Про настоящую сказку

В этот вечер дед Егор, оторвавшись чуть раньше обычного от домашних дел, присел на свое любимое место – к пузатой черной печке-голландке, прямо к открытому огню. И только согревшись, выбрался на улицу, хотя было тепло.

Стоило ему выйти из двери, как в соседском доме показалась, чтобы тут же исчезнуть, светлая детская головка – и тут же из ворот выкатился мальчуган-колобок, вертлявый и ехидный. Он, казалось, прокатился расстояние, отделявшее ворота дома от деда и остановил движение прямо напротив него, так, чтобы игнорировать его появление было невозможно. Дед, однако, казалось не замечал этого: он совершенно невозмутимо извлек из кармана куртки махорку и с помощью обрывка газеты начал ловко сворачивать «козью ногу».

Колобок внимательно наблюдал за этим процессом. Дождавшись, когда спичка, чиркнув о большой, заскорузлый ноготь, подожжет самокрутку, заискивающе попросил:

– Деда, сказку расскажи!

Дед покряхтел, всем своим видом показывая, что его отрывают от важного дела, но лицо его выражало довольство: рассказывать он любил. Впрочем, как и самого Колобка.

– Садись, Мишаня. В ногах правды нет.

Мальчик послушно присел рядышком, уставив на старика озорные глаза. Дед снова закряхтел, забормотал себе что-то под нос. Наконец выдал ворчливо:

– Опять мамке расскажешь?

– Не… Я случайно.

Посмотрев подозрительно, добавил, словно не слыша возгласа.

– Скажут, Егор совсем спятил.

– Никому ни словечка! Ну, пожа-а-алуйста.

Дед глянул еще раз, и, сменив гнев на милость, изрек:

– Так вот. По весне посадил дед репку. И выросла та репка большая-пребольшая…

Мальчик поскучнел:

– Деда, я хочу настоящую сказку. Эту ты уже рассказывал.

– Настоящую? – Дед поскреб в затылке. – Про Илью-Муромца тебе?

– Не, не про Илью. Я хочу настоящую. Теть Нюра мне сказала, что естьтакая сказка, которую только ты, деда, рассказать можешь.

– Нюра, говоришь? Где та Нюра?

– Так померла ж Нюра-то. Не помнишь что ль? Уж месяц как.

– Помню-помню, как не помнить. Настоящую тебе, говоришь…

Дед почему-то сердито покосился на воробьев, весело щебетавших неподалеку. Он надолго замолчал, шамкая губами, словно что-то тщательно пережевывая.

– Настоящую ему! Ну да ладно, пойдем в избу – печка у меня стынет. Расскажу тебе о деньгах.

– А что такое деньги, деда?

– А ты и не слыхал, малец? Конечно, откуда тебе…Бывают они разные: когда железные, когда бумажные. Когда их нет, так они и незачем, а стоит одной денежке завестись, как сразу же хочется вторую, третью – и так без конца и края. Сила в них великая.

– Непонятно ты говоришь, деда…

– Ладно, по другому скажу. Вот, к примеру, нужна тебе рубашка новая. Ты где ее возьмешь?

– Мамка сошьет.

– Да, а раньше можно было бы не шить, а заплатить деньги – и будет у тебя рубашка.

– Кому заплатить?

– Тому, у кого эта рубашка есть.

– А как же он без рубашки?

Дед задумался. Поскреб голову. Сказал:

– Ладно, по другому скажу. Вот, например: у твоего папки есть картошка, а нету молока, потому что нет коровы. Это понятно?

– Да.

– И вот он идет меняет ведро картошки на бидон молока у соседа. Бывало такое?

– Ага, бывало. Он коров пасет, ему огород некогда копать.

– Ну вот видишь! А вместо ведра картошки он мог бы ему дать, скажем камешек?

– Нет конечно. Зачем ему камешек?

– А камешек не простой ­– особенный. Чтоб они договорились: камешек – это ведро картошки.

На этот раз мальчик потер голову.

– Камешек вместо ведра… А как же картошка?

– Так они договорились: в любой момент он придет к твоему отцу с этим камешком, и тот ему даст ведро картошки. Понял?

– Ну… – ответил тот неуверенно.

– А теперь представь: у кого-то много этих камешков и он в любой момент может за них купить не только картошку, а что угодно: рубашку, корову или даже дом, отдав вместо них камешки.

– А потом можно обратно, да?

– Потом можно обратно, – дед вздохнул облегченно. – Только в старые времена это не камешки были, а куски бумаги или металлические кружочки. Их-то и называли «деньги»…

В этот момент из дома Мишани раздался визгливый голос:

– О чем это вы там? О деньгах?!!! Я те, старый хрен, волосья-то повырву! Нашел чему детку учить!

Мишаня закрыл голову руками. Прошептал тихонько:

– Опять мы попались.

Дед только крякнул.

У дверей соседнего дома руки в боки стояла дородная женщина, и с каждым оборотом ее голос только набирал силу:

– А ну иди сюда немедленно, охламон!

Мальчик, понурив голову, поплелся к ней. Теперь это был уже не колобок, а скорее сдувшийся футбольный мяч. Раздался звучный подзатыльник, и он скрылся в доме.

Соседка погрозила деду кулаком и последовала за сыном.

– Ишь ты, – кричала она мужу. – Про деньги ему уже рассказывают!

Отец Мишани для деревенского жителя выглядел очень уж интеллигентно: худенький, в покосившихся очках, вытертом, но еще приличном костюме.

При слове «деньги» он вздрогнул. Явственно перед его глазами поплыли картинки из прошлого…

… .

…Он всегда ощущал себя частицей общества, неотъемлемым его элементиком. Причем, как сам он считал,  элементиком не из самых худших: если и обманывал ближних, то больше все по мелочам. В общем, серый…

В нем присутствовали все качества, необходимые для журналиста: он был любопытен, быстро и легко писал, причем даже мало-мальски понятно другим, что встречалось не так уж и часто. И – главное – он был практически нечувствителен к правке: ну хочет человек почеркаться, жалко что ли?

От прочих борзописцев, писак и просто бумагомарателей его всегда отличала лишь некоторая склонность к авантюризму: он никогда не спорил с «профи», что писать про производство гвоздей, называя их завуалировано-экзотично «метизы» ничуть не легче, чем про девочек легкого поведения, но последнее ему все же нравилось больше. Поэтому, пройдя через «местицизм» районок и многотиражек, а также горнило «Металлургического вестника» он, чуть подзадержавшись  в «Областном еженедельнике», все же, на десятом году своей «творческой» деятельности на ниве журналистики, окончательно «пожелтел» – плотно прилип к популярной газете «Регион-экспресс», снабжавшей свою немало-немного – пятидесятитысячную аудиторию своих читателей довольно-таки свежей жвачкой для мозгов с уклоном в некоторый мистицизм и смакование заведомо выдуманных подробностей.

Целый год он там продержался только благодаря стойкой аллергии к проторенным дорожкам и… буйной фантазии Ирины.

Это чудо – другого слова не подобрать – помимо весьма привлекательной внешности, имело в своей головке водопад совершенно невообразимых фантазий на самые разные темы, которые роились в ее сознании, и вызревали в виде сновидений, которые она, как правило, могла не только удивительно четко запоминать и пересказывать, но и совершенно неподражаемо выдавать «вариации на тему». Частенько ему казалось, что захоти она стать писательницей, то шансов у нее было много больше, чем у большинства других…

Если к портрету Ирины добавить еще ее экстравагантность и некоторую неустойчивость психики, а также склонность ко всякого рода предчувствиям, то ничуть не удивительно то, что они расстались.

Расстались, правда, на дружеской ноге – не один год до этого прожили, руководствуясь принципом «будет день – будут деньги» и, наверное жили бы так и дальше, если б ее родители не захотели поменять «немытую» Россию на «свободную» Европу. В этом раскладе он, со своей «языковой» профессией и абсолютной инертностью по отношению к иностранным языкам, оказался «не у дел».

Они жили вместе до последнего дня, со звоном разрывая струнки, которые когда-то так тщательно настраивали. А в ночь перед отправлением утреннего поезда на Москву, который увозил ее навсегда (теперь уже ясно, что навсегда), ему впервые в жизни приснился очень яркий сон.

В эту ночь они даже не спали рядом – Ирина с матерью собирали вещи и о чем-то до утра шептались на кухне. Он ждал ее до последнего: то ли доказать что-то хотел на последок, то ли оправдаться… Да так и заснул, не дождавшись, а пробудился от невообразимого шока, скрутившего все его тело в тугую, потную спираль: ему снились трупы, целые горы трупов. Он с трудом дополз до ванной, оставив ледяной струей лишь небольшую часть ночной мозаики, и пытаясь настроится на тот печальный лад, которого требовали обстоятельства, но потом, не выдержав, стал ей пересказывать свой сон, мысленно содрогаясь.

Она ответила загадочно:

– Сон в руку.

И месяца, не прошло, как он увидел этот сон в действительности.

… .

 …При слове «деньги» он вздрогнул. Явственно перед его глазами поплыли картинки из прошлого: улицы большого города во всю ширину запруженные мертвыми автомобилями. Горы разлагающихся трупов. Он тогда все пытался сосчитать сколько было выживших после эпидемии гриппа: один из ста тысяч или из двухсот? В банках пол устилали целые кипы денег – бумажек, ставших никому не нужными: ни здесь, ни в той далекой Европе, такой же мертвой, как и Россия. Такой же мертвой, как Ирина… Или она – тоже одна из ста тысяч, или из двухсот? Этого он не знал.

Уж почти семь лет, как он живет в этой деревне со столь нелюбимой женщиной и столь любимым сынишкой…

Он поманил сына пальцем. А когда тот подошел, открыл ящик письменного стола и вынул оттуда пачку купюр.

– Смотри, Мишань. Вот они, деньги.

Мальчик внимательно и с удивлением рассматривал на них цветные рисунки. Потом спросил:

– А правда дед Егор говорит, что в них сила?

– Была когда-то сила, сынок, да вся вышла. Не стоит про них сказки слушать. Я лучше сам тебе расскажу сказку.

– Ух ты! Правда расскажешь? А про что?

– Самую современную расскажу сказку. Настоящую. Про коммунизм.