На квадратных колёсах (часть 1)

Нужда рождает изобретение,

изобретение — две нужды. 

Ясон Эвангелу      

Вау-вау-вау-вау-пик-пик-пик-пик-гу-у-у-гуу-г-у-у-гуу-кьюрр-кьюрр-кьюрр-ой-ой-ой-ой-пик-пик-пик.

Завыла сирена.

Где-то там, далеко-далеко.

Завыла жалобно, отчаянно, будто звала на помощь.

Где-то там.

Где был свет.

Он остановился на границе света и тьмы, куда еще проникали последние проблески дня. Посмотрел в ту сторону, где был свет, где были люди, где была жизнь. Раньше его раздражали эти звуки — звуки жизни, звуки больших городов, раньше хотелось убежать от них далеко-далеко, закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать. Здесь же, как никогда тянуло назад, к людям, в шумную толпу, парень-шевели-быстрее-ногами-своими-мужчина-еще-раз-толкнете-я-вам-руку-сломаю…

Хотелось вернуться.

А возвращаться было нельзя.

Он еще раз поправил парабеллум на поясе, вдохнул, будто собирался нырнуть, шагнул туда, в темноту. Темнота встретила как всегда мягко, даже чуть-чуть расступилась. Темнота всегда встречала мягко. До поры до времени, пока не зайдешь слишком далеко…

Можно включить фонарик. И нельзя. То, что там, в темноте, не любит яркого света, расступается, разбегается во все стороны. Там, в больших городах люди скажут, что ОНИ бегать не могут, да еще и покрутят пальцем у виска, это-же-метафора-не-более?

Метафора…

Знали бы они, какие тут метафоры…

Свет вдалеке меркнет, уходит за горизонт. Дальше надо двигаться на ощупь, по дорожкам, проложенным в предыдущий, предпредыдущий, предпредпред… разы.

Раньше ходил по дорожкам, проложенным кем-то другим, сейчас точно знает — прокладывал сам.

Больше некому. Люди сюда не ходят, люди сидят в городах, ходят в супермаркеты, давятся на остановках, ходят на митинги и смотрят футбол. Там. Где свет.

В полной темноте он натыкается на что-то твердое, шарахается в сторону. На всякий случай. С пеной у рта на всех углах кричат, что ничего здесь такого нет, только как вы это объясните тем, кто сюда уходил и не вернулся.

Осторожно ощупывает темноту перед собой.  Коробка. Радостно екает сердце, большая, массивная. Бережно-бережно ищет дверку, крышку, через что можно пробраться туда, внутрь. Может, ему повезет, он не погибнет, и не останется без глаза. Или без обоих глаз. И не умрет от лучевой болезни. Может, ему не оторвет руки, и не…

Много всяких «может» и всяких «не».

Нащупывает крышку.

Делает вдох.

Открывает.

Ничего не происходит. Совсем ничего. Это дурной знак, когда ничего не происходит. Он в нетерпении переворачивает коробку, ждет, что выпадет оттуда, ничего не выпадает.

Бывают такие.

И черт их пойми, то ли кто-то уже вытащил что-то из коробки и унес, то ли там лежит что-то, что нельзя увидеть, потрогать руками, понюхать…

Фотон, например. В количестве одна штука.

Или бозон.

Или темная материя.

Он идет дальше, как-то обидно возвращаться с пустыми руками. Хотя сколько раз он уже возвращался с пустыми руками, если вообще с руками, если не отрывало ему руки после очередной коробки. И не только ему.

Он идет дальше. По знакомой дороге. Он здесь уже ходил, только ничего не нашел, пока не нашел. До поры, до времени.

Вау-вау-вау-вау-пик-пик…

Голос сирены. Приглушенный, откуда-то оттуда, из-за горизонта. Темнота, кажется, заглушает звуки.

Он снова наталкивается на что-то, снова отскакивает. Коробка. Теперь без сомнения, коробка. Он шел к этой коробке долго, очень долго, чтобы сейчас не открыть. Нащупывает крышку, сдвигает…

Ничего не происходит.

Нет, не совсем ничего, а что-то, что-то…

Так и есть.

Темная материя.

Он сжимает зубы, колотит кулаками по краю коробки в бессильной злобе. Темная материя ему не нужна, она вообще никому не нужна, по крайней мере, до поры, до времени… На всякий случай он ощупывает коробку изнутри, нет ли там чего еще, ничего нет, звездная пыль, труха, привычная бумажка «Упаковщик № 674747476879709860», зачем-то пакетик с абсорбентом и подписью «Донт ит».

Здесь бы можно повернуть назад. И нельзя. темнота не любит таких, которые поворачивают назад. Иной человек здесь бы сделал привал, перекусил, поспал бы часок-другой. Но не этот.

Он идет дальше. В темноту. Оттуда, из мрака, проступают какие-то звуки, вздохи, шорохи, кто сказал, что там ничего нет, там много чего есть, чего мы не знаем. Даже темнота здесь какая-то густая, ее можно есть ложкой.

На этот раз он налетает на коробку с разбегу, больно бьется костлявым телом, больно прикусывает язык. Бьет по коробке, будто хочет отомстить за свою боль. Это зря, по коробкам бить нельзя, почему-то кажется, что они могут обидеться. Он нащупывает крышку, радостно сжимается сердце — закрыта.

Значит…

Что-то есть.

Он открывает. Медленно. Бережно. Что-то мешает, что-то не дает открыть, что-то держит, да не держит, тянет коробку туда, в темноту. Неприятно холодеют пальцы, это что-то новенькое, отродясь не было, чтобы так…

Он дергает коробку на себя.

Коробка не поддается.

Еще.

Еще.

Сильнее.

Резкий рывок назад, окрик:

— Отдай!

Он переводит дух, даже с каким-то разочарованием, что там, впереди, ничего такого, потустороннего, нездешнего, человек, такой же человек, как он сам. Начинается схватка в темноте, каждый тянет коробку на себя, и почему-то кажется, победит тот, кто первый выпустит коробку, набросится на противника…

— Дай… мне нужнее… дай…

— Пош-шел ты…

Наконец, он выпускает коробку, — тот в темноте не ожидал такого, падает, придавленный ящиком. Он тут же открывает крышку — удивительно легко — хватает то, что внутри, бежит в темноту. Да не в сторону островка света, а в темноту, в темноту, чтобы не догнали, чтобы не нашли. По ходу смотрит, что открыл, частицу бога, или частицу дьявола, или и то, и другое вместе. Хочется подсветить фонариком, но теперь уж и правда нельзя, когда враг где-то рядом.

Он переводит дух, прижимает к груди драгоценную находку.

Здесь хочется рева фанфар и грохота фейерверков, но не будет ни того, ни другого. Открытия делаются в тишине, это сколько лет пройдет, пока загремят фанфары, только к тому времени уже не вспомнят, кто открыл ящик…

Осторожно, шепотом-шепотом идет к островку света, где большой город, где рев сигналов, где люди, и тепло очагов. Дышит тяжело и часто, как человек, вынырнувший из воды.

Темнота смыкается сзади, прячет свои тайны…

Изобретения питают изобретения. 

Ралф Уолдо Эмерсон        

Это все Гардис

Почему Гардис?

А по кочану. Да по капусте. Больше некому. Вчера еще все хорошо было, тишь да гладь, вон, колокольню новую отстроили, людям на радость, дороги замостили, город растет, строится.

 А сегодня вон чего выдумали.

Это этот все, Гардис, ишь чего открыл, ящик какой-то, а там — пищаль. А? вот и у нас так сначала подумали, музыка какая-нибудь навроде свирели, ан нет, как стрельнет кто из пищали, мало не покажется.

И ворогам продал. Ну ясное дело, хорошему-то человеку на что пищаль, кого он стрелять будет, а вороги, они завсегда пострелять готовы, их хлебом не корми…

Вот и продал пищаль ворогам. А вороги только того и ждали, пока у них оружие появится помощнее нашенского, городского, и пошли войной на город дикие племена.

— Цельсь!

Ванька целится. Стреляет. А что целиться, что стрелять, против пищалей чёрта с два чего сделаешь. Нашенские-то стрелы до них не долетают, зато ихние из пищалей только так.

Вот где жуть-то.

— Цельсь!

Ну Гардис всегда какой ящик откроет, так оттуда такое вылезет, что в самую пору вообще открытия запретить.

И лезут, и лезут дикие племена на город, откуда только взялись, из каких-то сумеречных зон, вот ведь, сами в сумеречной зоне живут, ничего не открывают, на коробках спят, коробками костры жгут, бывалоча, кинут какой ящик в огонь, он  — пшшшшшшш! — как грохнет, люди замертво…

А вот дурачье-дурачьем, а пищаль к ним в руки попала, за что спасибо Гардису, так теперь и не отобьешься от них, налетели, саранча окаянная…

— Цельсь!

 Подумать только: грамоту выдумали неграмотные!

Лешек Кумор

Все началось с…

Да сейчас уже никто и не помнит, с чего началось, вот кого ни спроси – не скажет, руками разведет, смеетесь, что ли, меня тогда не было. И задумаешься, и спросишь, если все говорят, меня тогда не было, кто ж тогда вообще был…

А ведь был кто-то. Кто-то же открыл первый…

Что открыл?

А никто не помнит. Но что-то первое открыли. А? Ну что коробку, это ясное дело, что коробку открыли, а вот что в коробке было, уже не помнит никто. Может, огонь. Может, уголь. Нет, уголь потом открыли, сначала огонь. Или колесо там было, в коробке. Или каменный топор. Или…

Вот с него – с топора, с колеса, с угля – все и началось.

Открывали. Сначала медленно, осторожно, мало ли что там, в коробке, а то одну вот так открыли, оттуда пш-ш-ш-ш! – порох. Тот, кто открыл, без глаз остался. Бывало, откроют что-нибудь, потом долго-долго к коробкам не подходят, и того хватает, а то мало ли, еще поменяем что-нибудь коробками этими, землю или небо…

Дальше – больше. Жизнь не стоит, жизнь бежит, течет, летит, тесно уже стало на клочке земли под солнцем, стали все дальше уходить, туда, в сумеречную зону, где солнце уже не так светит. Там и коробки побольше, там еще на тридцать три раза вокруг коробки обойдешь, подумаешь, да точно ли надо открывать, а то мало ли, что оттуда вылезет. Да и не каждую коробку откроешь, бывает, ходит-ходит какой-нибудь вокруг да около, то ломиком подтолкнет, то молоточком стукнет, то вообще динамит под коробку подложит… нет, динамит тогда еще не открыли. А там глядишь и распахнется коробка, и вылезет оттуда такое, что не знаешь, как обратно засунуть…

А обратно-то уже не запихнешь…

И пошло, и пошло. Фарадей коробку открыл, его током шибануло, крепенько так, братья Райт коробку открыли, оттуда самолет вылетел, еле поймали, Эйнштейн коробку открыл, оттуда вообще не пойми что вылезло, до сих пор толком не понимаем. Курчатов коробку открыл, лучше бы не открывал, вон на Припять посмотрите, чёрт знает что творится…

А чем дальше, тем темнее, солнца-то уже там нет, а чем дальше, тем коробки больше, да и вообще не видно в темноте, есть они там, коробки, или нет. Еще пытались что-то открыть, один мыкался-мыкаклся с коробкой, так и не открыл, другой бы плюнул на все, бросил, а этот не-ет, приладил к коробке экран, клавиши, написал – Майкрософт, пообещал, что в каждом доме такой ящик будет.

А дальше…

Какое там дальше, дальше там и коробок нет в темноте, идешь, на пустоту натыкаешься. Уже и поговаривать стали, что все, хорош, хорош, кончились открытия, не все же им быть-то, да что еще надо, самолеты есть, пароходы есть, мирный атом есть, лучше бы не было, интернет есть, тоже лучше бы не было, отключите его кто-нибудь, а то я отсюда не выйду… зашел почту проверить, и нате вам…

А дальше…

А дальше пошли открытия. Пошли и пошли, вон какой-то открыл при всех коробку, легко открыл, оттуда пришельцы мертвые, которых в Розуэлле похоронили. Другую коробку открыли, там пирамиды, только это не просто пирамиды, это генераторы энергии. Третью коробку открыли, оттуда созвездия, а кто родился под знаком льва, того сегодня ждут большие неприятности…

И пошло, и пошло. Это потом уже спохватились, подсмотрел кто-то, вот так вот сами ящик смастерят, туда что-нибудь положат, и при всех откроют, а-а-а, сенсационное открытие…

А настоящих открытий что-то не видно. Ну вон, какой-то ящик открыл, из него вселенная во все стороны разбежалась, другой ящик открыл, вселенная сама на себя загнулась. Так это когда было…

А дальше там и нет ничего. Там. В темноте. Хоть три года иди, редко-редко натолкнешься на ящик, а то и не будет тебе никаких ящиков, провалишься в яму какую-нибудь в темноте, только тебя и видели. А если что откроешь, так такое откроешь, что сам не рад будешь, там темная материя, там темная энергия, там…

И вообще, не ходят туда, что туда ходить, темную материю в кошелек не положишь, на темную энергию ипотеку не оформишь. И сидят на крохотном пятачке света, шлифуют новый айфон, удобный интерфейс, хей-тач, вай-фай и хай-тек.

А кто-то уходит в темноту. Ну, это лузеры всякие, неудачники, которые завалили ЕГЭ и не выполнили объем продаж в текущем месяце, вот они и уходят с островка света, в темноту, ищут коробки, что бы открыть, потом а-а-а-а, и падают, и аминь, упокой, Боже, души рабов своих…

Может, и откроют что, кто им запретит. Нет такого закона, чтобы открывать нельзя было…

Гений – это талант изобретения того,

чему нельзя учить или научиться. 

Иммануил Кант

Он появился из ниоткуда.

Вернее, никто вообще не видел, чтобы он откуда-то появлялся. Он ниоткуда и не появлялся. Он…

Бывают такие люди. Вот смотришь на улицу, вот только что никого не было, и на тебе, стоит человек, откуда вышел, или ниоткуда не вышел, не заметили его…

Был он из себя… А никакой он из себя не был, тоже бывают такие люди, вот начнешь вспоминать, какой он — и ничегошеньки на ум не приходит. Такой, как тысячи. Такой, как все. очевидцы вспоминают — ледащий, костлявый, росту в нем выше среднего, только разве очевидцам можно верить…

То-то же.

Если всем очевидцам верить, это что же будет.

Он бежал по улице… То есть что я говорю, никуда он не бежал. То-то и оно, что все бежали, как угорелые, кто к крепостному валу, кто от крепостного вала, а-а-а, ворог идет, ворог… А этот никуда не бежал, сидел на земле, ворошил короб, каких много вокруг валяется. Ну, сами знаете, ребятишки на эти короба забираются, с них прыгают, руки-ноги ломают, дурачье, бабы на них белье сушиться кидают, кто и дома такой короб поставит, спать на нем. Только негоже на нем спать, ворошится что-то в коробе, шевелится, будто что тебе в ухо нашептывает.

И вот короб. Он сидел над коробом, вертел короб, и так, и эдак, и по-всякому, чисто как мальчишка, вот это все про него говорили, как мальчишка. Где это видано, чтобы взрослый человек в короб играл, детская забава…

Лучник остановился перед ледащим, вытаращился, где это видано…

— Ты чей будешь? Какого роду-племени?

Он поднял голову, скулы вострые, глаза льдистые.

— А тебе-то что?

— Как что, а воевать кто будет? Это что ж, мы тут кровь проливаем в сыру землю, живота не жалеем, а он за коробом схоронился?

— А мне-то что до вас?

— А не до нас, значит, ворог, ворог от тамошних! Робя, сюды, ворога поймал!

Тут-то и случилось.

Что случилось?

А вот вам никто не скажет, что случилось.

Никто не знает.

Бывает такое, случилось что-то, а никто толком и не понял, что случилось. Вот, пятнадцать миллиардов лет назад бац — Большой Взрыв, из ниоткуда, из ничего появилась вселенная, никто так и не понял, что это было, некому тогда было понимать.

Вот и сейчас тоже…

А?

Ну да. Большой взрыв. Рвануло, когда он открыл ящик, нет, не стрелец, а ледащий человек с льдистыми глазами, нажал на хитромудрые замки, открыл, оттуда грохнуло, пыхнуло огнем, — Пыш! — швырнуло ледащего в траву-мураву, стрельцов разметало во все стороны, с криками…

— А-а-а-а, окаянный!

— Чародей!

— Ишь, лиходей, чего творит!

— Да на костер его, лешего такого!

— Он мне чуть глаз не выбил!

Кричали, подойти не решались. Да и как подойти к такому, который огнем пышет…

Он и сам боялся подойти к ящику, выбрался из травы, прижимая руки к лицу, видно, тоже обожгло, наконец, добрался до короба, схватил, помчался на вал…

— Робя, держи!

— Наших всех переколотит, окаянный!

Ванька услышал, что кричат, обернулся, а это кто там бежит, ледащий такой, белый, как смерть, как бы не Кощ бессмертный, про которого в сказках сказывают. И бежит этот Кощ прямехонько на Ваньку, сгинь, пропади, чужая сила…

— Сгинь, пропади!

Кощ бессмертный загребает из короба черный порошок.

— Пропустить, пропустить…

Ванька и пропустил, шуточка ли дело, Кощ бессмертный, как порошок свой черный сыпанет, Ванька в жабу болотную и превратится, всю жизнь потом квакать-прыгать будет…

Бежит Кощ бессмертный к вражьей стае, а они-то чего испугались, шарахаются от него, как черти от ладана… А Кощ черный порошок зачерпнул, кремешком чиркнул, и…

И пошло, и пошло, Пыш! Пыш! — короб огнем запылал, вражьи полчища разметал, только их и видели…

— На-а-аши взяа-а-а-ли!

— На-а-а-ши!

— У-рр-р-ра-а!

Радуются наши, друг друга обнимают, брагу пенную пьют. Про ледащего и не вспоминает никто, а где ледащий, а был ли какой-то ледащий, да откуда, да не было такого, это только в сказках Кощ бессмертный бывает, красных девок похищает, а тут не сказка, тут жизнь…

Огляделся Ванька, вот он, Кощ бессмертный, лежит в траве-мураве, лицо кровью залито. А кровь красная, как человеческая… Подбежал Ванька к Кощу, и боязно, и интересно, живой он, али какой…

— Ты живой, не?

— А тебе что?

Ванька даже вздрогнул, что за невежа, добрый человек ему помочь хочет, а он…

— А то айда ко мне… Гостем будешь… раны перевяжешь…

Кощ бессмертный кивнул, пошел за Ванькой, и не поймешь, то ли согласился, то ли что. Идет, под нос себе что-то бормочет, нет-нет да и остановится, короб какой-нибудь с земли подымет…

Вот и дом Ванькин, коньки на крыше, вот и мать выбегает из дома, Ваньке на шею уберегла тебя Берегиня, вызволила из беды…

— Матушка… не один я… со мной…

И не знает Ванька, как сказать, разве скажешь — Кощ, разве можно Коща бессмертного, навь темную в дом пустить…

— Хатон.

Это сказал ледащий. И так сказал, что не поймешь, то ли имя свое назвал, то ли что. Должно быть, имя…

Открытие происходит не когда падает зрелое яблоко,

а, когда падает яблоко на зрелую голову.

Евгений Кащеев

Непроглядная темнота расступается.

Пропускает человека.

Снова смыкается за его спиной.

Темнота, она норовистая, еще не перед каждым расступится, а бывает, расступится, обратно не выпустит.

Человек идет по проторенной дорожке. Здесь он еще не ходил, но дорожка ровная, гладкая, грех по такой не пройти, не посмотреть, что там в конце. Дорожка уводит все дальше и дальше от города, от земляного вала, от островка света, от домашних очагов и голосов людей. Человек подсвечивает себе путь факелом, только факел здесь не подмога, темнота глотает свет, лижет языки пламени. Кажется, сейчас и вовсе упадешь за край земли.

Человек принюхивается. Чувствует один из ящиков, который можно открыть, вот так, в два счета, просто и быстро.

Глубоко вдыхает, будто хочет броситься в омут.

Открывает.

Из ящика показывается дерево, похожее на древо познания, нет, это яблоня, обычная яблоня.

Человек ждет.

Еще не верит, что это будет какое-нибудь яблочко по блюдечку, наливное по серебряному.

Наливной плод срывается с дерева, с легким стуком падает на макушку. Человек надкусывает яблоко, может, в нем что-то кроется — нет, ничего не происходит. Все как всегда.

Человек задумывается. Яблоко упало, потому что земля его к себе притянула, потому что…

Потому что…

Ну же…

Искатель заглядывает в коробку, нет ли там еще чего, нет, ничего, как всегда, оберточная бумага и пакетик с абсорбентом донт ит. Человек даже подносит бумагу к свету, нет ли водяных знаков, нет, ничего, бумага вспыхивает в пламени факела, с шипением обращается в прах.

Хатон хлопает себя ладонью по лбу.

Ну конечно.

Все так просто… вот оно и открытие лежит в коробке, как раньше не заметил…

— Спасибо.

Хатон оборачивается, вот уж не думал, что кто-то стоит за спиной, бывает такой шок, вот только что думал, что один-одинешенек, и на тебе, кто-то стоит за спиной, кто-то смотрит в спину…

Кто-то…

— Спасибо.

Чьи-то руки тянутся к открытию.

— Ты что… я первый…

— Чем докажешь?

Кто-то отталкивает Хатона, кто-то сцепляется с Хатоном, катится по земле, темнота взрывается искрами, меркнет…

Молчит темнота.

Смотрят нераскрытые ящики на неподвижное тело в темноте. Оказывается, человек тоже может раскрываться, только там внутри нет никаких открытий, только что-то вязкое, липкое, солоноватое, в темноте кажется черным…

Открытия часто делают за закрытыми дверями.

Георгий Александров

Милостивый государь, честно признаюсь, вы немало огорошили меня своим письмом, в коем просили открыто и непредвзято описать Хатона, с коим меня свела судьба на долгое время, и благодаря коему я пережил немало удивительных приключений. Начну с того, что Ваша просьба поведать вам историю Хатона в двух словах — осмелюсь доложить, нелепа, поскольку о Хатоне можно говорить часами, и между тем ничего не узнать.

Прежде всего, милостивый государь Алексей Павлович, Вы спрашиваете меня, откуда родом Хатон, и кто его родители. Смею признаться, что хотя тесно общаюсь с сим господином уже много лет, так до сих пор ничего не знаю о его происхождении. Более того, порой мне кажется, что Хатон сам ничего не знает о своем происхождении, если такое возможно.

Вообще, чем больше я знаком с Хатоном, тем меньше знаю о нем, как это ни парадоксально. Страшно сказать, я даже не знаю его отчества, и затрудняюсь ответить, Хатон — имя сего господина, или его фамилия.

Познакомились мы с ним, милостивый государь, при обстоятельствах весьма необычных, если не сказать — трагических. Было это лет пять назад, когда большинство ящиков вокруг нашего города стояли не открытыми, люди не знали, что такое газовые рожки, и даже столь любимый мной табак лежал на дне одного из ящиков, еще никем не обнаруженный. Впрочем, турнюры и кринолины тоже покоились в коробках за семью печатями, поэтому, как мне кажется, те времена были не столь уж нехороши.

Я повстречал Хатона, когда на наш городок напал враг, один из тех многочисленных врагов, которые так и норовят поживиться чужим добром. Враги были неплохо вооружены, помимо стрел у них были так называемые пищали, о которых мы еще не слышали. Исход битвы был бы не в нашу пользу, если бы не Хатон, которому посчастливилось в разгар боя открыть порох.

Волею судьбы Хатон поселился у меня в доме. Это тем более странно, что я никогда не предлагал ему кров. Моя любезность ограничилась тем, что я предложил ему ужин и ночлег, не более того. Впрочем, Хатон всегда был далек от понимания того, что есть любезность.

Я выделил Хатону чердак моего дома, а когда мы переехали в каменный дом — комнату на третьем этаже. Впрочем, выделил — опять же, неправильно сказано, Хатон сам занял комнату, как будто она принадлежала ему. Хатон имел обыкновение работать по ночам, оглашая тишину ночи разгневанными криками. Днем же он предпочитал безмятежно дремать, и очень сердился, если кто-то нарушал его покой. Поэтому в доме приходилось ходить буквально на цыпочках.

Хатон постоянно приносил в дом коробки, коробки, коробочки, коробушечки, вся его комната была завалена сундуками и ящиками. Денно и нощно он пытался открыть коробки, подбирал отмычки, секретные коды, иногда попросту, по старинке стучал ломиком. Порой он приходил в ярость, в гневе швырял ящики об стену, так, что у нас дрожала посуда. Когда я делал ему замечание, он приходил в еще большее неистовство, уходил из дома — на несколько дней, иногда недель. Впрочем, я всегда знал, что он вернется. Не могу вам объяснить, милостивый государь, чем была вызвана такая уверенность, но я это знал.

Смею вас так же заверить, милостивый государь, что Хатона не интересовало ничего, что не относилось бы к открытиям. В былое время, когда ящик с синематографом еще не был открыт, Хатон круглыми сутками мог биться над замком, чтобы проникнуть в таинство движущихся картин, его комната была завалена засвеченной пленкой, вспышками и дагерротипами. Но когда фильмы прочно вошли в нашу жизнь и редкий человек не заглядывал вечерком на премьеру какой-нибудь комедии — Хатон напрочь охладел к этой затее, никакими силами его невозможно было вытащить в кино. То же самое касалось и граммофона, а о каких-то светских приемах не могло быть и речи.

Хатон никогда не посвящал меня в свои планы, в лучшем случае делал вид, что не слышит моих вопросов, а в худшем — огрызался, резко и грубо, что абсолютно не подходило к его воспитанию, несомненно, хорошему. Я несколько раз ставил ему на вид его неподобающее поведение, но он всякий раз не обращал внимания на мои слова.

Отношения с законом у Хатона были, мягко сказать, вольные. Если ему позарез нужен был какой-то ящик, он мог достать его любой ценой, в том числе, не всегда честными способами. Нет, ни в коей мере не подумайте, милостивый государь, что Хатон был профессиональным грабителем или причастен к какому-то громкому делу. Скорее, он был подобен ребенку, который не способен отличить свое от чужого. Я был свидетелем вопиющего случая, когда Хатон увидел в витрине одной из лавок коробку, служившую подставкой под туфли: без тени смущения он забрал коробку и унес с собой, не обращая внимания на окрики полицейского. 

При этом Хатону была безразлична собственная судьба: казалось, он вообще не понимал, что неосторожно открытый ящик может стоить ему жизни. Несколько раз на третьем этаже нашего дома вспыхивал нешуточный пожар, а однажды мощный взрыв разнес весь третий этаж. Любой другой на моем месте отказал бы беспокойному жильцу от дома (того же мнения придерживалась моя жена), однако, я понимал, насколько важно для цивилизации то, что делает Хатон. То, что недоступно ни одному из нас…

Пожалуй, всерьез я воспротивился только однажды: когда у Хатона начался «небесный период», как я его называл, когда мой беспокойный друг всеми правдами и неправдами пытался покорить небеса. До сих пор помню, как он мастерил всевозможные модели крыльев, картонных, бумажных, кожаных, прыгал с колоколен и башен. Разумеется, его полеты заканчивались весьма плачевно, много раз его доставляли в больницу с многочисленными переломами. Я неоднократно намекал своему другу, что его полеты во сне и наяву плохо закончатся, но чужого мнения для Хатона просто не существовало.

В то время, о котором я повествую вам, милостивый государь, я уже всерьез подумывал, как бы намекнуть Хатону, что его дальнейшее пребывание в моем доме нежелательно. Нет, не подумайте, чтобы я охладел к своему другу, скорее, он сам делал все возможное, чтобы наши отношения дали трещину.

Итак, это было в середине марта, в один из тех дней, когда кажется, что весна задержалась в пути на какой-то станции, не смогла получить лошадей, или потеряла билет на поезд. Я хотел подняться к своему другу и объясниться с ним, когда над городом позвучал сигнал воздушной тревоги. Это было тем более странно, что до этого времени сигнал воздушной тревоги никогда не звучал — по одной простой причине, воздушных тревог не было. То есть, кто-то когда-то открыл коробку с сигналом, на котором было написано — воздушная тревога. Но никаких опасностей с воздуха нашему городу не угрожало.

Однако, в тот день дела обстояли иначе: мир давно уже стоял на грани войны, и утром как будто прорвалась невидимая грань. В утренних газетах разнеслась новость о нападении Вест-Империи, причем — воздушном нападении.

Это был шок. Все ждали боя, но никто не ждал, что этот бой будет воздушным. Над городом покачивались огромные воздушные шары, с которых сбрасывали бомбы, начиненные порохом. Позднее я узнал, что на каждом шаре было отпечатано изображение Гардиса, как человека, открывшего шары, если он вообще был человеком, в чем лично я сомневаюсь.

Моя Катишь с детьми и прислугой спрятались в подполе, я же бросился наверх, чтобы предупредить моего беспокойного друга об опасности, которой он, несомненно, не замечал. Каково же было мое удивление, когда я вошел в комнату Хатона и увидел, что самого Хатона нет, а в распахнутое окно врывается ветер и терзает занавески.

— Хатон! — позвал я в пустоту.

Ответа, разумеется, не было.

На улице внизу царила паника, люди прятались кто куда, на колокольне били в колокол, то ли возвещали беду, то ли просили Всевышнего уберечь от беды. Я посмотрел на колокольню — мельком, краем, глаза — и… мне показалось, я сошел с ума.

Нет, мой друг не продолжил свои безумные прыжки с колокольни — на самой колокольне его не было. А вот по пустырю рядом с колокольней стремительно неслось нечто стрекочущее, крылатое, в котором я даже от страха признал исполинскую саранчу, обещанную Иоанном Богословом в Апокалипсисе.

Но в самом сердце этой саранчи сидел Хатон, причем не оставалось сомнений — он сам же и правил этой хитромудрой машиной, с трудом изъятой из какого-то ящика. Я терпеливо высматривал, где же воздушные баллоны, за счет которых машина поднимется в небо, но не видел. Аппарат был… тяжелее воздуха.

И все-таки он оторвался от земли.

Я не поверил своим глазам, когда он оторвался от земли. Я все ждал, когда он снова опустится на землю — он не опускался, со стрекотанием взлетал все выше и выше…

В рядах воздушных шаров возникло замешательство, мне показалось — они испугались маленького летуна. И не напрасно — в этом я убедился, когда летун острым винтом разорвал оболочку одного шара, другого, третьего…

Да, милостивый государь, мы были свидетелями первого воздушного боя. К стыду своему признаюсь, не успел сделать ни единого снимка, хотя фотоаппарат имелся тут же, в комнате Хатона.

И — милостивый государь, мы не поверили своим глазам, когда флотилия воздушных шаров в панике подалась назад, к отступлению! Я даже не сразу заметил, что не вижу в небе маленького самолета, почему-то решил, что Хатон выполнил свою миссию и благополучно приземлился.

По-настоящему я заволновался только на следующий день, когда Хатон не спустился к ужину, и мои домашние подтвердили, что не видели моего странного друга.

К стыду своему признаюсь, я не сразу бросился к телефону, вызывать полицию, разыскивать Хатона. Более того — мне вообще в голову не пришло, что с Хатоном может что-то случится.

Когда поздним вечером раздался дверной звонок, я не хотел открывать — мне подумалось было, что какой-то нищий бродяга просит есть, меня всегда раздражали попрошайки, которые не хотят сами работать. Однако, служанка опередила меня, отомкнула замок и впустила в дом странную процессию — четверо несли одного, с забинтованной головой и лицом, залитым кровью. Я хотел было намекнуть, что мой дом — не богадельня, и при всем сочувствии к раненным… что есть же больницы, и тому подобное… когда посмотрел в лицо…

Я узнал Хатона.

Вот, пожалуй, и все, милостивый государь, что я могу сообщить вам о Хатоне, которого по праву можно считать самым гениальным человеком всех времен. Перечень его открытий займет не одну страницу, если не целый том. Более того, всесторонне поддерживаю Вашу идею установить на площади памятник Хатону, сам первый выделю посильную для меня сумму.

От себя могу добавить, что всю ночь не отходил от постели Хатона, молился неведомо кому, боялся потерять самого гениального человека на земле.

С нижайшим почтением, ваш покорный слуга

Иван Петрович Тупольский.