Наступает день – и все страхи уходят. Если светит солнце, то бояться нечего, ведь от тьмы остаются только слабые тени, а голоса, раздающиеся в ночи, утихают. Пока не начнётся закат, люди становятся более прозаичными в своих страхах.

Правда, они не знают, что всё то, что можно увидеть и услышать ночью, никуда не исчезает. Оно просто уходит в другое место. Так уж устроен мир – если в одной половине наступает день, то в другой приходит ночь. И тогда бояться приходится тем, другим, кто живёт по другую сторону.

В такое время, когда никого ничем не удивишь, всё же случается видеть вещи, которые могут поставить в тупик. Это сущая мелочь: скажем, внезапно обрывающаяся цепочка следов в грязи. Но она всё же привлечёт к себе внимание проезжающих мимо людей и, возможно, даже заставит их рассмеяться. А затем они пойдут дальше по своим делам и всё забудут. С чего это им задумываться о такой чуши, когда из леса лезет всякое тварьё, похотливое до местных женщин? Или когда принцесса Мидланда вдруг оказывается  помолвленной с каким-то сверхъестественным хреном, новоявленным Мессией (который, чего уж там греха таить, больше похож на бабу, чем его наречённая)? Или, скажем, когда в наместники сажают какого-то урода, который и не человек вовсе? И, что хуже, этот урод очень любит человеческое мясо. А затем вдруг приходит здоровенный одноглазый мужик, убивает этого наместника к чертям собачьим и куда-то сваливает, попутно переругиваясь с воображаемым собеседником. И разве после этого можно удивиться каким-то следам в грязи?

— Хы, взял да пропал, — усмехнулся мужик на скрипучей телеге, проезжая мимо. – Шёл, шёл, и на тебе — исчез.

— Видал, как соколы живность в степи ловят? – отозвался его товарищ. – Мож, и его так?

— Хы, — снова усмехнулся мужик. – Упаси Боже от таких соколов.

Сейчас у них всё было хорошо: солнце ярко светило с неба, тварьё пряталось в лесу, а новый наместник хоть и был уродом не лучше предыдущего, человечину всё же не жрал. В каком-то плане жизнь была даже неплоха. Что ж, их черёд бояться пока что не пришёл. Сейчас они ехали по раскисшей после дождя дороге и смеялись, не допуская мысли, что в такой солнечный день может произойти что-то страшное.

Придётся привыкнуть к той мысли, что всё отбрасывает свои тени. Кому-то хорошо здесь? Значит, иному будет до тошноты плохо в другом месте. Забавно, пожалуй, что это «другое место», с точки зрения трёх координат, находилось там же, где телега боронила грязь своими колёсами. Но если взять немного вверх по четвёртой оси пространства, то можно обнаружить, что мир перекрасился в чёрно-белые тона и полнится теми самыми жуткими голосами, которые люди слышат по ночам. На время дня страх переселился сюда. Здесь можно было увидеть, что цепочка следов не оборвалась; она тянулась до обочины, и на придорожном камне виднелась грязь, будто об него чистили сапоги. Чуть дальше, под сенью серых деревьев, на белой земле горел чёрный костёр.

Человеческая фигура склонилась над тёмным пламенем, впитывая тепло. Огонь не обжигал, но и не грел в достаточной мере. Из молочной мглы этого призрачного мира шёл холод, и этот холод был живым. Он разговаривал на разных языках, он обладал множеством голосов. И все они повторяли одно и то же: «Мы идём».

Тёмные глаза с ненавистью посмотрели в серую чащу. Ад приближался – его собственный ад, на который обречены все, кто пошёл наперекор судьбе. Настоящая мука, без шанса на передышку. Избавление могло быть одно – смерть. Но пусть лучше подохнут они – мучители из призрачного тумана. Он с радостью им в этом поможет.

Довольно трудно гоняться за тем, кто ночью ходит по твёрдой земле, а днём отправляется в другое измерение. Последний, кто рискнул отправиться за ним, не вернулся — может, его убили, а может, утащили в бездну демоны. Сгинуть там было очень легко. Вечно движущийся мир обладал коллективным сознанием и не терпел ничего инородного.  Если ты переступаешь порог и оказываешься в месте, похожем на рисунок тушью, то будь готов к тому, что тебя поглотят и сделают частью целого. Те немногие, кто являлся в том мире личностями, таковыми на самом деле не были. Их создал тот самый мир и вложил в них свою волю. Они воплощали желания и стремления Тёмной Сущности, которая пряталась в тенях. Разница лишь в восприятии, а суть одна.

К исключениям можно было отнести разве что странного рыцаря, который носил шлем в форме черепа. Но он так редко появлялся в этом слое восприятия, что его либо игнорировали, либо считали гостем из другой тени. В конце концов, мир многослоен  и Идея Зла не сидит в каком-то одном измерении.

Но, когда Фемто переродился в Мессию, то в нежной ткани идеального мира появилась раздражающая песчинка. Это была маленькая, искалеченная жизнь, обречённая раствориться в потоке бытия. Но Апостол-Бехелит проявил жалость – он умел жалеть и даже считал свои мотивы благородными, хотя менее чудовищными от того они не были. И эта маленькая жизнь под его началом стала частью нового, идеального мира. Апостол сгинул, выполнив свою задачу, и освободился от ответственности за дальнейшее. А его столь некстати проявленная жалость, между тем, упорно разрушала плоды его трудов.

Это было неслыханно – никто не мог оторваться от Судьбы, от Единой Сущности. Будь ты хоть перст Руки Бога – ты всего лишь воплощение чужой Воли. А те, кто шёл наперекор, просто погибал. Так гибнет, высыхая и разлагаясь, отсечённая плоть. И поэтому никто не мог понять, почему же крохотный огонёк вырвался из-под контроля и шёл наперекор всему, при этом оставаясь при силе и в своём уме. Это не нравилось никому. За бунтарём шла погоня.

Трое типов осматривали дорогу, где оборвались следы беглеца. Один, самый низкий, опустился на четвереньки и начал вынюхивать, как собака. Надо сказать, это ему шло – было что-то неприятно звериное в его чертах.

Остальные оказались не лучше. Особенно был хорош вожак – высокий мускулистый мужчина с лицом, похожим на львиную морду. Он стоял на обочине, чтобы не мешать другим, и всматривался в лес, постукивая толстыми пальцами по рукояти меча.

— Тьфу! – тот, что вынюхивал, сплюнул землю и поднялся. Он походил на жука-носорога, перемазавшегося грязью. – Хрен поймёшь этого сопляка с его переходами. Но он, вроде, не ушёл. Засел где-то здесь.

Его дружок, больше всех из шайки похожий на человека, хрипло усмехнулся:

— А куда он денется? Я однажды побывал в том мирке… Кое-как выбрался, вообще сумасшедший был. Где с месяц в лесу жил.

— Чего это ты в лесу забыл? – спросил коротышка, счищая ножом грязь с одежды.

— Говорю ж – вообще сбрендил. Дичь ловил. Ну, или людей, если заходили. И жрал их. Сырыми.

— А-а, — протянул коротышка с видом знатока. – Сырое мясо – это здорово. Особенно если с молодых девок срезать. Но почки вкусней всего.

Тип с львиной мордой посмотрел на небо, прикидывая время.

— Солнце высоко ещё, — сказал он. Голос его был глубоким, раскатистым, похожим на рык. – Ну и хорошо, времени полно. Пошли в лес, поохотимся пока. Я жрать хочу.

Серая мгла оскалилась множеством голодных пастей. Голоса стали громче, их тягучий хор накатывался волнами: «кровь, кровь, кровь...». Все взгляды были прикованы к одинокой человеческой фигуре, стоявшей у костра.

Он ждал – неподвижный чёрный силуэт, только прищуренные глаза сверкают белыми огоньками. Если бы в этом измерении огонь мог отбрасывать блики, то он высветил бы во мраке лезвие меча.

Но всё постороннее имело здесь лишь силуэт, не более. А те, кто здесь жил, имели невероятно чёткие очертания, словно бы кто-то вырисовал их карандашом. Лишённые красок, состоящие лишь из оттенков серого, они, тем не менее, были живыми, настоящими. Их чёрные утробы требовали пищи.

Движение во мгле продолжалось долго – гость приходил не в первый раз, и все знали его буйный нрав. И, пусть каждый в глубине души (если таковая вообще имелась) мечтал сожрать бунтаря с потрохами, никто не решался напасть первым. Слишком уж резво парень махал своей железкой. Бывали дни, когда его вообще не трогали, а всё больше кружили вокруг, надеясь измотать. Но напрасно – чужак всегда твёрдо стоял на ногах и был готов драться.

Сегодня голод  терзал тварей особенно сильно. Им давно не попадалось на обед что-то хоть сколько-нибудь съедобное. В конце концов они обезумели настолько, что решились.

Они одновременно бросились на жертву из темноты – четыре тонконогих существа с зубастыми пастями. Этот квартет действовал слаженно, они заранее договорились между собой. Двое должны были отвлечь, двое – прикончить.

Но получилось, как всегда. Одного располовинили, другому отсекли передние лапы. В воздух поднялся фонтан крови – в этом измерения она была ярко-белой, как снег. Раненая тварь громко завизжала. На подмогу из тумана бросилось ещё несколько уродцев. Их убили без всякого изящества, одним или двумя ударами. Ребята забыли, что не надо наваливаться всей гурьбой – легче будет рубить, даже целиться не придётся.

Серая змея, воспользовавшись суматохой, решила внести свою лепту и подползла поближе. Она распрямилась в прыжке, как пружина, и впилась в бедро чужака. Клыки легко проткнули одежду. Железы начали обильно выделять яд.

Остальные демоны равнодушно наблюдали за происходящим с почтительного расстояния. Старожилы повидали всякое: и как на чужака бросались всем скопом, и как пытались обмануть. В него стреляли иглами. И яд тоже пробовали. Но безрезультатно.

Змейка явно переоценила свои возможности. Когда все нападающие превратились в фарш, она отцепилась и попыталась уползти. Не удалось. Сильные пальцы крепко схватили её и подняли в воздух. Змея шипела и отчаянно извивалась, норовя снова ужалить.

Чужак обвёл взглядом поле битвы. На чёрном лице внезапно появилась белозубая улыбка, так похожая на звериный оскал. Зубы клацнули – и змея осталась без головы. Шипение оборвалось. Повисло молчание, даже бубнящие голоса стихли. Ухмыляющийся чужак выплюнул откушенную голову и швырнул безжизненное тело змеи в туман, к демонам. Те слегка попятились.

Меч, обильно политый белой кровью, едва ли не светился на фоне своего владельца. Лезвие поднялось, как указывающий перст.

— Хотите мяса? – произнёс ухмыляющийся рот. – Меня много. Подходите.

Но никто не сдвинулся с места. Умирать не хотелось.

А в животах, между тем, урчало.

Солнце начинало клониться к закату. Трое преследователей вернулись из леса с лосиной тушей и сели обедать, прямо на обочине.

Тушу разделили. Тодл, коротышка, забрал себе потроха. Кемп – тот самый, который из всей троицы больше всех походил на человека – ограничился небольшой вырезкой. Он вообще мало ел. Зато огромному Готту, вожаку, досталась вся гора мяса. Выражение «львиная доля» было бы здесь вполне уместным.

Костра не разводили, мясо ели сырым. Больше всех шумел Тодл – он чавкал, хрюкал и пыхтел, вгрызаясь в свежие потроха. Кемп, напротив, ел медленно и даже как-то с неохотой. Готт же методично расправлялся со своей долей. Он отрезал ножом большие лоскуты мяса и глотал их, даже не жуя. Груда мяса таяла на глазах.

Нажравшись, Тодл с довольным вздохом повалился на траву и сложил руки на круглом животе.

— Говорил же: почки и печень самые вкусные! – изрёк он. Тодл любил посудачить о еде. – Но человечьи вкуснее, это точно.

Кемп, уже с минуту жующий один и тот же кусок, буркнул:

— Ну, поймаешь этого, — кивок в сторону следов на дороге. – Будут тебе и почки, и печень.

— Ага. Они у него вкусные, это наверняка, — Тодл рыгнул. – Он же молодой, здоровый. Мясо, конечно, у него будет жёсткое. У солдат всегда так.

— Когда это он стал солдатом? – поинтересовался Кемп.

— Да эт я так, — Тодл благодушно отмахнулся. – Я о том, что бегает он много. Вот поэтому мясо у него будет жёсткое. Хотя… Готт, наверное, с потрохами его сожрёт. А, Готт?

— Мне всё равно, чьё мясо есть,  — буркнул вожак, отрезая от туши очередной кусок.

Тодл опять рыгнул. Вытянувшись на траве, он посетовал:

— Достало меня за ним гоняться. Утром исчезает, а ночью – уже в другом месте. А ты ищи его...

— А ты хочешь за ним сунуться в тени? – ехидно спросил Кемп.

— Да не, ты ж рассказывал, чего в том измерении творится, — Тодл покачал головой. – Но могли ведь послать за ним Псов Войны. Уж им-то это измерение не страшно.

— … посылали, — ответил Кемп после недолгой паузы.

— И?

— Их где-то с дюжину было. Никто не вернулся. Но одного мы нашли. В лесу.

— И чего он там делал?

— Висел, — Кемп мрачно усмехнулся. – На ветке. Освежёванный, без шкуры. И обглоданный весь.

— Че-его? – Тодл нахмурился. – Что значит «обглоданный»?

— Что тебе непонятно? – отозвался Готт. – Обглоданный. Пацан им пообедал как следует.

Тодл скривился.

— Жрать Пса Войны? – с недоверием спросил он. – Даже я на такое не горазд. Фу!

— В тех местах вообще есть нечего, — сказал Кемп. – Голод не тётка.

— Это он так нас предупредил, — Готт усмехнулся, зажав в зубах кусок мяса. – Дескать, «я вас сам всех сожру».

— Ничего себе, — пробормотал Тодл. – Впервые о таком слышу.

— А чему тут удивляться? – отозвался Кемп. – Его папаша недавно прокатился верхом на Бессмертном Зодде.

— Брехня, — Тодл отмахнулся. – Верхом? На Зодде? Болтают, конечно, но не может такого быть.

— Я сам это видел, — сказал Кемп.

Тодл изумлённо поглядел на него:

— И это правда? Да как такое может быть?

— Зодд просто развлекается, — сказал Готт. В его тоне явно сквозило неодобрение. – Не хочет убивать сильного противника. По крайней мере, пока ему не прикажут.

— И зачем ему щадить какого-то калеку?

— Калеку? — Готт издал утробное рычание, означающее смех. – Погляжу я, как ты запоёшь, когда встретишь этого «калеку».

— Да ну тебя, — проворчал Тодл. – Успокоил, тоже мне… Надо ж – верхом на Зодде! Представляю, что его выродок может отмочить.

С наступлением темноты они начали прочёсывать местность. Все пребывали в нерешительности, даже Готт, хоть последний и не подавал виду. Они колебались: дорога была как на ладони, но по обе её стороны начинался быстро густеющий лес. Преследователей было всего лишь трое, а охват территории оказался приличным. Пришлось разделиться, но с условием, что не будут далеко расходиться. Готт остался на дороге – он считал, что их беглец появится именно здесь и, как самый сильный, готовился принять бой. Тодл и Кемп ушли в лес по разные стороны дороги.

Тодл, будучи довольно широким индивидом, передвигался на удивление проворно и бесшумно. Пусть лес и не был его родной стихией, но он любил чащи. Не меньше он любил погони. В списке его любимых занятий охоту могла потеснить только страсть к сырому мясу.

Он втянул воздух крупным, похожим на свиной пятак носом и, не почуяв ничего подозрительного, отправился под ближайшее дерево. Пеших прогулок он не любил, да ещё и обед переварился столь некстати. Тодл присел возле дерева, одной рукой придерживая штаны, а в другой сжимая кинжал. О бдительности он не забывал. Не хватало ещё умереть, пока справляешь нужду. Это ж сколько смеху потом будет… И скажут ещё: «Собаке – собачья смерть!».

Ветер принёс запах пота. Воздух как будто пришёл в движение. Это было неуловимое чувство, словно в затылке что-то защекотало. А затем появился ОН.

Человеческое тело грузно плюхнулось на землю. Тодл разинул рот от удивления и растерянности. Всё, что он успел разглядеть – это горящие безумием глаза. Сталь со свистом рассекла воздух. Тодл успел среагировать и подставить руку с кинжалом. Только это и спасло ему жизнь. Атакующий меч соскользнул в сторону, лишив Тодла изрядного куска мяса на предплечье и половины левой стопы.

Тодл пронзительно завизжал от боли и упал в собственные испражнения. Рослая фигура незнакомца нависла над ним. Полная луна высветила широкие плечи и мускулистые руки, занёсшие меч. Лицо, покрытое каплями пота, было перекошено от ярости.

Тодл выбросил кинжал навстречу опускающемуся лезвию. Его кисть отделилась от руки со смачным «вж-ж-ж». Тодл снова заорал. Кровь из культи обильно хлынула на грудь.

Готт вылетел из зарослей, как лев из засады. Движение было стремительным, но зазубренный меч рассёк пустое пространство. Готт едва успел парировать прилетевший из темноты удар. Вслед за этим выпадом последовали новые. Они были так быстры и сильны, что Готту пришлось отступить под их натиском.

Кемп напал со спины. И тоже промахнулся. Ночной гость сменил позицию и набросился на нового противника. После третьего удара меч Кемпа сломался, а его владелец неловко плюхнулся на землю. Всё это отняло не более двух секунд. От верной смерти Кемпа спас лишь Готт, пришедший на помощь.

Ночной гость шумно выдохнул и затем с невероятной скоростью припустил вглубь чащи. Готт рванул было за ним, но остановился. Гнаться одному было бесполезно. Махнув на беглеца рукой, он, спрятал меч в ножны и вернулся к месту схватки.

Кемп суетился с какой-то тряпкой, пытаясь перевязать раны Тодла. Но тот всё катался в грязи и орал:

— А-а-а! Я подыхаю!

Готт крепко схватил Тодла и прижал его к земле. Кемп тут же занялся перевязкой.

— Чёрного мечника надо было оскопить, — прохныкал Тодл. – Наплодил ублюдков, паскуда!

У его паники была и другая причина. Теперь, весь изрубленный, он стал недееспособен. Ходить он уже не мог, и, став одноруким, не мог и достойно сражаться.  Готт и Кемп, конечно, не были самыми жестокими ребятами из нового Отряда Ястреба, но в тамошних кругах было принято быстро и безболезненно убивать покалеченных товарищей, дабы не мучились. А умирать Тодл не хотел, даже будучи калекой.

— Ну и чё делать? – спросил Кемп, закончив бинтовать обрубленную ступню Тодла. – Он не может ходить.

Готт, почёсывая массивный подбородок, задумчиво посмотрел на Тодла. От его равнодушного взгляда кожа покрывалась мурашками.

— Не надо меня резать, — выдавил Тодл.

— Я и не собирался, — ответил Готт. – Но с собой мы тебя не возьмём.

— Э?

— Будешь сам по себе.

— Да как?! – взвыл Тодл. – Ты видел, как он меня порубил?

— А чего ты предлагаешь? – глаза Готта нехорошо сверкнули.

Тодл отвёл взгляд и пробормотал что-то неразборчивое.

— Пошли, Кемп, — скомандовал Готт.

Развернувшись, он направился вглубь чащи. Чуть помедлив, Кемп затрусил вслед за вожаком.

Тодл остался лежать один, весь в крови и собственных испражнениях.

— Эй! – позвал он без особой надежды. – Не оставляйте меня!

Горячий, как пламя, он вонзался в ночь раскалённой иглой. Мир вокруг казался высеченным изо льда. В свете луны было видно, что от человеческой фигуры валит пар. Мускулистый, рослый, этот человек по-прежнему был ребёнком. Рано повзрослевшим мальчишкой.

Когда у него не осталось сил, он упал. Щека коснулась холодной земли. Он часто дышал, сдувая лежащие у лица сухие листья. Два дня и одна ночь без сна, еды и воды. Два дня и одна ночь — один сплошной поединок. Судьба решила взять его на измор.

Нет! Громко, с хрипом вдохнув, он оторвался от земли. Жар, преследовавший его уже второй день, не давал в полной мере ощутить ночной холод. Но это и к лучшему – он давно потерял свою накидку, и даже раны перевязать ничем не мог.

Но он был жив. Как всегда: он должен был умереть, он не должен был существовать. Даже родной отец пытался прикончить его поначалу… В этом они похожи с отцом – оба родились на свет по ошибке, назло всем высшим силам. И оба научились выживать вопреки всему.

Ему было жарко. Бессвязные мысли метались в голове и жалили, как рой разъярённых ос. Но он всё равно ничего не боялся. Он знал, что делать. Боль давно стала частью жизни; её было так много, что она стала практически незаметной.

Нужно поспать, хоть немного. Но сначала попить. Запах воды манил его, перебивая все мысли. Он хорошо умел чувствовать, не хуже зверя. Ручей оказался совсем близко – узкая журчащая  дорожка на тёмной земле. Он вошёл в холодный поток и начал пить, черпая воду пригоршнями. Жар начал отступать, уносимый течением. В голове прояснилось, мир вновь приобрёл осязаемость.

Он пошёл вдоль по ручью, чтобы не оставлять следов и запаха. Его острый слух пока что не улавливал звуков погони, и внутреннее чутьё тоже было спокойно. Значит, наконец-то можно отдохнуть.

Забившись, как зверь, в самый тёмный угол, он тут же заснул. Покрытые царапинами руки крепко сжимали меч – весь в засохшей крови, как и его хозяин. Забвение упало тяжёлой простынёй, но в наступившей темноте всё ещё горел огонёк – та часть его существа, которая всегда настороже.

Вновь нахлынули неясные образы, заплясали тени. Но теперь это было лишь в его голове, в его измождённом сознании. Мир был жесток, и он нарастил мускулы — перестроил своё тело, сделал его идеальным оружием. Он сделал себя сильным. Но всё равно, в чём-то он был ребёнком. И где-то там, глубоко внутри, беспомощный и одинокий мальчишка искал утешения, поддержки.

Ему не к кому было обратиться – только к родным. Но даже рядом с ними он редко находил то, чего искал. Мать сошла с ума ещё до его рождения, а отец поначалу люто его ненавидел – ведь его чадо было ребёнком-демоном, уродцем с деформированным и хилым телом. Настоящим демоном, пусть и рожденным из человеческого семени. Неудивительно, что отец не хотел даже видеть его рядом с собой – этот человек не встретил ещё ни одного демона, который не попытался бы убить, покалечить, изнасиловать, сожрать.

Но как бы то ни было, он продолжал возвращаться к отцу. Просто побыть рядом, хоть и недолго. Помочь хоть чем-нибудь. Заслужить одобрение. Стремясь стать ближе к родителю, он учился читать мысли, передавать их. Так он сделал первые шаги к тому, чтобы приспособиться под окружающий его мир. Так он расставил свои приоритеты.

А затем Апостол-Бехелит забрал его, бесчувственного, слабого,  в лоно нового мира, который был готов вот-вот родиться. Демоническое дитя, он стал частью чего-то нового, частью единого организма – частью великой сущности, готовой изменить историю. Он утратил свою независимость.

Но в обмен он получил способность строить себя, изменять. Он отчаянно стремился быть человеком, хоть отчасти – чтобы стать ближе к тем, кого любил. И его упорство воздалось сполна. Как же он был счастлив в ту ночь! Он пришёл к ним – в человеческом облике. Не было ни страха, ни ненависти, он впервые смог прикоснуться к мыслям отца. Они пылали таким жаром, что он обжёгся.

Тогда пламя отцовских мыслей зажглось и в нём. Он возмечтал стать таким же – сильным, выносливым, независимым. Эта идея захватила его целиком, стала смыслом жизни. Он не боялся трудностей, преодолевал их любой ценой, каждый день пробовал себя на излом… Но он так и остался ребёнком. Он боялся одиночества. И, когда становилось совсем плохо – как сейчас – он снова обращался к близким. Хотя бы просто побыть рядом. Просто убедиться в том, что он не один.

Повинуясь его желаниям, разум проник в мир теней и снов, где все одинаково ранимы и беспомощны. Это было место, где все равны. Среди мечущихся серых теней, стенающих от боли и усталости, он искал яркий костёр – своего отца.

Он давно перестал заглядывать в сознание матери – там было пусто и черно, как на выжженной земле. Зато разум отца был горяч, в нём гудел яростный пожар. Слабость, сомнение, страх – они просто сгорали в этом пламени, в этой ярости берсерка. Впервые увидев этот пожар, он ужаснулся. Казалось немыслимым, что в этом нестерпимом жару могут быть мысли или чувства. Здесь бал правила ненависть — неимоверно сильная, настоящая Праматерь Ненависти. Она горела ярче трёх Солнц, её пламя не просто выжигало, оно плавило, испаряло… Но человек посадил её на цепь. Ненависть превратилась в инструмент, в подпитку неистового пламени жизни. Да, таков был его отец — неподвластен никому, даже собственным слабостям.

Но там, внутри его пылающего сознания, скрывался непрошеный гость. Чужой разум, который раздувал пламя и питался его жаром. Волкоподобная тварь, чернее тьмы, с ярко горящими прорезями глаз. Это был Пёс Войны – демон, что вгрызается в людское сознание и разжигает в нём жестокость, жажду крови. Он сводит с ума.

Псы Войны шли и за ним, роняя горячую слюну в предвкушении добычи. Но он слишком хорошо знал их природу, и его меч бил метко, не давая пощады. Он всех их убил, никого не впустил в свой разум. Его тело могли царапать, рвать, кусать – но не разум, его последнюю святыню. Он смог защититься.

Отец же – нет. Эта тварь завладела его сознанием. Она рвалась с цепи, жаждала крови, убийства. Огонь отцовской ненависти делал её всё сильней, но цепи, сдерживающие её, тоже становились прочнее. Пёс Войны отчаянно бился, но не мог освободиться.

Много раз он думал о том, чтобы убить это существо, освободить отца. Но каждый раз опускал меч. Отцу приходилось слишком трудно – он сражался за каждый миг своей жизни, изводил себя, едва ли не рвал на части. Его волосы покрывались сединой, а тело – шрамами, но он вновь и вновь поднимал свой меч. И эта ненависть, которая выжигала всё вокруг, была единственным его союзником. Более того, она стала если не смыслом жизни, то подпиткой точно. Отец умел ненавидеть. И Пёс Войны в его сознании, тщетно стремясь захватить контроль, усиливал ненависть. И вместе с ненавистью крепчал и отец. Лишь поэтому Пёс войны оставался на своём месте. Он был нужен, пока мог выполнить своё предназначение.

Вблизи можно было услышать, как существо нашёптывает: «Убей. Растерзай. Уничтожь». Пламя яростно ревело, разгораясь всё сильней. В огне появлялись неясные образы, они сменяли друг друга в сумасшедшей пляске. От них шёл адский жар. Тварь ухмылялась.

Не таясь, он шагнул к ней. Пёс Войны заметил его. Звериные глаза сверкнули:

— Ты?

Шквал бурлящей злобы. Цепи звякнули, мускулистое тело рванулось вперёд. Зубы ощерились в голодном оскале. Прыжок.

Грозный рык вдруг перешёл в визг. Тварь оказалась на земле и забилась в железной хватке нападающего. Из глотки вырывался сдавленный хрип:

— Я тебя уничтожу! Разорву! Я заставлю ЕГО тебя ненавидеть! Он сам тебя убьёт!  Сам!

Мускулистая рука рванула цепи на себя. Железные звенья глубоко впились в шею Пса Войны и оборвали поток проклятий. Волкоподобная тварь забилась, отчаянно клацая зубами в попытках добраться до вражеской плоти.

Он сказал – тихо, но отчётливо:

— Не зарывайся. Я терплю тебя здесь только потому, что ты нужен.

Существо сучило лапами, царапая землю.

— Ты поддержишь его ярость до поры, — произнёс он, наблюдая за конвульсиями жертвы. – Но только до поры. Если мой отец сам тебя не убьёт, то будь уверен...

Он потянул за цепь и поднял извивающегося Пса Войны, как висельника в петле.

— … я сам тебя разорву.

Острые клыки впились ему в руку. Тварь сжала челюсти в мёртвой судороге и напрягла шею, готовясь вырвать кусок плоти. Он ухмыльнулся. Рывок с поворотом – и он освободил руку, попутно лишив тварь нескольких клыков. Кровь из укуса капала на землю, но он не обращал на это внимания.

Существо плюхнулось на землю, жалобно скуля.

— Чем больнее ты кусаешь, тем я злее, — сказал он, растягивая губы в кровожадной усмешке. – И не только я. Побойся лучше моего отца.

Пнув напоследок тяжело дышащую тварь, он ушёл – в другой уголок отцовского сознания, где пламя ненависти было чуть тише. Здесь жили воспоминания — плохие ли, хорошие – неважно. В конечном итоге, боль превращает кожу в сталь, и уже трудно почувствовать хоть что-то. Он оглянулся на свой жизненный путь – такой ничтожно короткий. Всё смазано, скомкано в стремительной скачке за выживание, попытках познать этот странный мир и самого себя. Неудивительно, что он стал таким же, как и отец. Плоть от плоти, дух от духа. И мир, в котором они оба росли, ничуть не изменился за двадцать лет. Даже движущая сила у них с отцом была одна – ненависть, это кипучее чувство, превратившееся в привычку.

Отец сейчас спал – в его сне он ощутил качку корабля, влажный воздух, тянущий из приоткрытого окна. Он даже слышал шум моря, размеренный и вкрадчивый. На мгновение нахлынуло чувство умиротворения… Но вот снова зазвенел цепями Пёс Войны, снова заревело пламя ненависти. В тихую заводь отцовского сна, как воздух из мехов в домённую печь, ворвались слова: «Уничтожь… Убей...».

Мысли отца зароились в безумном танце. Образы, закружившись, объединились и набрали силу. Отцу снился кошмар. Старый сон: он бежит по бесконечному коридору, он наг и беззащитен. Его босые ноги по щиколотку утопают в воде. Наверху, между высоких стен, нет потолка. В узком промежутке зияет красное небо, а там – огромное око, пристально следящее за беглецом.

Он останавливается, чтобы передохнуть. В наступившей тишине слышны голоса: «Тебе не уйти, тебе не уйти...». Клеймо на шее жжётся, кровоточит. Дыхание сбилось, воздух, проникая в лёгкие, причиняет боль. Тело делает отчаянный рывок вперёд, пытается возобновить бег… но вдруг нога наступает на острый штырь, торчащий из пола. Кровь, боль. Он падает в воду. Их там много, этих заточенных прутьев, ими усеян весь дальнейший путь. И бежать дальше некуда.

Короткий взгляд через плечо – и дикий ужас сковывает тело. Из тьмы наползает что-то огромное. Деформированное тело с недоразвитыми конечностями, отвратительное лицо с единственным глазом...

Он вздрогнул, увидев прежнего себя в отцовском сне. Снова воскресло то чувство ненужности, ущербности, которое преследовало его с рождения. Он искал поддержки, но только вызывал страх. И, что хуже всего, его боялся собственный отец, который, казалось бы, не ведал страха ни перед чем.

Это угнетало. Он не хотел становиться образом для ночных кошмаров. Не для близких, по крайней мере. Иногда он напоминал самому себе раскалённую головёшку, что обжигает всех, кого касается – неважно, друга или врага.

Отец справился с кошмаром, его сон снова стал спокойным. Неясные образы утратили свою горячность, стали чуть тусклее. В их кружении удалось что-то разглядеть, но увиденные сцены были отрывистыми и промелькнули слишком быстро. Звенящие мечи, горячие слова, сказанные в порыве… Всё это ушло в бездну сна.

Какое-то время он безучастно следил за медленной пляской отцовских мыслей, оттягивая свой уход. Он понимал, что сказать ему нечего, и ничего нового он тоже не увидит, но там, в реальном мире, его ждали холодный лес, голод, раны, и злые враги. Возвращаться не хотелось.

Перед уходом он снова проведал Пса Войны. Учуяв его, тварь затравленно зарычала.

— Осторожнее с огнём, — он кивнул на языки пламени. – Будешь так раздувать – сгоришь.

— Он – мой, — уверенно заявил демон. – И я сожру его.

— Скорее, он тебя, — ухмыльнулся он. – Не зарывайся, а то голову откушу.

Выдержав паузу и дав понять, что это не шутка, он ушёл.

Осталось чувство неудовлетворённости, пустоты. Он не нашёл того, чего искал. Но было глупо на что-то рассчитывать – ведь так случалось уже много раз. Пожалуй, стоило бы перенять у отца опыт одиночки, чтобы не мучиться глупыми мыслями в редкие мгновенья сна.

Разум вернулся в усталое, ноющее от утомления тело. Кусался ночной ветер, мучил голод, болели раны. Всё было как обычно. Так он привык жить. Иначе и быть не могло.

Утробный рёв, сильный, как морская буря, разнёсся по лесу. Земля задрожала, деревья затрясли листвой. Испуганные птицы разом вспорхнули с ветвей и улетели прочь. Звери бежали, не разбирая дороги.

— Ишь, Тодл лютует, — ухмыльнулся Кемп.

— Перевоплотился? – Готт посмотрел вдаль, где что-то огромное и тёмное с треском валило деревья. – Вот дурак. Теперь пацан знает, где он.

— Ну и пусть, — Кемп улыбнулся, показав ряд острых зубов. – Пускай оглядывается на Тодла. А мы подойдём незаметно.

— Хм, — отозвался Готт. – Я бы на его месте и на Тодла не оглядывался. Убегал бы, и всё.

— Не-е, — Кемп покачал головой. – Вечно убегать он не сможет.

— Чего это?

— Сам подумай – днём ты рубишься с демонами, ночью убегаешь, — ответил Кемп. – А отдыхать когда?

— Кабы так, он бы давно сам подох, — проворчал Готт.

— Ну да, он из упорных, — подтвердил Кемп. – Но он тоже не бог.

— Да, но жару он тебе задал. Даже меч сломал.

— Это точно, мальчик сильный, — Кемп снова сверкнул зубами. – Но знаешь, в том месте, когда он уходит днём, поспать не получится. Сожрут.

— Пока что он сам всех жрёт, — усмехнулся Готт.

— Это я к тому, что он не будет убегать, — сказал Кемп. – Будет драка, и серьёзная. Он специально затащил нас в лес. Не находишь, что для перевоплощения здесь тесновато?

Готт оглянулся. Где-то вдали, в ночной тьме, превратившийся Тодл ревел и сотрясал землю. В облике апостола он стал неуклюж и неповоротлив – повсюду деревья, лесной рельеф изобилует ямами и канавами… Мальчишка, мелкий и шустрый, как муравей, мог стать настоящей проблемой. Он и без того был очень силён, а теперь ещё и перетягивал на свою сторону все преимущества.

— Кемп, — позвал Готт.

— А? – донеслось у него из-за спины.

— Если бы тебя преследовали двое здоровых и один раненый, то кого бы ты попытался убить первым?

Кемп промолчал, ожидая подвоха.

— Я бы тоже не клюнул, — Готт кивнул. – Хорошо. Тогда как бы ты попытался меня обмануть?

Сон не дал никаких видимых результатов. Тело жадно проглотило скудные часы отдыха и по-прежнему отказывалось повиноваться, отзываясь на движения тупой болью. Но он упорно гнал себя вперёд, сквозь ночную тьму. Его искали, он знал это – и промедление было подобно смерти. Он жил в двух мирах, сражался без отдыха, и его силы таяли, не успевая накопиться. А преследователи были свежи, злы и беспощадны. Они не остановятся, пока не настигнут его. Или пока он их не убьёт.

Да, здесь, в этом лесу, он должен дать бой, убить всех до единого.… Но не сейчас. Он так измотан, что едва может идти. Меч стал тяжёлым, руки непослушными – а ведь впереди рассвет, и он снова окажется там – в другом месте, с вечно голодными тварями. Лучше поберечь силы для них.

Нечто огромное сотрясало землю вдалеке. Его рёв разносился по лесу, заставляя животных бежать в диком страхе. Перепуганные звери неслись во весь опор, ломая ветки и кусты. Шум был повсюду, лес утопал в нём. Преследователи могли передвигаться свободно – всё равно их нельзя было расслышать.

Возможно, поэтому он встретил рассвет с облегчением и даже… с радостью. Когда полоса горизонта окрасилась в розовый цвет, земля под ногами стала вязкой, и чёткие силуэты деревьев превратились в размытые пятна. Он моргнул. Краткий миг – и почва обрела прежнюю твёрдость. Мир вокруг выцвел, окрасился в чёрно-белые тона. Неясный рисунок тушью, размытые водой чернила – и на них невыносимо чёткие, словно нарисованные карандашом фигуры.

Коротколапый уродец, роющий носом землю, слишком увлёкся своим занятием и пропустил появление гостя.  Сапог на толстой подошве с хрустом раздавил ему череп. Другие твари оглянулись на звук. На этот раз не было голосов — ни угроз, ни издёвок. Злобный оскал и поднятый меч говорили за себя – чужак сегодня болтать не намерен. И этим днём, похоже, он не собирался вставать лагерем. В его взгляде смешалось всё то, чего следовало бояться – жажда крови, отчаяние, ненависть. А здесь знали, как он умел ненавидеть.

Он шагнул вперёд с занесённым мечом. Он не запугивал, он действительно готов был убивать. Ярость разгоралась в нём пропорционально усталости. Он хотел их всех убить, стереть эти улыбки с их поганых морд. Выбить клыки, отрезать языки. Он устал, он был истощён. А они… Они чувствовали его слабость. Некоторые уже начали облизываться, предвкушая лёгкую добычу.

Нет! Он заорал, бросился вперёд – и те, что оказались слишком медлительными, залили землю своей кровью. Отрубленные конечности подёргивались в судорогах, а он яростно давил их сапогами. Вокруг него образовалось пустое пространство – никто не нападал. Они наблюдали – напряжённо, внимательно смотрели на него. Ведь сегодня он был не таким, как прежде – он не улыбался, не дразнил. Сегодня он НЕНАВИДЕЛ, и жажда крови кипела в нём сильнее, чем во всех тварях вместе взятых. Ими двигал голод, а им – неподдельная, горячая злость, о которую, казалось, плавится сама реальность.

О, ненависть – счастье для обречённых! Только она питает тебя, когда ты, голодный, грязный, обессиленный, пробиваешься сквозь тернии. Она срывает цепи, отпирает все замки, её жар гонит прочь холод смерти. И, чувствуя это пламя в себе, он хотел убивать – убивать, УБИВАТЬ! Из груди вырвался звериный рык, меч стал необычайно лёгок, ноги сильными толчками погнали тело вперёд. Он убивал всех, до кого мог дотянуться, он догонял и рубил их, топтал, бил… Берсерк внутри него ликовал, кричал вместе с ним. Он шёл по трупам.

Когда наступило затишье, твари не спешили подходить. Кружа на почтительном расстоянии, они наблюдали за массивной фигурой, скрючившейся у подножия дерева. Жертва прямо-таки просилась в зубы – казалось, гость выдохся и более не способен сражаться. Но подле него уже валялись разрубленные трупы тех, кто купился на внешнюю беззащитность. Прочие твари продолжали терпеливо наблюдать. Сегодняшний день явно был особенным.

Тишину нарушил далёкий перестук копыт. Твари со страхом оглянулись. За их спинами появился могучий силуэт – всадник на огромном коне. Он остановил своего скакуна неподалёку, глядя на открывшуюся перед ним сцену. Глаза его тлели, как угли, прожигая мглу. Вязкие пряди тумана расступились, показывая оскал голого черепа.

Облачённый в тяжёлые доспехи, он возвышался над тварями, как гора. Не чёрный силуэт, подобно всем чужакам, а чёткий до рези в глазах, как искусный карандашный рисунок. Твари смотрели на него с ужасом.

Стоило ему шевельнуться, как весь чудовищный сброд бросился врассыпную. Они толкались, карабкались друг на друга, сливались в одну серо-белую кашу. Один из уродцев рискнул пробежать в опасной близости от чужака, сидящего у дерева. Цепкие пальцы тут же схватили его. Тварь успела лишь раз щёлкнуть зубами, а затем была разорвана – голыми руками.

Серая поляна опустела. Остались лишь он – чёрный силуэт под деревом, и всадник. Их взгляды встретились.

— Мне стало любопытно, кто может сотрясать пространство с таким постоянством, — произнёс глубокий рокочущий голос. – До сей поры я знал только одного человека, кому это под силу.

Он ответил молчанием, глядя на всадника из-под опухших век. Огоньки в пустых глазницах странно завораживали.

— Два года, — задумчиво сказал всадник. – Прошло всего лишь два года, и ты стал так силён. Ты и вправду ЕГО сын.

— Чего надо? – произнёс он хриплым от усталости голосом. Руки сжали меч.

— Это меч Альрика, — палец в латной перчатке указал на клинок. – Одного из апостолов.

Он ничего на это не ответил, только подобрал под себя ноги, готовясь к прыжку.

— Альрик очень зол, — сказал всадник. – Он очень хотел пойти в погоню за тобой.

— Чего же тогда он не пришёл? – он ухмыльнулся. – Хотя, наверное, ему  трудно без глаз...

Из его горла врывался хриплый смех. Всадник слегка склонил голову-череп:

— Ты отделился от плоти переродившегося Фемто, — сказал всадник. Он не спрашивал, просто констатировал факт. – Те, кто на это решился, умирают. Но не ты.

— Зачем ты сюда пришёл? – устало спросил он. – Мне трудно и без твоих сказок.

— Когда тебя забрал Апостол-Бехелит, я решил, что тебя больше не существует, — ответил всадник. – Но затем поползли слухи. Некое сознание отказывалось слиться с новым Фемто. Затем оно ушло, и вслед за ним несколько раз отправляли погоню.

Взгляд горящих глаз пронзил его насквозь.

— Только очень упорное существо может выжить после отделения. Твоя настырность под стать отцовской.

Всадник развернул коня.

— Садись.

— Это зачем? – сухо поинтересовался он.

— Ты истощён. Ты сможешь продержаться этот день, но, когда вернёшься, тебя будут ждать сильные противники.

— И куда ты меня увезёшь?

Ответ был краток:

— Далеко.

Он не стал противиться. Слово «доверие» в его лексиконе отсутствовало, всё измерялось оттенками недоверия. И всаднику-скелету он не доверял в меньшей степени.

Пристроив меч на перевязи, он запрыгнул на коня, стараясь не подавать виду, как трудно ему стало двигаться. Всадник пустил скакуна галопом. Мощные копыта взрыли серую землю, и путники врезались в туман, как нож в масло.

— Какой тебе резон помогать мне? – громко спросил он, перекрикивая свист ветра в ушах.

Рокочущий голос без труда пробился сквозь грохот копыт:

— Ты не идёшь на поводу у обстоятельств. Ты второй такой человек, которого я встретил в этот отрезок времени.

— А первый – это мой отец?

— Да. Вы оба не желаете подчиняться Руке Бога. Ненавидите апостолов.

— То есть, ты нас используешь?

Всадник сухо ответил:

— Вы сами выбираете свою судьбу. Любой, кто идёт против механизмов судьбы, должен быть готов к постоянной борьбе.

Туман клочьями плыл мимо них, перемежаясь со скрюченными силуэтами деревьев.

— Ты и твой отец всегда готовы сражаться, — сказал всадник. – Такая непокорность – редкий дар. Было бы глупо не помочь вам.

— У тебя свои счёты с Рукой Бога? — спросил он.

Всадник повернул голову, посмотрел на него пылающим глазом:

— Как и твоего отца. И у тебя.

Конь пересёк узкую реку – белую полосу на серой земле. Копыта поднимали тучи белых брызг, но скакун с двумя наездниками  уверенно прошёл по воде, не погрузившись даже на палец.

— Чем больше таких бойцов, как вы – таких, что идут против судьбы — тем лучше, — сказал всадник.

— Для тебя?

— Для всех, — последовал твёрдый ответ. – То, что вы называете «судьбой» — не более чем прихоть вечно голодной тёмной твари. Персты Руки Бога карают тех, кто не подчиняется.

— Они приходили и к тебе?

— Ты знаешь, какая тебе была уготована участь? – неожиданно спросил всадник.

— Нет, — осторожно ответил он.

— Матереубийца. Апостол. Ты не выполнил ни одного из этих предназначений. Вместо этого ты вмешался в иные события. Ты – камень в жерновах судьбы. За тобой гонятся именно поэтому.

— Я уже ранил одного. Если смогу отдохнуть – то и других убью.

— Это только одна битва, а не вся война, — возразил всадник. – Копи силы, учись сражаться. Апостолы Руки Бога придут и за тобой.

А вот эта мысль ему не понравилась. В бесконечной череде погонь и схваток ему и в голову не приходило, что по его душу могут придти Те Самые. Да, в своих довольно смелых мечтах он видел, как с мечом наголо пробивается сквозь толпы врагов и обезглавливает всех Пятерых. Но чтобы он сам стал Их жертвой...

— Зачем я им сдался?

— На тебя у них были планы, — сказал всадник. – Думаю, ты замечал, что поначалу твари из астрального мира не пытались причинить вреда твоей матери.

— Она сошла с ума, от неё никакого толку.

— Дело не в этом, — всадник подстегнул коня, тот понёсся ещё быстрее. – Её не собирались убивать с самого начала.

— Почему?

— Чтобы она родила тебя.

Он пожал плечами:

— Так и случилось.

— Не совсем, — возразил всадник. – Вмешался я. Ты ушёл из-под их контроля.

— Спасибо, — мрачно отозвался он. – Получается, я стал «непокорным» из-за тебя?

Всадник не счёл нужным отвечать на этот вопрос.  Он продолжал рассказывать:

— У тебя не было большой роли. Заурядный апостол. Но теперь ты сам по себе, никому не подвластный. И твои симпатии к делу отца более чем очевидны.

— И что мне делать, когда они придут? – спросил он.

— Ты можешь изменять себя, — сказал всадник. – Это твоё главное преимущество. Продолжай набирать силу.

Конь остановился. Несмотря на проделанный путь, пейзаж вокруг них не изменился – всё та же белая мгла, серая земля и ломаные силуэты деревьев.

— Мы далеко ушли? – спросил он, спрыгивая на землю.

Всадник посмотрел по сторонам:

— Нет. Но тебе хватит времени на отдых, пока тебя не найдут преследователи.

— Ты хочешь, чтобы я с ними сражался?

Горящие глаза пристально посмотрели на него:

— Ты сам этого хочешь.

— Да, — сознался он.

— Что ж, — всадник натянул поводья, готовясь тронуть скакуна. – Тогда сражайся изо всех сил.

Конь сорвался с места и унёс наездника куда-то вглубь тумана. Тёмный силуэт исчез моментально, даже стука копыт не доносилось. Повисла плотная тишина – такая же густая, как туман вокруг. Не слышалось ни голосов, не хрипов, ни смеха. Вокруг не было ни одной живой души.

Но радоваться уже не осталось сил. Он просто рухнул на холодную землю и свернулся в комок. Сон жадно поглотил его, как голодный зверь, и ещё долго не выпускал из своей утробы.

Если бы Тодла спросили, зачем он орёт и валит деревья, то он не смог бы дать внятного ответа. К разуму здесь взывать было бесполезно. Злость, отчаяние, боль – вкупе с безмозглостью это сочетание приводит именно к плачевным результатам. Искалеченный, брошенный товарищами, Тодл был, что называется, не в духе. Это его «не в духе» проявлялось в том, что он, перевоплотившись в апостольскую форму, утолял жажду мести хаотичным разрушением и убийством подвернувшихся под руку зверей.

Его огромное тело неуклюже передвигалось по лесу. Деревья мешали, земля была неровной – и Тодл понятия не имел, что ему теперь делать. Меч, которым мальчишка его искромсал, был не из простых, он принадлежал неудачнику Альрику. И, если этот меч наносил удары апостольскому телу, то раны уже не заживали.

Теперь Тодл мог передвигаться только на двух конечностях. Культи отзывались жуткой болью, ловкость и скорость оказались утрачены безвозвратно. Оставалось лишь одно – буйствовать, ненавидеть и убивать всё, что движется. Чем, собственно, Тодл и занимался. Но вся живность давно уже разбежалась от бушующего гиганта, и теперь его разрушительная энергия не находила выхода. Никогда ещё Тодлу не было так плохо.

Впрочем, жалость к себе хоть как-то, но помогала. Она слегка притупляла боль и даже меняла мировоззрение, представляя события в ином свете. Чего уж там, даже какое-то смирение появилось. Так что Тодл, можно сказать, встретил свою смерть… по-философски. Если, конечно, так можно назвать то, что твою голову разрубают надвое.

Всадник на огромном коне пришёл из тёмной чащи, из-под сени деревьев – оскал голого черепа, горящие глаза. И меч, разящий без жалости. Тодл только и успел, что удивиться. Меч блеснул, поймав на мгновение свет луны, а затем голова Тодла развалилась пополам. Кровь вперемешку с мозгами хлынула на землю. Огромное тело, подёргиваясь, рухнуло; из разрубленной пасти вывалился язык. Выпученный глаз изумлённо смотрел в вечность.

Ветер принёс далёкий вой. Казалось, что земля исчезла, и там, в бездонной глубине разверзлась Воронка. Рой душ – поток тесно переплетённых тел и искажённых болью лиц – хлынул наружу, как чудовищная змея. Глазницы пусты, а рты раскрыты в крике. Жуткий хор становился ближе, громче. Сотни костлявых рук жадно впились в тушу апостола, увлекли за собой.

Поток душ унёс с собой мёртвого Тодла, утащил обратно в Воронку. Земля схлопнулась вслед за ними, как створки ворот. На примятой траве, красной от крови, среди ошмётков мяса лежал серый камень. Маленький, серый, правильной яйцевидной формы. В его рельефе угадывались черты человеческого лица – хаотично перемешанные, как на творении сумасшедшего скульптора. Бехелит, ключ к воротам Судьбы.

Всадник спешился, подобрал камень. Оказавшись в его руках, бехелит распахнул глаза, словно в ужасе. Искажённое лицо воззрилось на своего нового хозяина. Капля крови Тодла, уже остывшая, сорвалась с камня и беззвучно упала на землю.

Откинув назад голову-череп, всадник открыл рот – чёрный провал, темнее ночи – и отправил туда бехелит, держа его, словно редкий деликатес, двумя пальцами. Камень исчез в тёмной утробе моментально, не издав ни звука – просто растворился, будто утонул в чернилах.

Горящие глаза всадника в последний раз поглядели в тяжёлый мрак лесной чащи. Затем рослый рыцарь в странных доспехах и его огромный конь исчезли.

— Твою мать, — произнёс Кемп получасом позже, когда они с Готтом пришли к месту побоища.

Здесь как будто пронёсся ураган: деревья повалены, трава вытоптана, булыжники вывернуты из земли. Всё залито кровью, её запах перебивает все остальные. От Тодла ничего не осталось, разве что мелкие ошмётки. Вокруг ни души; тишина стояла такая, что можно было оглохнуть.

— Это не пацан, — произнёс, наконец, Готт. – Даже он не настолько силён, чтобы так быстро прикончить Тодла.

— Точно, не он, — вяло согласился Кемп. – Под лучами солнца он ходить не может. А если бы и мог, то я бы его учуял. От меня ничего не скроется.

— Значит, это кто-то другой, — подытожил Готт.

— У этого засранца что, союзник появился?

— А я знаю? – огрызнулся Готт. – Мало ли, с кем он мог спеться!

Кемп молча указал на следы копыт, испещривших землю. Готт скрипнул зубами.

— С этого момента больше не разделяемся, — решил он.

Усталость пробивалась сквозь сон, заставляла его разум метаться в странных видениях. Он снова бродил в иных мирах – бесцельно, хаотично, просто пытаясь чем-то занять пылающий разум. Блаженной прохлады, упокоения нигде не удавалось найти, и он снова подался туда, куда отправлялся в упадке сил – к родителям.

Мир снов, тягучий, как патока… И снова эти тени, снова они пытаются что-то рассказать ему, сетуют на свои беды. Он ненавидел их за этот шёпот, за эти стенания. Они летели к нему, как мотыльки на свет, и пытались разжалобить своей беспомощностью, взваливали на него свои невзгоды… Этот мир ничем не лучше реального.

Вот он – разум отца, такой непохожий на роящиеся вокруг тени. Они воют, плачут, а он ненавидит. Молча. Но жар его ненависти буквально испепеляет. Все вокруг его сторонятся… кроме одного. Тёмное пятно – сознание матери, оно совсем рядом с отцовским. Странная закономерность: в жизни сумасшедшая мать до ужаса боится своего бывшего возлюбленного, но здесь они всегда вместе.

Быть может, что-то осталось в её разуме? Движимый этой мыслью, он решил снова заглянуть туда, впервые за долгое время. Но он нашёл там всё то же, что и в прошлый раз: безжизненный провал. Изредка ветер приносит хлопья пепла – то, что осталось от воспоминаний.

Он прикоснулся к одному из них. Ему открылся образ: четырнадцатилетний мальчишка с взъерошенными волосами. Он стоит в боевой стойке, в руках меч – слишком большой для него. Тёмные глаза смотрят свирепо. И чувства матери, связанные с этим образом: страх, ненависть, злость.

«Ты помнишь только это?»

Он с грустью посмотрел вокруг себя. Тут и там проступали редкие точки воспоминаний, они кружились, как пепел на ветру. Это даже не пожарище, это настоящая пустота, вакуум. И всё же где-то там, в глубине, есть огонь разума – он это знал. Но если сунуться туда, попытаться вмешаться, то можно попросту потушить своей неуклюжестью этот слабый огонь. Рассудок матери прятался, как испуганный зверь, и ничто не могло его выманить. На периферии, где сейчас стоял её сын, оставались лишь пустота и обрывочные воспоминания, которые искалеченный разум не способен был воспринять.

Чувство опасности красным огнём ворвалось в его мозг, заставив вздрогнуть и проснуться. Пробуждение вышло болезненным, в висках зашумело. Сердце, до этого лениво отсчитывающее удары, бешено забилось в груди. Он протёр глаза, пытаясь одновременно усмирить странное чувство страха и найти то, что заставило его пробудиться.

Хор воющих голосов доносился издалека – там, у расплывчатой линии горизонта, открылся серый провал, бурлящий и вихрящийся. Воронка! Это она, её ни с чем не спутать. Неосознанно схватившись за меч, он стал напряжённо вглядываться вдаль.

Поток душ, то сворачивающийся в клубок, то вытягивающийся змеёй в броске, тащил в Воронку огромное уродливое тело. Похожее на гигантского жука, оно отчаянно сучило лапами. Лицо, на котором проступили пугающе человеческие черты, раскрыло рот в надсадном крике. Этот вопль был слышен только здесь, в астральном мире. И он оглушал, сводил с ума. Он выражал страх — кристально чистый страх, без всяких примесей. Это был подлинный ужас. Каждый знал, что ждёт его в Воронке.

Рой душ затянул апостола в бурлящий провал, и бездна жадно поглотила добычу — будто лягушка, что поймала жука языком. Воронка грациозно закрылась, ничего не оставив после себя – словно её и не было. Но последний вопль гигантской твари ещё долго гулял по равнинам астрального мира, наводя ужас на его обитателей.

Сон как рукой сняло. Он пристально вглядывался в то место, где недавно разверзлась Воронка, а его руки крепко, до белизны в костяшках, сжимали меч. В голове роились мысли, пытаясь выстроиться в логическую цепочку. И картина, что складывалась из этих фрагментов, пугала всё больше и больше. Становилось ясно, что начинается нечто большее, чем мелкие стычки на границе миров. Что бы здесь ни случилось, это привлечёт внимание – и отнюдь не со стороны друзей. Сюда придут настоящие, сильные апостолы, а не какая-то мелкая сошка, что сейчас гналась за ним. И Рука Бога тоже может здесь появиться. Ведь любой заинтересуется мелким бунтарём, когда в области его преследования происходит ТАКОЕ.

— Теперь их осталось двое, — раздался рядом знакомый рокочущий голос.

Он повернул голову, посмотрел на всадника. Тот стоял чуть поодаль, равнодушно глядя в горизонт.

— Так это ты убил того?.. – не находя слов, он мотнул головой в сторону, где недавно чернела Воронка.

Всадник медленно повернулся к нему:

— Те, что ищут тебя, напуганы и напряжены. Воспользуйся этим.

— Теперь меня волнуют не только эти двое, — ядовито ответил он. – А те, что придут сюда дознаваться.

— Ты хочешь уйти?

В этом вопросе слышалось: «Я могу увезти тебя, если хочешь. Но я знаю, что ты не желаешь так просто уходить». То, как всадник манипулировал им, злило.

— Сначала я убью тех двоих, — сказал он, обнажая зубы в усмешке. – Но после ты заберёшь меня отсюда.

— Здесь нельзя оставаться долго, — согласился всадник. – Слишком опасно.

Он развернул коня и бросил напоследок:

— У тебя есть одна ночь.

Мгла поглотила их.

Он всё так же сидел на земле, задумчиво глядя Рыцарю-Черепу вслед. Между тем, где-то внутри нарастала знакомая свирепость, боевой азарт. Теперь, когда усталость схлынула хотя бы на треть, чувство беспомощности ослабло. Вместо него появилось осознание того, что оставшиеся до заката часы ему только на руку – отпугнутые всадником твари окончательно прижухли с открытием Воронки. Теперь он мог отдохнуть, и, когда солнце сядет… Пусть оно только сядет. Кто-то ещё заплачет кровавыми слезами.

Впервые за долгое время он засыпал с улыбкой на губах.

А вот других закат не радовал. Кемп и Готт нервничали всё сильней по мере того, как солнце склонялось к горизонту. Если раньше противник был один, и чаще всего он выступал в роли жертвы, то теперь на доске появилась неизвестная фигура, которая внесла смятение в обстановку, и без того неспокойную.

— Сумерки, — резюмировал Готт, глядя на красное небо. – Он скоро появится. Услышишь его?

— Может, даже учую, — Кемп попытался выдавить усмешку, но не удалось. – От него по́том воняет — будь здоров...

В молчании они прошли вглубь чащи. Становилось всё темнее.

— Если их действительно двое, — проворчал Готт. – То я возьму на себя второго. Того, что убил Тодла.

Кемп лишь кивнул в ответ. Готт в их компании всегда шёл первым, выбирая себе самого сильного противника. Он мечтал стать таким же могучим, как Бессмертный Зодд, а Кемп просто хотел пожить в удовольствие, и как можно больше. Поэтому он с удовольствием пускал Готта вперёд себя, а сам подбирал объедки.

Сейчас была как раз такая ситуация, но её сильно осложняло то, что противников стало двое, один свирепее другого. Тодл не был слабаком, но его прикончили с ужасающей лёгкостью, одним ударом. Враг нападал всегда неожиданно, бил в слабое место. И теперь, когда искалеченного Тодла рвут на части где-то в Воронке, слабое место в команде осталось одно – он, Кемп.

Когда стемнело, стало ещё хуже. Он снова ощутил тот страх, который испытал во время схватки. Юнца поддерживает кто-то неведомый – тот, кто разъезжает на огромном коне, всегда внезапно приходит и так же внезапно уходит… Кемп вспомнил вдруг байки о Рыцаре-Черепе, с которым едва мог поравняться сам Бессмертный Зодд.

— Готт, — позвал он с жалобной ноткой в голосе. – Держись поближе, ладно? Этот выродок всегда выбирает самый неудобный момент.

— Боишься? – усмехнулся, не оборачиваясь Готт. По его широкой спине, раскачивающейся впереди, гуляли лунные блики.

— Боюсь, — признался Кемп. – Не хочу чтоб, меня зарезали, когда мне приспичит в кусты.

— Хорошо, — раздался тихий голос рядом. – Я тебя так убью.

Рука Кемпа выпрямилась стремительно, как змея в броске. Метательный нож попал прямо в центр чёрного силуэта, появившегося из чащи. Но это, казалось, не произвело никакого эффекта. В следующее мгновение мир перевернулся.

Пляска теней, шорох и треск. Кемп уже ничего не видел, им управляло некое шестое чувство. Он уклонялся, подчиняясь инстинктам. Где-то вблизи свистела острая сталь, она хищно резала воздух рядом с его телом. Его теснили так стремительно, что он даже не думал о контратаке. Противник был подобен смерчу – беспощаден, силён и быстр.

Кемп упал в траву, откатился и вскочил, выставив перед собой кинжал. Но шквала новых атак не последовало – всё движение переместилось куда-то влево. Теперь ночной гость скрестил мечи с Готтом.

Ярость витала в воздухе. Клинки выписывали сложные узоры, сталкивались, высекали искры. С деревьев падали отрубленные ветви. Готт взревел, противник вторил ему злобным криком. Они оба стали похожи на диких зверей. Жажда убийства заполнила воздух.

Готт сделал отвлекающий выпад, а потом ударил кулаком. Смачный звук, похожий на треск костей – и ночной гость кувырком отлетел назад. Удар о ствол дерева. Обмякшее тело, как тряпичная кукла, сползло на землю.

Кемп взвыл с ликованием. Всего один миг – вот что ему нужно. Всего лишь миг. Метательные ножи один за другим вырывались из его руки и летели в цель. Сумрак жадно поглотил их, все до одного. Всё замерло в какой-то неестественной, напряжённой тишине. Казалось, даже лес затих, наблюдая за схваткой.

Тёмный силуэт под деревом шевельнулся. Короткое «ш-ш-ш» – и Кемп едва успел отвести голову. Его собственный метательный нож чуть не отсёк ему ухо. Но от остальных уклониться не удалось – три ножа практически одновременно вонзились в бедро, в бок, в плечо. Кемп заорал.

Услышав его крик, ночной гость расхохотался. Сквозь пелену боли Кемп услышал, как Готт с яростным рёвом нападает на врага. Снова звон мечей, тяжёлое дыхание. Воздух задрожал.

Кемп попытался вытащить ножи, но они увязли так глубоко, что пальцы не могли как следует взяться за них; тот, что попал в бедро, похоже, и вовсе застрял в кости. После нескольких секунд бестолковой возни Кемп решил махнуть на это рукой. Неважно, всё равно это самые обыкновенные ножи. Апостольскому телу они не страшны.

Вот именно. Он – апостол. Пошёл к чёрту Готт со своим запретом на перевоплощения. Какая разница, где ты, если драка уже началась? Неважно, лес ли это, равнина – да хоть вода. Мальчишка слишком шустр, чтобы пытаться одолеть его в хрупком человеческом обличье.

Он задрал голову и завопил. Его крик, высокий и вибрирующий, перешёл в утробный рёв. Тело задёргалось; мышцы на обычно тонких руках и ногах вздулись, заколыхались. Конечности удлинились, разрывая одежду. Длинная тень легла на траву; отбрасывающая её фигура полностью загородила луну.

Мрак ощерился множеством голодных ртов. Кемп, обычно тощий и сухопарый, превратился в огромное существо. Когда он был человеком, его аппетит был более чем скромным. Но, когда он обретал форму апостола, его прожорливость не знала границ.

Когти пропахали в земле глубокие борозды. Кемп взревел всеми своими пастями, обратив взгляд горящих глазок на ненавистную фигуру с мечом.

— Кемп, идиот! – взревел Готт. – Стой, не надо!

Но Кемп уже ничего не слышал. Перевоплощение спровоцировало всплеск энергии, страх и нерешительность оказались забыты. Сейчас он был огромным, сильным, практически неуязвимым. И он уже никого не боится.

Он стоял под луной – ещё одна тень, силуэт среди скрюченных деревьев.  А сверху нависала чёрная громада – бесформенное тело с множеством чудовищных лиц, что скалили пасти в голодной усмешке. Они исторгали неимоверную вонь: странную смесь запаха сырой земли и смрада разложения. Дыхание апостола было холодным, едва ли не вымораживающим.

Длинная узловатая рука хлестнула, как плеть, заставив воздух пойти волнами. Он отпрыгнул прочь, но не устоял на ногах – земля зашлась дрожью, лес откликнулся треском ломающихся деревьев. Несколько стволов упали, сминая кусты.

Он замер, готовый к прыжку. Несколько мгновений апостол испепелял его злобным взглядом, а затем вытянулся всем своим чудовищным телом; все его головы в один миг разинули пасти, жадно втягивая воздух. На пятачке земли поднялся настоящий ураган – настолько мощный, что даже поваленные деревья поддались потоку ветра и полетели навстречу монструозной фигуре.

Его сорвало с места и закружило в холодном вихре. Ветер нёс его прямо в отверстый рот – неровный круг с пиками зубов по краям. Ветки, вырванные кусты, поваленные деревья – всё это, засасываемое в пасти апостола, с ужасающей лёгкостью исчезало в чёрной утробе.

Он напряг все мышцы, готовясь к отчаянному рывку. Тело, как пушечное ядро, влетело в гигантскую пасть, и затем меч с глухим хлюпаньем рассёк трепещущую плоть. Его залило потоком холодной крови. Глотка твари конвульсивно сжалась, но потом из тёмных недр поднялся оглушительный рёв – и этот крик, как пороховой заряд, вытолкнул наружу несостоявшуюся добычу.

Он вылетел из пасти, сорвался вниз и, падая, с криком вонзил клинок во вражеское тело. Разрубаемое мясо издало противное чавканье, хлынула рекой ледяная кровь. Он съехал вниз на мече, рассёк им уродливое тело от груди до паха. Одно из чудовищных лиц, клацающее, как волк, зубами, оказалось на пути у режущего лезвия – его разрезало напополам, но оно продолжало визжать где-то там, наверху. Затем стена плоти закончилась. Он кулем упал в вытоптанную траву и, не оглядываясь, откатился.

Вопли стихли. Головы на теле монстра разом повернулись к длинному разрезу на животе. Гигантские трёхпалые руки попытались зажать рану, но безуспешно – фиолетовые кишки медленно вылезли наружу и безобразной кучей упали на землю. Выпотрошенный апостол замер на секунду, а затем, как подкошенный, свалился в собственные потроха. Раздались хлюпанье и грохот, земля содрогнулась, и в воздух в последний раз поднялся фонтан холодной крови. Затем всё стихло.

Он широко ухмыльнулся. До этого ему удавалось только ранить апостола, но чтобы убить… Чувство собственной мощи опьяняло. Боевой азарт загорелся в нём с новой силой. Он был готов к новому вызову.

Его взгляд встретился с ненавидящим взором второго апостола. Тот был в ярости – его звериное лицо было перекошено, мышцы на груди и руках вздулись так, что, казалось, были готовы лопнуть.

Лютый оскал обнажил длинные клыки:

— Я тебя убью, гадёныш.

Его разобрал хохот.

— Ну так давай, иди сюда, — он осклабился, глядя на апостола. – У меня только одна ночь, чтоб вас всех прикончить.

Здоровяк взревел, пустив облако пара из пасти, и бросился на него с занесённым мечом. Невероятно, чтобы подобная груда мышц могла так быстро перемещаться – перед апостолом даже воздух шёл волной, как перед пушечным ядром. Он едва успел выставить перед собой меч, чтобы парировать удар. Клинки столкнулись с лязгом – нет, с визгом – и противники разлетелись в стороны, отброшенные силой удара.

Сильный ветер налетел откуда-то с запада; трава пошла волнами, деревья закачались и зашуршали листвой. Уха коснулся знакомый звук: не то злобный вой, не то крик боли. Хор голосов вибрировал вдали, набирал силу и становился всё громче. Новый порыв ветра принёс облако пыли и лесного мусора; земля вспучилась, а затем опала, открывая серый зев Воронки. Камни и деревья, оказавшиеся поблизости, падали и бесследно исчезали в провале.

Но никто оттуда не выходил. Из бурлящей серой мглы за противниками пристально следили сотни горящих глаз – прищуренных, словно в насмешке.

— Видишь? – крикнул он, указывая мечом. – Они ждут! Ждут, когда я тебя убью. Тогда им достанутся сразу двое.

Апостол бросил на туманный вихрь долгий взгляд. Казалось, звериное лицо на секунду исказил страх. Но глаза смотрели всё так же решительно. Мощный рык без труда пробился сквозь воющий хор:

— Из Воронки многое видно. И они все видят тебя. За тобой придут другие.

Эта угроза его не тронула – он и так всё это знал.

— Придут. Жалко, что тебя уже не застанут, — промурлыкал он.

Он перепрыгнул через поваленное дерево и бросился вперёд. Меч вибрировал в руках, его лезвие танцевало и как будто даже извивалось, требуя новой порции крови. Убивать – вот чего хотелось больше всего.

Он бил яростно, вкладывая ненависть в каждый удар. Всё, как у отца: нужно быть сильнее, быстрее, нужно выложиться полностью, надо сражаться на пределе сил. Он пикировал на врага, точно орёл на крысу, отчаянно теснил его и не давал передышки. Апостол был огромен и силён, его меч разил быстро, а потому медлить было нельзя.

Но ему никак не удавалось разогнаться – приходилось постоянно следить за тем, чтобы не подойти слишком близко. Раскусивший его тактику, апостол плюнул на фехтовальное искусство. Теперь монстр шёл напролом и всячески старался оказаться поближе – тогда никакое мастерство не спасёт, всё решит только грубая сила.

Его меч ужалил, как змея, но это был ложный выпад – между тем, он откатился в сторону и зашёл к противнику сбоку. Прыжок и удар – в него вложена вся сила, острие целит в беззащитную плоть. Но полёт оборвался, он едва не упал. Апостол поймал меч в кулак.

Его огромная лапа крепко сжимала лезвие; монстр не обращал внимания на то, что сталь режет ему ладонь. Кровь крупными каплями падала на землю, а апостол лишь ухмылялся. Попытка вырвать меч ни к чему не привела – хватка монстра была мёртвой. Лёгкое движение руки – и клинок обломился у самой гарды.

Он попытался отскочить, но противник вцепился в него своими лапищами и притянул к себе. Огромная пасть открылась, обдав его потоком зловонного воздуха:

— Попался.

Он не ответил – только издал злобный рёв, и в следующий момент его зубы вцепились в незащищённое горло противника. В рот и в нос хлынула горячая кровь. Ручищи апостола конвульсивно сжались, едва не раздавив его. Но он уже вырвал кусок мяса и, выплюнув его, снова погрузил зубы в кровоточащую рану – яростно, как собака.

Монстр издал не то крик, не то хрип. Руки разжались, он упал на землю. Апостол стоял над ним, с перекошенным от боли и ужаса лицом, зажимая мускулистыми руками горло. Меж пальцев ручьём лилась кровь.

Он из всех сил ударил противника в живот, а затем, подпрыгнув, ухватил его за голову. Пальцы погрузились в глазницы апостола, раздалось хлюпанье. Монстр заорал, в горле у него клокотало. Он заорал вслед за ним, неистовствуя в своей жестокости. Тело здоровяка затрясло в судорогах.

Громадный кулак двинул его в грудь, и он упал. Апостол остался стоять на месте – кричащий, истекающий кровью. А он, не теряя времени, вскочил и начал шарить в траве в поисках оружия. В свете луны блеснуло отломанное лезвие его меча. Он схватил его и замахнулся, как кинжалом. Надо прибить эту тварь, пока она не додумалась преобразиться.

Монстр слепо мотал головой, издавая ревущие стоны. Но, тем не менее, он каким-то звериным чутьём уловил угрозу и смог увернуться от смертельного удара – миновав его шею, осколок меча вонзился ему чуть ниже правой ключицы.

Проворность апостола взбесила его. Он со всей силы врезал ему кулаком по лицу – хотя с такой челюстью можно было и удар кувалды выдержать – и вырвал из вражеских пальцев зазубренный меч. Кровь внутри буквально закипела, ярость берсерка достигла своего пика. Он изо всех сил рубанул отнятым оружием. Лезвие с чавканьем погрузилось в шею, но неглубоко – меч завяз в жёстких мышцах. Но это не страшно… Быстро умирать вовсе не обязательно.

Он вырвал меч из раны; зазубрины на клинке вырвали лоскутки плоти. Апостол издал клокочущий стон.

— Ты ещё жив?! – закричал он в исступлении и снова ударил.

Меч погрузился в красное месиво, монстр опять взвыл. И в этот раз ему вторил хор, доносящийся из Воронки. Вновь поднялся ветер, заиграл кровавыми каплями. Змеящийся Рой Душ выпорхнул из серого провала. От воплей призраков заложило уши, из темноты потянулись бледные руки. Их прикосновение было ледяным.

Они тянулись и к нему. Он отмахивался мечом, рубил сизые, похожие на туман пряди, пытался отойти. Но апостол, которого уже тащили в серый вихрь, схватил его за ноги и поволок за собой. Сквозь воющий хор донёсся рык:

— Не уйдёшь!

Он рубил наотмашь, никуда не целясь, в него брызгала кровь – такая горячая в холодном урагане… Но цепкие лапы апостола не отпускали его, а сжимались всё сильнее. Воронка сомкнулась над их головами.

Сначала была темнота, а затем туман вокруг заиграл красными огнями, и холод превратился в палящий жар. В танцующем вихре зажглись глаза, их обладатели появились из мглы и разинули голодные пасти. Первую тварь, рискнувшую броситься на него, он рассёк мечом.

Изуродованный апостол продолжал цепляться за его ноги. Невозможно было понять – то ли монстр мёртв, то ли уже близок к этому. Но, когда твари начали рвать с мускулистого тела куски мяса, никакого сопротивления не последовало.

Один из хищников добрался и до него – длинные клыки вонзились в руку с мечом, тварь замотала, как акула, головой. Он рванул её свободной рукой; голова с хрустом отделилась от тела, застряв зубами в ране. Не обращая более на неё внимания, он возобновил попытки высвободиться. Но из вихря на него накидывались всё новые твари. Он отчаянно отбивался; тела чудовищ, разрубленные на куски, кружились вокруг в красном вихре.

Руки быстро устали, дыхание рассекало болью грудь. Не все атаки удавалось отразить; его кусали, пытались рвать на куски. В какой-то момент меч вылетел из руки и унёсся в бездну. И тогда он тоже превратился в монстра – грыз, кусал, царапал. Его собственная кровь перемешалась с кровью тварей, кровь заливала нос и рот, он плевался кровью… Неистовство, ярость были с ним до последнего.

Спасение пришло внезапно – сначала погасли красные огни, а затем поднялся такой кошмарный ветер, что его вместе с прицепившимся апостолом начало мотать из стороны в сторону – до головной боли, до тошноты. В миг, когда он был близок к тому, чтобы потерять сознание, из темноты появился череп с горящими глазами. И буря стихла.

Рука в стальной перчатке схватила его за шиворот и рванула. Одежда с треском порвалась, но телу был придан нужный импульс. Тяжёло ворочаясь в пространстве, он полетел вдаль. Тьма разошлась перед ним, но там ничего не открылось взгляду – просто антипод черноте, абсолютная, слепящая белизна. Он оглянулся – точнее, попытался – и успел увидеть всадника за порогом темноты. Но затем мрак вновь взбурлил, и вихрь поглотил фигуру на коне.

Он проснулся от движения рядом. Стоял могильный холод, воздух был сырым. Смрад разложения проникал в ноздри. Спина намокла – он валялся в какой-то луже. Поблизости кто-то пыхтел.

Он открыл глаза – и в тот же миг на него навалилось нечто огромное.

— Выродок! – взревел слепой апостол, обдав его вонью изо рта. – Убью! Убью!

Толстые пальцы сжались у него на горле. Апостол яростно зашипел, усиливая нажим.

Он захрипел под ним, пытаясь вырваться. От монстра смердило, из незрячих глазниц капала кровь. В глазах начало темнеть. Он оказал «ответную любезность» — вцепился в шею апостолу, погрузив пальцы в зияющую рану. Монстр конвульсивно дёрнулся, чудом не сломав ему шею, и издал утробное клокотание. Хватка сжимающих горло рук ослабла на миг, но ему хватило этого, чтобы высвободиться. Отводя душу, он врезал противнику по морде и скинул его с груди. Массивное тело монстра плюхнулось в лужу; холодные брызги ужалили кожу.

Отплёвываясь и кашляя, он отполз назад и, оказавшись на твёрдой земле, встал. Голова кружилась, в глазах плясали огни, но трудно было сказать, отчего — от удушения или ярости – потому что сейчас он был зол, как никогда.

— Тварь! – он пнул содрогающееся тело. – Как же ты меня достал!

Апостол попытался подняться, но он врезал ему каблуком — прямо в окровавленное лицо. Монстр снова грохнулся наземь.

— Когда ты уже сдохнешь, ублюдок? – он навалился на апостола сверху. – Подыхай! Умри, сука!

Он взял противника в удушающий захват, упёрся коленями ему в спину и откинулся назад. Казалось, он чувствовал, как трещит позвоночник апостола. Монстр забился.

— Сдохни! – он снова начал рвать рану на горле апостола, продолжая давить другой рукой.

Сейчас для него всё утратило значение – он жаждал лишь убийства. Должно быть, это первый противник, которого он так ненавидит.

— Гха-а-а-а!  — из горла апостола вырвался сдавленный хрип пополам с клокотанием. Мышцы на спине монстра задёргались.

«Твою мать!» — успел подумать он, прежде чем его подкинуло в воздух.

Перед глазами всё завертелось, а затем тело с размаху шмякнулось в лужу, подняв новые фонтаны брызг. Преобразившийся апостол чёрной громадой навис над ним. Прежняя голова с выдавленными глазами теперь рудиментарным придатком торчала из могучей груди. Тело апостола раздалось вширь и в высоту, мышцы сложились в новый диковинный рисунок. Короткую мускулистую шею венчала рогатая голова – безглазая, с огромной ощеренной пастью. Меж частых, похожих на иглы зубов свисал алый язык, в конце разделяющийся на множество хвостов.

Ему чудом удалось увернуться от гигантской ступни, что обрушилась сверху. Он откатился и врезался лицом во что-то склизкое и вонючее. Когда ему удалось сфокусировать взгляд, то он увидел перед собой груду старых, уже почти разложившихся трупов. Коричневые иссохшие тела, сочащиеся мерзкой слизью; пустые глазницы пристально смотрят на него, ввалившиеся рты раскрыты в немом крике. И на лбу у каждого – метка. Та самая метка, которой Рука Бога клеймит жертв.

Апостол зарычал; это было не уже клокотание разорванного горла, а настоящий, морозящий внутренности рёв, от которого задрожала земля. Чудовище затопало ножищами, пытаясь раздавить его. Трупы с чавканьем плющились под огромными лапами, брызгая слизью, в воздух взлетали куски тел.

Он вновь откатился, встал и, не оглядываясь, припустил во мглу, не разбирая направления. Пространство было большим, но плохо освещённым – скудный свет падал откуда-то сверху – и он попросту не видел, куда бежит. Но надо было рвать когти, потому что без меча он не боец, с таким-то противником. Если удастся найти какой-нибудь узкий лаз, то у него появится преимущество… Но всё равно, нужно оружие, без него никак. Надо прикончить эту тварь, причём как можно быстрее. Ведь он побывал в Воронке и дал там такого шороху, что его не заметил бы только мёртвый. А значит, и Рука Бога уже проведала о нём, и скоро кто-то ещё явится по его душу. Апостолы такие твари, что лучше убивать их по отдельности и поскорей. Если они объединятся, то беды не миновать.

Застоялый воздух был вязок, как смола, застревал в ноздрях. Не жалея себя, он гнал в неизвестность, в любой миг готовый удариться лицом об стену. Однако, будучи мокрым, он смог почувствовать слабый сквозняк в общей духоте, и старался следовать ему. В горячке погони удалось кое-что разглядеть: ровные, пусть и выщербленные временем стены и даже какое-то  подобие фресок на них. Может, это была просто грязь, но в темноте не разглядишь. Колоны – целые и разрушенные. Пол вымощен каменными плитами, хотя попадались ямы и лужи. И, когда привыкшие к мраку глаза увидели ровную арку дверного проёма, то стало окончательно ясно, что это – не какая-та пещера, а настоящий храм или дворец.

Позади громыхал и ревел преобразившийся апостол; пришлось поднажать. Он не вписался в проём, ударился плечом, но не остановился. Стена была обнадёживающе толстой, но то, что сотрясало пол у него за спиной, имело размеры отнюдь не маленькие. Пользуясь моментом, пока преследователь далеко, он остановился и оглядел новое помещение. В душном и пыльном сумраке удалось рассмотреть круглый зал с четырьмя проходами. Статуи в человеческий рост, опутанные густой паутиной – некоторые разбиты, их обломки валяются на полу. На стенах, кажется, высечен рельеф. Кое-где даже есть мозаики, изображающие то ли героев, то ли богов. На каменных плитах, которыми был вымощен пол – из тех, что уцелели – тоже было что-то нарисовано, но краска уже давно облупилась и стёрлась. Потолка, похоже, нет – эхо свободно гуляет по стенам, а где-то далеко-далеко наверху есть пятно скудного света, этакое марево тускло горящих факелов; их слабое мерцание доходило досюда, как остатки пиршества с монаршего стола. Если здесь, внизу, были факелы или свечи, то они либо сгнили, либо были сожраны крысами – на подставках пусто, только паутина висит бородой.

Но это всё неважно; так, мелочи. Иное же дело – трупы. Много трупов. Скелеты, иссохшие останки или всё ещё склизкие, сочащиеся жидкостями тела. Лежат повсюду, во всех возможных позах. Кто-то цел, кто-то разодран на куски; и не понять – то ли его разорвали при убийстве, то ли падальщики растащили потом. Но, помимо смерти, всех объединяла одна деталь – всё та же проклятая метка. Жертвенное клеймо, выжженное глубоко, до кости. Трупы могли разлагаться, высыхать, рассыпаться в прах, но метка оставалась такой же чёткой и свежей, как и в момент своего нанесения.

Сомнений быть не могло. Когда-то давно здесь случилось Затмение. Некто призвал Руку Бога и принёс в жертву всех, кто здесь находился. Когда – он не знал, да и не интересовался. Сейчас его больше занимала погоня.

Он возобновил бег, выбрав наугад один из проходов. Узкий коридор укутал его густой тьмой, свет сюда не проникал. Он бежал, задыхаясь, спотыкался о камни, трупы, расшвыривал ногами кости. Времени на осмотр окрестностей не было, да и разглядеть в темноте всё равно ничего не удалось бы. Он выныривал из коридоров, бежал по залам, и снова нырял в какие-то проходы. Направление его не волновало, сейчас важно было увеличить расстояние между ним и преследователем. Тот бушевал где-то сзади, и его вопли стихали – верный признак того, что он удалялся.

Многовековая мёртвая тишина залов отдавалась гулким эхом, которое ослабевало в коридорах и галереях. В какой-то миг он свернул в неприметную дверь – за ней оказалась винтовая лестница, уходящая вниз. Нога промахнулась мимо ступеньки, он едва не упал, но успел переступить. Первым порывом было найти другой проход – вниз спускаться не хотелось – но затем он рассудил, что хуже не станет. Пока он не знает здешних мест, дворец в любом случае будет для него одной большой ловушкой. И, что радовало, таковой он является и для бушующего апостола. И если они оба не знают, куда идти, то не всё ли равно?

Странно, но, спускаясь, он ощущал нарастающее спокойствие. Должно быть, дали знать о себе инстинкты зверя, забивающегося в нору. А ведь и правда – пусть эта тварь наверху ломает стены, роет землю, а он в это время отдохнёт и залижет раны. Неважно, каков расклад сил. Очередная неравная схватка. Ему ли привыкать? И цель всё та же – победить. Любой ценой победить. Пусть оружия нет, но это не оправдание. Надо выиграть, несмотря ни на что.

Спуск был довольно долгим. Шаги отдавались слабым эхом; кроме них уже ничего не было слышно. Разъярённый апостол остался далеко. Можно было вздохнуть свободно – хотя бы на миг. Он позволил себе даже сбавить темп и перейти на размеренный шаг, более не рискуя упасть и сломать шею. Пару раз на ступеньках попадались трупы – с всё той же меткой на лбу. Он отпихивал их ногой и шёл дальше.

Ступеньки кончились, справа темнел узкий проход. Ему пришлось протискиваться боком; он отметил этот факт на будущее. Дворец, при всей своей роскоши, был построен так, чтобы в нём можно было обороняться от противника. Тесные длинные коридоры, мало проходов… Это играло ему на руку – когда апостол, наконец, додумается вернуться в свою человеческую форму, то ему всё равно придётся несладко в здешних мышиных норах.

Судя по всему, он спустился в помещения для обслуги – интерьер стал простым, чуть ли не тюремным. Ни предметов роскоши, ни украшений –  только унылые каменные стены. Воздух здесь был сырым, а значит, где-то поблизости имелась вода. И хотелось бы верить, что чистая, без трупов.

К слову о трупах. Впервые за всё время ему попался тот, у которого имелось некое подобие доспехов и оружия. Дворцовый стражник, стало быть. Истлевший кожаный нагрудник, ржавый шлем, пика в иссохшей руке. Он попытался высвободить оружие из мёртвых пальцев. Обветшалое древко тут же сломалось, но железный наконечник был очень даже ничего. Должно быть, когда-то он был вычурной формы, но теперь, изъеденный ржавчиной и временем, потерял былую красоту. Зато он был достаточно твёрд, чтобы колоть, и этого пока хватало.

Поиски воды завели его так далеко, что он даже начал испытывать некое подобие клаустрофобии. Появилась боязнь заблудиться, хотя он понимал, что заблудился ещё с самого начала. Перспектива блуждать вот так в пустом дворце, где есть лишь трупы, пугала. И зачем только этот всадник-скелет затолкал его сюда? И, что важнее – куда он вообще делся? Почему до сих пор не пришёл?

Очередной узкий коридор. Пришлось даже пригнуть голову. Зато запах сырости становился всё сильнее, это заставило его быстрее передвигать ноги. Чертовски хотелось пить, горло уже чуть ли не песком осыпалось. И ещё царапины саднили, будь они неладны.

Обострившийся слух донёс лёгкое журчание воды. Спустя несколько шагов глаза, привыкшие к темноте, разглядели в конце коридора дверной проём, а за ним – тесную круглую комнату с чем-то наподобие алтаря в центре. Когда он приблизился, то понял, что это не вовсе алтарь, а колодец.

Радостный, он вынырнул из коридора, подошёл и заглянул внутрь. Не то что бы он надеялся что-то разглядеть в зияющем проёме, однако стоило проверить. Запах был самым обычным – так пахнет полный воды колодец. Опустил руку – и пальцы коснулись воды. Он даже вздрогнул от неожиданности. Чистая вода, и так близко. Да ещё и проточная.

Не мучаясь больше размышлениями, он принялся жадно пить. Это было восхитительно, иссохшая плоть жадно впитывала влагу. Жар, охвативший тело, начал униматься. Даже головная боль немного утихла. Каждый глоток приносил облегчение, как это была не простая вода, а какой-то эликсир жизни.

Он пил много и жадно; опомнился лишь тогда, когда рот и горло перестали напоминать ржавую железку. Казалось, что охладились даже мысли, скачущие, как блохи, в гудящей голове. Способность чётко соображать вернулась.

Итак. Жажда утолена – одной проблемой меньше. Теперь надо поспать. Но не здесь. Апостол тоже учует воду и придёт. Давно известно, что хищники ловят своих жертв на водопое. В таком случае, нужно уйти подальше, по самому запутанному маршруту, какой можно придумать. И там отоспаться. Ему непременно нужно отдохнуть – ведь скоро наступит утро, и его утащит в астральный мир. И, когда он окажется там – безоружный и измотанный – вечно голодные твари будут рады его видеть.

Он продолжил путь. На этот раз – без паники и спешки, запоминая каждый поворот. И, когда за плечами осталось немало узких коридоров и тёмных сырых комнат, он решился, наконец, на привал. Выбор пал на просторное помещение, которое, судя по остаткам утвари, раньше было кухней. Он решил устроиться здесь: тут не было трупов и имелось целых три двери. Спать в помещении с одним выходом он не решился бы.

Он сел, вздохнул. Нащупал на руке укус, оставленный тварью в Воронке. В ране застряли зубы; он вытащил их один за другим, даже не ощущая боли. Сейчас он, похоже, вообще ничего не чувствовал. Стоило ему опуститься на пол, лишь чуть расслабить мышцы – и вдруг тело прекратило подчиняться приказам. Только сейчас он понял, насколько вымотался. И сон захватил его моментально, не оставив места для страха или сомнений.

Сначала была одна лишь темнота – блаженное забвение. Но потом всё окрасилось в лиловый, из сумрака проступили силуэты. Множество лиц вместо земли – искажённые, словно в плаче, бледные человеческие лица. Они были и в небе – как смесь крови и воды, с разинутыми в немом крике ртами. Гнусный смех, мечущиеся тени. И над всем этим – устремлённая в небо гигантская рука. На её перстах, в неверном свете чёрного светила, темнеют силуэты. Он одновременно видит их и не видит. Они далеки от него – но он чувствует их взгляд. И воочию видит жуткую гримасу Войда. За сшитыми веками не видно глаз, но они смотрят на него – взгляд Войда так же пристален и неотвратим, как сам Рок. Вечный его оскал – и не поймёшь, что за ним.

— Не ожидал, что ты придёшь, — гулкий голос Войда заполнил уши. – Теперь многое трудно предсказать.

Слова текли, вязкие, как смола, а чудовищное лицо Войда, словно вылепленное безумным скульптором, оставалось недвижимо. Он вдруг ощутил холодный, малодушный страх – тот самый, что пробудил его в материнской утробе.

— М-м, — сладостно застонав, Слэн выгнулась, оглаживая руками соблазнительные изгибы тела. – Как силён… А как он ненавидит – вы чувствуете? М-м-м… И так же горяч. В нём течёт ЕГО кровь.

С безымянного пальца Руки сорвалась тень и быстро, как стрела, подлетела к нему, обдав волной холодного воздуха. Убик со своей мерзкой улыбкой. Захотелось выбить ему зубы, заставить эту поганую пасть скривиться от боли.

— О да, — радостно констатировал Убик, тщательно артикулируя большим ртом. – Родство очевидно. Жаль лишь, он зашёл к нам, как гость.

— Гость? — Слэн томно сощурилась. – Ах, как жаль. Если бы я могла до тебя дотронуться…

— Досадно, досадно! – закудахтал Конрад, последним присоединяясь к обсуждению. – И всё равно, меня радует, мой мальчик, что ты заглянул к нам! Ведь тебя столько не было…

Один лишь Войд не кривлялся. За всё это время он не шелохнулся – стоял, как чёрная свеча, повернув к гостю своё страшное лицо.

— Воронка видит всё, — рот Войда не шевелился; его голос, казалось, вспыхивал сразу в голове, минуя пространство. – Ты показал нам себя.

— Раскрылся! – ослабился Убик.

— Ты – наш, — изящный пальчик Слэн указал на него, лежащего в сумраке.

Вездесущие лица – на земле, на небе – дрогнули и раскрыли рты. Крик, вырвавшийся из миллионов глоток, был настолько громок, что сначала показалось, будто наступила тишина. Но затем уши пронзила такая боль, что он выгнулся дугой и заорал сам. И проснулся.

Первый судорожный вдох наполнил рот слизью и мерзким вкусом. Он задёргался, взревел и сорвал с лица склизкое существо с множеством коротких щупалец. Единственный жёлтый глаз испуганно посмотрел на него, прежде чем он с размаху воткнул наконечник пики прямо в чёрный зрачок. Ночной демон задёргался под его пальцами.

Он исступлённо колол крошечного монстра – за страх, за ночные кошмары. За то, что заставил его вновь почувствовать себя слабым. И за мысль о том, что видел сейчас он вовсе не сон… А вдруг? Он побывал в Воронке, и его видел каждый, кто хотел увидеть. И этот всадник-скелет – закинул его чёрт знает куда, да ещё и с апостолом на хребте. И почему этот апостол ушёл из Воронки, будучи изрубленным в капусту? Ох уж эти фокусы, ох уж эти загадки.

Он пинком отшвырнул от себя трупик ночного демона. Захотелось заорать от ярости, но он, конечно, этого не сделал. И не потому, что боялся быть обнаруженным. Он услышал – там, в темноте. Шаги. Чёткие, уверенные. И лёгкие – не тяжёлый топот того мускулистого апостола.

Рука крепко сжала наконечник пики. Итак, кому надоело жить? Он затаился, как зверь в засаде – тело напряжено и готово к прыжку, взгляд прикован к дверному проёму, откуда доносится шум. Глаза, хоть и привыкли к темноте, всё равно видели немногое – серые стены, чёрный прямоугольник двери. Однако слух и чутьё остались верны ему.

И всё же он не мог поверить, на целый миг он окоченел – когда на пороге показался один из тех трупов, что попадались ему на пути.  Иссохшее тело, где нет мышц, одни кожа до кости, чёрные провалы вместо глаз и оскал ввалившегося рта. На лбу светилось клеймо – как уголёк от костра в ночи.

На этот раз он не стал задавать глупых вопросов, потому что устал, потому что злился… Да и просто не хотел больше ничего знать. От загадок, интриг и подлостей тошнило, безысходность всё туже затягивала на шее петлю. И он, взбешённый этим чувством, хотел убивать – УБИВАТЬ!

Он прыгнул, и противник метнулся ему навстречу. Мёртвое тело, некогда принадлежавшее человеку, двигалось теперь совсем не по-человечески. Оно извивалось и дёргалось, словно кто-то залез внутрь и неумело управлял конечностями. Но оно было быстрым и невероятно ловким. И тупой ржавый меч, зажатый в мёртвых пальцах, бил со страшной силой, как дубинка.

Он отразил удар, затем пихнул труп в дверной проём и, на секунду лишив того возможности двигать руками, ударил кулаком прямо в сгнившее лицо. Голова трупа, как он и рассчитывал, сорвалась с ветхой шеи и с глухим шлепком упала на пол. Странное сочетание хрупкости и силы… Однако труп продолжал двигаться, нисколько не смущённый потерей головы.

Живучесть противника (если такое можно сказать о трупе) разозлила ещё сильнее. Не пытаясь увернуться, он поймал одной рукой вражеский кулак, а другой – ржавое лезвие меча. Тупая железка даже не поцарапала ладонь. Он попросту выломал мертвецу руки – оторвал их и отшвырнул прочь. Они дёргались, скреблись в темноте, но уже ничего не могли поделать, пока он, шипя от ярости, ломал трупу ноги.

— Что? – спросил он, тяжело дыша, у оторванной головы.

Башка мертвеца валялась в углу, светя клеймом, и злобно клацала зубами. Не устояв перед искушением, он подошёл и раздавил её сапогом. Череп слабо хрустнул под его ногой, будто хрупкий глиняный горшок. Но клеймо продолжало тлеть на осколках.

— Чего ещё? – прорычал Готт.

Ожившие мертвецы обступили его. Они стояли, словно выжидая чего-то. Заклеймённые лбы горели, как огоньки свечей.

Зажившее горло Готта издало грозный рык. Он был не в духе, и ему мешали. Он хотел найти мальчишку и швырнуть его, разорванного, в Воронку. Ему был дан второй шанс, он по счастливой случайности вылетел из пасти Смерти вслед за противником. И теперь настало время поквитаться. Но эти трупы… Он не знал, что им было нужно, но не мог побороть страх перед ними.

Быть может, это души из Воронки? Забрали себе здешние тела и хотят уволочь его обратно? Ну уж нет! Готт снова зарычал и напрягся, готовясь к перевоплощению.

Вспышка – и гнусная рожа Убика сунулась ему прямо в лицо.  Готт отпрянул, тяжело упал на спину. Апостол Руки Бога – точнее, его фантом – засмеялся, оскалив длинные зубы.

— Ты бы лучше прислушался к ним, — короткий палец на рудиментарной ручке указал в сторону трупов.

Фантом исчез, напоследок блеснув ухмылкой на толстой морде. Трупы за всё это время не сдвинулись с места, всё стояли и пялились пустыми глазницами. Готт злобно посмотрел в ответ.

— Ну? – прорычал он.

Мертвецы, словно очнувшись от дрёмы,  закопошились и пошли к двери. Один из них поднял костлявую руку и поманил Готта пальцем. Тот поколебался, но потом, пожав плечами, двинулся за ними. Тощие трупы легко ныряли в коридоры, он же протискивался боком, сгибаясь в три погибели. Усталость достигла такой степени, что и злиться уже не получалось. Всё превратилось в сплошную горячку, бессмысленную лихорадку. Сколько он уже блуждал здесь – неизвестно, но было ясно, что ходить в здешних лабиринтах можно бесконечно. Поэтому, хоть он это и скрывал, Готт с радостью принял помощь. Даже от трупов.

Наверное, так чувствуют себя одержимые Псами Войны. Так, должно быть, неистовствует отец в Доспехе Берсерка. Красная мгла перед глазами – даже не зрительные образы, а просто осязаемые тела, которые он не видел, а скорее чувствовал. Внутри ревел зверь, и этот крик вырывался через его глотку, гулял по каменным стенам. Сейчас ему было всё равно, что его могут найти, потому что здесь были другие враги, и они-то его уже отыскали – так какой смысл прятаться? И зверь – то есть, он сам – бушевал, выплёскивая, как кипящую смолу, всю скопившуюся агрессию.

Ожившие трупы молча нападали на него. Сначала были те, что с мечами, но их ржавое оружие только и могло, что колотить, как дубинка. Он порвал их в клочья. Гвардейцы с трухлявыми копьями всё-таки оставили пару царапин, но он расправился и с ними. А затем пришли безоружные. И они просто дрались – голыми руками, но не так, как это делают люди. Эти мертвецы были похожи на инструмент в неумелых руках. Он легко мог раскидать их по костям, но сила, скрытая в хрупких телах, была невероятна. Безоружные мертвецы просто царапались и били, не разбирая цели. Ни изящества, ни тактики – только злые, меткие удары. Тощие кулаки, которые было так легко оторвать от запястий, тем не менее, лупили с такой силой, что могли перебить хребет.

Он отвечал им взаимностью – бил изо всех сил, рвал и ломал. Под сапогами хрустели куски тел, тело потеряло чувствительность к ударам, а он сам утратил счёт врагам. В один миг всё снова стало так просто – даже не чёрно-белым, а просто монолитным, без всяких оттенков и теней. Просто крушить и давить, а все вопросы потом.

Мертвецы замерли. Но он осознал это не сразу и по инерции растерзал ещё двоих, пока не понял, что противники стоят недвижимы. Прежде чем он успел это осмыслить, комната наполнилась  светом – неимоверно ярким и жгучим для отвыкших глаз. От него стало так больно, что он зажмурился.

Внезапно повисшую тишину нарушил топот – клацанье ног в латах. С усилием он разлепил глаза. Конечно же, он сразу узнал его: голова-череп с вечным оскалом, огоньки в глазницах, тяжёлый доспех. На этот раз всадник явился без коня.

Толпа мёртвых тел вдруг зашуршала; он напрягся, ожидая нападения, но затем трупы вдруг попадали на землю. Мертвецы неловко валились друг на друга, гремели костями о пол. Клеймо на их лбах погасло. В комнате вновь воцарились тишина и темнота; только горящие глаза Рыцаря-Черепа пробивались сквозь мрак.

— Ты быстро залечиваешь раны, — пророкотал знакомый голос. – Быстрее, чем успеваешь получить новые.

Он пропустил комплимент мимо ушей. Усталый и затравленный, он закричал, срывая злость:

— Какого хрена тут творится? – в запале он пнул каменную стену. – Что это за место такое? Куда ты меня затащил?

— У тех, кто угодил в Воронку, выбор небольшой, — собеседника нисколько не тронула его горячность. – И у того, кто единожды там оказался, остаётся не так много мест, куда он может пойти.

— Ну и… — он кивнул на унылый интерьер. – Где мы?

Рыцарь-Череп слегка помедлил с ответом. Глаза-угольки окинули комнату долгим взглядом.

— С тех пор, как здесь случилось Затмение, это пространство неподвластно ни дню, ни ночи, — голова-череп повернулась  в его сторону. – Теперь ты находишься строго в одном мире. И отсюда трудно уйти.

— Хе, — он осклабился.

— Идём, — Рыцарь-Череп поманил его за собой. – Времени мало.

Он последовал за могучей фигурой, беспардонно топчась по трупам; широкая спина проводника маячила впереди. При своих немалых габаритах Рыцарь-Череп легко нырял в узкие коридоры; ему же, идущему следом, приходилось протискиваться, обдирая бока и плечи. Ушибы от недавней драки снова принялись болеть. Рука, где заживал укус твари из Воронки, время от времени постреливала.

Рыцарь-Череп вёл его уверенно, не замедляясь ни на миг. Похоже, эти места он знал наизусть. После недолгого, хоть и утомительного вояжа они оказались в просторной зале, где – о чудо! – сквозь трещину в потолке лился солнечный свет. Они вернулись во дворец – здесь вновь появились полуразвалившиеся статуи и вазы, пол оказался вымощен плиткой, на стены вернулись рельефы.

Но трупы были и здесь – стояли, как уродливые изваяния, обратив взгляд пустых глазниц на гостей. Они ждали.

— И чьи это происки? – тихо спросил он.

— Рука Бога, — кратко ответил Рыцарь-Череп. – С тех пор, как здесь произошло Затмение, это их территория.

Рука в латной перчатке со странной непринуждённостью легла на рукоять меча.

— Это жертвы, — Рыцарь-Череп кивнул в сторону трупов. – Рабы Руки Бога. Навсегда.

— Им нужен я?

— Да.

Рыцарь-Череп сделал шаг в сторону мертвецов. Те внезапно дрогнули; море огоньков от светящихся меток заколыхалось.

— Они следят за тобой. Даже если не смогут убить, то приведут того, кто сможет… Того апостола, что утащил тебя в Воронку.

Он вздрогнул, вспомнив громадную фигуру с рогатой головой. И возненавидел себя за малодушие.

— Пф, — фыркнул он, пытаясь скрыть слабость. – Почему же кто-нибудь из Пятерых сам сюда не придёт?

— Потому что это – всё ещё МОЙ дворец, — на этот раз в мощном голосе Рыцаря-Черепа появились новые, пугающие нотки: в обычную бесстрастность вплелись гнев и ярость. Услышав этот голос, мертвецы попятились.

Казалось, от закованной в доспех фигуры пронеслись волны, словно круги от брошенного в воду камня. На один неуловимый миг воздух стал тяжёлым и плотным, даже свет померк. Когда всё вернулось в прежний вид, мертвецы все до единого валялись на полу. Рыцарь-Череп продолжал стоять неподвижно, всё ещё глядя перед собой.

Зрелище завораживало. Пытаясь стряхнуть наваждение, он моргнул несколько раз и принялся осматриваться. Очередная комната, не имеющая другого предназначения, кроме как демонстрации роскоши: украшения, канделябры, статуи. На освещённом участке стены угадывалась гигантская мозаика, выложенная разноцветными камнями – высокий мускулистый мужчина в латах и шлеме в форме черепа.

— Твой дворец, значит? – спросил он после недолгой паузы.

Рыцарь-Череп долго смотрел на мозаику, будто бы даже с ностальгией. Ответ последовал лишь спустя несколько секунд:

— Был когда-то. Пока не явилась Рука Бога.

— Выходит, сейчас мы под Башней?

— … В определённом смысле, — согласился Рыцарь-Череп. – Но отсюда нельзя уйти, просто поднявшись по лестнице.

— Но здесь светит Солнце, — напомнил он.

— Не твоё Солнце, — ответил Рыцарь-Череп. – Ты заперт в западне.

— И как из неё выбраться?

Рыцарь-Череп проигнорировал его вопрос.

— Возможно, это к лучшему, что ты оказался здесь… – горящие глаза снова посмотрели на мозаику, скрытую во мраке. – Я кое-что покажу тебе.

Высокие двери, непохожие на встречавшиеся ранее узкие норы, сами собой распахнулись перед высокой фигурой в доспехах. За ней открылась мешанина из руин – разрушенные стены, пошедший волнами пол, сломанные и истлевшие предметы обстановки. Должно быть, раньше это помещение было небольшим, однако некий импульс разрушений низверг потолок и искрошил стены. Небо наверху было багровым, словно на закате. Но Солнце… свой свет сюда направляло не светило, но огромное око, смотрящее пристально, словно глаз хищника. Прямо как в кошмарах отца. Действительно – «не твоё Солнце».

Посреди моря обломков, словно часть циклопической статуи, из взбугрившегося пола вздымалась гигантская рука – огромная белая длань, нацеленная прямо в небо. Она казалась невероятным произведением искусства – словно некий скульптор, кропотливо и подолгу работая, высек в камне каждый мускул, каждую линию. Рука была сжата в кулак.

Он стоял какое-то время, с немым удивлением глядя на пейзаж: на руины, но око в небе, на гигантскую руку, белым обелиском возвышающуюся над хаосом запустения. Знакомая картина – не без отличий, но всё же знакомая.

— Противостоять сильной сущности может лишь нечто столь же могущественное, — сказал Рыцарь-Череп. – Коварство и обман не более чем условность. Первична лишь сила.

В какой-то миг все эти загадочные речи утратили свою туманность. Внезапно для себя он пробился сквозь мешанину намёков и недомолвок.

— Ты создал свою Руку Бога, — сказал он. – И набираешь тех, кто станет её перстами.

— Нет, — отозвался Рыцарь-Череп. – Это – Длань Человека. Олицетворение людской воли. Триединство смертности, презрения к боли и непокорности. Дары человечества – то, что не позволило Идее Зла поглотить его.

Глаза-огоньки уставились на него. В этот миг оскал Рыцаря-Черепа казался особенно зловещим.

— Непокорность, — произнёс рокочущий голос с нажимом. – И никто не станет перстом Длани Человека только потому, что этого возжелал я. Нету избранных Судьбой. К Длани нет ключей – этот замок и прост, и сложен одновременно. Только тот, кто стремится, откроет запоры.

— Как мой отец?

— Он близок к этому, — согласился Рыцарь-Череп. – Как и ты.

— И что, нужно пройти какое-то испытание?

— Здесь нет испытаний. Здесь нет того, кто назначает их. Избранных не существует. Есть лишь те, что идут сами. У каждого свой путь, каждый изменяется по-своему.

Он вздохнул. Опять словоблудие вместо внятного ответа. Внутри поднялось раздражение.

— А ты? – спросил он. – Как ты таким стал? Здесь повсюду трупы с клеймом. Ты принёс их в жертву во время Затмения?

— Не я, — твёрдо ответил Рыцарь-Череп. – Но близкий мне человек. Та, которой я доверял. Та, ради которой я был готов на всё.

— Ты? – он посмотрел с неверием, словно надеясь увидеть за оскалом издёвку. – Ты шёл на поводу у женщины?

— Как ни сильна гордыня, ты всегда жертвуешь какой-то её частью ради близких, — Рыцарь-Череп взглянул на него в упор. – Не так ли?

Он промолчал, не зная, что ответить.

— Ей было мало той власти, которой она обладала, — сказал Рыцарь-Череп. – Но она никогда не хотела добиваться чего-то с трудом и болью. Ей хотелось всего и сразу… и, когда её спросили, она ответила, не колеблясь: «Жертвую».

Повисло тяжёлое молчание.

— Она – моё свержение, — сказал Рыцарь-Череп. – А я – самая ценная её жертва. Я и моя империя, труд всей моей жизни.

— Но, тем не менее, ты вырвался, — констатировал он.

Рыцарь-Череп кивнул:

— Да. Так родилась Длань Человека.

Двери за их спинами заскрежетали, с трудом поворачиваясь на ржавых петлях. Стоящий на пороге апостол на миг остолбенел, но затем оскалил зубищи:

— Вы… сразу двое.

За его спиной, как тлеющие головёшки, светились метки на лбах оживших трупов. Мертвецы толклись позади, словно не решаясь выйти вперёд вожака.

Он почувствовал и злость, и усталость одновременно. Знакомая кровожадность снова оскалила пасть, однако он понимал, что без должного оружия под рукой ничего не выйдет. Впереди снова замаячила перспектива долгой, утомительной схватки.

Он повернулся к Рыцарю-Черепу:

— Дай меч.

Но Рыцарь-Череп не обратил на него внимания, лишь шагнул вперёд и вперил в апостола пылающий взгляд. По лицу монстра пробежала тень страха. Затем повисшую тишину разрушил шорох клинка, вынимаемого из ножен. Горящие глаза Рыцаря-Черепа отбрасывали зловещие блики на меч в его руках.

На миг стало темно. Он снова ощутил странную волну, всколыхнувшую воздух, и замер в предвкушении, ожидая увидеть в следующее мгновение обезглавленный труп апостола. Но вот рядом что-то сверкнуло, и перед ним словно бы опустилось лезвие гильотины – нечто прозрачное, как стекло, и смертельно острое. Оно появилось из ниоткуда, протянулось из бесконечности и рассекло пространство белой полосой. А затем мгла исчезла, и он увидел, что Рыцарь-Череп всё ещё стоит с мечом в руках – но лезвие обрублено, а отсечённый кусок валяется на полу и извивается, словно змея. Он с ужасом понял, что осколок лезвия превратился в нечто вроде бехелита и теперь взирает на мир множеством широко распахнутых глаз.

— Не-е-ет, — протянул женский голос, сладострастно растягивая звуки. – Тебе нельзя так просто здесь хозяйничать. Ведь это и МОЙ дворец тоже…

Снова наступило короткое затмение, наступила тишина – даже собственного дыхания не было слышно – и, когда всё прояснилось, он обнаружил, что Рыцарь-Череп и гигантское лезвие, рассёкшее пространство, исчезли. Он снова остался один.

— Ну вот, мальчик, — на лицо апостола вернулась улыбка. – Теперь уже никто не вмешается.

Он не ответил; просто заорал во всю глотку – не то боевой клич, не то просто звериный рёв. Сорвавшись с места, он на бегу подхватил осколок меча Рыцаря-Черепа и бросился на противника. Апостол напряг мускулы.

Но он даже не попытался вступить в бой – просто выполнил обманный приём, перепрыгнул через монстра и приземлился в самую гущу столпившихся мертвецов. Десятки костлявых рук тут же потянулись к нему. Яростно, как бизон, попавшийся стае гиен, он стал вырываться из плена разлагающихся тел. Трупы наваливались волнами, били и царапали, он расшвыривал их сильными ударами.

— Ну нет! – огромная лапища схватила его сзади за горло. – Не уйдёшь!

Он с мстительным удовольствием вонзил осколок меча во вражескую плоть – рванул и провернул, расширяя рану. Горячая кровь обожгла кожу; монстр зарычал ему в ухо.

Кусок стали порезал ладонь и ему; в тот же миг рука загорелась такой болью, что потемнело в глазах. Он закричал – почти одновременно с апостолом – и они оба упали, корчась в муках. Сверху тут же навалились мертвецы. Обезумевший от боли, он стряхнул их с себя и попытался встать. Но апостол ухватил его за лодыжку и потащил к себе.

Боль влилась в  ярость, как масло в огонь; ненависть вновь стала королевой бала, отодвинув всех на второй план. Он принялся лягаться – и не просто дёргался, а по-настоящему бил подошвами тяжёлых сапог, прямо в опостылевшее лицо. Каблук раскроил апостолу бровь, сломал нос, выбил один из клыков. Монстр навалился на него сверху, пытаясь задавить своим весом, но он рвался, царапался и кусался, как дикий зверь.

Здоровая рука нащупала вдруг осколок меча на полу; он вцепился в холодную сталь, как утопающий в соломинку, и с размаху ударил ею прямо во вражье лицо. Апостол заорал – громко, до звона в ушах. Гигантское тело выгнулось дугой, и мышцы задёргались в хорошо знакомых судорогах. Монстр начал своё перевоплощение.

Запахло жареным. Он забился ещё сильнее, пытаясь вырваться, и ценой разодранной щеки ему это удалось. Он выбрался из-под давящей туши монстра. Теперь – либо бежать, либо погибать, третьего не дано. Если удастся нырнуть в один из узких коридорчиков, монстр не сможет до него добраться. Он из всех сил бросился вперёд.

Мертвецы навалились на него со всех сторон, будто трухлявые мешки с костями. Они били его, цеплялись и рвали, как пираньи, а он ревел и рвался сквозь груды разлагающихся тел. Позади, вторя его воплю, оглушительно орал раненный апостол, вновь превратившийся в чудовище.

Он споткнулся, остановился на секунду – и вдруг один из мертвецов, которого он мгновение назад свалил на пол, ударил его в голень. Хрустнула кость. Ноги подкосились; он с размаху упал, прямо на поверженных противников. Трухлявые тела копошились вокруг, шуршали, как змеиное гнездо. Он продолжил отбиваться.

Багровое небо заслонил огромный силуэт. Огромная рука сгребла его в кулак и оторвала от пола. Апостол поднёс добычу к безглазой морде.

— Ты… – огромная пасть ощерилась. – Мерзкое… отродье...

При каждом слове гигантская лапа сдавливала его всё крепче. Кажется, затрещали рёбра. В панике он забился в смертельных тисках. Апостол надавил ещё сильнее и зарычал, обдавая его зловонным дыханием.

Он прокусил губу, но ничего не заметил; до предела напрягая мышцы, не обращая внимания на боль, он рвался на свободу. В какой-то момент, когда он дёрнулся слишком сильно, в левом плече щёлкнуло, и рука вышла из сустава. Если бы он мог ощутить боль, то закричал бы. Но он уже ничего не чувствовал – он перешёл в буферную зону между жизнью и смертью. Не осталось ничего, даже желание выжить казалось каким-то побочным. Но ярость, вездесущая ярость по-прежнему была с ним. Она оказалась сильнее всех, даже него самого. Она растекалась по жилам, как расплавленная сталь, превращая схватку в яростный садисткий праздник убийства и саморазрушения. Он исступлённо калечил себя, не испытывая боли, его тело не замечало ран и рвалось наружу, к одной-единственной цели – убить, убить, УБИТЬ!

Вывихнутое плечо уже не стесняло его движений, оно сделало его более гибким. Благодаря этому он смог выскользнуть из хватки гигантских пальцев – хотя бы настолько, чтобы высвободить вторую, здоровую руку. Апостол сжал кулак ещё сильнее, пытаясь переломать ему ноги. Кажется, что-то захрустело выше колен, но ему было уже всё равно. Одна лишь мысль: «Я должен его убить». А всё остальное – страх и сомнения – тонули в блаженном небытии. Существенна была лишь ненависть.

Взгляд, заволоченный алым туманом, обожгла белая точка. Она вспыхнула, загорелась, едва ли не выжигая глаза – она отчаянно старалась привлечь его внимание. Это был тот самый кусок стали, осколок от меча – вновь смотрит своими бехелитовыми глазами. Он торчал из рудиментарного придатка, служившего апостолу головой в человеческом обличье – рассёк щёку и увяз где-то под левым глазом, в плену чернеющей плоти.

Он протянул за ним руку, и в этот же миг апостол ухватил его за верхнюю часть тела и начал выкручивать, как половую тряпку. Не помня себя, он заорал в плену гигантских рук, и в последнем отчаянном броске его пальцы нащупали холодный осколок. Он рванул его и ударил, как ножом – без замаха, никуда не целясь; просто ткнул изо всех оставшихся сил, словно утверждая своё право нанести последний удар перед смертью.

Оглушительный рёв заложил уши; апостол смял его, как лист бумаги, а затем разжал пальцы. Он рухнул вниз – мешок мяса и переломанных костей, неспособный более двигаться. Монстр навис над ним, зажимая порезанную лапу. Сквозь огромные пальцы сочилась чёрная кровь; крупные капли тяжело стучали о пол.

«Ранил – значит, могу убить!» — родившийся в пылающей голове импульс заставил мышцы напрячься в самоубийственном рывке. Он поднял своё искалеченное тело – хоть чуть-чуть, лишь бы дотянуться до противника – и вонзил осколок меча во вражью ступню. Теперь он увидел – алая вспышка, и плоть вокруг пореза чернеет, ссыхается. Бехелитовый клинок жадно выпивал жизнь из всего, чего касался.

Апостол зашёлся в новом вопле, скорчился. А он, не сдерживая крика, не жалея собственных рук, принялся исступлённо колоть. Монстр упал – с размаху грохнулся о пол всей своей тушей, подняв землетрясение. Огромная пасть снова исторгла рёв, брызгая горячей слюной.

Осколок, зажатый в почерневших пальцах, полоснул его по горлу; апостол не успел даже понять, что случилось, как холодная сталь, оставив новый порез, в последнем жалящем выпаде вонзилась ему в шею, под левое ухо. И в этот раз монстр уже не смог закричать – лишь захрипел, забулькал, исторгая последние потоки крови. Жизнь удивительно быстро покинула огромное тело через столь крошечную рану. Жаль лишь, не получилось взглянуть поверженному противнику в глаза.

Внезапная тишина пугала. Он прислушивался сквозь шум крови в висках, ожидая услышать топот костлявых ног. Но вокруг стояла оглушительная тишина – ничего, кроме его хриплого дыхания, гула в голове и стука бешено бьющегося сердца. Никто не протягивал к нему истлевшие руки, никто не бил и не царапал. Только глаз в небе равнодушно наблюдал за ним.

Можно было бы спросить: «Что случилось? Почему?», но не хотелось. Если проще, то ему было совершенно всё равно. Истощённый последним самоубийственным рывком, он закрыл глаза, не став даже осматривать раны. Какая разница? Кости сломаны, плоть растерзана – чтобы это понять, взгляда не требовалось. Поэтому он с готовностью провалился в забвение, предоставив телу залечивать раны. Даже боль – сама квинтэссенция жизни – утонула в усталости, во всепоглощающей черноте.

Граница между Воронкой и пространством, где находился дворец, пребывала в постоянном движении. Извиваясь, как змея, она тянулась от края до края, от бесконечности в бесконечность. Подобно волне, она наступала и отступала – шаг вперёд, шаг назад. То, что казалось цикличным, на самом деле олицетворяло давнюю борьбу двух сущностей. Двух сильных личностей.

Они стояли по разные стороны от границы, молча глядя друг на друга. С одной стороны – тлеющие огоньки в глазницах черепа, с другой – томный взгляд прищуренных женских глаз.

— М-м, жадность… — протянула Слэн. – И почему её считают только женским пороком?

Со стороны Рыцаря-Черепа последовал спокойный, но слегка едкий ответ:

— Одна твоя жадность затмит все людские пороки.

Слэн слегка склонила голову:

— И ты так и будешь стоять здесь, не пускать меня?

— Именно.

— В том, как ты покровительствуешь другим, всегда было нечто… – Слэн облизнула губы. – Трогательное.

Несколько секунд прошли в полной тишине. Собеседники продолжали буравить друг друга взглядом.

— Из-за тебя я не могу войти во дворец, — задумчиво сказала Слэн. – Но, раз ты пока стоишь здесь, то, может, мне стоит навестить Чёрного Мечника?

Рыцарь-Череп спокойно отреагировал на блеф:

— Он будет рад тебя видеть.

Опять молчание. Слэн вздохнула:

— Что ж, ты никогда никому не уступал. Твоё упорство вошло в легенды, но… – она растянула в улыбке полные губы. – Если мальчик сам меня позовёт, то я смогу придти.

— Это его выбор, — ответил Рыцарь-Череп.

Слэн заливисто рассмеялась, запрокинув голову.

— Ну что же, — промурлыкала она. – Тогда мне нужно просто чуточку подождать.

Она развернулась и, покачивая бёдрами, неспешно удалилась во тьму. Вездесущая чернота жадно поглотила её силуэт. Рыцарь-Череп продолжал недвижимо стоять у границы.

Боль. Она жжётся раскалённым железом, кипящим гейзером выбрасывает тебя из глубин забвения. Её иглы пронзают всё тело при каждом вдохе, однако ты снова дышишь полной грудью. Боль возвращает к жизни. Он давно усвоил это нехитрое правило: если чувствуешь боль, то, значит, ещё можешь бороться. И сейчас он действительно чувствовал боль, навязчивую и неослабевающую. Смерть вновь отступила на два шага назад и замерла в ожидании – самое терпеливое существо на свете.

Тело, хоть и с трудом, но повиновалось. Кости срослись, раны худо-бедно затянулись; даже вывихнутое плечо встало на место. Самоисцеление… Первое, чему он научился в своём жизненном пути. И пусть всё тело сейчас напоминало скверно заштопанную тряпичную куклу, кое-какие силы всё же вернулись – по крайней мере, достаточно для того, чтобы подняться на ноги.

Апостол валялся на полу грудой серого мяса – мёртв, маску смерти не спутаешь ни с чем. Массивное тело вывернуто в последней судороге, рот раскрыт, из-за частокола острых зубов вывалился язык. Порезы, оставленные осколком меча Рыцаря-Черепа, были окружены чёрными пятнами, плоть там ссохлась и крошилась. Он поглядел на собственные руки – раны затянулись, однако пятна всё ещё не рассосались, пальцы по-прежнему охватывал отёк. Ему повезло, что он вообще остался при конечностях.

Вокруг валялись трупы – на этот раз действительно мёртвые: недвижимые мешки из сухой кожи, набитые трухлявыми костями. Метки больше не горят, никто уже не шевелится. Кладбище вернулось в свой естественный вид. Никаких злобных тварей. Это открытие радовало. Может, оно и поднимало новые вопросы, но на них не хватало ни сил, ни настроения. Ни о чём более не думая, он пошёл, заплетаясь, к двери.

Шаркающие ноги расшвыривали кости; он пинал трупы с мстительным удовольствием. Перед глазами плыло. Он споткнулся о какой-то валун, едва не упал. Брошенный на пол взгляд обнаружил, что это не простой булыжник, а голова от статуи. В заволочённых паутиной чертах промелькнуло что-то знакомое. Повинуясь смутному порыву, он присел, сорвал паутину непослушной рукой.

Женское лицо посмотрело на него знакомым томным взглядом; изъевшее камень время не смогло смазать изящных черт: тонкий нос, раскосые глаза, насмешка на пухлых губах. Порочно-сладостное, с каплей демонизма – выражение лица Слэн нельзя было спутать ни с чем.

Если бы не боль в едва сросшихся рёбрах, он бы рассмеялся. Слэн… Это она – та самая женщина Гейзерика, чья алчность свергла его с престола и разрушила завоёванную кровью империю. Из всех женщин на земле – именно Слэн. Это походило на пошлый анекдот, на глупую, безвкусную шутку. Это её голос слышался здесь, и это она оставила его один на один с апостолом, изгнав Рыцаря-Черепа. Да, это и её дворец тоже.

Забавно до тошноты. Он оказался в эпицентре семейной свары и теперь заперт в каменных стенах, пока бывшие супруги выясняют отношения. Наверное, когда удастся отсюда выбраться, можно будет над этим посмеяться.

Он услышал тихий шорох – вкрадчивый, ненавязчивый скрежет металла о камень. Готовясь к новому нападению, он напряг мускулы.

Но к нему пришёл не враг. По каменным плитам полз, извиваясь, словно серебряная змейка, осколок меча – тот самый, которым был убит апостол. Полоска стали остановилась перед новым хозяином и приняла прежнюю форму. На миг показалось, будто со сверкающей поверхности смотрит множество глаз – но затем видение пропало.

Он усмехнулся и, сам не зная зачем, спросил:

— Хочешь пойти со мной?

Он неуклюже поднял осколок. Лезвие кратко сверкнуло, зажатое в опухших пальцах. Теперь оно ощущалось совсем по-другому – оставаясь острым на вид, оно удивительно легко касалось его плоти; заточенные края больше не оставляли порезов. Должно быть, осколок признал нового владельца – может, запомнил вкус его крови… или просто получил приказ от Рыцаря-Черепа. Что ж, было приятно думать, что именно Рыцарь-Череп помогает ему. Иначе, если мертвецы успокоились не его стараниями, то… лучше не размышлять на эту тему.

Он убрался прочь из-под багрового неба и стоячего взгляда гигантского ока – обратно во мрак дворца, в окружение немых статуй и обветшалой роскоши. Как затравленный, израненный зверь, что ищет тёмный угол. Его мучили усталость, голод и жажда.

— Какая ирония, — на точёном лице Слэн появилась улыбка. – Мальчик остался без врагов.

Её обнажённая грудь соблазнительно заколыхалась в такт смеху.

— О горе, горе, — произнесла Слэн с притворным отчаянием. – Совсем один, в этом страшном и тёмном дворце…

Она бросила хитрый взгляд на Рыцаря-Черепа, бесстрастно наблюдавшего за ней:

— И без еды…

Слэн вновь издала хохочущую трель.

— Он может победить любого врага, но вот своё отчаяние… – она медленно облизнула губы. – Своё отчаяние он не победит. Страх не разрубишь мечом. Не правда ли, милый?

Бездна смотрела на него с неким злорадным безразличием, словно осознавая своё превосходство над ним. Он стал на краю: там, где заканчивались выщербленные временем каменные плиты, начиналось багровое ничто; лишь немигающий глаз продолжал смотреть сверху. Больше некуда было идти. Дальше начиналась Воронка. И даже если бы ступеньки, ведущие вверх, в Башню, были целы, то вряд ли он смог бы по ним подняться. Этот дворец – пузырь посреди Ничто. Безжалостно выхваченный из реальности кусок.

Дальше пути нет. Обрыв. А тело, между тем, слабеет, желудок терзают голодные боли. Сколько времени прошло – он не знал; приходилось считать промежутки бодрствования между мгновеньями беспокойного сна. С тех пор, как он очнулся рядом с трупом апостола, он трижды забывался в тяжёлой дрёме. А всё остальное время бродил, искал… Но ничего, кроме мёртвого камня, не нашёл. А тело в обмен на свой невероятный метаболизм требовало пищи – много, много пищи. Но он ничего не мог дать ему, и вот заживающие раны вновь начали болеть, чресла утратили силу, и даже ум погрузился в тягучую горячку, которая, как трясина, затягивала всё глубже и глубже.

Там, вдалеке, апостол гнил с прочими мертвецами. Он даже не прикоснулся к нему – знал, что плоть демонов выжигает внутренности и отравляет ум. Когда-то он в приступе жестокости освежевал преследовавшего его Пса Войны. И выбросил мясо в канаву, когда желудок отверг первый же откушенный кусок. Даже голод лучше, чем плоть демонов.

И теперь, всё, что ему оставалось – это пить воду из колодца да глотать вековую пыль. И ходить, как заведённый, по дворцу в бесплодных попытках отыскать выход. Желудок буквально выворачивался, обжигался голодом. Чтобы хоть как-то унять эту резь, он пытался пить воду в огромных количествах. Но, в конце концов, его вырвало. Он мог обмануть врага, но не себя.

И отчаяние продолжало убивать его – медленно, незаметно. Некий враг взял его на измор, и до этого врага уже не дотянуться мечом. Интересно, что убьёт его быстрее: голод или безумие? Ведь так легко сойти с ума во мраке, в плену каменных стен. Надежд на изменения нет. Только смерть.

Чтобы отвлечься хоть ненадолго, он забился в одну из тесных комнатушек и лёг прямо на пол, вытянув гудящие от усталости ноги. Одолеваемый слабой, но неувядающей тоской, он, тем не менее, довольно легко заснул. Но блаженной темноты забвения не познал. Вместо этого явился сон – багровый, словно небо над дворцом. Женская фигура выплыла из красной дымки; чёрные крылья грациозно расправились за её спиной. Тёмные глаза посмотрели с усмешкой.

— Тебе плохо, мой мальчик? – поинтересовалась Слэн, изящно выгибаясь и демонстрируя свои формы.

Он не ответил. Со своими видениями он никогда не разговаривал.

— Бедный, — Слэн подпустила в голос сочувственные нотки. Получилось на удивление убедительно. – Твои страх и отчаяние… Наверное, тебе было бы легче, окажись рядом настоящий враг, но…

Она вздохнула.

— Он не хочет выпускать тебя, — произнесла Слэн, состроив скорбную гримаску. – Он всегда был жадным, мой муженёк…

Тонкая рука потянулась к нему, словно намереваясь дотронуться, но остановилась на полпути.

— Знаешь, мальчик, — на лицо Слэн вновь вернулась обворожительная улыбка. – Тебе нужно лишь позвать меня. Позови – и я заберу тебя отсюда.

Она подмигнула ему, обронив щебечущий смешок, и сон завершился. Вместо него пришло долгожданное забвение. Но, проснувшись, он не ощутил ни покоя, ни прилива сил. Отдых не принёс ничего, кроме новой волны отчаяния.

Кто-то кричит. Знакомый голос. Его голос. Может, это показалось во сне? Потому что кричать по-настоящему он уже не способен. Голодная боль уже не терзает, она медленно убивает; кажется, будто внутри возник вакуум, который засасывает в себя содержимое грудной клетки. Ощущения такие, словно ещё чуть-чуть – и каркас из рёбер сломается и обрушится во всепоглощающую пустоту. Желудок агонизирует, переваривает сам себя.

Тёмный дворец, ненавистная нора. Руины с вонючими трупами. Равнодушное багровое небо. И этот чёртов глаз, что непрерывно пялится на него свысока. Они все смеются над ним. Знают, что он сходит с ума. Итак, что всё-таки доконает его быстрее: голод или безумие? Эти стены сжимают его в себе уже… сколько? Может, уже месяц? Вряд ли. Но уже очень долго. Слишком, чёрт его возьми, долго – достаточно, чтобы свихнуться… Свихнуться и придумать ТАКУЮ вещь. Но, если подумать, то какая разница: умереть в трезвом уме или умереть свихнувшимся?

Он с яростью ударил кулаком в стену. Бессмысленный и глупый жест. Тем не менее, он спровоцировал старую, хорошо знакомую ненависть. Внутри, на месте лютующей пустоты снова загорелся пожар – слабый пока что огонёк, что греет едва-едва. Но ничего. Скоро разгорится и запылает так, что ничем не погасишь.

Осколок меча блеснул в узкой полоске света, сочащейся сквозь трещину в потолке. На стальной поверхности вновь открылись глаза.

— Чего вылупился? – он с раздражением встряхнул осколок. – Или у тебя идеи получше?

Ответа, разумеется, не последовало.

— То-то же, — он прижал острие осколка к коже чуть ниже запястья и надавил.

Однако кусок стали продолжал пялиться множеством криво посаженных глаз, не желая вонзаться в плоть хозяина.

— Ну давай уже! – рявкнул он в приливе раздражения.

Глаза на осколке исчезли, словно тот смирился с безумием владельца. Лёгкий нажим – и железка на удивление легко проскальзывает под кожу, даже не причиняя боли. Осталась маленькая, совсем не кровоточащая ранка – словно царапина, одна из многих на измученном теле.

Всё. Пора. Можно, конечно соврать себе, будто пути назад нет, но… путь для отступления всё же имелся. Только куда? Обратно в этот каменный мешок с разлагающимися трупами? Нет смысла обманывать себя. Он вздохнул, выдержал паузу, собираясь с силами, а затем крикнул:

— Хорошо! Твоя взяла, чёрт возьми! Сдаюсь!

Дворец ответил ему издевательским эхом. Несколько неуловимых мгновений голос отражался от стен, а затем, словно уязвлённый своей беспомощностью, затих. Но что-то словно бы шевельнулось в темноте – неуловимое, насмешливое. Его определённо слышали.

— Говорю же: сдаюсь! – снова заорал он. – Что тебе непонятного?

Опять молчание. Но, похоже, оно содержало намёк – он уловил его какой-то частью восприятия.

— Я сдаюсь, Слэн, — проговорил он уже тише. – Сдаюсь на твою милость.

Последние слова ещё не успели слететь с губ, как в ушах зазвучал знакомый женский голос:

— Не убивайся так, мой сладкий. Просто я не могу поверить своим ушам.

Тьма перед ним материализовалась в нечёткий фантом. Призрачная Слэн дотронулась до его лица. Её касание было неосязаемым, пахло застарелой пылью:

— Слышать подобные слава от таких, как ты… Такое случается редко, мальчик мой. Я просто наслаждаюсь моментом.

— Чего тебе ещё надо? – его голос вновь начал срываться на рык. – Или это такая шутка? Вы, апостолы, любите шутить.

— М-м-м, такой горячий, — фантом засмеялся; по его зыбкой поверхности пробежала рябь. -  Для того, кто сдаётся в плен, такой пыл непозволителен, но...

Призрак нагнулся и томно выдохнул ему в лицо застоявшимся воздухом:

— … мне это нравится. Этот жар, что от тебя исходит… Он может разогнать любой холод.

Он стоял и молча ждал. Набор ответных реплик иссяк; разговаривать с апостолами, равно как и с Рыцарем-Черепом, было невозможно – они жили в своём мире и слышали только самих себя. Оставалось лишь ждать, когда это демоническое отродье наиграется и сделает следующий ход.

— Итак, мальчик, — Слэн облизнула губы. – Чего же ты хочешь?

— Забери меня отсюда, — ответил он.

В ответ раздался смешок.

— А взамен? – кокетливо поинтересовался призрак.

— Всё, что хочешь.

— О? – Слэн коснулась пальчиком пухлых губ. – Даже… голову своей матери? Своего отца?

— Можно подумать, ты дашь мне нарушить слово, — мрачно отозвался он.

Слэн опять захохотала. Ему захотелось разбить ей лицо, расколоть голову. Захотелось так сильно, что кулаки сжались сами собой.

— Злость… я обожаю злость, — вкрадчиво сказала Слэн. – Итак, мой сладкий...

Фантом вновь приблизился к его лицу, словно намереваясь поцеловать:

— Ты даёшь мне слово?

— Да, — ответил он сухо.

— М-м, — Слэн, словно в экстазе, стиснула в ладонях полушария грудей. – Это… великолепно. Такая сильная воля – и вдруг подчинение...

Её шелестящий шёпот коснулся его уха:

— Ты действительно отчаялся, я это чувствую.

Фантом отстранился, окинул его лукавым взглядом.

— Я хочу тебя,  — произнесла Слэн сладким, беззаботным голосом. – И твоего отца. Ты отдашь его мне.

— Хорошо, — произнёс он, чувствуя, как внутри закипает новая ярость.

— Его женщина… Твоя мать, — Слэн хитро сощурилась. – Я хочу её смерти. На глазах у твоего отца.

Он открыл рот, однако слова произнеслись не сразу, словно застряли в горле:

— Хорошо.

Призрак вновь затрясся в смехе.

— Как легко ты соглашаешься… – промурлыкала Слэн. – Думаешь обмануть?

— Хотел бы, — буркнул он.

— Ты умный, — фантом Слэн вновь неосязаемо коснулся его. – Понимаешь, что не обманешь. Хотя и надеешься.

Он промолчал, сверля призрака взглядом. Но Слэн встретила его молчаливый гнев очередным всплеском мелодичного смеха.

— Сейчас мы скрепим договор, — сказала она. – И ты выполнишь всё, что обещал.

Он поколебался, прежде чем ответить в третий раз:

— Хорошо.

Мрак внезапно расступился перед ним; фантом исчез, как и сор на полу. Помещение вдруг обрело свежесть и новизну. Появился некий шик, присущий дворцу. Настенные подсвечники вновь засияли, в них появились розовые свечи. Венчавшие их шаловливые огоньки наполняли комнату мягким светом – не ярким, а чуть приглушенным, располагающим к дрёме.

— Разденься, — сладко прошептал в ухо голос Слэн. – Ты же ничего от меня не прячешь? Оружия, например?

Он стянул с себя лохмотья, в которые превратилась его одежда, и, обнажённый, выпрямился во весь рост.

— Ну? – позвал он.

Несколько секунд комната отвечала глумливой тишиной, но затем перед ним появилась, отбрасывая круг из теней, полностью обнажённая женщина. Слэн медленно облизнула губы. Её глаза неотрывно следили за ним.

— Пора заключить договор, мой милый, — она протянула к нему руки. – Иди ко мне.

Он шагнул вперёд. Слэн медленно, не переставая смотреть ему в глаза, обхватила его за шею и прижала к себе. Он вздрогнул – от того, насколько живой и горячей была её плоть. Совсем как у человека.

— Как же ты горишь, — выдохнула Слэн, запуская пальцы ему в волосы. – Я знаю, у тебя ещё есть силы на меня… Ведь есть, милый?

И в этот же миг их губы слились во влажном поцелуе – жадном, страстном до боли. Он ощутил, как по телу пробегает истома, как начинает кипеть кровь. Своим поцелуем Слэн будто передала ему часть своей вечной похоти – теперь он дрожал и, хоть и отказывался это признать, желал эту женщину.

Он так и не понял, как они очутились на полу. Слэн лежала под ним – сгусток страсти и вожделения, разгорячённое тело, каждый изгиб которого молит о поцелуе. Её частое дыхание щекотало уши, горячими толчками обжигало ему щёку. Шелковистая кожа источала слабый аромат, от которого можно было сойти с ума. Он хотел её.

Вишнёвые губы Слэн разошлись, приоткрывая идеально ровные белые зубы.

— Не сомневайся, — шепнула она ему на ухо.

И он утонул в удовольствии. Он двигался, не контролируя себя; каждый толчок отзывался импульсом неимоверного, грозящего свести с ума блаженства. Женское тело под ним извивалось, раздувая пожар в домне похоти. Слэн, обвив его руками за шею, вкрадчиво прошептала:

— Да… Именно так. Я заставлю тебя...

На миг она прервала свою речь жарким поцелуем. Когда их губы оторвались друг от друга, издав влажный звук, Слэн произнесла с блаженной улыбкой:

— Я заставлю тебя сделать то же самое со своей матерью… Прежде, чем убьёшь её.

Даже если бы она не сказала этого, он всё равно впал бы в ярость. Отцовский дар, перешедший по наследству, был всепроникающим, ничто не могло его затмить. И дар этот – ненависть. Ненависть к тем, кто причинил тебе боль. И он точно знал, кто его враг. Даже сейчас, в путах неземного удовольствия, он помнил свой замысел. И был готов претворить его в жизнь.

Он заглушил речь Слэн, впившись ей в губы с новым поцелуем. Её тело призывно выгнулось ему навстречу. Будто бы в порыве страсти, он обхватил любовницу за шею.

Пальцы нащупали рану на руке – прокол, где покоился осколок бехелитового меча. Может, это было иллюзией, но на миг внутри что-то обожгло, словно осколок пробудился от спячки и приготовился к действию.

Странно, но боли не чувствовалось со всем. Может, дело было в чарах Слэн, но, когда пальцы погрузились в прокол, не ощущалось ничего, кроме онемения. На каменные плиты заморосили капли крови; осколок, высвобождаясь из темницы плоти, слабо блеснул в свете свечей.

— Не-е-ет, — протянула Слэн сладким голосом, когда его движения замедлились. – Останавливаться нельзя. Продолжай. Ты же сам этого хочешь.

Её ногти впились ему в спину, оставляя кровоточащие борозды. Дыхание Слэн участилось. Она подняла голову, укусила его за подбородок, затем впилась в губы, запуская внутрь длинный язык. Спустя несколько секунд они отстранились друг от друга, переводя дыхание; между их ртами повисла ниточка слюны.

— А теперь скажи, — прошептала Слэн. – Скажи: что тебе нужно?

Он облизнул губы. Его голос, внезапно набравший силу, разрубил плотный воздух, как лезвие топора:

— Мне нужна твоя голова.

Пальцы вцепились в женские волосы, рванули изо всех сил. Голова Слэн дёрнулась назад, обнажая белое горло. С её лица ещё не успел сойти туман похоти.

Осколок свистнул в воздухе; блестящая сталь пропахала в изящной шее глубокую борозду. Он ожидал чего угодно – адского огня, обжигающего холода, потоков тьмы и прочего мракобесия. Но отнюдь не крови – горячей, красной, человеческой крови. Она хлынула густым потоком, обожгла ему руки. Слэн широко распахнула глаза. Она не успела даже вскрикнуть, как осколок рванулся вниз и погрузился в податливую плоть. Сталь беспощадно рассекала кожу и мышцы, плоть у порезов чернела и крошилась. Женское тело билось в конвульсиях.

Слэн что-то заклокотала; её широко распахнутые глаза загорелись красным огнём. Пол и стены затряслись. Через сетку трещин, расползавшихся на каменных плитах, пробился красный свет. Откуда-то издалека донёсся знакомый воющий хор. Воронка спешила на помощь к своей хозяйке.

Слэн неуклюже вцепилась в лицо мучителя, пытаясь ногтями выцарапать ему глаза. Но он продолжал рубить; стиснув зубы до скрипа, до крови из дёсен, терзал женскую плоть. Удар, ещё удар. Осколок противно хлюпал в мясе – кажется, несколько раз задел позвоночник. Изо рта Слэн непрерывным потоком лилась кровь; её мышцы были напряжены так, что казались высеченным из камня. Длинные ногти яростно царапали кожу на его лице.

Осколки каменных плит отошли от пола, поднявшись куда-то ввысь. Из образовавшихся провалов полезли чешуйчатые тела. Светящиеся глаза неотрывно смотрели на два человеческих тела, сплётшихся в жуткой смеси сладострастия и убийства. Из разинутых пастей капала дымящаяся слюна.

Лавина чудовищ замерла на миг, готовясь к рывку, и… так и не сдвинулась с места. Теперь десятки голодных глаз смотрели не на потенциальную жертву – их взгляды были прикованы в возникшей из ниоткуда из рослой фигуре в доспехах. Равнодушный оскал вселял страх и нерешительность в скудные звериные умы. Рыцарь-Череп встал на стражу.

Голоса Воронки стихли, твари прекратили рычать. Теперь стали отчётливо слышны хлюпающие звуки рассекаемой плоти, треск и хрипы. А затем по дворцу раскатился крик – мощный, яростный, полный триумфа. Сын берсерка, нагой и окровавленный, поднялся со своей жертвы. Тело женщины всё ещё слабо подёргивалось на полу, но головы уже не было – сочась последними каплями крови, она висела на прядях волос, зажатых в руке победителя. Мышцы на лице Слэн корчились в судорогах.

Он поднял свою добычу ещё выше, чтобы все видели её – голову апостола Руки Бога. И вновь закричал, пронзительно и страстно. Это был его манифест. Доказательство его силы и доблести. Его победы. То, что добыто кровью и страданиями. И никогда ещё он не был близок к безумию, как сейчас.

Твари, не сводя глаз с отрезанной головы, попятились. Во мраке началась возня; спутываясь в тесный клубок, множество тел заползали обратно в разломы в полу – словно змеи в норы. Некоторые оглядывались на фигуру Рыцаря-Черепа и, в приступе смутной паники, бежали к щелям по головам соплеменников.

Так они и схлынули, словно чёрная вода в разбитой чаше – неуловимо, стремительно, безвозвратно. Когда последний демон юркнул в разлом, трещины затянулись, словно раны. Участки пола встали на место, каменные плиты обрели былую целостность. Свет в помещении померк; всё вернулось к прежнему облику. Лишь обнажённое женское тело в луже крови осталось напоминанием о том, что произошло.

Внезапная тишина надавила на барабанные перепонки – с силой, до боли. Ему вновь захотелось закричать, но горло исторгло истерический смех. Сначала глухой, почти клокочущий, этот хохот набирал силу, волнами поднимаясь из живота и сотрясая тело. Он уносил с собой боль, напряжение и отчаяние. После него остались лишь пустота – и маленький неугасаемый огонёк где-то внутри.

Он со звоном выронил осколок.

— Ты ведь не ревнуешь? – отчаянная и оттого безвкусная попытка сострить спровоцировала новый приступ смеха. Но тело, донельзя ослабевшее и усталое, подавило этот порыв. Пришлось ограничиться сухим покашливанием.

— Случилось то, что должно было случиться, — отозвался Рыцарь-Череп, равнодушно рассматривая его. – Она никогда не считала нужным контролировать свои алчность и похоть. Она бы нашла свою смерть в любом случае – со мной, с твоим отцом… или с тобой.

— Значит, это взаправду? – он разжал пальцы; голова Слэн с глухим стуком упала рядом с телом. – Это была действительно она? Не воплощение? Не фантом?

— Договор скрепляют лично, — сказал Рыцарь-Череп. – Именно поэтому апостолы Руки Бога не заключают подобных сделок с людьми, хоть и могут. Но ей… Ей всегда хотелось большего, чем у неё было.

Такая бесстрастность была даже забавной. Ох уж эта вечная невозмутимость стороннего наблюдателя… Он встретился взглядом с горящими глазами Рыцаря-Черепа, а затем со вздохом опустился на пол, привалился к стене. Горячка схлынула, вместо неё пришёл холод, грызущий нагое и окровавленное тело. Мозг оказался на границе забытья; мысли с трудом пробивались сквозь патоку апатии.

— Я убил Слэн, — произнёс он, просто чтобы убедиться в реальности этого мига. – Обманул и убил.

— Да, это действительно так, — подтвердил Рыцарь-Череп. – Теперь ты стал перстом Длани Человека. Ты не просто рыба, что выныривает из воды. Ты смог преломить лунный свет, что падает на её поверхность.

— И что теперь? – спросил он после недолгой паузы.

Из полумрака протянулась рука в латной перчатке. Отблески от горящих глаз Рыцаря-Черепа плясали на металлических пластинах.

— Теперь ты можешь уйти отсюда.

Эпилог

Натренированное в долгих и опасных путешествиях чутьё подсказывало: что-то не в порядке. Не опасность, нет. Просто кое-что находится не там, где должно быть. Словно бы в эту ночь всё стало несколько… иначе. Словно бы мировой порядок хоть на чуточку, но всё же изменился.

Ширке вылезла из-под одеяла. Босые ноги коснулись дощатого пола; по телу, привыкшему к теплу постели, пробежала мелкая дрожь. Ширке набросила плащ поверх ночной рубашки и вышла из каюты. Иварелла, приютившаяся на стопке одежды, не заметила её ухода.

Казалось, всё было спокойно. Фарнеза и Каска, что делили одну комнату с Ширке, мирно спали, обнявшись, словно сёстры-близнецы. За стеной пыхтел Изидоро; к его шумному сопению примешивалось едва различимое дыхание Серпико. Пака нельзя было расслышать, но он, скорее всего, находился рядом с Изидоро – и точно так же дрых без задних ног.

Ещё только проскальзывая в дверь, Ширке точно знала, кто является нарушителем ночного спокойствия. Каюта Гатса пустовала. Простыни слегка смяты, одеяло отброшено в сторону. Одежда нетронута, в углу скалит волчью морду Доспех Берсерка. Но меч и протез отсутствуют.

Ширке притворила дверь и, стараясь поменьше шуметь, пошла к лестнице. Ступеньки легонько заскрипели под её весом. Наверху, в дверном проёме, темнел клочок неба, тронутый россыпью белых звёзд.

Ночь встретила Ширке холодным ветром. Девочка плотнее закуталась в плащ и прищурилась. Впереди, в неверном свете единственного фонаря, выделялся рослый силуэт Гатса. И, на мгновение, Ширке успела увидеть другую фигуру, знакомый образ: массивные доспехи, голова-череп, чёрная накидка, колыхающаяся на ветру.

Стоило моргнуть, как видение исчезло. Ширке и Гатс остались на палубе одни. Теперь ночь не таила в себе ничего, кроме плеска волн да ветра. Идущая на убыль луна равнодушно смотрела с неба, горстями разбрасывая жемчужный свет. Окружение приняло прежний облик.

Ширке подошла поближе. Босые ноги касались досок палубы практически бесшумно, но Гатс всё услышал. Он обернулся, посмотрел на Ширке единственным глазом:

— Не спится?

— Я не нашла тебя в каюте, — отозвалась она.

Гатс кивнул в сторону, где недавно стоял Рыцарь-Череп:

— Он хотел, чтобы я повидался кое с кем.

— С кем?

Гатс не ответил; он промолчал в своей типичной манере, как всякий раз, когда не хотел продолжать разговор. И всё же он не возражал, когда Ширке осталась с ним. Они стояли рядом, апатично глядя за борт. Лунный свет падал сверху, добавлял седых прядей в шевелюру Гатса, заставлял переливаться холодным блеском протез руки. Только меч, Убийца Дракона, оставался чёрен, как окружающая его ночь. Монолит из металла поглощал свет и, казалось, сгущал темноту вокруг себя. Ширке давно заметила, что, если слишком внимательно смотреть на меч, то кожа начнёт покрываться мурашками. Было что-то зловещее в нём.

Впрочем, дело было не только в мече. За всё время, что они провели на корабле, Ширке так и не привыкла к морю. Днём водная гладь была безмятежной и спокойной, даже в шторм она не казалось такой устрашающей. А вот ночью волны наливались угрожающей чернотой, от которой невозможно было отвести взгляд. Даже лунный свет, казалось, тонул в них.

Ширке по-прежнему боялась этого мрака, он бросал её в дрожь. Стараясь унять тревожное чувство внутри, она прижалась боком к Гатсу. Он ничего не сказал, только продолжал бесстрастно смотреть в воду, погружённый в свои мысли.

Она не заметила, как задремала. Она проснулась лишь когда луну заслонила чья-то тень. С опозданием явилось то самое чувство, что разбудило её раньше этой ночью – пришло что-то необычное, но не опасное.

Ширке открыла глаза. Она полулежала, привалившись к левому плечу Гатса. Выходит, она даже не заметила во сне, как он развернулся и сел рядом.

Гатс сжимал в правой руке рукоять Убийцы Дракона. Он был напряжён, но не более обычного. Странно, но Гатс встретил нового гостя без опаски. Ширке прищурилась, рассматривая странного человека. Сходство с Гатсом моментально бросилось в глаза: жёсткие черты лица, острый подбородок, мощная шея. Но волосы мягкие, почти волнистые. Мешковатая рубашка, колыхающаяся на ветру, не скрывает мускулистого тела. Гордая осанка. Глаза смотрят уверенно, с некой долей любопытства.

— Я видел тебя недавно, — сказал Гатс. – Ты был ещё мальчишкой.

— Пришлось измениться, — ответил незнакомец. – В такое время выбирать не приходится.

Голос его тоже походил на голос Гатса – ровный, уверенный, с лёгкой хрипотцой. Ширке зачарованно наблюдала за собеседниками. Всё это казалось сном.

— Ты хотел поговорить, — сказал Гатс.

Парень улыбнулся.

— Да, есть кое-что, — ответил он. – Но ещё я просто хотел повидаться.

Гатс поднялся на ноги и обошёл вокруг незнакомца, оглядывая его.

— Подумать только, — произнёс он задумчиво, с ноткой тоски. – Ведь я хотел тебя убить. Прости.

Парень ответил:

— Я не держу зла. На твоём месте, думаю, я бы поступил так же.

Гатс вздохнул, думая о чём-то. Затем спросил:

— Что теперь? Останешься с нами?

— Нет, — ночной гость покачал головой. – После того, что я сделал, за мной идут все, даже Апостолы Руки Бога. У тебя и без этого хватает проблем.

На его лице появилась ухмылка – недобрая, циничная. Совсем как у Гатса.

— Я пришёл показать тебе кое-что, — сказал он.

На миг в левой руке ночного гостя сгустилась тьма. Пряди чёрного дыма сплелись, как клубок змей, а затем, дрогнув, рассеялись. Ширке вздрогнула – странный человек держал за волосы отрезанную женскую голову. Лицо, когда-то красивое, пошло пятнами и застыло в отвратительной гримасе. Из скривившегося рта высовывался синий язык.

Ширке был незнаком этот облик; Гатс же застыл в немом удивлении. Его единственный глаз смотрел, не отрываясь, на жуткий трофей.

— Это же… — прохрипел он.

Парень ухмыльнулся ещё шире:

— Да. Я убил её. Убил! – его затрясло в злом смехе. – Я не вру отец. Это её голова!

Гатс оторвал взгляд от головы и посмотрел на ночного гостя:

— Значит, ты можешь до них добраться. Можешь убить.

Окал, исказивший его лицо, напоминал ощерившуюся волчью пасть – словно Доспех Берсерка. Ширке стало не по себе. Казалось, она физически ощущает волны злобного триумфа, исходящие от Гатса.

— Поверь, — сказал ночной гость. – Это только начало.

Он опустил руку с головой, поглядел по сторонам и вздохнул.

— Мне пора, — сказал он. – Я не хочу, чтобы вас обнаружили.

— Что ж… Если нужно идти – то иди, — ответил Гатс. – Только выбрось эту дрянь.

Незнакомец ответил ему усмешкой:

— Непременно.

Он протянул свободную руку:

— Можно? Я давно об этом мечтаю.

Гатс крепко стиснул его ладонь в рукопожатии. Ширке показалось, будто она смотрит на две высеченные из камня статуи древних воинов. Они словно бы застыли на миг, глядя друг другу в глаза; лишь луна бросала отблески на их плечи.

— До встречи, — сказал ночной гость и исчез.

Ширке потребовалось моргнуть несколько раз, чтобы осознать ситуацию. Гатс же так и стоял, тупо глядя в участок палубы, где стоял странный человек. Когда с него, наконец, сошло оцепенение, он сжал в кулак руку и посмотрел на неё так, словно впервые видел.

— Гатс, — тихо позвала Ширке. – Это… правда? Он действительно убил её?

Гатс отреагировал с запозданием. Он вздохнул, бросил взгляд на маленькую спутницу, а потом устало опустился на палубу рядом с ней.

— Странные происходят вещи, — сказал он наконец.