На квадратных колёсах (часть 3)

— Понимаете… чувство такое… как будто кто-то мной управляет. Со стороны.

— Вот как… голоса в голове не слышите?

— Н-нет, не было.

— Спите как?

— Да… по-всякому. Хотя нет, нет, подождите, чаще всего заснуть не могу, ложусь, сразу обиды все свои припоминаю… кто где что сказал… понимаете, я человек такой, на обиду ответить не могу…

— Надо учиться. В браке состоите?

— Уже нет. Не сложилось как-то. Понимаете, появлялось чувство такое, что кто-то всеми моими поступками управляет… мыслями… и кто-то будто нашептывал, разведись, разведись…

— Вот как… Ну а вы обстановку сменить не пробовали?

— Ой, доктор, мне это все говорят.

— Говорят-то говорят, а вы пробовали?

— Да как-то нет.

— Ну а вот, надо было.

Понимаете, никогда раньше такого не было. А сейчас захожу в магазин, вижу хрень какую-то, сто лет мне не нужна, и что-то как будто нашептывает в душу, купи-купи-купи…

— Ну вы попробуйте съездить куда-нибудь, вот, например…

— …вёртый случай за неделю, двадцатичетырехлетняя Маргарита Алексенко покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного. В предсмертной записке она указала, что решила расстаться с жизнью, потому что не может выплатить кредит…

— …неправда.

Хатон говорит как всегда тихо, почти шепотом. Люди обычно не слышат этот шепот в повседневной суете, даже не оборачиваются. Здесь слышат. Хатон любит сюда ходить, потому что его слышат.

— Что неправда? — Иван Петрович смотрит на друга, вот блин, Иван Петрович уже Иван Петрович, солидный человек, Хатон как был Хатон, так Хатон и остался, не поймешь, то ли имя, то ли прозвище…

— Не было на ней никаких кредитов. И на остальных не было.

— Да? — Ника таращит и без того огромные глаза.

— Они почувствовали… что ими манипулирует кто-то, вот и покончили с собой…

— Да? — снова спрашивает Ника.

— Кто манипулирует? — не понимает Иван Петрович.

Хатон фыркает.

— Кому надо, тот и манипулирует… через телевизор, через Интернет, через музыку… давно уже замечаю… оружие будущего, блин…

— Ой, ты с нами и ругаться уже научился… Что, Гардис, что ли?

— И те, на кого он работает… не сам же по себе…

Хатон уходит к себе, наверх, думать, погружается в мысли, на самое дно, расправляет плавники, выпускает жабры, дышит мыслями. Как-то же они это делают, они, кто они, там, которые делают кино и музыку, как-то же…

— Да ты бы хоть пообедал, — Иван Петрович заглядывает в хатонову комнатенку, — вон, кости одни от тебя остались…

— Ага… хлебушку пойду возьму…

— Желудок загубишь… ты хоть супы какие-нибудь ешь?

Хатон не понимает. С чего это вдруг какой-то человек беспокоится за его желудок, с чего это вообще какой-то человек о нем беспокоится. Так не принято, чтобы о Хатоне беспокоились, так не бывает, Хатона не замечают, тихий голос Хатона в толпе не слышат, будто Хатона и нет. Только в музее под табличками имя Хатона, как фирменный знак.

Хатон садится перед коробкой, пытается открыть. Коробочка совсем маленькая, сейчас все коробочки пошли маленькие. А как вы хотели, техника-то крошечная, встречаются два японца, один говорит, угадай, что у меня в кулаке? Телевизор. Правильно, а сколько?

Есть, конечно, и большие коробки. Там, далеко. В темноте. Только чтобы их открыть, это же сколько денег надо, и сколько времени, лет десять над ними возиться. Время-то у Хатона есть, колесо вообще десять тысяч лет открывал, до этого все на волокушах. А вот денег…

А?

Помочь хотите?

Да у вас столько нету, там счет на миллиарды идет. Вот, например, коробища, там межзвездный корабль. Чтобы замок открыть, нужно семнадцать миллиардов. Нет, если семнадцать миллиардов к замку приложите, ничего не будет, это вы Хатону миллиарды дайте, он знает, какие отмычки купить…

— Ты бы это по мелочи открывал, миллиарды бы заработал… — кивает Иван Петрович.

— Не умею, — отмахивается Хатон, смеется сам над собой, — если ты такой умный, почему ты такой бедный, да?

— Да ну… кто ищет, тот найдет, как продать…

Хатон приободряется, редко кто ему такие слова говорит. Это маленький Хатон был, мамке говорил, а я вырасту, я весь мир переиначу, слово переиначу еще не знал, говорил — переинакаю. Мамка подзатыльники хлопала, ты-то, переинакаешь, да в тебе ума ни на грош, что из тебя вырастет вообще, наказание мое…

А тут…

Хочется во что-то верить, тем более, Иван Петрович мужик деловой, знает, как купить, как продать, может, и деньги найдутся на что-то грандиозное, в больших коробках…

— Как ты их вообще открываешь…

— Хотите посмотреть?

— Ну…

Хатон взламывает замок, открывает очередной айфон, который управляется силой мысли человека. Штука хорошая, и одновременно штука опасная, Хатон это чувствует, через такую штуку манипулировать самим человеком — раз плюнуть. Может, Гардис так и делает…

Хатон достает плитку шоколада, рвет фольгу зубами, вгрызается в дольки…

— Да чего делаешь-то, фольги наглотаешься! — Ника в дверях всплескивает руками, уходит в кухню, возвращается с чем-то горячим, дымящимся, — ешь давай…

— Да я супы не ем… как-то…

— Это не суп, вон, картошечка с мясом, что надо… на ногах уже не держишься…

Ника не договаривает, смотрит на Хатона, как-то косо, косо, выходит из комнаты, вниз, на первый этаж, даже не надевает пальто, на улицу…

— Никусь, ты чего?

Иван Петрович не понимает. Зато Хатон, кажется, все понимает, голова у него, что надо, это же какие мозги надо иметь…

— Вот так… завербовали ее…

— Кто… завербовал?

Хатон не отвечает, срывается с места, бежит за Никой, кто ее куда потащил, кому Ника приглянулась, да много кому Ника могла приглянуться… Тут же спохватывается, не за Никой, не за Никой надо бежать, в богатом доме у богатого человека черта с два Нику отобьешь, это надо к Гардису…

К Гардису…

Набирает номер….

Вспомнить бы еще, как говорить, блин, опять эта морока, с людьми говорить, именно сейчас, когда хочется убежать от людей, спрятаться там, в темноте, сидеть тихо-тихо, наедине с коробками…

— Алло.

Женский голос. Хатон не любит, когда женский голос, к женщинам вообще не подступишься, особенно сейчас, как гаркнет на улице, чё надо-то, я не поняла…

— День добрый… Гардиса я могу услышать?

— А его… нет дома.

И не поймешь по голосу, правду говорит или нет. Вот другие люди по голосу как-то понимают, а Хатон никогда.

— А… когда будет?

На что-то надеется, сам не знает, на что.

— А не знаю…

Хатон отключает связь, даже не говорит — до свидания, некогда говорить — до свидания, как это люди тратят время на разговоры…

Надо что-то делать, знать бы еще, что. Хочется все обдумать, обмозговать, только не здесь, в шумной толпе, а там, в темноте, еще никем не открытой. Там где-то стоит коробка с сердцем Хатона, её еще тоже никто не открыл, даже сам Хатон.

Хатон уходит в сумеречную зону, здесь еще слышны голоса большого города, Вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик-пик-гу-у-у-гуу-г-у-у-гуу-кьюрр-кьюрр-кьюрр-ой-ой-ой-ой-пик-пик-пик, да буду я, буду, еду, еду, и вновь с вами я, ди-джей Веник, и в эфире наша постоянная игра…

Расступается темнота, расступаются ящики, коробки, коробки, коробушечки, открытые, выпотрошенные, неоткрытые, заколоченные, темные. Кто-то пушистый вырывается из-под ног, живут тут какие-то, людей боятся…

Свет.

Впереди.

Тусклый, робкий, будто еще сам толком не понимающий, что он — свет. Так бывает, когда кто-нибудь открывает коробку, только-только открывает.

Хатон настораживается, топорщит уши, нюхает воздух, делает стойку. Кажется, за годы и годы уже развились какие-то нервы, чующие коробки, которые только что открылись или которые вот-вот можно открыть…

Хатон идет на свет, это новенькое что-то, чтобы коробка сама открылась, видно, надоело им ждать людей, засиделись люди в своем городе, не торопятся в темноту…

Хатон заглядывает в распахнутую коробку, большую, там должно быть что-то… что-то…

— Привет.

Хатон отступает. Отскакивает в темноту.

— Ну ты хоть поздоровайся, что ли… что людей-то боишься…

— Гардис?

— Он самый, очень приятно.

Гардис протягивает руку в темноту, пожимает безвольную ладонь…

— Руки у тебя холодные… Не умеешь руки пожимать? Надо же, до таких лет дожить… Давай я тебя научу… Это я рукопожатие открыл, тоже в одном ящике лежало. Жуть такая, открываю коробку, а оттуда рука, и хвать меня за руку, думаю все, счас туда и утащит. А рука ничего, руку мою сжала, отпустила. Потом снова, сжала, отпустила. Это я потом уже придумал при встрече пожимать…

Хатон хочет закрыть уши, Хатон не любит, когда говорят, говорят, говорят. Хочется прихлопнуть его коробкой и убежать, да не убежишь, так же принято, чтобы говорили, говорили, говорили, все терпят, и слушают, и ты терпи… Как мамка в детстве говорила, когда холода наступали, и лес хоть вдоль и поперек обойди, ни мышонка, ни зайчонка… Ма-амка, есть хочу, есть… И мамка по щекам нахлопает, все терпят, и ты терпи…

— А?

Кажется, Гардис о чем-то спрашивал, вспомнить бы еще, о чем…

— А сколько заработал-то?

— На чем?

— Да на всем… что ты там напридумывал.

— Да… как-то…

— Не, ну примерно? — Гардис прищуривается.

— Да… как-то… нисколько…

— Ни фига себе… может, не там продавал? Холодильники там эскимосам, солярии папуасам?

— Да… ничего не продавал…

— Ни фига себе… ну я тебя научу…

Хатон вспоминает.

— Ника… Нику верни.

— Тю, парень, у тебя Ник таких будет…

Хатон оглядывает ящики под ногами, безошибочно чувствует тот, который          уже можно открыть, цивилизация уже доросла до того, чтобы его открыть. Открывает, вытаскивает из коробки неважно что, всякую вещь можно использовать как оружие.

Направляет на Гардиса. Краем глаза смотрит, какая-то хрень из большого Адронного Коллайдера, ну тем лучше, сразу его антиматерией какой-нибудь вдарить…

— Нику… верни.

— Вот мы какие, а я-то хотел по-мирному тебе Нику отдать, теперь не отдам.

И опять Хатон не понимает, правду говорит или врет, вот всегда так, все понимают, Хатон нет. Гардис пинает ящик под ногами, вытаскивает еще что-то, перед чем антиматерия Хатона — детская игрушка.

Что-то…

Название еще не придумали. В коробке к открытию названия не прилагаются, инструкций и тех нет, кто додумался, как открыть, тот додумается, как пользоваться. Только оберточная бумага, чтоб не побили, и пакетик с абсорбентом, донт ит…

Хатон затравленно оглядывает коробки, черт, все открывать, мучиться месяцами, быть не может, чтобы под ногами ничего не валялась… Если кто скажет, что это редкая удача, чтобы открытие под ногами валялось, вы не верьте, их много валяется, просто замечать надо…

Как назло, ничего.

Хатон бежит в темноту, спотыкается о коробку, она открывается сама, опять что-то малопонятное, электромагнитное, адронно-коллайдерное…

— Вот мы какие… — Гардис с гаденькой улыбочкой открывает ящик. Ящик, который открывать нельзя. Да-да, те самые, которые с пометкой череп и скрещенные кости…

Сжимается сердце.

У Хатона всегда сжимается сердце, когда кто-то открывает нехороший ящик. Это мы с вами нехорошие ящики не чувствуем, а он чувствует. Нехороший ящик — это порох, это пожар, это солдаты, обожженные ипритом и дети в Хиросиме, с которых клочьями сошла кожа.

Хатон замирает.

— Не… не…

Надо сказать — не смей этого делать, не надо, как там люди говорят в таких случаях…

Коробка распахивается.

Что-то происходит, Гардис с хрипом запрокидывает голову, падает ничком.

Ящик захлопывается. Хищно, жадно. Хатон зачем-то подбегает к ящику, пытается открыть, не может, это Гардис знал, как открыть, Хатон не знает, у Гардиса и чертежи были, и бессонные ночи, и пробы, и ошибки…

Хатон спохватывается, прижимает пальцы к шее Гардиса, слушает, нечего слушать… Что-то делают в таких случаях, вспомнить бы еще, что…

Парень, изобретший первое колесо, был дурак.

Вот тот, который изобрел три остальных, — гений.

Сид Кайзер

Свет.

Вдалеке.

Робкий свет, непонятный свет, поди-разбери, что там. Вроде бы город, больше нечему светиться, только в той стороне не должно быть города. Хатон уже не помнит, в какой стороне город. Первый раз с ним такое, всегда шел в темноту, на тридцать три раза выверял маршрут, чтобы вернуться назад. А здесь нате вам, заплутал, завертелся, забегался от Гардиса, вот и ищи теперь город…

Вроде бы город. Если это тот город, если в кромешной темноте только один город, а то кто его знает, если долго-долго идти, спотыкаясь о коробки, можно набрести на какой-то другой город, где открыли что-то такое, чего нет у нас, зато не знают, что такое огонь и ножницы.

Вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик-пик-гу-у-у-гуу-г-у-у-гуу-кьюрр-кьюрр-кьюрр-ой-ой-ой-ой-пик-пик-пик.

Прыгает сердце.

Город. Родной. Город, который когда-то начинался с маленького костра, с маленького островка света, вокруг которого сидели первые люди, еще толком не осознавшие себя людьми. Хатон входит в город, теперь главное найти Нику, куда она ушла, в какой большой дом с большими людьми. Больших домов в большом городе много, и больших людей…

Ника.

Вот она.

В двух шагах, идет по руку с каким-то господином, почему с господином, или по-прежнему одурманена чем-то из наушников и с экранов…

— Ника!

Ника оторопело смотрит на Хатона, почему он здесь, как некстати, почему…

— Ника?

— Проходи дальше…

Хатон не понимает. За что. Нужно время, чтобы обдумать, чтобы понять, хочется уйти от людей в темноту, откуда только что вышел. Или… или, хотя бы, вернуться домой.

Хатон поднимается по лестнице большого дома, у Ивана Петровича гости, это плохо, когда у Ивана Петровича гости, сейчас начнется, да ты посиди с нами, Хатоша, да выпей с нами, и поди-докажи, что не пьешь, Хатон, где работаете, женаты, не женаты, почему, а я вот в вашем возрасте…А у меня дочка есть на выданье, два высших, три низших…

Хатон входит в зал, как бы прошмыгнуть незаметно, у Хатона это хорошо получается, быть незаметным, темнота за городом только таких и любит…

Хатон слышит.

Не понимает.

— Ну как доходил? — Иван Петрович разводит руками, — знаете, бывает, и так вокруг коробки этой бьешься, и эдак, уже и скажешь себе — не открывается. Уже и правда в теорию неоткрытия поверишь…

— Во что, простите?

— Не слышали? Теория такая, что есть коробки, которые не открываются. Вообще. Никогда. Не коробки, а… обманки такие.

— Бывают… — робко говорит кто-то в толпе.

— Чушь собачья! — Иван Петрович хлопает ладонью по столу, — все коробки можно открыть… вот я так же, как вы, разочаруюсь, думаю, не откроется… потом раз! — озарение, и бежишь уже к коробке этой, верите, нет, однажды так от любовницы сбежал… и раз, отмычкой подоткнешь, и на тебе, открылась!

Аплодисменты. Кто-то восторженно визжит, это люди сейчас любят — восторженно визжать.

Хатон заходит в зал, чувствует себя не в своей тарелке, не должен он появляться здесь, не должен. Не любит Хатон, когда смотрят на него сотни глаз, не любит…

— Сюда нельзя, — матерый охранник перегораживает дорогу.

— Пропустите, пропустите, ассистент мой, помощничек…

Хатон не понимает. В который раз — не понимает. Тут бы время, чтобы уйти далеко-далеко, обмозговать, обдумать, только никто не даст этого времени, это вам не экзамен, беру дополнительное время, оценка на балл ниже…

— Хатоша… туповат, конечно, ну ничего, я его за годы натаскал малость…

Хатон не понимает.

— Но…

Иван Петрович делает Хатону знаки. Вот это последнее дело, Хатон не понимает, когда ему делают знаки, вот это дохлый номер, делать Хатону знаки, чёрт его пойми, что там люди хотят сказать этими знаками… Уже вроде бы сколько учебников смотрел, невербальное общение, все такое, только в учебниках все понятно, а здесь, среди людей…

Кто-то объявляет перерыв, люди идут в буфет, ой, а я там такие тарталеточки видела, с икоркой… Иван Петрович уводит Хатона в подсобки, Хатон дает себя увести, может там, в подсобках все станет яснее…

— Ну вот, друг сердечный, открой-ка мне, — Иван Петрович пододвигает коробку, какую-то запутанную, не изученную еще никем, — надо же их чем-то удивить…

Хатон мотает головой.

— Нет.

— Ты чего?

— Нет… Это вам над ней лет пять биться, там, может, и откроете…

— Хатош, ты не понял, мне сейчас надо, ты как с друзьями-то поступаешь?

Хатон не понимает. Иван Петрович хлопает дверью, уходит, Хатон остается наедине с собой, наконец-то — наедине с собой. Теперь можно обдумать, что случилось, теперь…

Входят двое в форме, это всегда плохо, когда входят в форме, значит, Хатон что-то натворил, что-то не то, подумаешь, взорвал, подумаешь, пожар, подумаешь, спутник запустил неудачно, тот упал, людям почему--то не нравится…

— Хатон вы будете?

— Я.

— А полное имя?

— …Хатон.

— Следуйте за нами.

— А… что?

— Вы подозреваетесь в убийстве Гардиса…

— Но…. Он сам как-то…

— Сам? И посредством чего он это сделал?

— М-м-м… как бы… не… не знаю.

Хатон не знает, что это было, этому чему-то еще не придумали названия.

— Следуйте за нами.

Что-то обрывается в душе, что-то важное, Хатон распахивает дверь, бежит в темноту ночи, вечной ночи, еще не открытой никем.

— Стреляй, уйдет ведь!

— Оставьте… — отмахивается Иван Петрович, — сам себя там загубит…

Хатон бежит среди коробок по непроторенной дороге, здесь он еще не ходил, здесь никто еще не ходил, здесь, к северу от города. Место какое-то нехорошее, за городом кладбище, за кладбищем темнота с нераскрытыми коробками, еле-еле виднеются в полумраке кресты…

Хатон бежит в темноту, спотыкается, падает, снова бежит, смотрят на него чужие коробки с непонятными кодами, непонятными замками. Почему-то с самого начала люди сюда не ходили, может, ушли так два-три отчаянных открывателя и не вернулись. Вот с тех пор…

Хатон в темноте пинает какой-то ящик, он раскрывается удивительно легко…

…люди в городе видят яркую вспышку на горизонте…

— Готов, — кивает Иван Петрович.

— Аминь, — подхватывает кто-то.

— А что вы на меня смотрите так, я что, виновата, что ли? — Ника срывается на крик, выбегает из комнаты, хлопает дверью, кто-то пожимает плечами, о, женщины…

Темнота молчит.

Никем не открытая темнота.

    Мы богаче наших внуков  

на тысячи ещё не изобретенных вещей. 

Лешек Кумор

Темно.

Здесь всегда темно, здесь, вдалеке от островка света, где город, где люди, где позывные айфонов и тепло домашних очагов. Сюда свет не проникает, здесь можно двигаться только на ощупь.

Пока.

До поры, до времени. Пока не придет кто-нибудь, не откроет спрятанные ящики, не вытащит оттуда…

…а вот что он оттуда вытащит, об этом еще никто не знает. Спросите физиков, химиков, астрономов, они только руками разведут, а что, еще что-то осталось открывать?

Осталось.

Там.

Куда никто не ходит.

Стоят ящики, закрытые, заколоченные, за семью печатями, ждут своего часа. Стоят в безмолвии, пылятся, зорко смотрят в темноту, они-то в отличие от людей в темноте видят, ждут, не идет ли кто, не мелькнет ли двуногая тварь с голой кожей, не откроет ли…

Нет.

Никого нет, уже который год. Подкатится какая-нибудь отчаянная голова к богатому кошельку, попросит деньжат на экспедицию, может, выищем там чего в темноте, вам принесем… Кошелек спросит, а когда отдача, а когда прибыль, а когда денежки закапают? Умная голова скажет — лет через десять. И выпнет кошелек умную голову с лестницы, и покатится голова. И правильно, и поделом, где это видано, чтобы головы сами по улицам катались? Хотя нет, кошелек не выпнет, у него ног нет, где вы видели кошелек с ногами…

Молчат коробки.

Ждут в темноте…

Чу… шорохи, там, во мраке, что-то идет, что-то шевелится. Похоже, и правду говорят, что человек — не единственный вид в мире, не царь-бог природы, как себя возомнил. То есть, на кро-охотном островке света, может, бог и царь, а на километрах темноты…

Что?

Это что вы мне учебники географии суете?

Ну-ну, вот он, мегаполис наш, островок света, а вокруг чуток-чуток показана тьма-тьмущая. Так вот, тьма-тьмущая — это не чуток-чуток, это километры и километры.

Снова шорохи.

Темная тень, темнее самого мрака.

Мы не видим, что там делается, коробки видят. Человек. тощий, поджарый, волосы всклокоченные, темными патлами спадают на лоб. Идет, нащупывает себе дорогу в полной темноте. Подошвы стерты дотла, до крови, на указательном пальце левой руки следы от пороха, (и.т.д.). Человек идет от ящика к ящику, ищет что-то, открывает, смотрит, ворошит, тут же отбрасывает, не то, не то.

Ящики отворачиваются, обиженно поджимают губы.

Человек перебирает коробки. Таинство зомби, вызывание мертвецов, феномен Франкенштейна, переписывание информации из человеческого мозга в компьютер…

Не то.

Человек в изнеможении садится на землю (на землю?), прислоняется к ящику, шуршит шоколадными обертками, жует шоколад, кусками, кусками, запивает холодной водой, кашляет…

Темнота молчит.

Молчат ящики, смотрят на человека всевидящими глазами.

Человек открывает еще один ящик. Наугад. Вдруг. Долго смотрит на то, что лежит на дне коробки, наконец, осторожно вынимает. Несет куда-то в темноту, где еле-еле светится во мраке тусклый огонек. Там у человека дом в одном из пустых ящиков, книги, разбросанные на одеялах, одежонка на случай холодов, которых здесь, впрочем, не бывает.

Чуть поодаль еще одна коробка, в которой виднеется неподвижное тело. То есть, виднеется коробкам, человек здесь ничего не увидит. Человек на ощупь подбирается к импровизированному склепу, включает фонарик.

Подводит к мертвому телу проводки.

Дает ток.

Тело вздрагивает. Живой человек ждет, затаив дыхание, на всякий случай сжимает в кармане парабеллум.

Ничего не происходит.

Человек выдыхает, смахивает со лба невидимую испарину. Надо искать. Благо, есть где искать, вон, бесконечность впереди.

Живой человек ненадолго погружается в сон, даже не в сон, в какую-то непонятную дремоту, кажется, уже научился управлять своими снами, подгонять их, куда хочет.

Бегут, бегут резвые сны, несут своего хозяина из ниоткуда в никуда.

Человек просыпается. Не просыпается — отпускает сны, пусть бегут дальше без него. Отряхивается, идет дальше в темноту, подсвечивает фонариком.

Слабый отблеск впереди.

Не может быть…

Нет…

Никакой ошибки, отблеск впереди, похожий на отсвет фонарика, кто-то идет оттуда навстречу человеку, кто-то…

Нет.

Луч фонарика упирается в стену. Человек еще не верит, еще идет вдоль стены, ищет, где кончается коробка, ведь это же коробка, коробка, быть не может, чтобы это была стена…

Нет.

Стена, бесконечная стена, насколько хватает глаз. Стена, которая упирается в другую стену, такую же бесконечную, насколько хватает глаз.

Человек загоняет сам себя в угол, затравленно оглядывается. Гремят в ушах слова каких-то астрофизиков, а что, разве осталось что-то открывать…

Хатон кусает губы, до крови, говорят, помогает, что тут помогает, стены от этого не раздвинутся…

Темнота молчит. Темнота, она всегда молчит, с самого сотворения мира не выдает свои тайны…

Смотрят коробки, как человек придвигает их к стене одну за другой, строит лестницу, сначала коробки попроще, огонь, кремень, уголь, колесо, потом посложнее — ткацкий станок, сбрую, уздечку, пищаль, потом паровой котел, потом динамо-машину, там и коробки с транзисторами пошли, печатными платами, напоследок картонки из-под айпадов и кофеварок, Тефаль, ты всегда думаешь о нас…

Забирается по самодельной лестнице, только бы не оступиться, не кувыркнуться, мало не покажется. Темнота, она коварная, кто знает, что там внизу, так и кажется, падать будешь целую вечность. Руки упираются во что-то твердое наверху. Холодеет сердце, быть того не может, там что-то мешает сверху, что-то…

Он уже знает, что.

Он не хочет верить, но уже знает — что.

Коробка. Какая-то исполинская, необъятная коробка, в которой лежит весь мир.

Человек нажимает на крышку, сильнее, сильнее, ну же, ну же, ну же, уже точно знает — не откроется.

Крышка открывается. Как-то внезапно, стремительно, быть не может, чтобы крохотного усилия хватило на…

Нет. Это оттуда, снаружи, кто-то распахнул ящик, чья-то сильная рука, или не рука, и та же сильная рука или не рука выхватывает его из коробки, чьи-то зоркие глаза в ореоле сияния, голос и не голос одновременно:

— Смотрите, что я открыл!

                                                      2013 г.