Панцирь (часть 7, заключительная)
на личной
***
Воин идет за хранителем по сумрачному коридору из древних плит, в свете настенных факелов на мускулах блестят крапинки пота от боевого возбуждения. Близость битвы раскаляет лицо, швыряет сердце на ребра. Коридор содрогается и гудит под глухим эхом рева: там, наверху, армия кровожадных зрителей ждет гладиаторов в яростном нетерпении, еще немного – и сами хлынут на песок арены рвать друг друга.
Воину опротивела толпа, эти сытые лоснящиеся рожи богачей и грязные звери в одеждах простолюдинов. Опостылело быть их куклой для развлечений. Чужая смерть для них потеха на один день, повод почесать языки за кружками пива. Воин устал от всего этого, устал отчаянно...
Коридор заканчивается красивой лиловой занавеской, по обе стороны стынут два стража с алебардами, в доспехи закованы наглухо, позы грозные, хозяйские. Над занавесом стройным рядом висит пара кинжалов крест-накрест, одноручный меч и топор.
Воин смотрит на блестящие очертания лезвий, вздыхает: оружие хорошее, привычное, но его время прошло. Такими простыми клинками уже не побеждают.
– Ты должен выбрать оружие, – говорит хранитель арсенала. – Но помни, время на выбор ограничено.
Отдергивает занавеску, они входят в ослепительно яркий круглый зал.
Вокруг изобилие мечей, копий, кинжалов, топоров, молотов, булав и всякого необычного, редкого оружия. Каждое наделено уникальными магическими свойствами, крепкая сталь сплетена множеством сложных прекрасных узоров, украшена россыпью разноцветных драгоценных камней, от мелких как пыль до столь огромных, что заменяют булавам бьющую часть, а мечам – клинки. И вся эта красота заряжена таким морем магии, что оно выплескивается на берега обозримой реальности, мерцает вокруг оружия цветными аурами всяческих форм. Экспонаты на великолепных подставках, словно камни в оправах колец, под каждым табличка с перечнем свойств и способом использования. Такой красотой нельзя не любоваться, все это создавалось будто не для гладиаторских боев, а для музея шедевров, чтобы вот так бродить и смотреть с широко открытыми глазами, водить сюда любимых девушек, они за этими чудесами даже не заметят, что это оружие, а не какие-то волшебные статуи...
– У тебя всего минута, – напоминает за спиной хранитель.
Воин восторгается красотой в последний раз, чувство перемешано с острой горечью: хорошего всегда понемножку. Он душит в себе пьянящую беспечную радость, жажду всего и сразу, пока она не разрослась до размеров неукротимых. Дыхание на миг задерживается, а затем с усилием вперед выходит холодный рассудок. Придется выбрать что-то одно.
Итак, для начала надо смириться, что весь арсенал за минуту не обойти, надо ограничиться тем, что в поле зрения. Далее: воин владеет многими видами оружия, но лучше всего мечами, поэтому, как бы ни влекло красотой и свойствами всякая экзотика вроде кистеней, цепей, сетей, или даже более привычное, как топоры и кинжалы, нужно выбирать только из мечей, шансы на победу однозначно выше.
Воин быстро оглядывается: в видимой зоне – двенадцать мечей, из них пять одноручных, три двуручных и четыре полуторных. Двуручные мощные и длинные, но по массе приближаются к топорам, бьют медленно, да и выматывают быстро. Одноручные легки и быстры, но полуторные длиннее, хоть и чуть тяжелее. Воин привык искать середину, потому – полуторный.
Первый полуторный меч напускает иллюзии, подчиняет волю и чувства врага. Его воин отвергает сразу, плевать, насколько тот полезен. Нет ничего ужаснее подавления воли. Гладиаторы, сражающиеся на потеху публике под страхом смерти, знают это как никто другой и даже будучи врагами не пожелают друг другу такого. Даже ради победы.
Второй меч дарует каменную кожу и поднимает на бой песчаных големов. Они довольно хрупкие, но их много, отлично подходят для отвлечения внимания, защиты, лавинной атаки, а каменная кожа почти гарантирует, что воин не будет убит и даже серьезно ранен. Меч хороший, но ориентирован в основном на защиту, на тактику осторожности, изматывания. А воину нужна победа не только над гладиатором... Есть безумная идея, и он уверен, что именно сейчас она осуществима.
Третий и четвертый мечи в принципе друг от друга не отличаются: один изрыгает пламя, другой излучает испепеляющий свет, один сливается с хозяином и превращает его в огнедышащего дракона, другой, делая то же самое, превращает владельца в огромную прекрасную птицу. Подходят оба. Но первый – нарочито грозный, агрессивный, черная сталь пронизана жилами красной магмы, вокруг клинка изгибаются языки пламени, клубится туча дыма, а крестовина изображает дракона, его мелких прихвостней: змей и ящериц со страшными мордами. А второй полон изящества и нежного света, мягких радужных красок и переливов, его эфес сплетен из драгоценных подобий ветвей, листьев, цветов, бабочек, а в сердцевине – златокудрая дева с лирой в руках и прекрасной птицей на плече.
Воин улыбается. Это лишь кажется, что воинам ближе то, что им под стать – такое же грубое, кровавое, устрашающее. Но на самом деле, воины на этом пути не от хорошей жизни, им опротивели кровь, смерть и насилие, и каждый тоскует о красоте. И в трудный час воина поднимает на битву не ярость, а красота и любовь. За нее воины сражаются и умирают.
Ладонь обхватывает рукоять прекрасного меча, ее щекочет тепло, в сердце прокрадывается трепет, воин словно услышал, как пальцы девы проскользнули по струнам лиры. Снимает меч с подставки, крутит в руке, приноравливаясь к весу и балансу, кивает хранителю арсенала, тот кивает в ответ с улыбкой.
– Уложился на десять секунд раньше.
Воин поворачивается к арочному проему в дальней части арсенала, стражи, грохоча доспехами, подходят к воину, он под их конвоем пересекает арсенал, поднимается по лестнице, мелькают цепочки факелов.
Стражи открывают ворота, в глаза врывается солнце арены, воин выходит навстречу реву кровожадных зрителей. Как обычно, сверху колышется, как пожухлая степная трава, толпа простолюдинов, ниже млеют от вина и прочих радостей толстопузые богатеи, под ногами воина струятся потоки горячего воздуха от раскаленного песка, в вышине разносится клекот грифов, кружат медленно их черные силуэты.
Из ворот, что напротив, выдвигается враг. Рога шлема очерчены солнечными линиями отражений, мускулы и доспехи блестят почти неотличимо друг от друга – одинаково гладкие и крупные, в руках огромный, как знамя армии, топор.
Под ритм зрительского гула воин пробует разозлиться, но не получается. Не хочет. Звуки вокруг приглушенные, словно воин в невидимой сфере покоя, рукоять меча как рука девушки, он будто бы гуляет с ней по волшебному заповедному лесу, слушает мелодию ее лиры...
Враг начинает бежать, размахивает топором, воин легко, как ветер, бежит навстречу, и щемящая мелодия в его голове убыстряется, меч наливается магическим светом. Топор и меч на миг встречаются и расходятся, звон и жидкие искры, участочек лезвия на топоре оплавлен. Воин и враг в ловком танце обмениваются ударами, их звон удивительно совпадает со звуками струн в голове воина, эта музыка словно ведет его, пишет каждое его движение, и хочется мчаться по ее бурлящему течению, взлетать на гребнях волн… Воин кружит, уклоняется от топора, осыпает врага порезами. Топор от встречи с мечом плавится в разных местах, с него падают капли.
Щелчок.
«Крыло» от рукояти топора отрывается, летит в воина, вращаясь, но из меча вылетает белоснежный луч, поглощает снаряд, во все стороны брызжет расплавленный металл. Второе выпущенное «крыло» постигает та же участь.
Щелчок.
Враг взмахивает рукоятью по широкой дуге, ее оболочка слетает, обнажая великолепный клинок, прямая линия сверкает на солнце.
Воин и враг кидаются навстречу друг другу, мечи скрещиваются, в следующий миг противники стоят далеко друг у друга за спиной, меч воина сияет белым светом, а враг сжимает лишь обрубок с оплавленным срезом, клинок валяется в песке, исчезает под песчаной тучей.
Развернувшись, воин выпускает еще луч, тот мгновенно пронзает врагу поясницу и упирается в гранитный край арены, прожигая в нем колодец, ошеломленный болью враг выгибается. Луч гаснет, и он валится на колени, обломок из пальцев падает, враг едва держится, толпа сходит с ума, крики тысяч глоток сливаются в один чудовищный…
Игнорируя бурю звуков, воин смотрит на эфес меча: среди его драгоценной листвы по-прежнему улыбается дева с лирой, и улыбка передается воину. По ту сторону панциря мир такой огромный, полный такого изобилия, что в нем наверняка где-то есть точно такая же: волосы светлые, кудряшками, губки нежно-розовые, носик точеный, пальцы как лучики солнца, кожа медово-молочная. Настоящая принцесса.
Воин взмахивает мечом, налитый белизной клинок вонзается ему в солнечное сплетение до самого эфеса, входит как в масло и тут же разжижается, растворяется в теле, превращая его в такое же нечто белоснежное и пластичное. Белый человеческий силуэт растет и превращается… в гигантскую сказочную птицу. Перья переливаются радугой, гладкие и плотные как чешуя исполинских доспехов, хвост похож на сложенный веер из мечей, каждым таким пером можно разрубить быка, когти как серпы, клюв из волшебной стали. Из новых глаз мир кажется более ярким и выпуклым: небо за грифовой тучей и магическим панцирем еще более насыщенное, а толпа вокруг – серая и безобразная втройне.
Птичьими глазами воин смотрит на фигурку врага, тот еще на коленях, задыхается, умирает… Воин заостряет взгляд, и тело врага вспыхивает белым, превращается в сияющий пепел, ветер его разносит и смешивает с песком.
Воин расправляет крылья, они перегораживают арену, касаются гранитных плит, на которых стынут стражи, из груди в небо клекот такой мощи, что грифы испуганно разлетаются, их черная туча превращается в черное кольцо.
Толпу рвет дикое восхищение, нет ни одного сидящего, все до единого на ногах. Топчут в экстазе, подпрыгивают, лезут друг другу на головы и плечи как тараканы, машут руками, орут до хрипоты, разбивают бутыли и чаши с винами, воют подобно оборотням, не в силах сдержать восторг. И хотят еще, еще! В котле амфитеатра бурлят жажда крови и гнев, все хотят, чтобы воин испепелил еще тысячу, нет, десять тысяч людей!
Ворота распахиваются. Стражи – наконец-то – приходят в движение: по всему периметру встают в угрожающие предупредительные позы, мол, поиграл и хватит, превращайся обратно и марш вниз, в клетку.
Крылья вздымаются, их концы соединяются высоко над головой, затем резко вниз – бьют в землю. Разносятся волны песка и грохот, каждого стража, богача и оборванца отбрасывает на метры назад, лес трибун становится ковром, а воин взлетает светлой кометой. В его горячей ауре грифы вспыхивают как сухой мох, на паникующих людей проливается тяжелый огненный град, зрители в ужасе бегут от пылающих туш, затаптывают друг друга… Воин встречается с магическим куполом, время резко растягивается… Не знает, хватит ли сил прорвать, быть может, панцирь раздавит могучее птичье тело как цыпленка, но что бы ни случилось – в тюрьму не вернется, с него хватит.
Щит надламывается сверкающими, как молнии, трещинами, звук такой, слово рвутся простыни, воина ничто не сдерживает, он взлетает высоко-высоко… Зависает под облаками, арена и трибуны сверху как драконий глаз, людишки мельче тлей, даже не верится, что вот этой мелюзге он когда-то подчинялся. Взгляд охватывает копошащуюся массу, вновь заостряется, люди вспыхивают и улетучиваются огромным облаком искр, светящийся туман медленно отплывает, рассеивается, обнажая пустые трибуны и груды доспехов.
Воин закрывает глаза, растворяется в долгожданном блаженстве. Наконец-то тишина... ни рева толпы, ни громыхания стали... только ветер поет протяжно…
Воин взлетает за облака. Обруч горизонта изобилует землями: с одной стороны хмуро подпирают небо снежные горы, с другой, как танцовщицы над султаном, извиваются потоки жаркого воздуха над пустыней, а между холодом и зноем раскидываются пышные зеленые леса, трепещущий шелк степей, синие зеркала океана...
Как прекрасно, что мир такой разный. Можно выбирать, исследовать это богатство всю жизнь, внимать и наслаждаться вечность напролет, а богатство не закончится, станет лишь полнее.
Бывшего узника переполняет сила, которая – он чувствует – не кончится никогда. Воин больше не хочет называться воином. Красота манит, и нет больше причин это желание сдерживать. Чтобы познать прекрасное изобилие, есть все, что нужно.
Крылья, сильные и вечные.
***
Ветер плавно сменяется гулом вентиляционной системы. И чьим-то дыханием: громким, шипящим, оно удивительно попадает в такт его собственного дыхания. Теплые, как одеяла, веки неохотно, но разлепляются.
На нем кислородная маска, из-за нее дыхание так странно и шипит, рядом капельница, пиликает аппарат, регистрирующий сердцебиение.
Больничная палата… Специально для него, других коек нет. Белые новенькие стены, в углу корзина с какой-то пальмой, напротив койки висит ЖК телевизор, выключен. Рядом тумбочка и стул, тоже белые, оба завалены туго набитыми пакетами, сквозь полиэтилен просвечивают фрукты, стопки одежды… Нанесли те, кто проведывал. Долго, наверное, валяется…
Окна где-то позади, из них льется мягкий свет, а слева от телевизора – широкая двустворчатая дверь с окошечками, в них то и дело проплывают головы, часто в белых и зеленых масках.
Андрей понимает, что выжил и теперь о нем заботятся, хоть и не ясно, с чего такой сервис. Но стоит задуматься дольше, коснуться реальности не мыслями, а чувствами, и становится погано, не хочется думать ни о чем, закрыть глаза, утонуть в тепле, полетать над горами, лесами, океаном...
Так Андрей и делает: закрывает глаза, дремлет, – но летать не получается. Вместо этого раз за разом одна и та же картина: полумрак, пыль, в руках монтировка, он долбит бетонную стену, в уши бьет этот болезненный ритмичный стук, заставляет всплывать в реальность… Андрей наблюдает за мелькающими в окошках головами врачей, пациентов и посетителей, это заменяет телевизор.
В один из таких просмотров мелькает голова девушки, повернутая к нему, наверное, случайно. В первом окошке ее взгляд безучастный, погруженный в себя, но из края второго окошка показываются глаза расширенные, прикованные к Андрею, голова замирает.
Ручка двери со щелчком поворачивается, дверь открывается, входит симпатичная, возрастом, как Андрей, медсестра, волосы черным каре, белоснежный медицинский халат до колен, джинсы в обтяжку, каблуки розовых туфель цокают навстречу пациенту.
– Ну как мы себя чувствуем? – спрашивает приветливо, пальчики опускаются Андрею на плечо.
Но прикосновение не ощущается, потому что в эти секунды Андрея вновь уводят в сторону видения, что совсем недавно были его единственной реальностью: кокон черноты, разруха, кровь, тошнота и жар заражения, вонь крысиной шерсти и канализации… Паршиво, хочет сказать, но кому до этого дело...
– Терпимо, – улыбается в ответ.
– Вот и прекрасно!
Девушка обходит койку, изящный белый силуэт подплывает к башне медицинских приборов, руки красиво порхают над разноцветными светодиодами, щелкают кнопочки и рычажки.
– Скоро будет еще терпимее, не волнуйтесь. Кризис миновал, на поправку пойдете быстро, организм молодой.
– Сколько я тут?
– Почти неделю. Не волнуйтесь, сейчас придет главврач, все подробненько расскажет. Отдыхайте, набирайтесь сил.
Медсестра уходит, Андрею еще хуже, сам не знает, почему. Ну, провалялся неделю, и что? Он вообще должен был завернуть ласты еще там, под землей, так не завернул же, вроде повод для радости, но что-то не радуется... Закрывает глаза, но в них опять бьет монтировка, уши закладывает удар острого металла по бетону, затем по крысе, пронзительный визг… Андрей с досадой глаза открывает.
Как свежий морской бриз, влетает главврач, пожилой, седой, но бодрячком, глаза как у филина, а улыбка будто из рекламы, халат на ходу развевается пышной мантией.
– Доброе утро, молодой человек!
Убрав пакеты, плюхается на стул.
– Не спорьте, погодка чудесная, скоро оцените, мы вас быстро на ноги... Ох, вы не представляете, как вам повезло!
– Неужели.
– Да вот ужели, – усмехается врач. – Шансы были... Микробу в кипятке выжить и то проще! Шесть дней комы, ножевое в печень, крови потеряли море, а ту, что осталась, крысы такими гадостями попортили, о-о-о... Ладно, не буду оглашать весь список, но вы сражались за жизнь как настоящий гладиатор!
Перед глазами опять монтировка, звуки ударов и крошащегося бетона, Андрей не знает, куда от наваждений спрятаться, и это вынуждает спросить о том, из-за чего ему, несмотря на спасение, так плохо, о чем узнать боится невыносимо.
– А что с Машей?..
– С вашей девушкой? – Доктор весел и невозмутим. – Отделалась легким переломом руки, уже заживает. Тоже везучая, представляете, когда здание обрушилось, она...
Но с этого момента Андрей не слушает. Новость, что Маша жива, оглушила, сознание от радости пошатывается, но как-то заставляет себя вернуться в реальный мир, слышать речь доктора. Щеки от хлынувшей из глаз влаги горячие и мокрые, но вдруг схватывает ужасная догадка: ему лгут! Пока здоровье пациента не стабилизируется, ему будут врать, что все близкие живы, отдыхают в соседних палатах, мир во всем мире и так далее… Чтобы чудом выживший вновь не рухнул в кому. Грудь сводит судорогой, в правом боку просыпается боль, новые ручейки слез уже от отчаяния, Андрей хочет потребовать правду, но все равно ведь не скажут…
– Ну, ну, голубчик, не надо так волноваться! – Доктор ладонью придерживает Андрея за плечо, другая гладит ему волосы. – Принцесса ваша – золото! От вашей койки не отходила, совсем из сил выбилась, ночует в больнице, ее отсюда и тягачом не вытащить. Скоро сама все вам расскажет… Но не сейчас. Спит в ординаторской, ей дали успокоительное, совсем извелась, бедняжка.
Под бурей эмоций Андрей почти не замечает, как врач делает укол в вену.
– Сейчас полегчает.
Эффект от укола Андрей ощущает быстро, тревога и безысходность медленно растворяются, можно хотя бы сделать попытку отвлечься.
– А ребята, что были со мной? – спрашивает Андрей.
– Их уже выписали, ничего серьезного, ссадины да царапины. Они тоже навещали, утешали вашу девушку, говорят, герой, спаситель!
– А мои вещи…
– В нашем хранилище, под ключом.
– Могу их получить?
– Ноль проблем. Правда, одежда в таком состоянии, что...
– Ее можете в мусор.
– Так и сделаем. А одежда у вас тут, новенькая. – Доктор хлопает по одному из пакетов. – Маша столько всего навезла, но я бы пока не советовал вставать, вы еще слабоваты, организму нужны силы, от домашней и магазинной еды тоже пока воздержитесь, скоро принесут кашку и теплый компот. Схожу за вещами.
Главврач выходит, Андрей смотрит на пакеты с болью: это, наверное, не Маша, а родители, или Кир с Вальком… Но лекарство муку притупляет. Немного отвлечься помогает недоумение, почему с ним обращаются так обходительно, на наши больницы не похоже… Но какая-то жестокая сила опять возвращает в подземелье, заставляет видеть черную тюрьму бетона, слышать треск и шорох… Маша… Машенька, где ты?..
Возвращается доктор.
– Собственно, при вас было только это…
Врач опускает на стул торбу, в боковом кармане сквозь сеточку заметен смартфон.
– И-и-и... хэ!.. вот это.
В руке врача монтировка, он ее взвешивает.
– Видели бы вы, как на меня с этой штукой пялились пациенты в коридоре. Думали, инновация в хирургии, вместо скальпеля. Излечивает еще до операции, одним своим видом. Но вам это вряд ли понадобится…
– Нет, оставьте, это... талисман.
– А-а, тогда конечно, святое! – кивает врач авторитетно.
Кладет монтировку рядом с торбой, достает из халата зарядник.
– Это вам пригодится точно. Взял у коллеги, не переживайте, ему не к спеху.
Пока втыкает зарядник в розетку, подсоединяет смартфон и опускает на тумбочку, Андрей пробует во все это поверить: мистика, не иначе. Такой уход бывает только в кино.
– И еще… – Доктор чешет лоб. – На улице дежурят журналисты с центральных каналов...
– Пусть подежурят еще...
– Хорошо, пока сообщать не будем. А то в первые дни кое-как вытолкали, они с микрофонами в операционную лезли, как тараканы в помойку, честное слово!
Теперь ясно, почему такая забота. Все под снайперскими прицелами камер и чуткими ушами диктофонов. Не хватало еще, чтобы едва выживший герой пожаловался толпе журналистов, что тут с ним обращаются не как с героем...
– Можно маску снять? – спрашивает Андрей.
– Думаю, можно.
Врач осторожно снимает с него маску, дышать становится труднее, грудь вздымается и опускается чаще, на лбу проступает испарина, словно воздух опять каменный, а кровь кишит прожорливыми бактериями, свежая память назойливо обкладывает подушками тьмы с безобразными узорами. Врач наблюдает на экране слегка участившийся пульс, но тот скоро приходит в норму, очередная волна видений позади, дыхание вновь ровное и неспешное.
– Отлично! – улыбается врач. – Дышать уже можете.
Отходит к двери.
– Не волнуйтесь, юноша, мы вас на ноги поставим быстро!
Врач выходит, Андрей наедине с мыслями… Доктора заботятся о нем не совсем от чистого сердца, но Андрей на своей шкуре убедился, что жизнь порой давит со всех сторон такими обстоятельствами, что винить кого бы то ни было долго не хочется.
Тем не менее, Андрей берет монтировку и кладет под одеяло. Так спокойнее: хоть одно истинно верное существо на десятки метров вокруг… Мозг невольно воскрешает звуки ее ударов, ритмичные и упорные…
Андрей включает смартфон… На дисплее Маша, несмотря ни на что, улыбчивая как солнышко, в белой блузке, светло-голубых джинсах и еловых ветвях. Андрей подносит воспоминание к губам, на дисплей перебегает теплая капля, очень нескоро Андрей находит силы сменить лик Маши на главное меню.
Во «Входящих» куча сообщений типа «Этот абонент звонил(а) Вам 100500 раз» от всех: от родителей, от Валька и Кира… даже от Ника. Интересно, откуда у него номер Андрея? Но он ведь журналист, работа такая – инфу раскапывать. Все пришли в день, когда Андрей находился под завалом.
Но от Маши – ни одного.
Медсестра в розовых туфельках приносит поднос с овсяной кашей и кружкой компота.
– Приятного аппетита, – говорит ласково, пристраивая на тумбочку. – Что-нибудь еще?
– Цианистый калий…
– Что-что?
Андрей сглатывает горячий соленый ком.
– Новую подушку, – говорит чуть громче. – Эта мокрая… скоро будет…
– Ээ… извините…
Медсестра улыбается, опускает взгляд, пытаясь этим сказать, что не совсем поняла…
– Ничего, ничего. – Андрей натягивает улыбку, тыльной стороной ладони оттирает щеку. – Меня все устраивает, спасибо.
Андрей с трудом сдержал желание на вопрос «Что-нибудь еще?» ляпнуть непристойное, чтобы девушка заехала ему каблуком в рожу и отправила в нокаут. Веревки и мыла все равно не допросится – хотя бы так…
Медсестра уходит, Андрей хочет осуществить намерение промочить подушку, но повернуться на живот нельзя, тело, а особенно правый бок, при малейшем шевелении ноет, да и весь в трубках, проводах, как в паутине. Приходится так, накрыв глаза рукой… И рука такая тяжелая, словно тот бетонный навес, сплющенный из семи многотонных этажей, а рвущие грудь судороги по звуку похожи на падающие глыбы… Проходит время, остановиться не получается, из глаз и носа хлещет и хлещет, как из моллюска, которого выловили из моря. Даже не верится, что там, под землей, он много часов был тверд как бетон.
Единственная мысль, что заставляет взять себя в руки: родители. Они сейчас страдают из-за него так же, как он из-за Маши, надо было успокоить их сразу, как получил смартфон, а он замкнулся в себе. Утирает слезы, голова вытряхивает из себя туман, пальцы невпопад, с кучей исправлений, но пишут сообщение: «Мама, папа, я очнулся, все хорошо, приезжайте! Люблю вас!»
Отправляет.
Пока печатал, дыхание и мысли более-менее сбалансировались. Решает поесть. Сначала жует и глотает кашу исключительно потому, что это отвлекает, но постепенно начинает ощущать вкус, и вскоре тарелка и кружка пустые, а темные видения становятся ожидаемыми и привычными, и каждая серия менее болезненная, чем прежняя.
Звонок от мамы.
– Андрюшенька!..
И началось.
Разговоры с родителями в таких случаях всегда одинаковы во всех семьях, в любой стране, изобилуют эмоциями и чувствами, немного смущают того, на кого это изобилие направлено, но всегда приятны. Мама и папа то и дело перехватывают друг у друга телефон, спеша сказать что-нибудь крайне важное: кушай фрукты, не будь на сквозняке, в красном пакете твои любимые книжки, мы тебя любим, очень-очень любим… Это помогает ощутить связь с внешним миром, осознать, что еще кому-то нужен и с мыслями о веревке с мыле играться нельзя. Разговор прерывается лишь минут через двадцать: Андрею удалось-таки обратить внимание отца, что тот за рулем и надо следить за дорогой, а то рискуют доехать до больницы не на своей машине, а на неотложке.
Вальку и Киру отправляет сообщения с приколами, мол, ничего серьезного, приглашает их словно не в больницу, а на мальчишник. С ними по-другому никак. Да и незачем нагружать других жалобами, никому они, кроме их обладателя, и даром не нужны. От Кира тут же сыплются ответные приколы, а Валек, которого Андрей, как обычно, застал за разгадыванием кроссворда, прислал: «Исконно русская одежда, в ней некоторые рождаются на свет. Семь букв». Андрей тихо усмехается. Комедию ломают, гады. Сами-то, наверное, строчат на бегу, только столбы лбами не сшибают.
Отбившись от града хохм, пишет Нику:
«Эксклюзив хочешь? В какой я больнице и палате, сам знаешь. Жду».
К этому времени Андрей убедил себя, что, быть может, доктор не лгал и… есть шанс… небольшой… что Маша… Андрей уже минут пять сочиняет ей сообщение, подбирает слова, но все не то. Хотел позвонить, но сразу передумал: долгих гудков, «Аппарат абонента выключен или…» – не вынесет. Но что написать после всего, что случилось? Вспоминает, как смотрел на Машу в полумраке завала, на пороге смерти, как она сияла…
«Люблю тебя, сердце мое».
Отправляет.
Заглядывает медсестра.
– К вам гости. Мужчина и женщина.
– Родители?
– Нет. Ваших родителей помню, они были часто, а эти… не знаю.
Андрей думает, что Дима и Юля, но тогда сестра сказала бы «парень и девушка».
– Не журналисты?
– Нет, говорят, ваши хорошие знакомые.
– Пусть войдут.
Андрей чувствует себя боссом, отдающим указания секретарше. Поглядим, что там за хорошие...
Входит Рита, чиновница из администрации, ей Андрей отдал документы на оформление нового жилья.
Глаза Андрея расширяются.
– Добрый день, Андрей.
– Добрый, – отвечает на автопилоте, не отрывая взгляд от Риты. Она эффектна, как и в прошлый раз, в красном деловом костюме с широким треугольным воротом, облегающей юбкой до колен, жемчужными серьгами, помадой в цвет костюма, длинными черными ресницами, а волосы как полированная черная гладь, под заколкой.
– Пришла вручить документы на квартиру, – улыбается чарующе, – надо расписаться и… новое жилье к вашим услугам.
– Да, – кивает Андрей. – Очень рад.
Все это произвело бы куда более сильное впечатление, но сейчас звуки далекие, а краски блеклые, потому что Андрей мысленно считает секунды с момента, когда отправил сообщение Маше. И чем дольше не приходит ответ, тем глуше и мрачнее вокруг… Накрывает очередной панцирь мрачных воспоминаний, но теперь такой же гнетущий, как в первые разы. Бетонный хаос, визг и зубы крыс, вид, запах и вкус крови… вновь ощущаются остро…
– Страна может вами гордится. – Рита пересекает палату, придвигает стул к койке чуть ближе, садится, алая сумочка и черная папка опускаются на колени. – Там столько прессы!
– Лучше бы не было.
– Да, лучше бы…
Ее поведение странное: вроде бы приветливое, смотреть приятно, но приветливость как у элитной проститутки, которая, не назвав цену, принимается обслуживать, а потом нагрянет «крыша» и будет выбивать баснословные деньги.
Пока Рита, что-то весело приговаривая, перебирает бумаги в папке, Андрей вспоминает, что медсестра говорила и про мужчину, эта мысль переводит его глаза к двери… и по телу волна ледяных мурашек. За дверью ходит туда-сюда громила, который принес уведомление о сносе… и который столько раз убивал Андрея во сне. Такой высокий, что в окошках видна лишь челюсть, она громко клацает жвачкой и поворачивается то вправо, то влево. Так стоят на шухере.
Заметив, что Рита больше не напевает и не приговаривает, Андрей переводит взгляд на нее, та держит папку перед собой, но ее взгляд скошен на него – совсем не дружелюбный. Лишь мгновение, Рита тут же возвращает взгляд к папке, снова улыбается, напевает, шелестит документами...
– Как вообще себя чувствуете? – спрашивает так, словно бы спросила: «Как тебе больше нравится, милый?»
– Бывало лучше.
– Не хочется обременять, но тут столько бумажек, писать придется много. Сама бы все сделала, но чужой рукой нельзя, закон с этим строго. Не волнуйтесь, я буду диктовать, показывать, где, что и куда...
Последние слова вышли таким сексуальным тоном, словно имела ввиду вовсе не документы...
Рита достает из сумочки бутылку минералки и пластиковый стаканчик.
– Вот, выпейте.
Наливает. Пока вода льется, Рита улыбчиво и раскованно говорит:
– Вода чудесная, у меня бабушка долгожительница, с Кавказа, рядом с ее горной деревней источник, там все долгожители, глоток выпьешь – и полон сил весь день, чувствуешь себя бессмертным...
Вкладывает стаканчик в руки Андрея, прикасается к ним так, будто ищет эрогенные зоны, а взгляд совсем уж не двусмысленный, мол, давай прямо тут, на больничной койке...
Андрей смотрит на стаканчик, как если бы оттуда дымилась зеленая кислота, но тревогу старается не выдавать.
– Спасибо, выпью позже, – отставляет на поднос, – буквально перед вашим приходом осушил коробку сока, уже не лезет...
Улыбка на губах Риты остается, но уголки чуть опускаются, взгляд теряет вожделенный блеск, сменяется холодом.
Она нарочито громко прочищает горло, оборачивает лицо к двери.
В окошке возникают страшные глазищи, смотрят на Риту, затем на Андрея…
Хотят раздавить…
Громила возвращается на пост, но теперь челюсти часто поворачиваются к палате, он, наверное, пытается следить за теми, кто внутри, по теням и отражениям на полу. Рита вновь смотрит на Андрея с улыбкой и лаской.
– Хорошо, начнем.
Андрей замечает, что ее левая рука ныряет в карман пиджака. То, как она выныривает, не видно из-за папки: Рита подносит ее раскрытой к Андрею.
– Вот ручка.
Правая рука вынимает из другого кармана ручку, но протягивает так, чтобы Андрею пришлось на секунду повернуться и упустить из виду папку, под которой спрятана рука левая.
Челюсти громилы не жуют, мышцы лица и шеи окаменели в ожидании… Странный запах, едва уловимый, но отчетливый, специфический, так пахнет лекарство или какая-то иная химия.
Время и пространство становятся вязкими, и в этом болоте опять проступают миражи… рваные сети арматуры, серые гнилые стены, но их так много, что вместе они – глухой и беспощадный панцирь, не пускает, не дает дышать свободно, тьма под ним такая плотная, что имеет вес и больно давит на плечи… И даже когда миражи блекнут, а перед глазами вновь Рита и протянутая ручка, чувства безысходности остается, потому что Маша не отвечает, и это молчание давит… погружает Андрея в бессмысленность… отдаляет его от мира… и пуповину, что с миром связывает, обрывает.
Андрей берет ручку, и в этот момент правая рука Риты хватает его за затылок и толкает к папке, из-за которой выныривает навстречу левая, на ладони белый платок.
Но Рита упустила из виду, что Андрей взял ручку всей кистью – как рукоять ножа. Палату разрывает женский крик, Рита падает со стулом, хватается за лицо, в кулаке Андрея обломок ручки, измазанный кровью, на щеке влажный след от платка, тот упал на одеяло. В нос бьет резкий запах, Андрей смахивает платок на пол, но уже ощущает, что мир слегка плывет, будто гравитация пошаливает. Голова встряхивается, гонит помутнение.
Дверь с грохотом распахивается, танком влетает громила, мчится на Андрея, сейчас опрокинет вместе с койкой, затопчет как бык травинку, морда свирепее, чем у кабана.
Окровавленная рука Андрея ныряет под одеяло, в следующий миг верзилу отбрасывает к стене удар монтировкой наотмашь. Инструмент лишь слегка проскользнул по черепу скругленной частью, но эффект ошеломительный: на голове гиганта бордовая вмятина, еще чуть-чуть, и убил бы.
Рука наливается тяжестью и болью, монтировка из дрожащих пальцев вываливается и падает с бумом, спину прижимает к подушке как магнитом. Организм беспощадно дал понять, что крайне ослаблен, мышцы молчат, сознание засасывает пьянящая воронка головокружения, обзор подергивается мглой и разводами.
Громила отталкивается от стены, летит на Андрея с рычанием, кулак будто астероид, разобьет голову Андрея как арбуз. Но дверь вновь распахивается, гиганта ударом в челюсть сшибает нога Ника, гора мяса отлетает к батарее, бьется об нее черепом и обмякает.
Откуда-то снизу резко вырастает Рита, ее алые когти вцепляются Андрею в горло. Элегантную леди не узнать: заколка слетела, и теперь волосы распущены и растрепаны словно у ведьмы, через все лицо блестящая борозда, кровь и помада размазаны по щекам одинаково красными безобразными пятнами, в глазах бешенство загнанной дикой кошки, воет как гарпия, похожа на брата один в один. Хватка железная, Андрей задыхается и угасает быстро, Ник и оттащить не успеет… Но Андрей не сопротивляется. Это даже лучше и безболезненнее, чем веревка и мыло, а бороться за жизнь воли нет, ведь времени прошло много, а ответного звонка или сообщения так и не было… Врач все-таки солгал…
Кто-то хватает Риту за волосы, наверное, Ник, и с невероятной силой отбрасывает к двери, Рита красным шаром выкатывается, грохоча о дверь, в коридор, сбивает врачей как кегли – и в стену, на ней отпечатывается кровь: последняя печать в карьере чиновницы.
Впервые в жизни Андрей слышит из уст Маши исконно русское имя собаки женского рода, она кричит его вслед Рите с такой яростью – позавидовал бы любой гладиатор. В легкие Андрея врывается воздух, выталкивает кашель, это отдается болью в теле, особенно в печени, но линии и звуки обретают былую четкость.
Маша брезгливо отшвыривает клочья Ритиных волос, быстро разворачивается к Андрею, длинные золотые кудри упруго подпрыгивают, от них разлетается свет. Машу не узнать: левое предплечье в бинтах, носик и щечки красные, заплаканные, под глазами круги, но в самих глазах огромные дрожащие блики, тут же стекают вниз блестящими дужками.
– Андрюшка! – Маша кидается на шею, и мир растворяется в поцелуях, слезах, шепоте, всхлипах. Этот морок, в отличие от химического, стряхнуть нет ни сил, ни, тем более, желания. Вокруг какая-то суета, крики, мельтешат набежавшие врачи, медсестры, пациенты с других палат, но Андрей не замечает. Лицо Маши, улыбка, глаза, волосы, дыхание, стук сердца… Неужели не сон?
– Я думал, ты погибла...
Маша водит пальцами по лицу Андрея, их ресницы соприкасаются…
– Когда рухнуло, я была в грузовике. Его завалило, но никто не погиб. Мне только руку придавило, даже цветы все выжили, хотя... наверное, уже завяли… Неделю не поливала…
– Надо полить, – пытается шептать Андрей как можно легче. – Без нас пропадут.
– Привезу сюда, – улыбается Маша, шмыгая носиком, – будем поливать вместе.
– Так тебя люблю, родная…
Маша тонет у него в объятиях, ее трясет плач. В это время Ник, довольный собой, похрустывает костяшками пальцев. Белобрысый великан, который на площади стерег торбы с яблоками, снимает на камеру девушку, вручившую яблоки Андрею, кажется, ее зовут Света, она живо щебечет в микрофон, мол, только что была попытка покушения на выжившего героя, куда смотрит власть, и все в таком духе.
– Спасибо. За яблоки тоже, – тихо говорит Андрей Нику. – Вы откуда здесь так быстро?
– Дык мы ж дежурили у крыльца! – сверкает зубами тот, глаза искрятся, словно одним махом взял десяток левелов.
Андрей призрачно усмехается.
– Лисяра…
– Есть такое, – кивает Ник самодовольно, выпячивая грудь. – Я ж твое письмишко получил в толпе журналюг! Прикинь, если б я у них на глазах ломанулся в больницу, они бы сразу просекли, ломанулись бы в обгон! Так что мы смотали удочки, мол, хватит с нас, все равно не очнется, а сами с черного хода... Ну даешь, парень! Лежачий – и такой зверюге черепушку вогнуть, это ж надо, а!
– Напугали Фримена хед-крабом, – говорит Андрей слабо. – Не таких вгибали.
Риту и ее братца увозят на носилках, вокруг них белыми привидениями плавают халаты врачей и медсестер, им, согласно клятве, приходится помогать всем без исключения. Вбегает главврач, Машу и Андрея тут же расцепляет, укладывает последнего на койку, из его уст звучит в меру строгая рекомендация не злоупотреблять нежностями. Затем пытается разобраться, что тут, черт возьми, произошло. Бедняга вынужден делать это без криков и матов, ведь за ним следит зоркий глаз камеры, а Света пробует выцедить из него хотя бы парочку комментариев… Чуть позже врываются заплаканная мама и взбудораженный отец, бросаются обнимать, целовать и расспрашивать, а доктор разрывается между попытками оттащить и опасением, что герой пожалуется в камеру, что ему ограничивают свободу, не дают насладиться всеобщей любовью и так далее. Кто знает, что на уме у этих героев… Заглядывают любопытные физиономии Валька и Кира, малость растерянные, в общем, начинается нервная, но в целом радостная суета.
В итоге Андрей дает интервью, короткое и скромное, но Ник и его команда довольны. Главврач во время записи присутствовал в сторонке, виртуозно маскировал нервы, но Андрей ничего плохого про местный сервис не сказал. Света прячет микрофон в сумку, а похожий на витязя великан упаковывает камеру в чехол, доктор вздыхает с облегчением и спешно гонит всех, ссылаясь на то, что больному нужен отдых, разрешает остаться только Маше. Ник и его спутники берутся самоотверженно стеречь двери палаты от коллег, массовый топот которых уже разносится по больнице, наверное, несутся как кони на скачках, наперегонки.
В середине дня приходят Дима и Юля, ребята, как выясняется, не очень-то разговорчивые, но в общении с ними уютно… как с Мирой. Без лишних сантиментов и смущающих слов, но все же настаивают на том, чтобы отблагодарить, спрашивают, что могут для Андрея сделать. В эту минуту перед его глазами против воли, но уже привычно мелькает цепочка видений: монтировка, бетон, пыль, кровь, мертвое тело девушки…
– Там, под завалом, погибла моя хорошая знакомая. Родных и близких у нее не осталось. Прошу, позаботьтесь, чтобы ее похоронили по-человечески.
К вечеру Андрей и Маша наконец-то остаются по-настоящему одни. На подоконниках покоятся горшочки с цветами Маши, до этого они теснились у ее родственников, там сейчас все их с Андреем вещи. Листья и стебли чуть сморщены от долгого пребывания в забвении, но не безнадежно, теперь земля под ними обильно пропитана водой, Андрей и Маша обязательно станут свидетелями их возвращения к жизни.
Из потрепанной торбы Андрей достает пару яблок.
– Настоящие героические яблоки, – заявляет торжественно.
Маша загорается, словно при виде любимой музыкальной группы.
– Те самые?
Андрей кивает.
– Прошли огонь, воду и трубы, и еще много чего. – Берет с тумбочки полотенце. – Вот так обычные вещи превращаются в артефакты.
Маша и Андрей, иногда посматривая друг на друга игриво, дышат на яблоки, тщательно протирают.
– За что будем есть? – спрашивает Маша.
Андрея отрезает от мира новая вспышка видений: полумрак и монтировка в руках, шорох бетона и удары глыб, запах пыли, привкус крови… девушка в бордовой луже… Но это лишь мгновение. Вокруг вновь – чистая уютная палата и Маша, в ее больших зеленых глазах подвижный, как волшебное пламя, блеск.
– За то, что живы.
Маша берет его усеянную шрамами кисть в ладошку, что нежнее шелка.
– И чтобы оставались живы как можно дольше.
Они медленно и вместе, глядя друг другу в глаза, погружают зубы в хрустящую яблочную плоть, вслушиваются в этот удивительно живой, сочный звук. Кусочки от плодов откалываются одновременно, Андрей и Маша вдумчиво жуют, и все сильнее хочется улыбаться…
Позже выясняется, что Рита, как и все, думала, что Андрей и Мира погибли, и решила втихую переписать квартиру Андрея на брата, а квартиру Миры на себя. Ведь все документы у нее, Мира без родственников, а убитые горем родители Андрея про уже не нужные единственному сыну квадратные метры быстро забыли бы… Но когда Рита и ее братец провернули аферу, выяснилось, что Андрей выжил, и Рита под жестким напором братца решилась на убийство – пока гибель еще можно списать на тяжелые раны, мол, организм боролся, боролся, но не справился. Экспертиза показала, что в минеральной воде какая-то дрянь, которая в обычной ситуации не такая уж и дрянь, но крайне ослабленного Андрея свалила бы обратно в кому, а вскоре он склеил бы ласты, и никакая экспертиза не подкопалась бы. А на случай, если не удастся напоить мирно, приготовили хлороформ.
Проходят дни, а видения не отпускают, напоминают о себе каждый час – то запахом бетонной пыли, то ударом монтировки или крысиным писком, то уродливыми стенами в облаке полумрака, а то и всем сразу. Их регулярность и частота беспокоят, Андрей обращается к главврачу, но втайне от всех, особенно от Маши, не хочет, чтобы волновалась. В тот же день Андрей проходит обследование, но энцефалограмма никаких повреждений не показывает, источник видений – чисто психологический. Андрею выписывают лекарства, проводят беседу, где разъясняют, что видения будут повторяться, но их частота и насыщенность будет зависеть, в основном, от самого Андрея. Если на них не зацикливаться, а больше думать о том, что вокруг, направить внимание на жизнь, нырнуть в нее с головой, видения постепенно станут реже и, скорее всего, исчезнут вовсе.
За время лечения Андрей – не без помощи Ника и компании – нехило так засветился в Инете: ролик с дракой у ларька, сюжет о критиканах, репортаж о выжившем герое. Поднялся шум, что страна еще не оправилась от катастрофы в Иксовске, а чиновники уже допустили точно такую же, что человек прошел через обрушение, спас двоих, а чиновники допустили то, что его сразу после спасения чуть не отправили на тот свет, лучше бы остался жить под завалом, там безопаснее, и прочие едкие комменты. Чтобы смягчить общественное недовольство, Андрея представили к награде и премии, начали готовить церемонию в здании мэрии.
Нику и его ребятам посыпались предложения о работе: видимо, после успеха на Ютубе СМИ решили, что лучше взять его под крылышко, чем он будет вот так просто отнимать у них хлеб. Ника берут в штат крупной газеты, однако не сложилось. Он ведь, помимо официальной работы, продолжил делать ролики, писать заметки и вывешивать в Сеть. Начальство сообщило, чтобы прекратил самовольничать и впредь согласовывал свои выходки с газетой, так как одни темы они освещают в нужном им ракурсе, другие не рассматривают вовсе, а его свободные, так сказать, материалы, поскольку он теперь сотрудник издания, компрометируют и само издание. И вообще – отнимают рейтинг, ведь спросом пользуются, а он в них даже ссылку на сайт газеты не дает, гад такой! В общем, Ник ушел с работы так же легко и внезапно, как пришел, а друзья поддержали аналогичным шагом, им тоже в новой среде показалось тесновато. Но к этому времени у команды Ника скопилась внушительная аудитория, что позволило организовать фонд. Мол, Ютубчане и другие граждане Инета, если вы за нас, если хотите и впредь видеть наши работы, отправьте SMS на номер такой-то с числом, какое считаете нужным, и сумма в размере этого числа с вашего счета пойдет на создание новых роликов. Десятку самых щедрых укажут в титрах, первая тройка примет участие в съемках… Ну и прочие пряники.
Через месяц после пробуждения из комы Андрей выписывается. Уничтоженные Ритой документы, благодаря ксерокопиям, которые Андрей сделал перед визитом к ней, к этому моменту восстановлены, бумажная волокита окончена. Его и Машу встречает новая квартира, за счет государства обставленная мебелью. Андрей впервые моется в новой душевой, становится жутко: тут висит зеркало в полный рост, Андрей видит себя всего, с ног до головы в шрамах от стекол и крысьих зубов, на печени уродливый шов… Это навсегда. Такое не забыть, одно лишь тело будет напоминать каждый день…
Не исключение и день награждения Андрея. Миражи посещают его и в черном джипе, что отвозит его и Машу к мэрии, и когда он в сопровождении важных персон проходит чередой галерей и лестниц, какие бывают только во дворцах. И когда под шум аплодисментов идет по ковровой дорожке сквозь огромный, как стадион, зал к трибуне. Зрители важные, разодетые, пиджаки и платья отражают вспышки фотоаппаратов, частые как в тропическую грозу, Андрей под прицелами телекамер занимает место за трибуной, из леса объективов по периметру зала выныривает голова и рука Ника, он ободряюще поднимает кулак и кивает, Андрей кивает в ответ. Слева он него губернатор и мэр, справа поддерживает за локоть Маша, делает вид, что помогает неокрепшему Андрею стоять на ногах, но на самом деле стоять Андрей может уже сам, просто ее ладошка передает успокаивающее тепло.
Он ей благодарен, хотя не так уж и волнуется – даже речь не готовил. С того дня ему, по большей части, плевать, где он и что с ним происходит, потому что… И вновь все отдаляется тьмой, какой-то адский порыв забрасывает сознание туда, где по-прежнему мрак, чернее, чем на дне океанской расщелины, где пыль обжигает глотку и раны, где каждый шаг скован толщей камня, и приходится бить, бить и бить до боли в мышцах и ушах, чтобы не сойти с ума… А когда столь же внезапно возвращается свет роскошных ламп и ждущая публика, Андрей, человек, побывавший там и вернувшийся, хочет рассказать, поделиться бесценным опытом, каково это, что чувствовал тогда и чувствует сейчас, разлепляет пересохшие губы...
Но взгляд вовремя переводится с общего плана на отдельные лица: выборочно, по очереди… Всматривается… и вдруг понимает: не нужно.
Им все равно.
Они вообще пришли не по своей воле. Кому-то приказали, подогрев обещанием повысить зарплату (или, наоборот, урезать), поприсутствовать, чтобы перед камерами зал был полный. Другие приехали порисоваться для галочки, мол, я не по саунам с бабами денежные конверты собираю, а вот, в мероприятиях принимаю живейшее участие, приехал герою посочувствовать, скорчить по погибшим скорбную гримасу, в минуте молчания постоять. А третьи и не скрывают, что им по фиг, откровенно зевают, закидывают ногу на ногу, шепчутся по мобильникам, пишут сэмээски, в ленных взглядах желание скорее рвануть на банкет. А уж те, кто по ту сторону, у телевизоров, вообще будут жевать вафли, прихлебывать чаем. Или вовсе переключат на канал с ржачным ток-шоу или сериалом...
Поэтому Андрей выключает пропитанную чувствами импровизацию и произносит на автомате речь, какую тыщу раз слышал по радио, ТВ и сетке, мол, это было нелегко, но я выдержал, на моем месте так поступил бы каждый, и все в таком духе.
Следующий день выдается печальным: приходится идти на похороны физика. Он умер, когда узнал, что его кафедру закрывают, так как она не выпускает достаточное количество толковых специалистов, вал отчислений, а оставшиеся сдают курсовые и дипломные за деньги, и кафедра выпускает лишь спецов в области блата, заточки ляс и прочего читерства. Физик проработал на кафедре почти всю жизнь и, приняв ее гибель близко к сердцу, его и погубил.
После Андрей, Маша и Ник сидят в кафе, где Андрей и Ник отметили знакомство, – поминают, а заодно пытаются развеять тоску. Но не выходит. Стекло облизывает дождь, город в пасмурной дымке. Компания пьет кофе, в такую погодку тянет только на горячее, но вот кусок в горло не лезет.
– Грустно, – вздыхает Маша.
– Когда кто-то умирает, всегда грустно, – говорит Ник, – даже если этот кто-то не очень приятный.
Андрей вспоминает последний разговор с физиком, когда обманчивые впечатления об этом человеке разбились и пришло разочарование. Но Ник прав: по сравнению со смертью прочие проблемы кажутся мелочью… И плевать на косность физика, лучше бы он жил!
После того, что случилось, даже комара прихлопнуть рука не поднимается, мир сразу начинает видеться глазенками этого комара, как на него падает громадная бетонная лапища…
Андрей упирается лбом в замок из пальцев, веки опускаются, перед внутренним взором у него на руках снова умирает Мира… Но вскоре ее, холодную, мягко вытесняет тепло, которое накрывает спину, как плед. Это Маша обняла за плечи.
– Хочу, – говорит Андрей меланхолично, – чтобы никто никогда не умирал.
– Все хотят, – вздыхает Ник. – Но что поделать, бессмертие невозможно.
– Самое обидное, что возможно. Можно сказать, лежит под носом. Только никто не пользуется почему-то.
Глаза Ника становятся как два огромных куриных яйца, он обращает их на Андрея.
– Не понял.
Андрей рассказывает то, что нарыл в Сети перед обрушением: что бессмертные организмы есть в природе, что в этой области изобилие шарлатанов, что серьезно этой проблемой занимаются мало. Пересказ невесел, но отвлекает от мыслей более тяжких.
Воцаряется молчание, Маша обнимает Андрея нежнее и крепче, а Ник уходит в красивую задумчивость, в такой художники изображают полководцев и поэтов…
И наконец, медленно, но с ощутимой ноткой азарта, присущего игрокам, которые за много ходов до финала уже просчитали победную комбинацию, произносит:
– Похоже, я знаю, о чем будет наш следующий ролик.
Андрей чуть распрямляется, и Маша вместе с ним, оба взирают на Ника пристально.
– Серьезно? – спрашивает Андрей.
Ник кивает твердо.
– Наука и медицина – это невероятно важно и нуждается в помощи. Критиканы облепили их как крысы и грызут, визжат, хают прогресс, тянут назад в дикость. Пора их, тварей, стряхнуть! И знаешь что, Андрюха, давай-ка к нам в команду! Будешь по этой части идейным вдохновителем! Ты ведь живой пример, тот, кого наука и медицина вырвали из лап смерти!
С этого дня в жизни Андрея появляется дело, в котором он чувствует себя более-менее, но на своем месте. Теперь, как и Маше, ему есть, где исчезать и откуда долгожданно возвращаться. Жизнь входит в колею, теперь она более насыщенная, красочная, полна увлекательных, а главное, полезных дел, но остается время и на прежние развлечения: игры, книжки, фильмы, посиделки с друзьями, романтические вечера с Машей… Удивительно, но времени хватает на все! И сумрачное прошлое как бы забыто, но никто не подозревает, что Андрей все еще там, под завалом, вглядывается во мрак, прислушивается к визгу крыс, дышит пылью и бьет по стене. С этим ничего не поделать, срабатывает само, двадцать пятым кадром, особенно если Андрей начинает, как раньше, затягивать времяпрепровождение в мечтах и бездействии. Когда палец бьет по клавише, когда кроссовок стучит об асфальт, когда ложечка звякает о чашку, размешивая сахар, когда Маша вскрикивает в постели от его любви, он слышит под черепом, как под бетонным панцирем, удар монтировки, словно кто-то, давно погребенный и забытый, хочет выбраться из его головы на волю. Он помнит, что в любой момент твердую прочную опору под ногами могут разорвать черные трещины, и жизнь, кажущаяся стабильной и устойчивой, в один миг может рухнуть. Бояться смысла нет, многое зависит не от Андрея, просто надо помнить. И быть готовым.
И не тратить бриллианты под названием «минуты» зря.
На подоконнике, в окружении горшочков с цветами, покоится монтировка. Для всех железяка как железяка, но для Андрея – священный артефакт: стоит к ней прикоснуться, и из недр памяти заряжает сила, она делает воспоминания о катастрофе более яркими, неприятными, но не дает скатиться обратно в беспечность. А за окном – изобилие… Изобилие всего, и Андрей рад, что живет в нем. Его не испить, но Андрей счастлив, что оно хотя бы существует, что между ним и Андреем нет панциря. И все же есть шанс… крохотный, но есть… что однажды… С этой мыслью он возвращается к работе.
Однажды Маша приходит с работы рано, за окном еще вовсю светит солнце. Ее ручки нагружены пакетами с всякими милыми сувенирами: духи, конфеты, вино и тому подобное. Андрей тут же принимается шутливо изображать Отелло, но квартира наполняется звонким щебетом, Маша рассказывает, что это от хозяина фирмы грузоперевозок, в машине которой она спаслась от завала, и Андрея тут же переполняет чувство признательности: это ему следовало бы задаривать директора изобилием подарков и благодарностей. Но все же от вопроса удержаться не может:
– Он что, влюбился?
– Может быть, но официальная причина щедрости – благодарность.
– За что? Ему же из-за нас грузовик разнесло в хламину.
– Когда эту хламину показали по всем каналам, да еще с пятью выжившими в ней и самим директором... Представь, какая реклама! Он уже подумывает повесить слоган вроде «Перевозим и спасаем!». Но это не главная новость, солнце.
– Боюсь спросить...
– Не бойся, – хитренько протягивает Маша. – Включи телевизор и узнаешь.
Андрей в комнату, перепрыгивает через диван к телевизору, голова задевает люстру, та с поскрипыванием качается, Андрей, потирая ушибленный лоб, ищет пульт. Через пару минут смотрит по центральному каналу репортаж, где миловидная журналистка рассказывает об очередной готовящейся экспедиции на МКС в составе трех космонавтов: американца, японца и русского. Далее показывают кадры пресс-конференции с той самой троицей, в одном из будущих участников полета Андрей узнает препода химии...
Пульт из рук Андрея выпадает.
– Как?!
В комнату входит Маша.
– Вот, – подмечает с живейшим интересом указательным пальцем вверх, словно ученый перед подопытной мышью. – У нашего декана была точно такая реакция.
Люстра над головой скрипит, вдобавок, в форточку влетает ветер и раскачивает ее сильнее, люстра скрипит угрожающе, но Андрей думает не об этом – хлопает ресницами, щупает голову: не унесло ли крышу? Вроде на месте… Смотрит репортаж, космонавты дают интервью. Журналист задает вопрос химику:
– Что бы вы пожелали неизвестному молодому парню, который только начинает свой путь и мечтает оказаться на вашем месте?
Тот неторопливо поворачивает взгляд, а затем и лицо к камере, смотрит прямо на Андрея.
– Внимательнее, юноша.
Андрея как током бьет, он косится вверх, тут же останавливает рукой опасное качание люстры, грозит ей пальцем.
– Слушай, Маш, у нас ведь через дорогу обувной. Давай сходим, купим мне кроссовки на липучках.
Через час они уже возвращаются из магазина, Андрей шуршит о тротуар подошвами новеньких черных кроссовок, вместо шнурков плотно прилегают и почти не замечаются язычки липучек.
– Оказывается, – продолжает Маша разговор о химике, – он готовился давно, изучал теорию, истязал себя как гладиатор!
Андрей вспоминает его невероятную силу и ловкость.
– И как к этому отнеслись в институте?
– Сложно сказать. Многие сами не понимают, как относиться. Одни говорят, круто, другие негодуют, но и то и другое получается неуклюже, словно... ну, как если бы узнали, что он инопланетянин. Это настолько чуждо, что мнения на сей счет нет.
– Обычная реакция на непохожесть. Все слишком определенные, к таким резким поворотам не готовы.
– Странно, – говорит Маша задумчиво, – что он никому не рассказывал…
– Ничего странного.
– Почему?
– Ну представь, если бы все знали. Зачем? Надо готовиться, каждый день физические и психологические нагрузки, так еще и терпеть насмешки и знать, что все за спиной крутят пальцем у виска. Чем грандиознее цель, тем меньше людей должно о ней знать. Залог успеха. Когда рассказываешь о великих планах, считай, ставишь на них крест. От тебя ведь ждут, что выполнишь, или, что чаще, ждут, когда все завалишь и опустишь руки, постоянно расспрашивают, напоминают. Чувствуешь себя должником, дело становится противным до тошноты, и, в конце концов, шлешь дело к черту. А потом терпишь насмешки и снисходительные взгляды, мол, мы же говорили, что ничего не выйдет... А промолчал бы – делал бы дело спокойно, рассудительно, не считаясь с чужим мнением. Даже если ничего не получится, о провале никто не узнает. Но когда доводишь дело до конца, мало того, что на руках готовые результаты, так еще другие, когда об этом узнают, смотрят так, будто их по головам монтировкой огрели…
– Ты так похож на нашего химика, – говорит Маша зачарованно.
– Правда?
– Ты на его лекциях, жалко, не был, но уверяю, он рассказывает именно таким тоном. Спокойным и заговорщическим. Словно за ним какая-то огромная тайна… Как у тебя. – Маша притворно вздыхает, с улыбкой косится на Андрея. – Но ты ее не откроешь, правда?
Они плавно, как лебеди, замирают на краю парка, рядом с двумя тесно растущими пышными елями. Андрей поворачивается к Маше.
– Не открою. – Обнимает за плечи, а из памяти снова летят темные призраки: пыль, стены, трещины и тьма. – В этой тайне моя сила. Но еще больше силы в другом.
– В чем?
Морок рассеивается, и Андрей вновь видит Машу: небесного цвета джинсы, белоснежная блузка, кудри золота и изумрудные глаза. В облаках густой темно-зеленой хвои и солнечном свете Маша сияет как ангел.
– В том, что люблю тебя. И об этом молчать не буду. Буду напоминать каждый день.
Сентябрь 2013 г. – Январь 2014 г.
Похожие статьи:
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Нет комментариев. Ваш будет первым!
 |
Добавить комментарий |
