Многоликая улыбка Луи Борнвиля

Луи Борнвиля уважали только те, кто знал его заслуги, достижения и кто хоть изредка почитывал газеты. Он то и дело мелькал на полосах, встречался на губах женщин, нелестные слова которых воспринимали как обиду. На устах Луи Борнвиль оставался мужчиной с отличной репутацией, и лишь немногие знали его настолько, чтобы не обращать на все заслуги и грамоты внимания. Со временем люди учились различать в его образе отполированную до блеска ложь.

В оправдание Луи отмечу ─ он занимался таким делом, что не будь он зыбким, переменчивым как ветер, то давно бы уже вырвался с корнем и повалился на землю. В той сфере, куда прибила его жизнь, таких вот поваленных людей было больше, чем следует: кто-то так и не успевал вырасти, оставаясь валяться сломленным прутиком, а порой, с той вершины падали даже, казалось бы вечные титаны. И в такие минуты их падение звучало раскатами грома для экономики всего мира. Одним словом, Луи Борнвиль был финансистом, притом весьма недурным, или же шустрым, как он сам любил выражаться.

Редко кто видел на лице Луи гнев. Он обладал удивительным умением, полученным ещё на учебе в Йельском университете: на все он научился отвечать улыбкой. Даже тогда, когда следовало покраснеть и раздуться, скрипеть зубами, стирая их в труху, он умудрялся улыбаться. Но взамен всей палитре эмоций, одной только улыбкой Луи приловчился передавать все. Те, кто хоть немного работал с ним всегда утверждали одно и то же: "Отличный парень!". Снова и снова в узких коридорах, на прокуренных лестничных пролетах и в кафетериях брались эти зеленые кадеты, окрашенные цветом доллара, готовые поравняться с гигантами, стариками и скупердяями. И снова и снова отлетали они от этого денежного дерева, стоило лишь начаться осени. Порой было страшно взглянуть вниз ─ обернуться назад, в прошлое, ─ увидишь и поймешь, что таких вот листьев было сброшено на целое поколение. И каждый из них ─ упущен, потерян, выброшен за борт своего времени.

Луи же казалось никогда не будет выброшен. Более того, сама его натура обязала Луи добиться успеха в своем деле: ещё на учебе он умел подлизаться к преподавателю, дернуть там, улыбнуться здесь, разболтать ту милую лаборантку в очках, заваленную папками. Или же показать сокурснице дорогую вещицу за алмазной витриной перед Рождеством. Сейчас уже и не скажешь, совпадало ли так из года в год, что о подарках он намекал именно тем, кто был силен в дисциплинах ему неподвластных. В любом случае, не подарив ни одного платья, кремовых туфель или хотя бы стоящей ручки, Луи Борнвиль выпустился с отличием. Даже сейчас, взглянув на его фотографию с того самого дня, не возьмешься так сразу сказать, что же за улыбка пригвоздилась к его лицу, чистому и пустому как японская фарфоровая маска. Возможно в той самой улыбке он впервые совместил все свои возможные образы, а потому так отпугивал всех своей физиономией на той фотографии. Снимок увидела лишь жена, и то, спустя много лет, когда и она, выйдя замуж, научилась различать эти улыбки-ребусы. Даже миссис Борнвиль он умудрился купить, что считал само собой разумеющимся. Наверняка он и не знал другой возможности покорить бы её, кроме как не повязать ручки и ножки, и не управлять каждым её движением, словно разыгрывая детскую сказку на сцене. Его представление всегда славилось самым большим количеством кукол, чем он невероятно гордился, хотя и в глубине души.

Мало кто знал, что Луи никогда бы не удержался на том ветреном утесе, переменчивом и суровом, не будь он податливым как глина. Казалось, сам он под гнетом этих перемен, извечных изменений, деформировался; удерживался он крепко, вцепившись всеми своими конечностями в утес, держась изо всех сил, и так преобразился, изогнулся, что теперь и самому себе напоминал гримасу жизни.

Бывало порой задержится на работе, что стало нормой после третьего года руководства, и сидит, ждем пока все уйдут. Остальным оставалось лишь гадать, что же именно делает Луи Борнвиль на работе, когда последняя настольная лампа в офисе гаснет, последняя сигарета тухнет. Между делом и зарабатываем денег порой проберется шепот, догадка: Луи там пьет в одиночестве; он слушает свой патефон, свадебную пластинку; рассматривает фотографию с выпуска, ужасаясь; пересчитывает деньги. Многим хотелось хоть как-то очеловечить его, сделать подобным себе, вскрыть эту хромированную оболочку и увидеть что-то живое, дребезжащие, пышущее жаром, плюющееся маслом жизни. Кто-то даже пытался задержаться на работе, на что Луи всегда отвечал одинаково: "Проваливайте домой, сэр. Я не собираюсь платить сверхурочные".

Когда он уходил домой мало кто видел, и когда приходил также мало кто заставал. Казалось, он ночует на работе, спит с деньгами и улыбается во сне. Может так и было, кто сейчас разберет. А ведь я даже не упомянул как Луи Борнвиль выглядел. Он был низок, но и не настолько, чтобы все насмехались над ним. Маленький рост придавал его движениям торопливость, порой ироничную, но всегда уместную с залысиной на темечке и шмыганьем носом. Передвигался он по пингвинье, слегка неуклюже, и будто бы старался побыстрее добежать до воды. И там он, пожалуй, стал бы грациозен, ловок и проворен, но жизнь приковала его к суше, с этими короткими ногами, чуть сутулой спиной, точно на ней всегда лежали не то его куклы, не то деньги.

И только теперь я могу сказать, что Луи Борнвиль был несчастен. Я, пожалуй, единственный кому довелось как-то ночью зайти в его кабинет, когда последний сотрудник уже ушел. Луи Борнвиль укутался в халат, лежал на собственном кресле; рядом стояло виски, в большей степени пустое, чем полное. Играл патефон; игла прыгала на одном и том же месте до самого утра. И на удивление всем обиженным и озлобленным куклам, сейф его был закрыт, и казалось, волновал его такими ночами не больше, чем собственная фотография с выпускного вечера. 

Похожие статьи:

Рассказы → Опытным путём

Рассказы → Чужое добро

Рассказы → Выбор

Рассказы → Белочка в моей голове

Рассказы → Наследник