2513 г.
Звонка, что ли, нет…
Нет, снова барабанят в дверь. Сильно. Отчаянно. Распахиваю, вот, блин, даже не посмотрел, кто. Сейчас ввалятся какие-нибудь охотники за микрочипами, и все, пиши пропало…
Вваливается мальчишка, сует мне в руки серебряный крест и еще что-то, чего ты мне суешь, я из этого стрелять не умею…
— Чего тебе?
— Я к вам от этого… от этого…
— От кого?
— Ну, от этого самого…
— У нас таких на Земле десять миллиардов. А если по солнечной системе брать, то и все тридцать.
— Да нет… от этого… — мальчишка расставляет руки, показывает очень толстого человека.
— И… чего?
Что случилось, вроде бы не время, вроде бы месяц назад обряд провели, все при всем…
— Выезжайте… в Мёльбурн. Ну, не в новый, а в старый, который сейчас заброшенный стоит…
— Да что случилось-то, ты мне объяснить можешь?
— Он… этот… — снова расставляет руки, — это… просил передать…
— Да чего такое?
Мальчишка говорит. Плохо понимает, что говорит. Зато я понимаю. Хорошо понимаю. Рушится мир…
Неужели…
2013 г.
— Землекопы есть?
Поднимаем руки. Все. Разом. У нас тут все есть, и землекопы, и маляры-штукатуры, и массажисты левой пятки, и космонавты дальнего плавания. Кто прикажете, те и будут, деньги-то нужны…
Здоровый толстяра оглядывает нас, как породистых лошадей, вот-вот полезет смотреть зубы и щупать мускулы. Потом накинет уздечку и погонит домой.
Ходит. Выбирает. Показывает пальцем, ты, ты и ты, нет, во-он ты, долговязый… ёкает сердце, меня взяли, мне бы радоваться, денежки зазвенят, почему на душе так, будто меня на заклание выбрали…
А почему… а по кочану. Да по капусте. Только что травили жуткие байки, как приходил каждый день на биржу черный человек, набирал работяг, а на следующий день опять приходил, опять набирал, и больше этих работяг никто не видел… и так рассказывал тощий старичишко эту байку, что хрен пойми, правда или придуривался…
— Айдате, парни… денег заработаете… покушаете… полопаете… — толстяра недоверчиво смотрит на меня, — здоровье-то у вас ничего?
— Лучше не бывает.
— Да правда что…
Снова мерзехонько холодеет спина, зачем про здоровье спросил, вот счас выведет нас всех, затащит в какую-нибудь конуру, тряпочку с хлороформом в морду сунет, и проснемся мы без левой почки… если вообще проснемся…
— Чего, парни, паспорта есть?
Неприятно колет пальцы. Показываем свои фотоальбомы с одной маленькой и страшной фотографией, крепко держим, чтобы не выхватил. А то пиши пропало… а потом придет письмо, на вас висит кредит, стопицот зеленых, не заплатите, пойдете по миру с сумой.
— Ну, поедемте… яму там выкопать надо… — толстяра открывает дверцу неказистой машинешки, даже не успеваю разобрать марку.
— Кого хоронить будем? – пытаюсь отшутиться.
— Тебя, кого…
Парни фыркают. Толстяра фыркает. Я тоже фыркаю, хоть мне и не смешно.
Дернул черт… приехал в Нерезиновую, правильно отец говорил, землю копать и в нашем Зауральске можно, не-ет, мы же самые умные, нам же деньги нужны, а потом продадут в какой-нибудь гарем… нет, что я говорю, кому я нужен в гареме…
— Это что… на взлетной полосе, что ли, копать будем?
Снова пытаюсь отшутиться. Снова не получается. Толстяра даже не отвечает на наши остроты, подводит к окошечку кассы, четыре билета до…
До…
Екает сердце.
Нехило.
Снова пытаюсь разрядить обстановку.
— А что… в Бразилии своих землекопов нет?
— Да, знаете… перевелись… — толстяра снова подмигивает, мол, не дрейфь, пацаны, все будет хорошо.
— Увижу ли Бразилию… до старости моей… — бормочет крепкий здоровяк, даже не помню его имени, хоть он себя назвал. А вот работодатель наш имя скрывает, ну правильно, зачем ему, он же нас на органы хочет… или еще куда… Забираемся в самолет, распеваем про Дон и Магдалину, и как там дальше у Киплинга, третий наш спутник, Антон, уже вылавливает из сумки на переднем сиденье магазин на борту, о-о, пацаны, давайте кружки фирменные купим, Аэрофлот…
— Никогда вы не найдете… в наших северных лесах… броненосцев… во, блин, как там дальше? – Антон обреченно смотрит на нас.
— Не так, — вспоминаю, — длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах… а в солнечной Бразилии, Бразилии моей… такое изобилие… диковинных зверей…
Парни подхватывают, вопят пьяными голосами:
— Ув-вижу ли Б-р-рр-азилию… Бр-р-разилию… Бр-р-разилию… Ув-ввижу ли…
Хлопает дверь. Так и чувствую, ворвется разгневанная прислуга, хорош орать, руссиш швайн, или что они там скажут… хотя нет, здесь сами поорать любят, и на гитаре побренчать, и много еще чего…
Толстяра оглядывает нас, довольно улыбается.
— Освоились? Ну, молодцы… поужинали? Отдохнули? Ну, все, пора бы уже и денежки заработать…
Чувствую, что ослышался.
— А… как… ночью?
— А… так. Я вам за что плачу? Или типа маленьким птичкам и маленьким детям спать уж давно пора? Спокойной ночи, малыши, посмотрели, и баиньки?
Хохочем. Ничего, мужик, нормальный попался, до поры до времени, пока из-за угла не подкрался и ломиком головы нам не проломил…
— Ну что, только честно, с лопатами-то нормально управляться умеем?
— Без проблем, — отвечаю один за всех.
Тут же спохватываюсь:
— А что… клад ацтеков откапывать будем?
— Ага, и майя… как откопаем, сразу конец света придет.
Выходим. В вечер. В сумерки. Садимся в машину, к нам подкатываются еле одетые девчонки, сеньоры, подвезите, так и хочется в ответ разразиться монологом Миронова про руссо туристо и облико морале.
— Да, пацаны, спросить забыл… у вас нервы… ничего?
— Да вроде ничего, — отвечаю осторожно, чувствую, как дело запахло порохом.
Машинешка петляет среди холмов, подрагивают лопаты в багажнике, вот здесь, среди холмов нас и зарежут, и закопают лопатами этими…
— Еще бы лозу взял… — пытаюсь сострить, острота получается какая-то жалкая.
Толстяра ходит туда-сюда вокруг да около, только что не нюхает землю, наклоняет голову, будто прислушивается, ищет что-то…
— А? Лозу, говоришь?
Чувствую, что краснею.
— Не-е, лоза не поможет…дохлый номер… Это так… на глазок надо… по компасу… по навигатору…
Снова забывает про нас, смотрит на джи-пи-эсник, постукивает по нему пальцем, будто отгоняет духов.
— Здесь… здесь, вроде… если что, левее возьмем… Ну все, парни, давайте… за работу… вот тут… от сих до сих…
Парни вгрызаются лопатами в землю, я медлю, что-то мне не нравится, что-то…
— А… а можно нам часть того… что в земле… себе взять?
Толстяра хохочет. Заливается. Понимаю, что ляпнул что-то не то.
— Да бога ради, хоть все забирайте… только не говорите потом, что вы этого не хотели…
Копаем. В тусклом свете фонарей. Ночь как назло выпала безлунная, вот и шарься в темноте, замешкаешься, сам в яму упадешь, тебя и закопают…
Что там может быть… Корю себя за то, что не взял дозиметр, интересно, откуда бы я его взял, а надо бы проверить, а то может трещит тут, как миллион чернобылей, вернусь домой, буду в темноте светиться…буду его сиятельство…
— А, ч-чер-рт… — Антон шарахается от ямы, как черт от ладана.
— Ты чего?
Замирает. Будто не слышит нас. Осторожно говорит:
— А… здесь копать нельзя.
Понимаю, что он вспоминал, как зовут нашего начальничка, а никто не знает, как его зовут, он как будто и сам не знает…
— Чего там? Клад нашли? – толстяра пытается отшутиться, шутка не получается.
— Не… смотрите.
Смотрим. Вздрагиваем. Вот, блин, как в плохом ужастике, только хуже. Из земли торчит почерневшая от времени рука с загнутыми пальцами, вот-вот вцепится в кого-нибудь, утащит в могилу…
— Вон чего… это мы, парни, левее взяли. А надо было правее брать. Давайте… копаем…
Переглядываемся. Вздрагиваем.
— Это… это, что ли, откапывать?
— Что ли это. Это вот самое.
Не двигаемся с места.
— Парни, я вам за что плачу? Я вас за что в Бразилию привез, думаете, до Бразилии бесплатно возят? Чего испугались? И из могилы показалась страшная черная рука, и уволокла его в подземное царство… так, да? Пошел мужик ночью на кладбище, разрыл могилу… как там дальше-то… отда-ай мое сердце…
Толстяра вымученно растягивает губы в улыбке. Выжимаем из себя ответные улыбки, бормочем что-то про черную простыню, про гробик на колесах и черный крюк, который торчал из пола, и его нельзя было выкручивать. Шутки получаются какие-то слабенькие, все-таки худо-бедно разряжаем обстановку.
Роем. При свете фонарей. Без света луны. Моя лопата с хрустом вонзается что-то в земле, вздрагиваю всем телом. Отбрасываем лопаты, роем осторожно разгребаем землю руками. Крепкий детина из нашей бригады наскоро припоминает какие-то молитвы, и да будет тело предано земле, и все такое…
Крестимся.
Стараемся не дышать, стараемся не смотреть на что-то, покрытое плесенью, почерневшее от времени. Костлявые руки застыли, будто пытались разрыть землю, вот-вот зашевелятся пальцы…
— Ну что, парни… насмотрелись… чш, чего вздрагиваете, меня, что ли, напугались? Ой, пуганы вороны… давайте… переворачивайте его потихонечку…
— Куда… певере… ревепе…
Мой язык меня не слушается. Парни смеются, почти истерически.
— Куда-куда, лицом вниз…
— А… разве так можно?
— Так нужно.
Боремся с брезгливостью, вот, блин, дома и свинарник чистил, и туалеты, бывало, выгребать приходилось, и ничего, а тут нате вам, горло давят спазмы, лучше бы вывернуло, а то и не выворачивает…
Делать нечего, беремся за то, что когда-то было человеком…
…как со стороны вижу нас троих, несемся к холмам, а-а-а-а-а, кто-то спотыкается, валится, орет, что его схватили за ноги…
— Пацаны? Вы… вы чего?
Толстяра смотрит на нас, только что не крутит пальцем у виска.
— Оно… шеве… шеве…
— Это не оно, это он вообще-то. Это на эстраде на нашей сейчас оно, не разбери-поймешь, мужик или баба… Не боись, парни, не тронет…
— Ага, не боись, он ка-ак…
— Да не будет ничего.
— Сам переворачивай, — бормочет Антон, — пошли, парни…
— Ага, идите, идите… скатертью дороженька. Посмотрю, как вы из Бразилии выберетесь… без визы…
Вздрагиваем. Вот, блин, чертов мужик, все продумал…
Возвращаемся. Бочком-бочком. Еще живет шальная мыслишка, что нас трое, а он один, так может… так ничего не может, как миленькие переворачиваем тело, вот, блин, живет в нас проклятое воспитание, проклятое Надо, надо чистить зубки, надо учится на пятерочки, надо перевернуть труп, если дядя повелел…
Переворачиваем. Не дыша. Рука мертвеца сжимается на моем запястье. Ору.
— Чего там опять… Да дай ему пинка, отпустит… вот так, по руке… ага…
Бью. Отпускает. Хочется отдраить свою руку с пемзой. Или отрезать. Пока не почернела и не сгнила.
— Не боись, ничего не будет… вымоешь, и океюшки. Перевернули? Молодцы, теперь зарывайте…
Зарываем. Почему так дрожат руки. Ненароком поддеваю лопатой Антона, Антон разражается отборной бранью. Стараюсь совладать с собой, не могу. Кто-то отбирает у меня лопату, отводит в траву, сядь, сядь, посиди, без тебя справятся, ты и так молодец…
Земля уходит из-под ног, бьет по спине.
— Ну, молодцы… по двадцать штук каждому… как обещал…
Выдавливаем из себя улыбки. Улыбки не получаются. После такой ночи вообще разучимся улыбаться, будем ходить как роботы…
— Ну, парни, не мне вас учить… это все между нами… что тут было… и ни одной живой душе знать не велено.
Киваем. Можно подумать, кто-то поверит. А мы его ка-ак откопали, а он ка-ак меня за руку схватил, а я его ка-ак, ногой двинул… Серега, ты кончай пить уже…
— Самолет у нас в восемь… можете если что город посмотреть… не Рио, конечно, так, по мелочам, Нову-Игуасу, но тоже ничего… нет, это вам не Рио де Жанейро…
Что-то прорывает. Не выдерживаю, спрашиваю.
— А… это… это что было?
— Парень, тебе зачем?
— Чтобы знать.
— И ночами потом не спать, да?
— Мы и так ночами спать не будем. После вашего…
Толстяра оглядывает нас. Понимает, что не отстанем.
— Ну, черт с вами… потом не говорите… что из-за меня потом… в холодном поту просыпаетесь…
Киваем. Потом не скажем. Потом…
— …ну вот… и обычай в те времена был… если какого убийцу хоронили… клали в могилу лицом вниз, — толстяра смотрит на нас, подмигивает, — как думаете, зачем?
— Ну… чтобы знали. Что убийца…
— Чтобы из могилы не выбрался. Начнет землю рыть, чтобы вылезти, а рыть будет не вверх, а вниз, только глубже в землю закапываться.
Вздрагиваем.
— Суеверие…
— Ну. Суеверие. Вот так вот и похоронили его… мордой вниз. Только потом… — голос толстяры понижается до шепота, — годиков через десять там кладбище перекапывали… могилку его разрыли, а там и нет ничего.
— Выбрался? – вырвалось у меня.
Парни смотрят на меня, как на врага народа, чего ты сморозил, кто тебя за язык тянул…
— Куда он выберется… вот так все и случилось, вниз зарываться начал… Потом уже посмотрели, там вся земля ископана…
Киваем. Хочется не верить. Хочется поставить эти откровения на уровень дешевых ужастиков а-ля пошел мужик на кладбище, а та-а-а-м… и не получается…
— Ну и вот. Все рыл и рыл, вниз и вниз, глубже и глубже. Каждые сто лет он к поверхности земли подбирается. У-ух, злой, как черт, не дай бог вылезет…
Пересаживаюсь, чтобы не сидеть спиной к окну, так и кажется, что оттуда кто-то смотрит… смотрит…
— И каждые сто лет переложить его надо… перевернуть… чтобы обратно в землю зарывался…
— Да тьфу на вас, напугали, — бормочет Антон.
— Сами просили…
— Я лично не просил, это этот все…
— А чего тогда сидел, слушал?
— Так интересно же… а чего он жен своих убивал?
— У него спроси, — фыркает толстяра, — землю раскопай да спроси…
— Да ну вас…
— А что ну, кто его знает… жен зачем… а детей зачем? А племянницу свою зачем?
Спускаюсь по трапу на негнущихся ногах, пытаюсь улыбнуться стюардессе, не могу. Похоже, и правда разучился улыбаться…
— Ну все, мужики, спасибо… век не забуду… — толстяра пожимает нам руки. Как-то он назвал себя, я уже не помню, как…
— Через сто лет-то… позовете?
Пытаюсь сострить. Кажется, почти получилось.
— Ага… обязательно. Таких бравых парней, да не позвать…
Пытаемся засмеяться. Не можем. Смеяться, похоже, тоже разучились…
2313 г.
Звонок под утро. Еще не хватало. Нет меня, нет, до часу дня в выходные меня вообще нет, да и после часу тоже.
— Алло.
— Чего, Сереж, завтра подъедешь?
Узнаю толстярин голос. Холодеют пальцы.
— К-куда?
— В Нижневартовск. Там встречу, покажу где…
— Это объект так далеко переместился?
— Ну а как ты хотел… так приедешь?
— Приеду, куда денусь…
— Чего-то ты не радостный…
— А чего радоваться-то… можно подумать, на пикник едем…
— Слушай, мысль подал… как-нибудь собраться так, просто… карасиков половить, шашлычок сготовить…
Смотрю на календарь. Третье сентября. Что-то он быстренько на этот раз выкопался, я его ждал в октябре, не раньше. Да что не раньше, он век от века становится все сильнее, мы уже с парнями привыкли, что втроем еле-еле вытаскиваем его из земли, переворачиваем…
Вываливаюсь из кровати, думаю, как бы половчее заказать на завтра телепорт до Нижневартовска.
— Ты куда собрался… милый мой дедочек? – Линка прикрывается одеялами, жмурится, как кошка.
— Да… завтра с мужиками с ночевой махнем куда-нибудь…
— А чего от твоих мужиков всегда духами несет?
— А кто им запретит… выберемся на речку, и давай душиться… Чего ты про меня думаешь всякое…
— Чего ты все без меня да без меня…
— Ага, давай с нами… посмотрю я, как ты на каблуках глину месить будешь… в вечернем платье…
Нет, правда, надо нам как-нибудь собраться… и самим по себе, и с женами, Линку с парнями познакомить, семьями дружить… Только не в эту ночь, в эту ночь будет кто-то, с кем я знакомить Линку не хочу…
Через сто лет…
Как в воду глядели. И через сто, и через двести, и через триста. Время как будто пощадило нас. Как будто знало, что на нас держится…
2513 г.
Звонка, что ли, нет…
Нет, снова барабанят в дверь. Сильно. Отчаянно. Распахиваю, вот, блин, даже не посмотрел, кто, сейчас ввалятся какие-нибудь охотники за микрочипами, пиши пропало…
Вваливается мальчишка, сует мне в руки серебряный крест и еще что-то, чего ты мне суешь, я из этого стрелять не умею…
— Чего тебе?
— Я к вам от этого… от этого…
— От кого?
— Ну, от этого самого…
— У нас таких на земле десять миллиардов. А если по солнечной системе брать, то и все тридцать.
— Да нет… от этого… — мальчишка расставляет руки, показывает очень толстого человека.
— И… чего?
Что случилось, вроде бы не время, вроде бы месяц назад обряд провели, все при всем…
— Выезжайте… в Мёльбурн. Ну, не в новый, а в старый, который сейчас заброшенный стоит…
— Да что случилось-то, ты мне объяснить можешь?
— Он… этот… — снова расставляет руки, — это… просил передать…
— Да чего такое?
Мальчишка говорит. Плохо понимает, что говорит. Зато я понимаю. Хорошо понимаю. Рушится мир…
— Он… он понял, что его обманули.
2013 г.
