Невозможный этаж

Он не мог бы точно сказать, когда и как начал выделять её из толпы, начал замечать, наконец – специально искать её глазами.
 Появлялась она, конечно, не строго по часам, но примерно одинаково, после полудня и раньше вечера. Солнце уже приопускалось за крыши ближайших домов. Свет его прозрачным туманом тёк из каждого переулка, оживляя своим тихим, загадочным золотом самые повседневные вещи, делая их как-то красивей, чем они вообще способны были быть. Серый асфальт начинал искриться, задумчивой тенью одевались окна и балконы. Даже самые обычные звуки становились как бы звонче, чуть ли не музыкальней. Странно так. Мишке Матвееву нравилась эта странность.
 Толпы, снующие взад-вперёд, уже давно ему примелькались, сотни и сотни лиц повыщербили память своими оттисками. Все они, в большинстве своём, тут же на районе и жили, каждый день одними и теми же дорогами топали на работу и с работы, и ещё, кто их знает, куда и зачем. Мишка глядел вслед им, сочинял про себя, кем бы они могли быть, куда спешат. Даже о чём и как они думают. Она была для него загадкой. Сколько обыкновенных ролей не примерял на неё Мишка, все они его не удовлетворяли. Странная девушка…
 Сам он тут же торговал дисками с фильмами, скаченными из интернета. Никогда бы не подумал, что даже и таким будет заниматься. Вовка Табанин из восьмидесятого дома чуть не насильно всучивал ему эти диски и пинками гнал на работу. Аж до боли в сердце Вовка сознавал Мишку своим единственным другом, этому другу надо было помочь, надо было его вытягивать, потому что он по всем параметрам опускался. 
 Вовка жил исключительно за счёт компьютеров. Начинал с объявлений, расклеенных на всех окрестных столбах, теперь уже регулярно пропечатывал свои услуги в одной толстенной газете типа «продам-куплю-сделаю». Целый день мотался по городу, зачастую пешком, если дороги было не больше, чем на час времени. И ковырялся в компах с реальным азартом, то ругался на них, то уговаривал, но, однако же, делал всё в самые короткие сроки, за что и драл своих заказчиков без всякого стеснения.
 Познакомился он с Мишкой года два назад, когда ещё в школе учился. Как раз тогда по винтику собрал первый свой компьютер и чуть с монитором не целовался, так был счастлив. В упоении и не слышал, как прискакал домой его старший брат, Димка, разогнал по углам мать с сестрой, попрыгал было над валяющимся с утра в отключке отцом, но под конец решил не выдумывать велосипеда и привычно вломился к Вовке.
 Вовка искренне ностальгировал по недавнему прошлому – тогда Димка попросту его колотил, брызжа слюной в лицо, теперь, возмужав, пристрастился ко всяким изыскам. За последний год и побил то его всего однажды, но как?! Ведь прознал же откуда-то про Ольку, хотя Вовка на открытой местности с ней Штирлица и его жену изображал. Пару часов Димка с корешами пиво глушил на скамейке напротив подъезда, Вовку только в гастроном гоняли. И всё вроде нормально было. А только Олька с улицы свернула, Димка тут же подскочил, выронив пачку с орешками, и так принялся Вовку дубасить, как и в детстве не расходился.
 Вот и нынче, уж лучше б он просто, по-человечески в зубы дал. Так нет же! Распахнул окно и выкинул системник с третьего этажа. Хотя бы уж монитор сбросил, если ему так приспичило…
 Вовка подорвался со стула, тут же упал обратно, ухватившись за спинку, рванулся встать, да снова свалился. Это Димку удовлетворило и он вышел. А Вовка ещё раза три пытался на ноги подняться. Наконец, сумел устоять. Очень завлекательная мысль была пойти в ванной запереться, привесить на трубу пояс от сестриного халата – он потолще… Да, это дельный вариант был. Вовка решил, что это никогда не поздно. Лучше ночью, что б все спали и только бы утром… Да, что б тихо-тихо всё, в полном спокойствии…
 Но до вечера ещё далеко. С полным сознанием совершенной бессмыслицы Вовка поплёлся-таки на улицу. Уже от порога подъезда начал наступать на маленькие осколки пластмассы и кусочки плат. Нагнулся было собрать их в ладонь, как тут ещё Мария Викторовна, Виселица, на него накинулась. Высокая такая, тощая и ужасно не складная. Какой-то сбой у неё был не то в глазах, не то в мозгах, но всю жизнь во всех Димкиных приколах она почему-то обвиняла Вовку. Вот и теперь чуть не на плечи ему прыгала и стрекотала, что он уж совсем обнаглел, что вот так из окна и убить кого-то мог, что вот-вот она таки в милицию позвонит…
 Вовка ползал на карачках, подбирая осколки, так низко опустив голову, что в ней погорячело от прихлынувшей крови. Вдруг Виселица куда-то подевалась. Вовка поднял глаза и уставился на Мишку. Ничего хорошего от такого, как этот, он не ждал. Да ну, здоровенный парень, с кулачищами в Вовкину голову, с простецким курносым лицом… Такой только пнуть может, что б уж до конца, до черты…
 Мишка сел на корточки, заглянул Вовке в ладони и довольно тихо произнёс:
  — Ведь всё равно не соберёшь. Брось. Давай ту большую фиговину возьмём, домой отнесем, там посмотришь с толком, чего отбилось.
 Впоследствии Вовка даже суеверие заработал на этот счёт. Потому что, только Мишка появился в его жизни, как всё наладилось в лучшем виде. Димку посадили. Вовка таскал ему передачки, а когда тот названивал ближе к полуночи по общаковскому мобильнику, слушал его слёзные раскаяния и чуть не любовные признания к «братику». Отца хватил инсульт с перепоя, три месяца Вовка его выхаживал, водил в туалет, брил, так что, оклемавшись, отец тоже слёзно клялся больше не пить. И не пил ведь уже полтора года, тьфу-тьфу-тьфу…Ещё Вовка зарабатывал. Блин, да он теперь больше всех зарабатывал!.. Начал снова разговаривать с матерью и главное с сестрой, с которой молчал, кажется вовсе уже лет десять. И всё это после Мишки…
 …Лоток с дисками Мишка ставил в виду собственной девятиэтажки, рядом с магазинчиком «1000 мелочей», на уложенной плитами дорожке, ведущей вглубь жилого массива т остановки. Тут же разворачивалась местная районная площадь с советским «Домом быта» посередине, который только недавно начали облагораживать в супермаркет. Там же торчали пеньками спланированные магазины и бутики. А здесь, на дороге, рассаживались с двух сторон пришельцы из ближайших пригородных деревень. Коричневые от огородов и пьянства, костлявые и скуластые, либо же раздутые и вечно потные, они обставляли себя картонными коробками с картошкой, луком, яблоками, морковкой, грушами, персиками – и у особо избранных со шматами сала и жирными безголовыми тушками куриц.
 В урочный час появлялись «пэпээсники», заранее нервные, с намертво сцеплёнными за спиной руками. Это бывало по плану, каждый раз в один и тот же день, в одно и то же время, с нечастыми форс-мажорными внеочередными набегами. Но деревенщина как-то органически не способна была этого не принять, ни покориться. Постоянно заводилось ворчание, баранье, ни к чему не ведущее, пререкание. Наконец, убирались – кто куда. Одни выжидали с час времени и снова выныривали на дорогу. Другие, успевшие распродаться, со всей энергией кидались пропивать барыши в древней, бессмертной наливайке «Берёзка».
 Мишка старался свести к минимуму общение с постовыми – ужасно глупо было тратить время на эту белиберду. Он обыкновенно, просто уходил за угол «1000 мелочей», а потом либо появлялся обратно, либо шёл домой – смотря по настроению.
 Но теперь он обязательно должен был дождаться её… Да ведь ради этого-то он уже и сам, без посторонних понуканий, торчит здесь целыми днями.
 Девушке было лет двадцать. Одета в летнее тёмно-синее платье, с широкой, в складках, юбкой и открытыми плечами. Очень белая кожа. Белизна эта как-то так выделялась на фоне всего вообще окружающего. Когда солнце касалось этой кожи, лицо и тело девушки будто бы начинали источать собственное сияние. Светлые, почти белые волосы падали ей на лицо – и не мешали ей, она никогда не прибирала их.
 Самое же странное – глаза. Мишка даже внутренне немел от этих глаз. Были они тоже очень светлыми, голубой их цвет казался не цветом, а только отблеском-отражением неба… Да, вот правильное слово – хрустальные  глаза.
 Она выступала всегда из узенького проулка, почти щели между двумя домами. Как бы удивлённо осматривалась – куда это она попала? Медленно поводила взглядом – справа налево. Потом поднимала левую руку, прикасалась мизинцем к губам. Шла вперёд. Вот, остановилась возле круглосуточного гастронома, украдкой косясь в стеклянные двери. Руки за спиной делают какое-то неясное движение, будто рвут нитку. Она сейчас же спешит прочь, бросая взгляды через плечо. Делает круг, обходя бутики и лотки с показной беззаботностью. Притаилась под деревом, высматривая кого-то, кого ей надо, поднесла ладонь ко рту – дунула на неё – и уже пропадает в проулке. 
 Поначалу Мишка безразлично наблюдал за ней. Затем стало интересно. Ведь никто-то её и не замечает! Даже и такие же, как он, сидящие на месте и чем-то торгующие – и те все своим заняты, в телефонах копаются, кроссворды терзают, выгадывают момент, как бы в туалет сбегать…  А вот же, вот же она – покружила-покружила – и обратно, откуда появилась… Задержалась там на полминуты, не двигаясь. Чуть развернулась назад.
 Глаза пылали хрустальным огнём – если б существовал такой огонь. Мишке чудилось, что он не то, что слышит, но ощущает звук этих горящих глаз. Звук этот был – плач. Самый невиданный в мире плач – нечто, будто бы на секунду прорвавшееся на волю и кошмарно пронзительное.
 Она скрылась, а обомлевший Мишка ещё долго видел её перед собой – и падал в этот образ. В короткое время, издалека и мельком, он выучил странную девушку наизусть. Затвердил каждое её движение. Как она перебирает ногами в чёрных туфельках, как наклоняет голову, как слегка морщит носик, о чём-то задумавшись. Как ветерок пошевеливает её волосы, как иногда она чуть-чуть вздрагивает одним плечом, как солнце переливается в её коже.
 Однажды она появилась не одна. Рядом, немного позади неё был огромный, широченный мужик, раза в три её старше. Лицо его будто бы было слеплено из разрозненных большущих кусков. Выпирали щёки, выпирал квадратный подбородок и такой же квадратный лоб. Мясистый нос был расплюснут по этому лицу. Седые волосы зализаны на фиолетовую лысину. Крохотные глазки проглядывали в щёлки между слепленными кусками уродливой башки. Почти не видно было этих глазок, так, вроде – пустые дырочки в мясе.
 Он стоял очень важно, выкатив пузо и свысока зыркал по сторонам. Девушка была к нему вполоборота, наклонив голову, кажется, говорила что-то. Мужик тут же поймал пустым своим взглядом какого-то прохожего и целенаправленно двинулся за ним. Вышагивал всё как-то по одной линии, ставя одну ногу перед  другой. Девушка – покорно за ним.
 …Мишка вломился домой, с треском кинул сложенный лоток в прихожей, засунул голову под кран в ванной, задохнувшись от ошпарившего его холода. Вода стекала с затылка, бежала по щекам и заливалась в ноздри.
 В дверях показалась мать, державшая в руках нож и доску с недорезанной луковицей.
  — Ты чего?
 -Ничего.
  — Да что ты делаешь?! Ты чего на коленях стоишь?! Что случилось?
  — Да ничего не случилось.
  — Ты посмотри на него… Ворвался, всё побросал – чокнутый! 
 Мишка ушёл в комнату, упал на старый свой диван, закинув руки за голову и начал тихо посвистывать. Мать была тут, как тут.
  — Опять разлёгся? Опять? Начинается?!
 Мишка качнул головой, словно перекатывая эту идею в мозгу, кивнул:
  — Наверно, начинается.
  — Ты ж боже мой… Ой, дура-ак! Да что такое?! Полгода всё нормально – на тебе! Опять! Теперь сколько пролежишь?!
  — А сколько в прошлый раз?
  — Он ещё и издевается, бессовестный! Вот горе ж! Ну откуда, откуда ты такой взялся?!
  — От вас с папашей.
 Мать плюнула, шандарахнула дверью и ушла ругаться на кухню. Мишка устроился поудобней, опустил ресницы и снова принялся посвистывать.
 Недавно ему исполнилось двадцать два. Однако и мать, и сестра, и уж тем более зять не то, что не привыкли к нему, но только всё больше и больше кидались на него, что б он «взялся за ум». И сколько не «махали рукой» и не зарекались исправить его, чуть что — сразу же заводили старую песню.
 А что с ним, дураком, поделаешь?
 Мать дострогала луковицу, утёрла слёзки в уголках глаз, села на стул, вздохнула, вытирая фартуком руки. Взяла с подоконника громоздкий старенький мобильник, поднесла его к носу и принялась набирать номер указательным пальцем. Дозвонилась к дочери.
  — Привет, мам.
  — Алло? Лен, это ты?
  — Ну а кто ж ещё? Что-то случилось или ты так просто звонишь?
  — Да… Что тут случится? А ты не знаешь, что у нас вечно случается. Дурак опять за своё принялся.
 Лена коротко вздохнула и молчала.
  — Опять – пришёл и разлёгся, кабан безрукий. И насколько теперь? Ведь два месяца тогда ни пальцем о палец!.. Когда ж это кончится, когда ж этот балбес с моей шеи слезет?..
  — Мам, ну мы тут причём? Серёжа, по-моему, уже всё, что угодно – старался, пытался – и что?
  — Ну я не знаю, Леночка, ну может как-то…  что там…
 В трубке послышалось шуршание и в ухо ударил профессионально отработанный густой голос зятя:
  — Здравствуйте, Татьяна Алексеевна.
  — Ой, здравствуй, Серёжа, а я вот чего звоню то…
  — Да я понял уже. Миша снова в ступоре, да? Ну так, Татьяна Алексеевна, вы давным-давно уже должны были к этому привыкнуть.
  — Да как же при…
  — Так ведь он всю жизнь такой. Без-дель-ник! И будет таким, никак его не исправить.
  — Ой, ну хоть ты бы попы…
  — Всё это мы проходили, Татьяна Алексеевна. Разве не так?! Устроил его на склад и, да, действительно – работал, за двух, что там, за троих, благо мышечная масса! И что? Ни с того, ни с сего – уложился на свой диван и на всё наплевал. А так не делается! Надоело ему или что – откуда мне знать? У человека никаких интересов в жизни, понимаете? Вообще никаких! Ни работа, ни семья, ни деньги – ничего ему не надо!
  — Вот и я о том! Хоть бабу себе на…
  — Татьяна Алексеевна, ну мы каким образом тут что-то должны? Вы сами подумайте, пожалуйста, подумайте! И я вас убедительно прошу, Татьяна Алексеевна, не надо звонить Лене и дёргать её проблемами с вашим сыном. Поймите, наконец, что у неё своя жизнь! Нормальная, хорошая, обычная жизнь. До свиданья, Татьяна Алексеевна!
 Женщина поморгала на умолкший телефон, положила его обратно, поворчала что-то себе под нос и принялась за картошку.
 Да, обидел тогда дурак Серёжу, очень некрасиво, неудобно вышло. Но и Серёжа тоже… мог бы и помочь…
 Муж Лены со всех сторон был правильным мужчинкой. В свои тридцать с копейками – начальник одного из складов крупнейшей местной строительной компании. А склад – такое место, что грех не воспользоваться. Тем более, стройка и жратва – вечно прибыльные отрасли. В ведении Серёжи по преимуществу были песок и щебень, которые прекрасно выходило толкать на сторону. Он самолично искал клиентов, договаривался и подвозил товар. Крайне был доволен собой.
 Года три назад, когда Татьяна Алексеевна впервые возопила о помощи, он немедленно рассыпался в уверениях по телефону, на следующий же день приехал, привёз заодно и Ленку, и моментально организовал семейный совет.
 Подняли Мишку с дивана, взяли в круг и Серёжа по-деловому, будто с бумажки, сообщил ему, что пора же свою жизнь устраивать, что, начиная с завтра, Мишка работает у него. Пока – грузчиком (ну а что ты думал? – но это нормально, отлично и ничего такого!), а там, со временем – посмотрим, посмотрим, было бы желание и от него всё зависит!
 Мишка сидел на стуле и невольно вертел головой – Серёжа, даже когда стоял на месте, умудрялся как-то безостановочно двигаться всеми частями своего тела, похожего на набитый картошкой мешок. Потом Мишка встал, так что нарождающаяся Серёжина плешь оказалась на уровне его груди, хмыкнул и пожал плечами.
 Да, полгода-таки зять пахал на нём, как на безотказном воле. Первые пару недель нахвалиться на этакого работника не мог. Ведь как цирковой силач, два мешка с цементом за раз тащит – по одному на каждое плечо. Да этак, чего там! – и третий ему сзади привесить – и не почует! В одиночку Мишка выгружал и загружал машины – и лопатой махал, чуть ли не с видимым удовольствием. Снимал футболку, встряхивал быстро отрастающими рыжеватыми патлами и принимался за дело. А в окно из офиса за ним наблюдали бухгалтерша и Серёжина секретарша и жрали собственный маникюр.
 Но вот основного, да даже и главного человеческого качества у Мишки в помине не было – коммуникабельности. Так, само по себе, и чёрт бы с ним вроде… Но у Мишки как-то всё до крайности доходило. Серёжа, как-никак, родственник, свой человек, а этот остолоп за полгода едва ли пару слов с родственником сказал. А неловкость в общении (в наш-то век!) – очень пакостная и просто-таки из себя выводящая штука! Серёжа очень раздухарился, когда Мишке, в конце концов, стрельнуло что-то в голову, и он опять залёг на своём диване. Вот так ведь и знал, с самого начала, что ничего-то путного из дурака не выйдет! И вообще, глаза уже замозолил своей безразличной рожей, своим двухметровым ростом и двумя своими словами за полгода, причём дерзкими, дерзкими словами!.. 
 …Мишка с месяц просвистел в потолок, каждодневно раза по три выслушивая мать, что она обо всём этом думает. Впрочем, иногда он вдруг пропадал на день, на два, на недельку. Появлялся то со ссаженными костяшками, то с запёкшейся кровью у носа или распухшей губой. Мать сидела на успокоительном, уверенная, что очередной загул кончится визитом участкового. Однако, ничего такого.
 Вот даже и в загул по-своему уходит, дурак чёртов! Ещё Мишка подростком был, мать до совершенной уверенности накрутила себя, что однозначно начнёт оболтус глаза заливать, как его папаша. И вот, поди ж ты, теперь уж думается, что лучше б он, как все, водку пил. Тогда б хоть понятно было, а тут!.. А, будь оно всё неладно… И вечно-то всё у него, как по щучьему велению. Даже в армию такого-то бугая не забрали – шумы у него в сердце, ты посмотри, а!
 Однажды летом Мишка проснулся утром, без единого слова достал свой старый школьный рюкзак, осмотрелся, но так ничего в него и не положил. И ушёл на три месяца. Вернулся с деньгами, выложил их перед матерью и тут же занял свою лёжку.
  — Ты где был? Откуда деньги?
  — Работал.
  — Где работал?
  — На стройке. Потом на сенокос попал… А ты чего, думаешь, украл я? – Мишка посмотрел на мать какими-то такими тихими, неожиданно умными глазами, что у той слёзы брызнули. 
  — Не знаю уже я ничего!.. Что ты за дурак такой!..
  — Какой есть. Мам… я у папаши был.
  — А… Да ты что? И что… что, не допился ещё? Ага… Ну ясно – и ему денег оставил. Молодец…
  — Он не просил…
  — Ну да конечно! Ну почему, почему ты не можешь, как нормальные люди жить?!
  — Как так?
  — Да как?! Работать… не знаю я… Хоть бы девушку себе нашёл… Ты думаешь, мне деньги с неба падают?! А жрать-то тебе каждый день давай!..
  — Так не давай, — он ухмыльнулся.
  — И смеётся! Смешно ему, ты посмотри!.. Горе ты на мою голову…
 Мишка заворочался, чуть нахмурил брови.
  — Мам… я… вещи хорошие делаю… иногда…
  — Вещи хорошие… Знаю я твои вещи! Мозгов больше ни на что не хватает! В школу ему такую курточку джинсовую купила – за последние деньги! – какой-то бродяжке отдал! Здоровый болван, вон, бороду себе отрастил, а всё как десять лет ему! Дурак!..

 …В этот раз он уже ни лотка, ни дисков с собой не брал, что б ни мешало ничего.
 А вот и она. Мишка был на углу, на обычном своём месте, и неотрывно глядел на неё. Интересно – а она его замечает? Не, глупости, с чего бы ей… Что-то не то…
 Странная девушка только-только вытиснулась из всегдашней щели между домами и тут же припала спиной к стенке. Мотнула головой, словно мошку отгоняла, и вдруг села на корточки. Мишка собственной спиной прочувствовал, как шероховатый камень прошёлся по её белой коже, оставив красноватый след на лопатках.
 Она так и сидела, наклонив голову к коленям. Мимо прорысили к гастроному два сообразивших мужика. Прошла разукрашенная девочка в коротеньких шортиках, тащившая в тонюсеньких ручках два пакета, едва не лопающихся от груза. Поскакал деловой мужичок, рукой с отставленным локтем прижимающий к лицу телефон, навстречу ему шёл подросток, ржущий в собственный мобильник. Она всё сидела.
 Давненько, ещё в школе он доучивался, шёл он как-то по улице. На парапете возле палисадника сидела женщина, уже видимо на грани пенсии. Сама не очень толстая, но с широким круглым лицом, изрытым меленькими морщинками, похожими на шрамы от осколков. У женщины были большие круглые очки, а за ними глаза какие-то до ужаса детские – из-за кошмарного перепуга. Она сидела, плотно сжав колени, подняв к груди руки с сумкой, и тихо-тихо так лепетала: «Помогите. Пожалуйста. Помогите».
 Да, действительно, очень тихо выпускала она из себя эти слова, да ещё и как-то комкала их в неопределённый всхлип. Потому, наверное, никто и не мог её толком расслышать – и не останавливался. Мишка единственный остановился за всё то время, что она сидела тут и просила. У женщины было что-то с сердцем. Надо было позвонить в «скорую». Всего-навсего. Правда, ей-богу, правда – первый же кого Мишка остановил, ни капли не раздумывая, достал мобильник, набрал. Экстренный номер – ведь бесплатно, да?
 Она сейчас очень была похожа на ту женщину. 
 Мишка почесал в затылке, притопнул ногой, всё же решился. Чем ближе подходил, тем дёрганей и короче становились шаги. Всё не верилось, что он действительно это делает. Да ну нет – остановится, свернёт, что угодно!.. Он дошёл. Опустился на одно колено перед странной девушкой.
  — Эй, тебе плохо? – он чуть коснулся её плеч, поразившись, какая она, оказывается, горячая.
 Девушка подняла голову, глаза её звенели, звенели, звенели.
  — Не могу больше, — проговорила она.
 Голос был таким… бархатным. Мишка тут же решил, что только такой голос и мог у неё быть.
  — Чего не можешь? Что с тобой случилось?
 Она вдруг вздрогнула, так что он чуть не за спину руки убрал. Посмотрела на Мишку осмысленно.
  — Ты… что? – пробормотала, во все глаза уставившись на него.
  — Да я чего… Вижу просто, может, тебе плохо стало…
  — Видишь? – у неё наморщилась переносица.
 Девушка вдруг вытянула вперёд левую руку, ладонью почти шлёпнув Мишку по носу, провела у него перед лицом.
  — А ты чего? – он усмехнулся.
 Она дёрнула головой, похожая на котёнка, впервые сведшего знакомство с ниткой.
  — Слушай, как-то мы здесь сидим не в тему. Пойдём – вон, — он поднялся и подал ей руку.
 Мишка вовсе и не ожидал, что снова удастся прикоснуться к ней – и удалось! Пальчики у неё были очень мягкие, как лепестки. Он даже перепугался, как бы не помять их. А девушка всё оторопело вглядывалась в него.
 Он довёл её до детской площадки, выстроенной впритык к колбасному магазину хозяином этого же магазина. Усадил на лавочку. Глянул по сторонам, увидал двух соседских пацанят, тягающихся на турнике.
  — Э, малые, есть чё попить?
  — Ага. На вон – «аморалка», — они порастягивали щербатые рты в улыбках, разглядывая совсем не знакомую им девчонку и гадая, откуда это Мишка-дурак такую себе надыбал.
 Мишка открутил крышку у маленькой бутылочки, протянул девушке.
  — На, возьми. Попей. Оно, когда пьёшь – легчает.
 Она взяла, сделала маленький глоточек. Тут же и полегчало – чуть в грудь ему эту бутылку не вбила, склонила голову на бок и заявила с расстановкой:
  — Спасибо. Всё. Мне пора.
 Встала, как навытяжку, армейским жестом оправилась. Тут как-то разом поникли плечи.
  — Только… я не знаю… — голос её казался таким же горячим, как и кожа.
  — Чего не знаешь?
  — …Куда… мне… А ты кто, вообще?
 Очень кстати вопрос. Мишка улыбнулся, довольный.
  — Меня Мишка зовут. А тебя как?
  — Меня? – она вдруг улыбнулась, словно он сказал ей что-то ужасно хорошее, чего она и не ожидала уж никогда услышать.
  — Ну да. Как тебя звать?
  — Нет. Нет. Всё это… всё это я зря. Глупость. Но… Откуда ты взялся?
 Она почти бегом двинулась к своему проулку. Мишка потёр лоб и под нос себе проговорил:
  — Хоть бы имя… Просто…
 Она на ходу глянула через плечо, и он аж сам присел на лавочку. Таким её лицо он ещё никогда не видал. Она улыбалась. Нервная, какая-то перепуганная, но, кажется, ею самой очень долгожданная улыбка. Глаза сверкали сотнями лучей.
  — Анна! – она почти крикнула – и боялась, и хотела этого крика – и тут же юркнула между двух домов.
 …Один, два, три дня, целая неделя – а её нет!
В воскресенье Мишка засиделся на улице до самых сумерек. Понимал прекрасно, что не будет её. И ни завтра, ни послезавтра, ни вообще. Но вот… как это принять? Ну что – забыть там или это, смириться? Как так? Он этого не может. И не хочет.
 Анна так и стояла перед глазами. Она была важнее, существеннее чего бы то ни было. Ну и как у него получится смириться? Да никак.
 Мишка разворошил волосы на затылке, поднялся с лавочки, потянулся, привстав на носках.
 Уже стемнело. Круглые фонари раздувались красноватыми шарами, будто бы висящими над землёй. Яркий блеск вывесок только усугублял темноту. Девятиэтажки покрылись обычной сетью мутных пятен зажженных окон.
 Мишка подошёл к совершенно почерневшему, узкому и какому-то кривому проходу между двух домов. Задрал голову кверху. Вот, всего один шаг – и он в черноте…
 Вдруг будто само по себе из темноты выплыло белое лицо Анны. Она часто и коротко дышала.
  — Ну чего ты здесь? Уходи.
  — Ты так хочешь?
  — Причём здесь… Не надо тебе тут быть. Ты не знаешь, куда лезешь.
  — Ты так хочешь?
 Анна с минуту смотрела на него молча, словно он был миражом, и она никак не могла увериться в его реальности.
  — …Кто ты? Ты… настоящий? Ты взаправду?
  — Как так? Что во мне такого?.. Просто…
  — Нет, не просто. Не просто! Ты же… ты… вообще не должен был меня и замечать. Понимаешь? Не понимаешь!.. Не мог видеть меня – никак! А ты видел!.. А не мог, не мог!..
  — Как не мог?
  — Да никто ведь не видит! Он же так говорит, объяснял мне… отец – объяснял… Всё полностью, все мелочи – до конца! А таких… таких, как ты… Ты… ты какая-то… ошибка в системе. Это он мне говорил, отец. Так… кто ты? А? Может… ты мне… привиделся?.. 
  — Как так привиделся? Анна, а? Вот же я. Что с тобой? И… я просто не всё… понимаю… Но я пойму. Веришь? – пойму, правда. Только не уходи. Я… Я просто боюсь, если ты уйдёшь – с тобой… чего-то будет. А я не хочу, не могу даже думать, что б с тобой что-нибудь… Прости меня, но я тебя так не могу оставить.
 Язык совсем запутался между слов.
  — Ну что ты так на меня смотришь? – Анна чуть не взмолилась, но стояла перед ним по-прежнему, хоть сто раз уже могла уйти – и от осознания этого у Мишки, будто грудь  изнутри вскрывалась.
  — Как чего? Анна… Я ник…когда не видел… такой, как ты. Больше нет таких, наверное. Какая же ты… красивая…
  — Красивая?.. – очень тихо переспросила она, потом как бы опомнилась, — Нет, ты уйдёшь. Пожалуйста. Ну, пожалуйста… Он узнает о тебе – отец – и… Да он уже знает. А как же. Конечно, знает. Уходи, ну уходи…
  — Как я уйду? Что с тобой тогда будет? Ты же… сама знаешь. Сама чувствуешь. Никак нельзя, нет.
 Анна будто задумалась, с повальной обречённостью поглядела куда-то вниз и в сторону. Бездыханным каким-то голосом еле прошептала:
  — Он мне никакой не отец.
  — Это он всё, да? Ты его боишься? Кто он такой?
  — Он? Он… любит людей. 
  — Как так?
  — Да вот… так…
 Тут судорога пробрала её с ног до головы и по белым щекам побежали переливчатые жемчужины слёз.
  — Он нелюдь. Но он… всё знает. Он очень разбирается. И люди идут. Никто не может… устоять. Идут… Уходи, пожалуйста, ну… ради меня – уходи…
  — Нет.
 Анна нырнула в темноту, словно и не было её. Мишка перепугался не на шутку и кинулся сам, очертя голову, в проулок.
 Из темноты вырисовался дом. Мишка оступился на крыльце, тупо огляделся. Вроде самый обычный дом в девять этажей, как и все здесь… Да нет, всё не так. Хотя не может этого быть. Всего один подъезд – что за небывальщина? Который это номер? Я же всю жизнь на этом районе, каждый угол знаю – а это вот откуда взялось? На этом месте – что? – должен быть семьдесят пятый дом. Но это не то. И света нигде нет. Только где-то под крышей, так что толком и не разглядеть.
 Он посмотрел на дверь и почуял, как волоски на хребте вытягиваются торчком. Таких дверей уже лет десять, если не больше, он не видал. Теперь повсюду железные, с домофоном, по крайней мере, с кодовым. А тут – допотопная, деревянная…  блин, двухстворчатая! Со стёклами ещё… Стёкла замазаны чёрным и перед ними какие-то перекладины, навроде поручней.
 Мишка пригладил бороду, снова глянул наверх. Там маячил изжёлта-белый свет. Взялся за поручни – деревянные, сухие-сухие, аж кожу дерут. Потянул на себя. Створки дверей раздвинулись с насильным, пыльным хлопком.
 Подъезд был выкрашен в бело-зелёный. Белая часть вся в желтых пятнах и широких чёрных трещинах. Зелёная – вся пооблупившаяся, в дырках и царапинах. Выше, на втором пролёте, горела лампочка.
 Мишка зашёл, оглянулся. Свет изнутри совсем не приникал наружу. За ступеньками крыльца обрушивалась непроницаемая, густая чернота. Он спешным движением прикрыл двери – лучше уж так.
 На первом этаже не оказалось квартир. Быть этого не могло. Но так оно и было. Только справа вниз уходила скособоченная лестница, наверно, в подвал. Но смотреть в ту сторону вовсе не хотелось. Мишка взбежал на второй этаж – там хоть свет горит…
 Двери в две квартиры – одна напротив другой. Ни номера, ничего. Даже ручек нет! Зато есть скважины – какие-то неестественно большие. Обе двери тоже старые, не выкрашенные, а густо вымазанные оранжевой краской, с застывшими навсегда пузырчатыми разводами и окаменевшими каплями.
 Мишка сообразил, что сопит на весь подъезд. Плечи вздыблены, кулаки не разжимаются, лоб липкий от горячей испарины. Всё, что он ни видел, всё это… неправильное. Нет таких подъездов, таких дверей, домов таких не бывает!
 И одновременно он как-то был уверен, что неправильный этот дом – настоящий и совершенно обычный. При всём при том – настоящий и обычный.
 Стр-рашно! Никогда ещё так страшно не было! А думал, что много чего повидал…
 Как-то в одном посёлке строили навороченную дачу важному дядьке. Как сумерки наступали, мужики бегали за самогонкой. Один раз на обратном пути притащили двух местных девах. Одна, как до пойла дорвалась, так сама чуть не кидалась на мужиков. А вторая всё сидела, улыбалась такой меленькой улыбочкой и ни один стакан нормально выпить не могла – тут же тошнило. Еле Мишка её увёл оттуда – один из сотоварищей до того налился, что додумался на него полезть, в том смысле, чего это он общаковскую кобылу отбил, когда все пацаны уже на взводе и в предвкушении. Пришлось сотоварища чуток приложить и уложить. Повёл девку в посёлок, что б домой себе шла, всё подгонял её: давай, давай ты, ну давай! А она шла, виляя по дороге, потом вообще встала, отошла на обочину, легла, поёрзала, задирая юбку, и всё улыбалась ему своей улыбочкой, так что зубки поблёскивали…
 И из школы ещё помнится. Был один такой, мелкий, щуплый, все его шпыняли, а он убежит, посидит где-то, сопли утрёт – и обратно. И куда остальные, туда и он, сколько его не гоняй. Как-то раз за школой у него отобрали ранец и ловко эдак закинули на сук. Заставили прыгать. Он не допрыгивал. Это разозлило – повалили, начали пинать, не довольные, что он не допрыгивает. Насилу Мишка успел. Сам-то тогда ещё малым был – сколько? – лет десять ему было. Не дошёл ещё умом, что кулаки-то не просто так, для красоты. Так он попросту свалился сверху на дурачка, свою спину чужим ногам подставил – ему-то что сделается? – ничего. А дурачок под Мишкой вдруг вывернулся, глянул на него… И тоже ведь улыбался улыбкой этой, которой страшнее ничего нет.
 Теперь Мишке чудилось, что и это, и ещё много-много чего – всё это здесь живёт. Какие-то жуткие люди сидят в прихожих на полу и долбят не моргающими глазами двери, сцепив руки на груди косым крестом и впиваясь ногтями в собственные плечи…
 Мишка вытер пот, замотал головой, будто грозил всем тем, кто пялился на него сквозь двери. Да, всё, всё – правда. Н есть же ещё она, Анна. И она тоже – правда. Он не сдастся, он не поддастся, не признает, не признает никогда эту всю мерзость, будто она одна только и существует…
 Мишка стал подниматься с одного этажа на другой. Всё такие же двери, по две, за каждой – чей-то тяжкий и сумасшедший, нечеловечески жестокий взгляд. Но он упорно считал этажи и шёл. Досчитал до девяти – и дом кончился. А всё то же самое. Двери без ручек, как и внизу.
 Ему казалось, что тут почти нет воздуха, вообще, какая-то совершенная пустота вокруг. Он зажмурил глаза, преодолевая гадливость, дотронулся до стены. Она на ощупь была словно живой, какой-то студенистой, склизкой на ощупь.
 Он вслепую пошёл вдоль стены. Боялся ещё больше, но глаз не открывал. Нашарил какой-то поворот. Куда? Не было никакого поворота, когда он был с открытыми глазами! Мишка двинулся туда, сделал ещё два шага, не выдержал и разлепил мокрые от слёз веки.
 Захламлённый коридор. Какие-то тумбочки с раззявленными дверцами, прорванные пакеты, из которых выползала наружу рыхлая, гниющая масса, бутылки, наполненные чем-то густо-жёлтым. Под ногами скрипела штукатурная крошка. В конце коридора – дверь. Причём, кажется, не квартирная, а вовсе междукомнатная. С осыпающейся побелкой, совсем без скважины, зато с большущей круглой ручкой.
 Во всяком случае, здесь был нормальный, человеческий воздух, не смотря на ужасную вонь. Лампочки нет, но всё видно… Мишка увидел напротив двери окно. За ним – самый привычный, с рождения знакомый вид. Вон рыночек, вон даже остановку видно! Вон его собственный дом!
 Дверь приотворилась и в подъезд выскочила Анна – глазищи в пол лица над прижатыми ко рту руками. Увидев её, Мишка чуть на пол не осел – живая, и он теперь рядом… Если б не думал о ней, чёрта с два поднялся бы он на этот проклятый невозможный  этаж…
  — Ты… ты что? – с громовым шёпотом накинулась на него Анна, — Ты как… как дошёл сюда?
  — За тобой.
  — За мной? За мной? Ты… ты дурачок… Ну зачем?.. Дурак! – она ударила его в грудь кулачками, — Совсем дурак!..
  — Это да. Это я знаю, — он кивнул, улыбаясь ей.
  — Ты подумай, где ты! Тебе что, не страшно?! Ты не боишься?!
  — Очень страшно было, когда поднимался.
  — Так зачем ты шёл?! Мог ещё как-то убежать…
  — А ты?
  — Что я?! Страх… страх – составная человеческой… системы. Люди должны иметь страх, как голод, как всё остальное, иначе… сбой в системе, а сбоев не должно быть. Не имеют права быть сбои…
  — Это этот, типа отец твой, тебе рассказал?
 -…Ты… ты понимаешь, что здесь делается? Это – колдовство. Слышишь?
  — Слышу.
  — …И что? Ты что… веришь в это? Люди не… не верят, потому не видят, это в системе… заложено…  А ты… ты веришь в колдовство?
 В это время дверь за спиной Анны распахнулась, будто с той стороны её пихнули ногой. В проём протолкнулся тот самый громадный мужик, которого Мишка видал с Анной. Он поглядел в подъезд, издал какой-то хрип, очевидно смешок, и произнёс:
  — Ты это… Может, пригласишь своего парня?
 Голос у него был глухой, еле слышный и раздавался как бы не из него, а откуда-то со стороны. Анна пошатнулась на месте, медленно-медленно развернулась, приблизилась, кусая ногти, и мужик пропустил её под своей рукой внутрь. Обратился к Мишке:
  — Так это, чего… зайдёшь?
  — Зайду, — он кивнул, тряхнув чубом.
 За дверью вместо квартиры был вроде всё тот же коридор. Стены от пола до потолка – в полках. А на полках… ох, да там всё было. Вся мелочь, весь хлам, присуждённый веками пылиться, никому не нужный, ни на что не годный. Только годами он скапливается и скапливается в нижних ящиках шкафов, в серых от пыли коробках на антресолях, на лоджиях, в углах между диваном и стеной. Вся подобная чепуха наложена была на полках в несколько слоёв. Большой чёрный старый утюг без провода, с полдесятка литровых стеклянных банок, наполненных гвоздями и болтами, советскими значками, разнокалиберными пуговичками. Отломанная половина уникальной игрушки «Мужик с медведём, бьющие по наковальне». Кипы желтых газет, которые, того и гляди, рассыплются в труху. Чёрная пепельница, изображающая голову чёрта, с тремя потемневшими советскими монетами. И ещё, и ещё, и ещё…
 Этот музей упирался в единственную комнату, освещённую мутной от копоти и грязи лампочкой. Изначально это, кажется, была кухня. Справа мойка с затвердевшими полосами вековечной грязи и почерневшим краном. Газовая плита, каких уже лет двадцать не выпускают, вся в рыжих пятнах от ржавчины и жира. Слева – пузатый холодильник, воняющий палёной резиной. На холодильнике плакат-календарь на девяносто второй год, с Аллой Пугачёвой, на котором ровного места не было, одни складки. Мишка был уверен, что вся эта «техника» поломалась ещё до его рождения и стоит тут исключительно так. 
 Посредине – длинный белый стол на тонких, ненадёжных ножках, весь заваленный всякой дрянью, какими-то пластмассовыми крышечками, изгрызенными пустыми стержнями от шариковых ручек, обломками, огрызками, ошмётками, перегоревшими спичками. У стены – большой раскладной диван, застеленный ковром, из тех, которые когда-то называли «персидскими».
 Мужик подвинул Мишке трёхногую табуретку, а сам с присвистом, с храпом, с кряхтением уронил себя в диван. Мишка сел, расставив ноги, осматриваясь. Всё вокруг… какое-то до ужаса знакомое, сто раз виденное. Страшное от того ещё больше, до слёз страшное – и узнаваемое…
 Анна стояла у плиты, глядя в затоптанный линолеум, и тёрла себе локти.
  — Давай, сядь, не маячь, — мужик похлопал по дивану, девушка умостилась на краю.
  — Ну так, надо познакомиться. Да, молодой человек? И как же того… имя твоё?
  — Бл… Вася, блин…
  — Как? Вася? Да ну?
  — Ну да. Как верблюда. А вас?
  — А… меня – Борис Леони…  А… А, ну ладно. Борис Леонидович, да. Вася, значит. Ну хорошо. Чаю, может, или там, кофе хочешь? Нюрка, есть у нас кофе?
  — …Е…есть…
  — Хочешь кофе?
  — Я такое не пью.
  — А что пьёшь?
  — Водку, — Мишка ухмыльнулся, задрав один край рта чуть не к уху.
  — Водку? Слышь, Нюрка? Водку… Нет, водки у нас нет. Ты, может, и куришь?
  — Да, есть такое.
  — Ну ты… подумай. Нет, тут не курят у нас. Так… Вася, да? Так, Васенька, может, перекинемся? А? В эти, в картишки. Ну, по-людски. Для того, для этих… За для того… знакомства…
 Все части лица Бориса Леонидовича так и ходили ходуном, как расшатанная, кое-как сколоченная тумбочка. Огромный рот с двумя торчащими по краям зубами (один – железный) всё пришлёпывал жирными, выпяченными губами. Подбородок дёргался, как ковш, а сиплый голос появлялся с боку, независимо от движения челюстей.
  — В картишки – самое оно, — кивнул Мишка.
  — В дурачка?
  — Конечно.
 Борис Леонидович сунул руку куда-то себе под зад, посопел и достал густо-жёлтую коробку «Атласных». Высыпал карты на свободный от чепухи кругляшок стола.
  — Так что, на интерес играем? – спросил Мишка, поглядывая на хлам, на карты, на своего собеседника и запрещая себе смотреть на Анну – не выдержит, съедет с точки, в которую себя вогнал и пиши: пропало.
  — Конечно, Васенька, конечно на интерес.
  — Вот и хорошо. Мой интерес – Анна.
 Борис Леонидович, мешавший карты, вернее мявший их в своих лапищах, что тесто, замер, зыркнул на девушку, опять на Мишку.
  — Ну… пойдёт. Тогда мой интерес – ты. Согласен?
  — Да.
  — Согласен?
  — Да, я же сказал, — Мишка тряхнул чубом, подался вперёд, положив локти на стол, так что столкнул на пол ржавый пинцет, застёжку от молнии, нитку, какой перетягивают колбасу и ещё чёрт знает, что, — Чего переспрашиваете? Сдавайте.
 Борис Леонидович начал сдавать. Как-то неподобающе собственному телосложению выгнул спину, протянул ручищи над столом и кидал карты двумя пальцами. Мишка глянул. Плоховато – большая масть. А что там козырь? – бубна. Ага, три штуки – девятка, король и туз.
  — У меня шесть, — с бабьим жеманством заявил Борис Леонидович и пошёл с двух чёрных шестёрок.
  — Моё.
  — Так что же, юноша… Вася, да? Вот, Вася… И чем ты… занимаешься?
  — В смысле?
  — Ну, работаешь – кем, где?
  — А… Нигде не работаю.
 Борис Леонидович почавкал, глядя на Мишку поверх карт, кинул ему червовую шестёрку и не утерпел – козырную послал вдобавок.
  — И не стыдно тебе? Вроде не безногий, не безрукий. А водку пьёшь, куришь…
  — Не, не стыдно.
  — А как же семья? – оскалившись обоими зубами, Борис Леонидович отбросил т себя трефовую десятку, которую Мишка тоже принял.
  — Семьи нет.
  — Да? И тебе… не грустно? Без семьи? Может, и дома у тебя нет?
  — И дома нет.
  — Да где же ты живёшь?
  — Где хочу.
  — Нет, Вася… Ведь Вася, да? Нет, так не бывает. Человеку полагается квартира, семья, жена, дети – так? Работа, зарплата, выходные, телевизор – да? А ты будто и не человек…
  — Ага, — Мишка так рьяно кивнул, что опять со стола что-то свалилось.
  — Вот как… Ну-ну… Ну ты, Вася… Ну ты и… гы-гы…  дурак!
  — Дурак.
  — Но ведь это же не хорошо! И… так не бывает. Так – не бывает. Ведь всем чего-то хочется. Обязательно! Машину, компьютер, ремонт, денег, что б тот-то или тот-то вдруг взял и умер, а? Всем хочется, постоянно, иначе – что это за жизнь! – Борис Леонидович очень увлёкся своим поучением, раздулся т эмоций, так что старая рубашка натянулась на двух его почти женских, отвисших грудях.
  — Ведь прав я, а? Васенька?
  — Нет.
  — П…почему? – он явно оскорбился, — Прав! Ведь ты… ты – и зацепиться не за что! Ну какой ты человек?! Нет, ты меня обманываешь. Да, Васенька? Обманываешь! Обязательно и ты чего-то хочешь! Ведь да? Да? Да? 
  — Хочу.
  — И-и… чего же? Скажи. Чего хочешь?
  — Чёрта с два.
— …Это… не красиво! Не воспитано – так говорить, — Борис Леонидович зашевелил носом и зубами, — Какой же ты… и небритый вон – фу!
 Он поворочался на диване, выложив пиковую семёрку, которую Мишка побил бывшей у него с самого начала десяткой. Вышли десятки, кроме козырной. Борис Леонидович наслюнявленными пальцами перетащил себе по одной недостающие карты. Ещё поворочался и окрысился на Анну:
  — Нюрка! И где, позволь узнать, ты шляешься?! Вот где?!
  — Не сметь на неё кричать! – Мишка сам от себя не ожидал, что ударит вдруг кулаком по столу, так что вся пакость подскочила с дрязгом и позвякиванием, а хилые ножки загудели по полу.
  — Ничего себе, — пробормотал Борис Леонидович, кожа натянулась на запчастях его лица в крайней, чуть не до слёз, обиде, — Вот это вы какие… Молодёжь. Не нравится вам ничего. По-человечески жить не хотите. Ну уж нет, Васенька, порядок вещей, систему – вам не переделать. Успокоитесь, угомонитесь. Потом – понравится. Забудете все эти ваши… — он потряс клешнёй возле уха.
 Карт у него осталось только три, у Мишки – целый веер, так что в обеих руках еле помещались. Корче, самый простой, обычный вариант, когда играешь старыми, засаленными картами. Сто раз такое уже было. Но что ж у него за?..
 Мишка дёрнул уголком рта, почесал пятернёй макушку и кинул козырную девятку. Борис Леонидович как бы застыл, хотя диван под ним так и пел на разные, но всё жалобно-ворчливые голоса. Протянул руку, загрёб девятку.
 Значит, выходила десятка – Мишка не помнил. Ну, теперь просто. Он заставил себя не спешить, не давать хода ярости. Не торопливо выложил четырёх дам, четырёх королей, тузы. Оставшиеся на сладкое шестёрки, смяв в кулаке, кинул прямо в рожу Борису Леонидовичу, так что одна даже прилипла к его губам, а остальные застопорились на почти горизонтальной поверхности брюха.
— Вот и всё, — Мишка подскочил с места, перевернув осточертевшую, липкую от какой-то гадости табуретку, — Я – выиграл Анну! Да?!!
 Борис Леонидович оттряхнул с брюха карты, откинулся на спинку дивана, краткими, художническими движениями-штрихами поправляя хлам на столе в порядок и гармонию, ему одному понятные.
  — Так вот… А, да, ясно. Её ты хочешь? Бывает. И что ты с ней будешь делать? У неё-то спросил ты, а? А то как-то…
  — Не её я хочу. Пускай идёт на волю, понял? Куда она хочет. 
  — А куда она хочет? Куда она может хотеть, а? Никуда она не пойдёт! – из пасти Бориса Леонидовича вылетала крупа слюны и оседала на хламе перед ним.
 Он стал хлопать по дивану и всё хрипел:
  — Вот здесь её место! С детства! Здесь мы с ней живём, здесь мы с ней спим! Так оно и есть, так оно и будет!
  — Не будет! – Мишка ухватился за край стола и поднял его на дыбы.
 С пронзительным, разбуженным визгом хлам обрушился на пол. Борис Леонидович поперхнулся в ужасе, начал выкарабкиваться из дивана. Анна вскочила, встала между ним и Мишкой, прижимая ладони к щекам, и закричала:
  — Не надо, не надо, ну пожалуйста, я прошу тебя, отпусти его, пожалуйста! Не трогай, не трогай его! Меня, меня – только не его!.. Меня убей, только отпусти его, отпусти, пожа-алуйста!
  — Уйди, Нюрка!.. Уйди с глаз!..
 Колыхающаяся туша поднялась на ноги. Тут Анна заплакала-завсхлипывала, как ребёнок. Пряди волос падали на мокрые щёки, всё тело передёргивали рыдания. Она вытянула вперёд правую руку со сведёнными большим и указательным пальцами и левой хлёстко хлопнула по ним. Борис Леонидович сейчас повалился поверх хлама, ничком, изнутри его раздался звук рвущейся простыни.
  — Вот так… — тихо проговорила Анна и повернулась к Мишке, — А теперь всё-таки уходи. Должен ещё успеть.
 Она ухватила его за рукав и потащила за собой по коридору, на ходу опрокидывая вещи с полок. Вот они и в подъезде. Анна присела на край тумбочки – ноги не держали, стала тереть пальцами под глазами.
  — Сейчас ты сможешь уйти. Выберешься на лестницу – там… будет проход… Там уже будет пусто, но всё равно – беги. Очень быстро беги… Только… осторожней…
  — Как беги? Ты чего?.. Ты чего, здесь останешься?!
  — Да… здесь. Конечно… Здесь.
  — Как так?! Ты чего?! Как так я без тебя?!!! Анна!
 -Ты… никак не поймёшь, дурачок…
 Она смотрела на него, улыбаясь сквозь слёзы. Вдруг бросилась к нему, по-детски как-то обняла, и Мишка видел, что она жмурится, как ребёнок, и улыбается, и не мог поверить, что и сам касается руками горячего мрамора её кожи – и что тело её отвечает на его прикосновения, и пылает от тарабанящей внутри нежности.
 Анна отстранилась, положила руки ему на плечи.
  — Ты не понимаешь, дурачок. Не надо тебе меня, ты не знаешь, сколько я всего наделала…  Он умер и больше не держит их. А они его любили, они его слушались, он их кормил и давал им поиграться… Сейчас они придут… Просочатся сквозь двери – и придут. Отовсюду. Ничего не поделать. Их – нельзя убить.  Не раздавить, ничего… Как их убить, раз они – не живые… Ну и пусть. А ты успеешь. Пока они… Успеешь. Беги, Мишка, — она засмеялась от собственной смелости, что вот выговорила же его имя.
  — Как так я побегу? Нет.
  — Так и надо, дурачок. Так мне и надо. Надо будет… расплатиться. Это правильно. Я же… злая, дурачок. Сколько ж я… людей… погубила… Не убила, а так… Теперь они… теперь они и придут. За мной. Он же только говорил, а делала – я. Я всё умею. Я виновата. А ты беги.
 Глухая стена – ни лестницы, ни двери, по крайней мере, пока что. Будто этот коридор на невозможном этаже давным-давно замурован и позабыт. Но проход появится, кажется, уже появляется.
 За стеной какие-то звуки. Кто-то ползёт. Кто-то упорно, попискивая, ползёт. Настойчиво начинает шевелиться мусор, захламляющий коридор.
 Мишка раскрыл, едва не разбив, окно. Там – обычные дома, обычные небо и земля… Да как туда выбраться?! Он застонал, посмотрел на Анну. Она дрожала, медленные, обречённые слёзы тихо сочились из глаз. Но когда она его касалась взглядом – хрусталь пел, тихо, спокойно, будто знал, что он вечен. Анна любовалась им и нежность без всякого труда, хоть на миг перебарывала ужас. Она точно знала, что вот уже сейчас – её не будет. Но это не важно. Она знала, что он будет. Остальное – хлам и чепуха.
 Мишка обернулся и узрел их. Похожие на головастиков, они выбирались из хлама. Тела – слизняки, а на слизняках – человеческие головы. Безвозрастные, полумладенческие личика, с жёлтыми круглыми глазёнками и широко улыбающимися ртами. Они пищали и ползли, веселясь – потому что всегда веселились. Беспечная и беззаботная жизнь: пожрали – поспали, пожрали – поспали. Теперь пора пожрать. Потом поспят. Будет ли, что ещё жрать – не их ума дело. Но… будет. Наверняка – ведь всегда же бывает.
 Мишка почесал затылок, провёл рукой по бороде. Подошёл вплотную к Анне, заслонив её от ползущих и весёлых, предвкушающих жратву. Обнял её, погладил пальцами её щёки – внутри всё зашлось от восторга. Осмелился прикоснуться губами к её губам. Её била дрожь, она жалась к нему, а горящее лицо всё было мокрое от слёз.
  — Анна… я… я это… не курю… И не пью. Это я так всё…
  — Не важно, Мишка… Ничего не важно…
  — Ты… Анна, ты – живи. Пожалуйста – живи. Слышишь? Вот, что мне… Живи.
 Тут она сообразила, чего он хочет, что он сейчас делает, попыталась вырваться, но он ей не дал, только ещё плотнее сомкнул свои огромные руки, а они уже вовсю ползли по Мишке, цеплялись как-то за его одежду.  Некоторые наловчились залезть под штанины и искренне радостный писк предшествовал аппетитному укусу. Другие, не в силах ползти выше, начали теребить зубами джинсы – и очень быстро, прямо-таки умело, рвали жёсткую ткань и жадно вгрызались в Мишкины ноги.
 Больно, ч-чёрт!.. Он отошёл от Анны, еле передвигая отяжелевшими, горящим, пожираемыми ногами. Глянул вниз, назад. Да, все – хорошо. Доковылял до окна, взобрался на подоконник, обернулся на Анну. Она сползла по стенке на пол, раскрывая рот, не в силах вздохнуть. Ей, наверное, холодно, бедненькой, на этом полу. На коленях могут даже ссадины остаться – у неё же такая кожа…
 Он хотел ей это сказать, ещё что-то. Но боль уже почти всего его заняла. А ему не хотелось, что б последним была эта боль. На самом конце он хотел думать о ней. Потому надо быстро всё делать, пока он в сознании и боль ещё не заполнила его всего.
 Они все были уже под одеждой и жрали с причмокиванием. Мишка всё же улыбнулся Анне и вышагнул с невозможного этажа.

 Небо было белёсо-серым, сырая влага – вместо воздуха, а дождь, первый осенний дождь всё никак не начинался. Расхристанное по асфальту возле семьдесят пятого дома тело Мишки Матвеева нашла дворовая собака, сбежались ещё собаки, которых участковый потом еле разогнал. Пошли по квартирам: выяснять личность, искать очевидцев. Несмотря на ранний час, в окна, из-за занавесок, много кто наблюдал, а вот открывать – никто почти и не открыл. Рань такая, спят все – а вы ходите!.. Только несколько человек, преимущественно женщины в возрасте, повыскакивали сами во двор, хотя они ничего не видели и не знали, кто это скинулся.
 Анна недолго всё это наблюдала и ушла. Её ещё почти и не замечали, но скоро будут видеть, как всех остальных. Надо будет осторожничать, всё с опаской и всё замечать – как другие себя ведут и так же самой поступать, что б не выдать…
 Но всё это – потом. Есть у неё это утро. Да, есть.
 Сбивчивыми, быстрыми шагами она выбралась на заросший травой пустырь за жилым массивом. Хрусталь в глазах дрожал, готовый вот-вот разбиться на миллион осколков, ногти впивались в ладони, так что выступила кровь. На пустыре Анна легла, свернулась в клубок, прикусила большой палец правой руки, а левой рвала траву с землёй. Но и лежать не было мочи. Поднялась, увидела, что платье всё в зелёных пятнах и тяжёлое от мокроты. И руки она порезала. Такого с ней никогда ещё не случалось.
 Она посмотрела на дома – ненавистно похожие, в девять этажей, с лестницами окон. Она знала, чего ей сейчас непомерно хочется: левой рукой провести перед глазами, а правой эдак дёрнуть, будто петлю затягиваешь…
 Она этого не сделает.
 …Зачем? Зачем он, а не я?! Ну что он знал обо мне, что такого?! И зачем я, после всего, что я натворила?!.
 Должен быть какой-то смысл. Раз я живу, должен быть какой-то смысл…
 В изорванном платье, с потёками грязи на белой коже, с царапинами на руках и ногах, невозможно красивая, красивее ещё, чем раньше – Анна отправилась в путь.

                                                                                                          
                                                                                                                              Юрий ВОРОПАЕВ.