше, чем смерть.
Тысячекратно и безнадёжно они обсудили, что делать с тем, с чем ничего сделать нельзя. Встречались уже только в саду, приходили и уходили поодиночке. Смертельная горечь стала запахом их любви. Любовь победила горечь, сделала своим атрибутом.
Однажды наступил день, когда Эдид появилась из мечущихся под ветром белоснежных зарослей лицом светлей, чем они, в пику им – умиротворённой, в тон им – прохладной. Эду внове её холодок.
– Неужели разлюбила? – усмехнулся, на толику не веря тому, что говорит. – Какое счастье.
– Я знаю, что делать, Эд. Ты дождёшься меня? Я вернусь, принадлежащей другому роду.
– Эдид, послушай, ты можешь сто раз выйти замуж, развестись, овдоветь, но ты всё равно будешь принадлежать нашему роду!
– Ты дождёшься меня?
– Послушай...
– ...ты дождёшься? Эд?
– Да, – поклялся Эд, не зная в чём. – Я дождусь.
С тех пор ждал.
Судьба Эдид осталась тайной ото всех, кроме него. Сногсшибательная горечь убрала все завесы с глаз. Интуиция – блуждание на ощупь по сравнению с его ясновидением.
Когда Эдид пропала и таяли надежды её разыскать, он уже не выходил из Сада Евнуха телом, но не пребывал в нём душой. Поздним вечером на границе яви и сна, пытаясь окинуть взглядом всю планету разом – «...ведь где-то же есть она! Не она, так хоть кости её...» – Эд увидел синие льдины, на каких отправляют мёртвых в последнее плаванье. Ледяное море медленно забирало их в непроглядный ультрамарин. Полюс близок. Никто живой не видел этого. Наверное, это вообще невозможно увидеть тёплыми человеческими глазами.
Ночь. В зените – лучистая пентаграмма ноябрьского созвездия Открытый Конверт.
Океан. Пустые, синие, бессчётные, сталкивающиеся льдины плавно уходят в бездну.
Созвездие Конверта отдаляется, опускается к горизонту. Лучи всё слабей отражаются в сколах и гранях.
На одной из льдин вместо закутанного в саван тела Эд увидел прямо сидящую фигурку, прозрачную, давно ставшую льдом. Правая рука поднята в знак нерушимой клятвы: с большим пальцем на уровне глаз, указательным – вверх: небо видит, что я не лгу.
Эдид до смешного твёрдо верила в загробные сказки. Она родится в чужом клане. Она вернётся в Сад Евнуха и вдохнёт самый горький на свете, самый желанный воздух.
Эд не верил в сказки, но ждал. Чтобы ждать, не обязательно верить, даже удобнее без этого. Веру можно утратить, надежду можно утратить, зачем они? Он прожил два человеческих срока, горечь отменный консервант, неизвестно, сколько проживёт ещё.
3.
Белый, корявый ствол самого первого Денатониума. Вершина обломана, из трещин коры пошли новые побеги. На корнях стоит, как на слоновьих ногах. Дэд Тони присел, сгорбленной спиной в развилку. Достал спички, трубку вынул изо рта...
Но не случилось у него табака... Что ж, ладно. Пошарил под корнями, набил трубку сухими, невесомыми шариками и вдумчиво раскурил. На центральную аллею Сада Евнуха поплыл тонкий дымок, с каждой затяжкой становясь гуще, распадаясь на две извилистые реки, влекомые друг к другу, перекручивающиеся лентами. Трубка потрескивала. Колечки дыма бежали наперегонки, догоняя, сминая и сладострастно, точно пролетая насквозь.
Цветки быстро прогорают. Дэд Тони разочаровано вытряхнул пустой коробок, старый дурень, сделал последнюю затяжку и в просвет кроны пустил широкое кольцо дыма, недостижимого сладкого для всех остальных людей.
