Ветер шёл по-над кронами, осенний стылый сиверко, гнал сизые тучи. А уж те скоро зарядят на седьмицу моросящим дождиком. А там и первый снег не за долами...
Незванка, утомившись, присела на толстое корневище. Резвая вешняя вода из года в год подмывала деревья. Сосны отчаянно цеплялись за землю, не желая сдаваться. И от того корни их, лишённые почвы, обрастали корой, паучьими лапами впивались в лесной серозём и держали, держали живое дерево, не давали ему шагать вниз, на погибель, в болото. Палая хвоя залёживалась под корнями, сбивалась в неровный плотный ковёр, где прятались особые грибы, прозванные «ведьмиными яйцами». Были они по виду как куриные яйца, только мягкие. Созревая, выпускали длинную ножку с зелёной шляпкой. Из-под шляпки падала до земли тонкая сетчатая юбочка-понёвка. Смердел гриб тогда — не подступись! А ночью светил колдовским, зелёным с просинью огнём. К утру от огня оставалось лишь мокрое место…
Незванка откапывала изжелта-белые кругляши, шептала над ними заученные от матери слова-обереги. Отварить грибы в семи водах да заговор верный положить — нет лучшего снадобья от всех болезней на свете! Оно и кровь внутреннюю остановит, и головную боль излечит, и изношенное сердце подтолкнет...
За соснами открывалось болото. Бескрайние топи тянулись на закат, по самый край окоёма. Гиблое место, если не знать тропок! Без нужды не лезь, а пришла нужда – смотри в оба. Раньше Незванка всегда приходила сюда только с матерью, собирать целебные травы. Багульник, аир, сабельник, сушеница, — всех не перечесть.
Ныне тяжело хворала Незванкина матушка, Володислава Знахарка. Скольких спасла, не перечесть, а себе помочь не сладила. Застревало дыхание в груди, берегла больные ноги, ходила вперевалку и все чаще не дальше завалинки. Незванка всё лето бегала за грибами и травами в лес да на болото одна.
Не страшно, если с умом ходить. Даже болотницы, девки с утиными лапами вместо ступней, вовсе не так страшны, как о них впотьмах сказывают. Нечисть, а вежество понимают. Как ты к ним, так и они к тебе. Не уважишь хозяек чёрной топи, не отдаришь за ласку, нашумишь сдуру в их доме,- уволокут на дно, утопят в тине, обратят в огонёк, синеватой свечой бродящий по-над трясиной. А будешь Правду лесную по чести блюсти, мокрые девки тебе и тропу до самого дома спрямят, и вослед поклонятся морошкою да крупной клюквой...
Незванка вздохнула, поднялась с корня. Поклонилась могучему дереву, благодаря за ласку. Надо было поторапливаться. Не то схлынет из мира дневной свет, придется тогда пробираться домой впотьмах.
Сиреневые сумерки стелились белёсым туманом. Воздух выхолаживало: к утру ляжет роса, а не то даже иней. В самый раз, набегавшись по лесу, протянуть иззябшие руки к печному теплу, к горшку с горячим травяным взваром… Но Незванка стояла под стеной и боялась шевельнуться. Гость пришел к Володиславе Знахарке, середович Калина Некрасович, старейшина рода, приютившего когда-то у себя двух беглых, мать и маленькую дочку. А говорилось в родной избе о таких делах, что у Незванки спина сама собой к стене приморозилась.
— Слушай, Калине Некрасович,- задыхаясь на каждом слове, говорила Володислава, и Незванка будто видела белое, покрытое испариной лицо матери, ввалившиеся щеки, лихорадочно блестевшие глаза.- Поведать хочу, как нам под Итиль-Каганом жилось. На вече у нас сами порешили: поклониться казарам — не бесчестье. Мол, пока добром зовут, не то придут да пожгут да возьмут все без спросу. Сами пошли под казарову руку. Впустили в городец мытаря и буртасов мытаревых. А тот дань потребовал такую: по беле в год с каждого рода
— По беле?- хмыкает недоверчиво старейшина, голос у него густой и низкий, рокочет, как речной порог шумит.- По вершьей шкурке раз в год с целого рода? Князь-от русинской поболе берёт!
— Не торопись судить, торопись выслушать,- сухой кашель, тихий, задыхающийся голос.- Когань во двор-от к тебе войдёт и назовет белой – дочь твою. Сестру твою. По девушке в год с каждого рода в паскудный полон отдавать станешь. А и не стоял ты на том торге рабском, не крутили тебе руки за спину, не волокли на верёвке к хозяину купившему! Благо воинам русинским – посекли торговцев в дороге, не дали вовсе на полудень увезти, к городам казарским чёрным, где горе вровень с небом стоит. Вернулась я к роду своему… Да не сама, вишь, вернулась, с прибытком,- помолчала, собирая силы. Продолжила тяжело:- Как-от уронила Незванушка первую кровь, надумал род откупиться от мытаря казарским отродьем, не по чести откупиться, без жребия.
Володислава задохнулась, закашлялась. Собственно, далее сказывать было нечего. Не захотела мать, изведавшая ласки казарской, такой же самой судьбы для дочери! И кому судить её? Тихая, скрипучая, замешанная на давней боли тишина плыла из дома.
— То и скажи, стар<i><b>ы</i></b>й, по совести, легка ли дань в одну белу с каждого рода? Конязь русинский боле берёт?
Ответа старейшины Незванка, как ни старалась, не расслышала.
— Не бабье дело мужам советовать,- продолжала мать.- Не бабье, но совет уж дам. Конязя русинского руку держи крепко и правнукам то заповедай. Русы казар бьют и бить будут, до самого Итиля дойдут, дай только срок. А под казарами жить, то лучше сразу к болотницам в топляки проситься. Там-от, в трясине, житьё всяко повеселей, чем под когаными…
Дальше разговор пошел тихим. Утомилась мать, едва ли не шептала теперь. Незванка различила немного: «Троянова дорога», «Незванушка», «неволить не стану»…
Трояновой дорогой звались звёзды, брошенные в ночь мерцающим трактом. По ней уходили в ирий души умерших. Незванка смотрела в небо сквозь шелестящую листву нависших над домом деревьев, и звёздный свет отражался в слезах, заливавших щёки. Не заговаривала б мать о Трояновой дороге, кабы не чуяла её у себя под ногами! Кровь стыла при одной мысли о подступающей к горлу тоске. Мать была всем: защитой, опорой, единственной надёжей в окружающем враждебном мире. Уйдёт в ирий, и Незванкино небо рухнет…
С Калиной Некрасовичем пришла большуха его, матушка Збора. Хлопотала у печи, грела горячее – для знахарки хворой да дочки-добытчицы, весь день по целебному грибу лесовавшей. Добрый род сидел у истоков Белого Ручья. Не в пример прочим…
Незванка поклонилась старшим, поставила корзиночку с грибами у стены. Собралась тихонечко пройти в кут, чтобы не мешать разговорам.
— Незванушка,- окликнула мать,- веришь ли, тут честной купец бает, будто есть у меня золотое колечко, а у него – серебряная сваечка…
Обожгло испугом: не то правда о сватовстве речь зашла? Да что бы вздумалось старейшине рода девку обличия казарского, страховидного, перестарку, восемнадцатую весну увидевшую, за своего молодшего, не женатого пока ещё сына? Матушка Збора кивнула, улыбнулась. Доброй знахарке в любом роду будут рады…
— Сама что скажешь?- строго спросила Володислава.
Прытко Калинич, первый парень на деревне. И где ж знать было старейшине да матушке, сколько слёз пролито по кудрявому красавцу, сколько ночей впусте прошли, в запретных мечтаниях! И вот оно, счастье. Само в руки прыгнуло. Смуглые щёчки процвели отчаянным румянцем:
— Пойду, мати. Пойду!
— То и ладно,- приговорил Калина Некрасович, поднимаясь.- На другую седьмицу сватов зашлю!
Незванка собирала хворост и мало не пела, кланяясь сухим веткам. День стоял погожий, осенний и золотой. Вот разогнулась, примеряя на спину вязанку – не много ли, дотащит ли. Или добавить ещё? И замерла внезапно, увидев перед собой жениха своего, Прытко Калинича. Тихо ахнула: выглядел парень больным смертельно.
— Что с тобой?- Незванка потянулась к нему.- Али хворь какая напала?
Домой бежать, готовить снадобье, поить да спорить с Белой Девкою, чтобы трогать не смела…
— Отступись,- с трудом выговорил вдруг Прытко, не отводя неистового взгляда.- Отступись! Не люба ты мне.
Незванка попятилась, отчаянно замотала головой. Зашлось и зачастило сердце, рука сама к груди метнулась. Что он говорит такое? За что?
— Не люба,- угрюмо, с лютым чувством повторил Прытко.- Другой под кустом ракитовым обещался, другую за себя и возьму, а ты прочь поди.
Небо падало и горело огнём. Незванка задохнулась горем, качнулась — помстилось, земля под ногами расселась. Развернулась и бросилась бежать, не разбирая дорожки. А вслед ей неслось безжалостное:
— Поди прочь! Твоя мать казарина в степи целовала!
Незванка не помнила, куда и как долго бежала. В разум вошла на болоте. У кривого деревца корешки слезами умыла, и чудилось всё, будто другой кто рядом ровно так же плачет. А когда подняла голову, увидала всадников на конях, изникших из леса. Чужих всадников со странно знакомыми лицами. С такими же чёрными лицами, какое Незванка в водяной глади сама каждый день встречала.
Володислава Знахарка cутра не находила себе места. Тревога изводила её, не давала покоя. Доченька единственная, Незванушка… Услышала шаги, встрепенулась: пришла! Собралась с духом, вышла в двери. И сердце оборвалось, ухнуло в черноту.
Пришли к ней парни во главе с Прытко Калиничем. И по лицам хмурым, страшным, видно было: не с добром пришли.
— Слышь, ведьма старая,- глухо молвил Прытко,- отродье твоё казар к нам ведёт!
Володислава смотрела на него, не разумея сказанного. Уж больно чудовищной казалась весть. Казаре? Здесь? Да откуда?
А Прытко, плюясь словами, поведал, как Незванка обещала находникам провести их в деревню. Мол, много там девок, на каждого хватит и ещё останется…
Володислава Знахарка не дослушала, зашлась страшным булькающим смехом, перешедшим в рыдание.
— Где казаре твои, Калинич?- выдохнула она.- Намного опередил их? Али умом скорбишь? Не уразумел, к каким таким девкам повели их?
— На берёзе тебя, сволок, повесить,- с ненавистью выдохнул Прытко, и парни его не остановили.
— Вешай,- разрешила Знахарка, закрывая глаза.
— Сама сдохнешь!- передумал Прытко.
Плюнул яростно да пошёл, и парни за ним потянулись. На полдороге к лесному убежищу они услыхали, как вонзился в небо отчаянный вопль:
— Незванушка-а-а!
— Собаке собачья смерть,- сквозь зубы бросил Прытко, не замедляя шага, и опять его не одёрнули.
К вечеру стали поговаривать, кому бы на вороп сходить, посмотреть, не убрались ли казаре туда, отколь принесло их. Прытко вызвался первым.
Крался теперь знакомыми тропками, вбирал воздух и понять не мог, отчего палёным не пахнет. Чтобы казаре пришли да дворов не спалили?
Цела стояла деревня, нетронута. И следов вокруг чужих не виделось. Тогда-то и вломились в память слова Незванкиной матери: «Умом скорбишь? Не разумеешь, к каким таким девкам свели их?» Помимо деревни, девки жили ещё в одном месте.
На болоте.
Страх перед холодной злой силой, живущей в воде, взлип по спине едким потом. Как мокрые девки гостей незваных привечают, рассказывать долго не надо. Но Прытко уже знал, что не отступится. Иначе незачем называть себя мужчиной...
Володислава Знахарка не могла идти быстро. Путь к болоту вышел для неё непомерно тяжек. Но она шла, падала, поднималась, а не могла подняться – так и ползла. Прытко нагнал её уже на трясине.
Незванкина матушка сидела у топкого места, а рядом, в яркой зелёной ряске, шевелился кто-то, высоко вздымая косматую голову. Прытко вздрогнул, нашарил на груди оберег, солнечное колесо с загнутыми лучами. Плеснуло, прозвенело высоким смехом, шлёпнуло. Ряска сомкнулась над ушедшим в глубину телом. Володислава Знахарка не обернулась.
— Посестра моя трясинная так поведала,- заговорила она негромко.- Были казаре здесь, двунадесять разбойников. Незванушка слово сдержала, привела их к девкам. Те и прибрали когань нечистую на дно илистое вместе с конями. Незванушке же путь показали на Троянову дорогу. Эвон тропка её, не простыла ещё.
Ровная цепочка кроваво-алых кувшинок змеилась между кочками, подныривала под топляки, уходила к тусклой заре, заливавшей багровой хмарью уходящее солнце. Кувшинки не бывают красными, ошалело подумал Прытко. Да и цветут обычно в начале лета, а не в конце. Откуда они здесь взялись? И откуда взялась боль, сжавшая сердце?..
Володислава тяжело поднялась, оперлась на посох. И соступила с тропы. Ряска чуть прогнулась под ногой, но выдержала. Женщина побрела по алым цветам на закат, вослед дочери. И с каждым шагом стройнее становилась спина ее, легче шаг. А у небоската вроде бы ждал кто-то, протягивая навстречь тонкую руку. Вот сошлись две фигурки, обнялись… Сквозь тускнеющее небо резко и чётко проступала Троянова дорога, Незванкиной тропинкой отражаясь в болоте.
Прытко сморгнул и морок рассеялся.
Над топью вставал ночной туман, размывая мир в неяркие краски.
