Кот-воин

КОТ-ВОИН.                                   
                                                                                                                                

  Кошка, собственно, была не его. Так, прибилась в начале весны. Калиниченко её особенно не приваживал к себе в дом, но и не гнал. И чего она к нему таскается? Кормить он её не кормил – ещё чего, лишний рот. Кошка, когда заходила в дом, обычно поглядывала на него, внимательно наклонив голову на бок и вполне определённо мяукнув пару раз, но особо не настаивала на кормёжке, так что скоро они ужились вместе.
 Но Калиниченко и не ожидал от неё такой подлянки, когда она окотилась под пасху под диваном во второй комнате.
 На пасху на старой свалке вообще был голяк полный – как назло ни одного вывоза, когда народу праздника хочется. Калиниченко с утра порылся в старых сожжённых не им кучах, ничего не нашёл кроме трёх-четырёх уголков – а этого и на сигареты поштучно не хватит. А пасха ведь! Полез в загашник, где у него на чёрный день припрятана была медная катушка, плюнул в сердцах, да и сдал её. Под магазином уже кучковались несколько его знакомых, в том числе приятный женский пол – Юлька с третьей улицы. У них тоже рабочий день вышел не эффективный и они жадно стали пялиться на Калиниченко, нутром чуя у того купюры в кармане. Ворча и огрызаясь, тот, впрочем, не прогнал их, когда они, пританцовывая от нетерпения, гуськом попёрлись за ним в магазин. Раздавили у Юльки дома два пузыря местной косорыловки. Калиниченко начал ревновать Юльку, разобиделся, пошёл опять в магазин, потряхивая последней мелочью в ладони. Выклянчил у продавщицы бутылку пива, остался ещё и должен, но как пил эту бутылку, уже не помнил.
 Пришёл в себя он ночью, в голове однообразно и заунывно шумел прибой. Были ещё какие-то звуки, которых Калиниченко понять не мог. Будто писк какой-то. Он раньше ничего подобного не слыхал, даже заинтересовался на несколько секунд, но упёрся носом в липкую от грязи наволочку и сейчас же отключился снова.
 Когда он проснулся раненько утром, кошка уже сидела на подоконнике и заглядывала в дом своими большущими синими глазами, вытянув шею. Калиниченко ругнулся на неё, но окно приоткрыл, впуская. Та спрыгнула на пол. Тут же снова раздались из второй комнаты неопознанные звуки. Кошка, будто удивлённая, глянула на Калиниченко и торопливо зацокала туда коготками по линолеуму. Калиниченко позвал её, но потом и сам пошёл во вторую комнату, глянуть, что такое там стряслось.
 Кошка уже была под диваном. Калиниченко, кряхтя, встал на коленки, кое-как согнулся, заглядывая туда же. То, что он увидел, прямо таки его ошеломило. С небывалой резвостью, в его-то годы, он подорвался на месте, приподнял диван за подлокотники и сдвинул один угол в сторону. Так и есть! Кошка снизу вверх глянула на него, мол, войди ты в моё положение. На пузе у неё лежало махонькое, голенькое существо с коротким  остроконечным хвостиком  и увлечённо сосало молоко. Чуть поодаль было ещё два котёнка – один  трёхцветный, как мамаша, чересчур большого размера, и, судя по всему, уже закоченевший. Другой, беловатый с рыжинкой, и пищал, насколько хватало сил. 
 Надрывался эдак и тяжко карабкался по полу, еле тащил своё тельце на тонюсеньких лапках. И, что характерно, полз вообще не в ту сторону, а прямо в обратную. Калиниченко выругал кошку последними словами, ушёл в другую комнату, отыскал под столом смятую пачку сигарет. Две штуки ещё ему осталось. Закурил, притоптывая ногой. Писк не утихал и Калиниченко решил, что это уж под конец, на последнем издыхании, котёнок надрывается. Зарычав, Калиниченко понёсся обратно, кривясь от гадливости, поднял голое, без шерсти тело и сунул заблудившегося малыша кошке под брюхо. Тот, мученически дёргая головой на тонкой шейке, оттолкнулся от матери и опять, было, пополз куда-то в сторону.
 Калиниченко выплюнул бычок на пол – губы ожгло – снова наорал на кошку: чего это она ничего не делает? – её ж дитё! Кошка глядела виновато,  вполне, видимо чувствуя всё неудобство, которое она причиняет, но кроме сознания вины никакой реакции не последовало. Как валялась, развалившись, так и валялась.
 Вот же разгильдяйка!
 Калиниченко снова ухватил орущего котёнка, стал тыкать его носом в пузо мамаши, потом подумалось, что, может, у той молока мало. Котёнок ворочался в ладони, веса в нём вроде и вовсе не было. Калиниченко закусил губу, принялся отрывать второго котёнка – тот был больше, толще и жрал самозабвенно. Когда его отняли от кормёжки, тоже запищал, но гораздо умеренней, поводя слепой башкой по воздуху.
 Калиниченко сунул худенького под высвободившийся сосок, с которого, он видел, сочились мутноватые капли, но тот долго не мог понять, что ему делать. Калиниченко чертыхался, пыхтел, но не отступился, пока не увидел, что и маленький начал сосать. Второй котёнок стал методически пробовать другие соски, потом головой стал отпихивать братца, но Калиниченко всякий раз восстанавливал равновесие сил.
 Долго он так ползал на карачках за диваном, ругаясь и сопя. Наконец, решив, что всё более-менее наладилось, ушёл. Закурил последнюю сигарету. Внутренности, казалось, на жернов накручиваются. Голова горела – лучше б уж просто болела. Застонав, Калиниченко плюнул себе под ноги, подхватил в прихожей два связанных стропами мешка и пошёл из дому.
 Нынешняя свалка начиналась метрах в двухстах от его дома, но туда ни он, ни большинство местных не ходили. Платили там меньше – брали дешевле за металл, чем где бы то ни было. Правда, сам процесс был упрощён: ехал бульдозер, раскурочивавший слежавшиеся кучи, а за ним следом двигались люди, подбирая вывороченные наружу ценные находки.  Калиниченко, как и все, предпочитал лазить по старой свалке, не смотря на периодические рейды пэпээсников. Зато туда, когда захотел, тогда и пришёл. Тем более, старая свалка – понятие растяжимое. Кроме старых отвалов было ещё огроменное поле, тянущееся вдоль края деревни и до обрыва, внизу которого тлел в синем колпаке смога город. На этом поле народ самовывозом обычно и вываливал свой мусор. На свалке – платить надо, а тут – задарма. Запрещено, конечно, но никто ж не контролирует. А местные жители не то, что не против, но за счёт того, собственно, и живут.
 Калиниченко петлями пересёк поле, останавливаясь то тут, то там. Глаз уже был намётанный. Металла было так себе, зато нашёл два латунных крана. В результате хватило на несколько сигарет, пачку пластмассовой вермишели и, разумеется, на пузырь. На оставшиеся деньги, Калиниченко неожиданно для самого себя взял банку рыбных консервов, самую дешёвую. Прискакал домой и первым делом сунулся за диван. Ага, всё в порядке. Открыл банку и вывалил перед кошкой куски рыбы. У самого мгновенно на губы выступила тёплая слюна, аж под ложечкой защемило – сам-то он уже вторые сутки, как ничего не ел.
 Запарил себе пластмассовую вермишель, забил ею зоб, пока то, да сё, уговорил полбутылки. Остатки допивал, полулёжа на полу и смотря за диван. Улыбался очень глупо и сам на себя удивлялся, что можно так долго смотреть, как котята едят и спят, спят и едят.
 Так протёк месяц. После праздников работа пошла, как всегда, так что вполне хватало на всё. Калиниченко даже начал шиковать, приносил когда-никогда кошке в подарок молока. Она, правда, зараза, не ценила ни черта такого обхождения. Через пару недель начала постоянно сваливать из дома с утра пораньше и чёрт её знает, куда. Выгадывала момент, когда Калиниченко сбирался выходить, и шмыгала в дверь. Пару раз он её ловил, давал тумаков и возвращал к детям, хотя его всего и коробило от затравленного и несчастного взгляда.
 Нет, ну вот куда её черти носят? Не понимает, скотина, что я ведь уйду, а когда приду – кто меня знает, я и сам не знаю, всё может быть. А малые тогда как?.. А, небось, к хахалю своему бегает, точно… Дуры бабы, ох ду-уры…
 Один раз Калиниченко устроил даже показательное наказание. Потерял время с утра, дожидаясь возвращения кошки, распсиховался (часа два уже, как он пришёл в себя, а ни сигарет, ни похмелиться так и не было), подхватил котят и вынес их на двор. Бормотал им, что ему пора, ей-богу, давно уже пора на работу, а вот мамаша их, гадина, где-то шляется на гульках. Котята не сразу поняли, что стряслось – ещё слепенькие были – но потыкавшись носами в траву, начали обеспокоенно мяукать.  Тут же, откуда ни возьмись, нарисовалась на заборе их горе-мамаша, с огромными от ужаса глазищами. А на заднем плане Калиниченко срисовал рыжего уличного котяру – так ведь и знал!
 Котята заполнили в нём все пустоты, особенно когда подросли, разлепили глазки и возымели новые жизненные интересы. Первым прозрел его котёнок. Калиниченко как-то сразу именно к нему привязался, даже удостоил его именем. Имя было – Белик. Чёрт его знает, чего. Правда, когда он родился, действительно казался почти белым, сейчас уже вполне проявился его цвет – бледно-рыжий, полосками.
 Белик быстро догнал и перегнал братца в размерах и, как казалось Калиниченко, повзрослел он тоже быстрее. Второй, безымянный, как-то раз просто-таки в исступление пришёл. Сигал-сигал на Белика, со всех сторон, и лапой его по лбу хлопал, и за уши хватал, и за самое больное место, где хвост растёт – тот всё терпел. Наконец, заметно обиделся, оттолкнул от себя братца, да так, что тот кубарем полетел, подскочил на разъезжающихся лапах и ошалело замотал головой. Калиниченко наблюдал за этой баталией и очень почувствовал обиду Белика, так что потом не давал братцу сильно уж расходиться.
 Белик научился первым прыгать в дом и из дома через окно – на мамашу насмотрелся и потихоньку начал пробовать. Калиниченко ему подсоблял. Ставил его на ящик с инструментами, подхватывал, проносил вдоль стенки и ставил на подоконник. Пытался, было, и второго научить – но это дохлый номер. Тот бы и хотел, да всё никак. 
 В какой-то момент кошка Калиниченко все мозги изнасиловала – сидела на подоконнике, недовольно кривилась в его сторону, и безостановочно мяукала – звала детей за собой. Калиниченко это бесило, хотя он и понимал, что всё правильно, а всё ж таки… И чего они там будут делать, на той улице? Здесь их кормят, поят, смотрят за ними. 
 Пришлось, конечно, вынести котят на двор и оставлять их там. Благо, жило всё семейство в зарослях полыни, у забора, прямо напротив крыльца. Однажды зарядил дождь, а Калиниченко, как назло, до вечера застрял на соседней улице – Вовка умудрился надыбать целую допотопную  ванну, которую на глазах у него свалили с прицепа. В счёт неё и пили уже два дня – пришёл в себя, с лежанки сполз, а на столике уже новая бутылка стоит, никак не отвертеться. Калиниченко, сообразив, что дождь хлещет, кинулся бежать к себе домой.  
 Второго котёнка мамаша затащила в ящик, где лежали пустые трёхлитровые банки, до которых никак руки не доходили, пойти их и сдать. Тот озверело таращился из ящика и орал благим матом, мокрый насквозь. А Белик сидел на подоконнике, полностью укрытый от хлеставших без просветов струй-плетей и очень сосредоточено наблюдал вокруг себя. Калиниченко ухватил второго котёнка, занёс его в дом, принялся вытирать, тот всё орал. Белик зашёл в дом, когда ему приотворили окно, очень так внимательно рассматривая и Калиниченко и ошарашенного своего братца и перенервничавшую мамашу.
 Калиниченко даже засмотрелся на него. Чудной какой котёнок… Смотрит так… Вот умнющий же у него вид, ей-богу, не вру. 
 Да, точно, умная тварь вышла, да какая-то… Не то, что обозлённая, нет…
 Калиниченко долго думал, как бы Белика определить поточнее, но определения все слишком человеческие выходили.
 А как-то раз трёхцветная горе-мамаша привела знакомиться рыжего папку. Здоровенный, сильный кот был, ну и, понятно, с безграничным самомнением. Калиниченко наблюдал, как он нервно забежал за диван, наскоро нюхнул котят, мол, это не ко мне, я тут не при делах. А трёхцветная, дурёха, вся аж сияла, улыбаясь и жмуря голубые гулящие глаза.
 Белик тут же отпрянул от папаши, подобрался и зашипел. Калиниченко со смеху покатился, приговаривая: «Так ему и надо!» Белик нахмуренно следил за рыжим, пока тот не убрался восвояси. Удивительно, но он совершенно не боялся кота, в десять раз его больше. Это Калиниченко точно понял, почуял.
 Лето выдалось паршивым. На неделю Калиниченко застрял в беспробудном штопоре. Когда приходил в себя, было настолько паршиво, что ясно было: сегодня никаких походов за металлом. Да какое там! Голова, так и чудится, отломается сейчас от шеи, а внутри просто-напросто какой-то хаос. Самое вот то слово. Две недели Калиниченко прожил, переползая от одного знакомого к другому, ища, у кого что есть. Но знакомые скоро закончились, а он настолько привык за эти две недели, что мысль насчёт того, что б переться на проклятую свалку за чёртовым этим металлом, только появляясь в голове, тут же оттуда безжалостно выталкивалась. Да какая свалка – мне ж так плохо! 
 Последний день был каким-то кошмарным лабиринтом. Калиниченко чудилось, что длится этот день бессовестно долго, время застывает, тянется, тянется и вдруг рывком из утра перепрыгивает в полдень, из полдня – в вечер. Начинало уже темнеть, когда он протиснулся в калитку. Тут же сел на землю. Чувство было такое, что внутри у него вообще ничего нет. Кроме пустоты. Эта пустота ужасно тяжёлая. И она как-то… крадёт его дыхание. 
 Калиниченко так и заметил это – дышит он еле-еле, хотя и на грудь ничего не давит. 
 Пустота мешает. Не пускает воздух.
 Он лёг ничком, немного отлежался и медленно пополз к дому. У порога решил, что хватит с него. Перевернулся как-то на живот и понял, что на это ушли последние силы. Всё.
 У плеча заметил Белика, вылезшего из кустов. Он стоял ровно, смотрел на Калиниченко и будто бы хмурился. Тот попытался улыбнуться котёнку, чувствуя, как на губах лопаются пузырьки слюны. Вверху над ним что-то мельтешилось в воздухе, какое-то насекомое. Оно вдруг привлекло внимание Калиниченко. 
 Чудное какое насекомое, как его… Коромысло, ага. Насекомое кружило над его головой, с каждым кругом всё ниже. Белик вдруг прижал уши, скорчил морду и разинул пасть в самом боевом шипе. Вытянулся, мазнул лапами в воздухе, но коромысло увильнуло и нависло над самым лицом Калиниченко. Тот невероятно чётко разглядел два круглых чёрных глаза насекомого. Это привело его в несказанный ужас.
 Мыслящие глаза, мыслящие!.. Как… как это?!
 Коромысло опустилось ему на переносицу, и в тот же миг Калиниченко хрипнул коротко и умер.
 Белик долго мяукал, будто что-то самому себе рассказывал. Наверное, некому больше было рассказать, кроме себя самого. Он, наверное, не одну сотню кругов навертел вокруг мёртвого тела, потом вломился в кусты и исчез в них.

 Девочка лет шести, худенькая, с острым подбородком, конопатым носиком, двумя зубками, видневшимися из-за верхней губы, и большими густо-серыми глазами сидела на корточках, вытянув шею и стараясь разглядеть сквозь кусты кота. Она уже довольно долго звала его – целых три минуты  – и это занятие всё никак ей не надоедало. Вытягивала руку, тёрла пальцем о палец и на весь выдох выдавала: «кис-кис-кис». Наконец, эта бессмыслица ей прискучила, и она начала наводить котику резоны более конструктивной речью, в том смысле, что б он не боялся и выходил, потому что ей так хочется.
 Настя вышла из дома со старым зелёным тазиком, в котором уложено было мокрое бельё, увидала дочь за калиткой и сжала губы. 
  — Кристя! Опять! Ну хоть когда-нибудь будешь ты слушать, что тебе говорят?! – Настя обиделась на дочку чуть не до слёз – та, кажется, органически не способна была делать, как ей сказано, — Сейчас папа придёт уже!
 Кристя недовольно обернулась, встала, со скрипом растворила сетчатую калитку. Шла надутая, тоже обиженная, но, пока отшагал десять метров от забора до дома, думала уже не о том.
  — Мам, там такой кот! Ну послушай, ма-ам!
 Кристю никогда не удовлетворяло говорить в пространство, обязательно необходимо было, что б её слушали. К решению этой задачи она подходила не без интеллекта. Вот и теперь не пыталась попросту докричаться, а навалилась обеими руками на тазик, так что Настя ойкнула, даже колени согнула от неожиданности.
  — Кристя!
  — Слушай меня!  Там кот и у него глаза такие… вот… ну… — девочка затопталась на месте, скорчив рожицу – слова нужного она не знала.
  — И что теперь?
 Кристя немного опешила, захлебнувшись какой-то новой речью.
  — Дальше что?
  — И откуда я знаю? – она отпустила тазик, недовольно косясь на мать.
 Настя не удержалась от смешка.
  — Вот будешь знать, тогда и расскажешь, — довольная, что переговорила Кристю, она даже будто с воодушевлением снова принялась за бельё, поправляя его на верёвке.
  — Папа!!
 Тазик снова чуть не выпал от этого удара по ушам. Кристя, сломя голову, понеслась снова к калитке и, как всегда, взлетела Генке на руки. Насте было всегда очень странно смотреть на Генкино лицо в этот момент. Хотя всё это и происходит каждый день, странное ощущение повторяется так же, как и выражение лица. Генка каждый вечер словно бы впервые в жизни видит дочку. Глаза у него какие-то перепуганные, он подхватывает её на руки, а сам всё вроде боится её нечаянно выпустить, и улыбается неосознанной какой-то, ужасно глупой улыбкой, будто это и не он вовсе.
 Кристя немедленно начала ему лопотать  про то, что нарисовано у Дианки на майке, и опять сегодня макароны, и как мимо ехал дядя Вася на своём мотоцикле, и как этот мотоцикл «дыр-дыр-дыр на всю улицу, я чуть в обмарак не грохнулась» и про то, что пятак больше десятки, потому что «ну больше же он!» Короче всю ту чушь, которая из неё могла бы изливаться бесконечно, если б челюсти не уставали. Удивительно Насте было, как Генка всю эту белиберду выслушивает, будто и вправду вникает и понимает, в чём загвоздка. Настя так врать не умела, а когда честно пыталась  разобрать Кристю, голова делалась пустой и начинала болеть.
  — Ну всё, слазь с меня, — Генка опустил девочку на крыльцо, глянул на Настю, уже обычным своим взглядом, — Привет.
  — Привет. Сейчас я довешаю. Она ж, блин, и шагу не даст ступить.
 Генка пожал плечами, кивнул.
  — Чё там, вода – нормально?
  — Да, там хватит ещё, — она вполоборота глянула на него, растягивая на верёвке цветастый пододеяльник.
  — А это ещё откуда?
  — Здрас-сте. Ты ж сам, помнишь, притащил тогда полный комплект.
  — Да? И чё ты его достала?
  — Блин, Гена… Обстановку меняю.
  — Ага… Ясно всё с тобой, — он хмыкнул.
 Когда она вернулась в дом, пошла на кухню, накладывать макароны, заметила, что Генка возле печки увлечённо копошится в своей сумке. Возле печки был его личный огороженный угол с таким подбором хлама, что это Настю иногда пугало.
  — Опять чего-то принёс?
 Он покосился на неё, будто в раздумье, перебрал что-то в сумке и извлёк наружу нечто, чему Настя ни за что в жизни названия не придумала бы.
  — Вишь, какая штука прикольная. Лето вон будет. Поняла, вставляешь в розетку и от комаров.
  — Гена… Тут нет комаров. Что угодно есть, а комаров нет.
 Он, впрочем, и не ждал, что б она особо восхитилась. Припрятал несуразную штуковину обратно, приговаривая обычное своё:
  — Пригодится.
 И всё, что какими-то перекрученными спиралями разложено возле печки, всё – пригодится. Естественно, когда-никогда и страх нагонит. Она полагала, от того, что… да в конце то концов, со свалки всё это притащено! 
 Генка ходил с работы через поле и круглые холмы отвалов старой свалки и по дороге не то сам собирал, не то местные ему всучивали за мелочь такую несуразную дребедень, что нарочно и не выдумаешь. Началось это где-то  года полтора назад, зимой, и двигалось по нарастающей. И пугало. Не из-за свалки, из-за чего-то такого…
 Настя толком не могла уяснить себе и знала, что насчёт свалки на Генку не действует. Он ведь видит, что она не то говорит. А раз она – не то, то и он при своём остаётся. Но что то – она и сама не знала.  Просто – жутковато как-то.
 Сидели, ужинали. Настя и есть не могла по человечески, всё  чем-то представляла себе макароны, наворачивала их на вилку, поднимала над головой, так что неизменно какая-нибудь подлая макаронина падала на пол. На Настю – ноль внимания. 
 Блин, и Генка, как обычно, на всё это смотрит и молчит. Его бы она послушала …
 Пока ели, разговор не умолкал. Настю как прорывало, и будто и на минуту она не могла замолчать. Звонила Машка Козельцова, представляешь, Светка, которая с Пашкой тогда гуляла, поступила-таки. Не поверишь – на экономиста! Бред какой-то! А Вика новые фотки выложила, фу, разжирела – кошмар! Вот это всё вываливается – и зачем это ещё и всем показывать – на море она отдыхает! Сало коптится на солнышке!
 Она чувствовала, что как-то и не может остановиться. Вовсе не думала, что сейчас будет говорить, а открывала рот и немедленно, будто кем-то приготовленные, слова вылетали из неё с напором и ускорением, словно бы целый день до вечера она именно это и хотела высказать – так хотела, так хотела! 
 Генка разговаривался туго. Смеялся над её старыми подружками. Она, впрочем, того и хотела. Когда он начинал по-своему хмыкать и откидывать негромкие, короткие, насмешливые фразы, Настя тут же подхватывала и смеялась сама громче его. Наконец, она и его могла растормошить. Он начинал про работу. Работа его для неё была будто бы в каком-то другом измерении, но она слушала очень внимательно.
 То есть, конечно же, она была осведомлена, что он автослесарь на большой базе тут неподалёку, знала по именам и по характерам пару его приятелей и пару начальников, но… Нет, конечно же, понимала она каждое слово – ведь на одном и том же языке они разговаривают! – но всё ей чего-то чудилось, что какой-то другой язык у него и другой – у неё. Впрочем, насмешки всегда соединяли. Настя вполне поддерживала Генку в том смысле, кто просто баран, а кто редкостный баран.
 Когда ужин заканчивался, лихорадочные эти разговоры тоже заканчивались. Настя ловила себя на странном ощущении, что ей как-то… противно подумать, что они сейчас  с ним сидели и говорили. Отчего, почему? – но просто, будто немедленно хотелось забыть, что разговор этот был. Зачем такое ощущение, Настя недоумевала, но не зацикливалась на этом никогда. 
 Они были уже в комнате, Настя за компьютером, Генка под телевизором, когда оба вдруг переглянулись – дверь в прихожей щёлкнула замком.
  — Опять малая… — Генка кивнул, — Я схожу. Кристя! Я точно буду дверь запирать, я тебе говорю.
  — Папа, ну глянь!
 На пороге стоял средних размеров, поджарый кот и деликатно, дружелюбно улыбаясь, заглядывал в проём. Цвета он был переливчатого, бледно-рыжего, почти что белого. Над вытянутой, узкой, охотничьей мордой – необыкновенные, янтарные, будто бы искрящиеся глаза.  Кристя сидела на корточках и, видно, боялась лишний раз  шевельнуться, что б не спугнуть.
  — Приехали, — ухмыльнулся Генка.
  — Папаможноегооставить, нуможноа???
  — Кристя… Собака на дворе есть.
 Но для Кристи это был не аргумент – причём тут кот до собаки?
  — Ну папа, ну пожалуйста! Ну давай его оставим, ну посмотри, ну посмотри! 
  — Да чё мне смотреть на него? Кристя, он чёрт знает, где лазил.
  — А коты всегда умываются! Так что он – чистый!
 Генка не нашёлся, что на это ответить. Настя стояла в дверях комнаты, сложив руки на груди и изогнув брови. Генка глянул на неё, потом на кота.
  — Кристя, чем ты его кормить будешь? – Настя вступила в дело.
  — Так у нас же есть!
  — Вермишель он жрать не будет, — Генка взялся за ручку входной двери.
  — Кристя, он блохастый, — добавила Настя.
  — Всё, давай. Брысь, — Генка притопнул на кота и прикрыл дверь, потом запер на ключ.
  — Он обиделся! – в сердцах Настя ударила кулачками по коленям.
  — Мы этого не переживём, — Настя уже ушла в комнату, — Прекращай, давай.
 Кристя, в общем-то, была очень удобным ребёнком – сама по себе. Никогда почти не закатывала истерик – не знала, что их можно закатывать. Впрочем, родители всегда найдут, к чему докопаться. Это Кристя знала и знала, что так и так сделает по-своему. Всегда так делала, всегда получалось. А родители о том и не догадываются.
 Весной, как сейчас, и летом она очень мало спала. Просыпалась ещё затемно. В какой-то момент ей прискучило лежать и воображать, и она решила попробовать походить – так, что б родители не проснулись. Вышло тогда очень удачно, да и потом тоже.
 А сегодня даже задачу себе задала – ещё раньше проснуться. И, как ей казалось, вовсе она сегодня не спала. Встала с постели, когда почувствовала, что пора. Ступая на цыпочках, выбралась в коридор, заглянула во вторую комнату. Родительские дыхания перебивали друг друга – отец спал с полуприоткрытым ртом, а мать сопела часто и глубоко. Кристя отперла замок, съёжившись, когда он щёлкнул. Замерла – всего на секунду – выжидать совсем не умела. Вышла за дверь, прикрыв её за собой, и шумно вздохнула. 
 Ночь была тёмная. Справа висел острый и узкий месяц, который ничего, кажется, и не освещал. Звёзд было не разглядеть. Всё небо будто заслонял своей кроной здоровенный старый абрикос, росший прямо напротив двери.
 Кристя огляделась. Из будки высунулась дворовая собака – Машка – ещё совсем щенок, которую Генка принёс на Новый год полумёртвую от холода и голода. Машка, наверное, вовсе того не помнила, потому что, если кто-то из людей был рядом, начинала так отчаянно ребячиться, прыгать и всем свои видом предлагать поиграть, что вот будто только вчера у неё глаза разлепились. Кристя прижала палец к губам и сделала страшные глаза, так что вогнала Машку в полное недоумение. 
 Тут же зашуршала трава под абрикосом, и на квадратные плиты дорожки вышел дневной кот. Он быстро осмотрелся и подошёл к Кристе. Та протянула руку, коснулась худощавой мордочки. Кот тут же прильнул к её ладони, стал тыкаться носом, потом взглянул Кристе в глаза своими янтарными и начал тихо и кротко мяукать.
  — И что ты говоришь? – прошептала Кристя, — Я не понимаю.
 Она нахмурилась, уверенная, что обязательно поймёт кошачий язык. Присела на край порога, гладя кота за ушами и по спине. Тот потёрся о её ноги, прыгнул девочке на колени, всё вытягивая морду к её лицу и заглядывая прямо в глаза.

  — Мам, а коты могут быть людьми?
  — …Чего?
  — Ну вот так, что б был кот, а потом – человек.
  — Кристя… Не пори чушь. Ей-богу, у меня фантазии на тебя не хватает.
 Они перешли улицу и стали подниматься в магазин. Сегодня была тётя Даша, с ней Насте было легче, да впрочем, и всем остальным. Другая продавщица, тётя Аня, та была слишком правильная.  Именно вот так. По правилам полагалось любить детей, не любить алкашей, любить приличных граждан и не любить таких вот малолетних шалав с детьми. 
 Настя знала, к какому разряду тётя Аня её отнесла, в первый же день, как только они друг друга увидели. Это уже почти четыре года, как. Насте тогда было девятнадцать, Генка только забрал её из дому, из города, она ещё курила и была тонюсенькая, как спичка, так что, когда несла маленькую Кристю на руках, со стороны всё чудилось, что у неё спина переломится. В общем-то, всё обличало – распухшие губы, затравленный, но при этом вызывающий, агрессивный полудетский взгляд, городская одежда – короткая джинсовая юбчонка с позвякивающим на каждом шагу широким поясом, облегающая чёрная майка.
 Теперь Настя ходила в халате, в босоножках, усиленно разбиралась в цене, качестве, и как выбрать золотую середину между ценой и качеством. И её начало разносить. Килограмм пятнадцать в ней добавилось за последние четыре года, не смотря на постоянное движение, грядки, поливку, стирку, уборку, готовку.
 Но тётю Аню это не касалось. И это было весьма обидно.
 Зато вот тётя Даша – золото, а не человек. Даша разговорилась с ней, отмахиваясь от Кристи, которая липла лицом к витрине и просила всё подряд, хотя и знала, что ничего не получит. Настя была того мнения, что распускать дочку нет физической возможности – каждая копейка на счету. Зато Генка все её потуги сводил на ноль. Когда он был в магазине, Кристя обязательно хоть на что-нибудь его разводила – атаковала молниеносно, обезоруживала и в пять секунд получала во владение или «Киндер», или жвачку, или «Живчик». Настя-то и понимала, что он это не назло, но выходило будто бы назло. Как-то раз она думала об этом целых полдня, до самого вечера, и такой лабиринт у себя в голове выстроила, что, когда внезапно опомнилась и словно со стороны на себя взглянула – не на шутку перепугалась.
 Купив исключительно самое необходимое, они вышли на улицу. Дороги было два квартала и ещё по улице почти до самого конца.
  — Мам, ну так что?
  — Что?
  — Могут коты быть людьми?
  — Нет.
  — Почему?
 -…Потому что. Кристя, это бред… Смотри, машина.
 Кристя взялась за протянутую руку, пиная ногой камешки.
  — А я думаю, что могут. Вот Белик – будет человеком.
  — Кто?
  — Ну, Белик. Кот.
  — …Таки достала его, — Настя ухмыльнулась, — Дался тебе этот кот. Папа ругаться будет.
  — Папа ругаться не будет, — Кристя глянула на неё с очень взрослым насмешливым выражением, только что скопированным с материного лица.
  — Ну да. Конечно. Что за имя такое ты ему выдумала? 
  — Это его так зовут, ничего я не выдумывала. 
  — Это он тебе сказал?
  — Ну да. Он, — Кристя с вызовом смотрела на неё снизу вверх, понимая, что ей не верят.
  — Ну и ладно. Он так он.
  — Вот и он будет человеком. Ну вот, когда умрёт, тогда опять родится – и будет человеком.
  — Кристя… Откуда ты всё это берёшь? 
  — Ну ведь оно так и есть.
  — Где ты, по телевизору такое слышала?
  — Нет.
  — А… Ну и ладно.
 Они уже подходили к своей калитке, когда откуда не возьмись на дорогу вынырнул кот. Заглянул в лицо Насте, потом Кристе и потрусил к калитке. Настя невольно усмехнулась, когда кот первым проскользнул во двор, как будто так оно и следовало.
 Кристя возилась с ним снаружи, пока мать занята была на кухне, чистила картошку и ставила воду. Потом с улицы прокричали, и Кристя унеслась со двора. Настя вынесла за дверь пакет с мусором, пошла посмотреть, закипела ли вода, достала из холодильника морковку, а когда обернулась к столу, даже тихо вскрикнула. Кот сидел на подоконнике и смотрел на неё своими яркими густого золотистого оттенка глазами.
  — Черти бы тебя… Ну и чего уставился? – Настя щелкнула пальцами по стеклу. 
 Кот вздрогнул и так взглянул на неё, будто силился понять, почему она на него ругается и зачем щёлкает.
 Настя отвернулась. Смотреть на кота было почему-то жутковато. Ей вдруг очень живо представилось, как он там, за стеклом, растёт и всё пялится на неё своими очень такими… умными глазищами. Брр!
 Кристю позвал Костик, живущий в конце улицы. Костик был старше на год, но был совсем заморышем. Наверное, потому он постоянно с велосипедом. Кататься он на нём почти что и не катается, Кристя знала, что он только-только учится и никак не может научиться, потому что боится упасть и расшибиться. Но и велосипед, и большущая кепка, вечно сползающая ему на глаза – всё это ему самому доказывает, что он не маленький, что он – пацан. Хоть и таскается постоянно с двумя девчонками. 
 Катька тоже была уже здесь. Она была ужасно взрослая. Кристя даже терялась в том, сколько ей лет. Кажется уже одиннадцать или двенадцать – короче, полный придел. Катька была высокая, ладная, плотная, с непослушными каштановыми волосами, которые падали на голубые глаза и на пухлые, всегда улыбающиеся губы. Одета она была сказочно. Кристя всем своим существом это ощущала, но слов не находила для своего восхищения. Катька всегда носила длинное, до колен, чёрное платье с бретельками и при этом – ходила босиком. 
 И зачем она связалась с такими двумя малолетками? Кристя осознавала это, но никогда не задумывалась. Никого в мире не было лучше Катьки, постоянно что-то выдумывавшей, постоянно хохочущей, иногда страшной. Но даже когда она бывала страшной, всё равно никого лучше не было.
  — Привет, Кристя! Так чё, пойдёшь?
  — Пойду, конечно. Тоже ещё, нашли чего бояться.
 Костик, видимо, надеялся, что она откажется – тогда и он со спокойным сердцем и с чувством собственного достоинства в полной сохранности, тоже чёрта с два куда пойдёт. Костик ужасно боялся того места, куда они собрались. Но куда деваться-то, если позавчера он сам завёл этот разговор и с того всё теперь и зашло так далеко.
 Улица их делилась на две части центральной деревенской дорогой, единственной тут заасфальтированной. На этой половине домов было всего с двадцать, и пройти от начала до конца можно было минут за пять. Зато в той стороны улица тянулась до самой свалки, и это было для Кристи, да и для Костика страх как далеко. Дома там были  заметно хуже, да и жили там поголовно алкаши да бомжи, собирающие металл и бухающие с утра до вечера. 
 Костик, когда в тот раз оказался там, страху натерпелся – страсть! Однако всё никак не мог сообразить попросту повернуть назад  и всё шёл вперёд, пока до самой свалки не добрался, а потом обходил по окраине деревни. Улица там превращалась уже в самую настоящую канаву, с вечными лужами какой-то болезненно-маслянистой воды. Участки были без заборов, ужасно заросшие полынью и лопухами. Дома казались необитаемыми, хотя Костик как раз всех обитателей прекрасно и рассмотрел. Они сидели во дворах, перед костерками, иногда группками, иногда поодиночке. Все были пьяные и ужасно ругались каркающими голосами. 
 Костик шёл, поминутно спотыкаясь, велик будто бы всё хотел вырваться из потных рук, а кепка настырно сползала с потных волос на глаза. А при этом надо было ещё и делать вид, что он ни капельки не боится. От одного дома к нему подскочили две собаки. Небольшие, худые дворняги, одна совсем маленькая, но голосистая, другая побольше и, как тут же решил Костик, с красными, совершенно ненавидящими глазами. И как начали они его лаем поливать! Аж до хрипоты, подскакивая всё ближе! 
 Дом казался уж точно не жилым – даже крыша у него была пробита, но из дверей показалась несуразная какая-то старуха, маленькая и горбатая, которая принялась ужасно орать матом и махать руками на собак. Ни жив, ни мёртв, Костик кое-как ушёл подальше от дикого этого дома, убеждая себя всеми силами, что собаки за ним не кинутся.
 И чего он сюда запёрся?!!
 Улица уже заканчивалась, слава богу. Впереди маячила белесоватая гора свалки, и Костик перевёл дух. Вот тут он почему-то зацепился взглядом на том доме. Самый обычный дом, с треугольной острой крышей, в две комнаты, с мутными окнами. Забора не было – местные и собственные заборы тащили сдавать на металл, когда совсем плохо бывало. Двор весь зарос двухметровой бледной полынью. 
 Костик поставил велосипед у вишни на обочине и зашёл в заросли. Тут было очень душно и всё тело сразу же зачесалось. Отводя рукой толстые и почему-то холодные стебли, Костик кое-как добрался до заброшенного дома. Кое-где не было стёкол. Сверху чернело чердачное окно. Было ужасно тихо.
 Сам не зная, чего его туда так тянет, Костик заглянул в разбитое окно. Стены внутри были местами осыпавшиеся, на полу валялся мусор – слипшийся ковёр сигаретных пачек с горбиками пластиковых бутылок. Наискосок к стене стоял трухлявый чёрный диван. В комнате всё что-то постукивало. Еле слышный, но не перестающий звук.
 Костик смотрел в пустую комнату, всё больше и больше убеждаясь, что в этом доме кто-то есть. Хотя умом он понимал, что это очень  и очень вряд ли, что странный тихий звук – это просто штукатурка осыпается и гниющие балки скрипят. Но он уже захлёбывался в кошмарной жути, которая так и гудела вокруг него на грани слышимости, и от неё он даже пошевелиться не мог. Из чёрного дверного проёма влетело в комнату большое насекомое, ужасно похожее на дракона – коромысло. Подёргиваясь в воздухе, словно на ниточках, оно не слышимо, медленно полетело к окну.
 Костику показалось, что он способен даже разглядеть глаза насекомого – нечеловеческие, естественно – но разумные и бесконечно злые. Злость будто бы была непременной, обязательной сущностью жуткого, похожего на дракона, коромысла.
 Всхлипнув, Костик бросился наутёк. Полынь не давала ему ходу, он пинал толстые стебли, но всё ему казалось, что они сильнее и тяжелее его – и ни за что его не пропустят… Вывалился на улицу, ухватился за руль велосипеда и почти бегом унёсся прочь с жуткой этой улицы.
 Зачем он начал об этом рассказывать остальным, он понять не мог. А оно так  на языке и крутилось, так он всё и ждал момента, что б вставить рассказ о своих похождениях. И таки вставил. Наплёл и того, что только ему казалось, но чего он не видел, что во второй комнате заброшенного дома точно кто-то был, прятался. Какой-то монстр. Костик даже мгновенно представил себе этого монстра – вышла помесь «чужого» из фильма и скелета из третьих «Героев».
  — Да ничего там не было, — засмеялась Катька, — Перепугался ты просто, да и всё.
 Костик немедленно обиделся. Он вообще постоянно обижался на своих подружек, по любому поводу. Начал даже с яростью доказывать, что монстр был, а если они смеют ему не верить, так давайте все пойдём и посмотрим!
  — Да вот, блин, коромысла я никогда не видала! – Катька зашлась хохотом, — Малявка мухи испугался! И чего это тебя на свалку-то потянуло, мальчик?
  — Да ты сама боишься!
  — Кого?! Не бывает никаких чудищ, только в кино!
 Костик обернулся на Кристю и это его взбодрило – Кристя немного перепугалась от его рассказа, значит, могла поверить в монстра, ну и, следовательно – могла поверить, что он не трус. Потому он снова кинулся доказывать свою правоту и, в конце концов, вроде бы добился своего. Уговорил всех сходить к страшному дому. И только потом сообразил, что ведь и ему тоже придётся опять туда идти… 
 Трое детей шагали уже мимо небольших, неправильных каких-то домов, по дороге к свалке.  Катька полезла в карман и показала приятелям мобильник. Старенький «алкатель», с зелёным экраном и стёртыми кнопками.
  — В автобусе нашла.
  — Как нашла?
  — Да бухой какой-то мужик на заднем сидении ехал, по ходу, из кармана на кресло выпал. А я взяла. Фигово только, зарядки под него дома нет, я искала. Я Алику отдам.
  — А чё, Алик ещё придёт? – Костик съёжился, сжав руки на руле.
  — Ну да. Я ему рассказала, — Катька посмотрела на них блестящими, диковатыми глазами.
 Алик жил с этой стороны. Для Костика это уже само по себе было не приемлемо.  Более того, Алик был цыганом. Табор был небольшой, но весьма заметной частью деревенского общества. Сколько лет Алику, Костик разобрать не мог. Может, восемь или девять. А может уже и одиннадцать-двенадцать. Он был почти такой же маленький, как Костик, но разговаривал совсем по-взрослому, то есть, ругался через слово. Самое жуткое в нём было – глаза. Костик органически не мог смотреть в эти глаза – всё равно, что оказался один на один с каким-то зверем. И пусть этот зверь совсем, как человек выглядит и человечьим языком разговаривает – всё равно ты понимаешь, что в любой момент по своему хотению он может кинуться на тебя и разорвать на части. 
 А ещё Костик ревновал к Алику Катьку. Он так ужасно, так взросло на неё смотрел! Кривил губы и говорил вроде бы всё самое обычное, но Костик так и чуял, что какой-то другой, бессловесный разговор между ними происходит, как у животных – и Катьке это нравится! Вот, что самое противное, и с этим он ничего поделать не может.
 Настроение, и без того плохое, вообще упало в пропасть и Костик уже был на грани того, что б развернуться и двинуть домой, и плевать, кто что подумает. Очень хотелось домой, за компьютер.
  — Да чего ты! – Кристя толкнула его в плечо, улыбаясь.
 Костика немедленно охватило чувство самой горячечной благодарности за эту улыбку. Кристя над ним не подтрунивала и не издевалась. Правда, Кристя совсем малявка, но это то и хорошо – он старше её и от этого как-то приятней.
  — А там правда монстр? – она нахмурилась, но, всё же в компании, не так страшно было.
 Костик так расчувствовался, что даже и не соврал – пожал плечами, вполне серьёзно.
  — А откуда он взялся? А? Кать, откуда монстр может взяться?
 Та решила, что доказывать малолеткам, что чудовищ не бывает – всё равно, что горохом о стену, решила им уступить.
  — Ну, смотря какие. Вот вампир, если тебя укусит, тоже станешь вампиром. И если оборотень укусит – тоже станешь.
  — Не, ну это я знаю, а вот самые первые – откуда берутся?
  — Откуда у тебя такие вопросы берутся?! – Катька расхохоталась на всю улицу.
 Если  б кто ей сказал, она бы и не поверила, что единственный человек, которого она любит – это Кристя. Родителей она ненавидела. Отец – забитый мужчинка, почти карлик, даже почти немой. Если говорит, то только шепотом. Естественное, необходимое ему для жизни состояние – это валяться пьяным. Пьяным он не чудит, не бесится, его просто сразу валит с ног. Когда он в таком состоянии, мать может его пинать, может орать, сколько душе угодно – всё ему, как пальцем об асфальт. Мать – женщина огромная, толстая, расплывающаяся и вечно пунцовая. Она постоянно работает, а когда не работает – просто обязана кого-то бить. Отца бить весьма проблематично, потому как он не реагирует, на матери надо, что б реагировали. Катьку бить интересней, потому что надо же ещё её и поймать. То есть, охотничий инстинкт пробуждается, жизнь смыслом наполняется и всё такое. Тем более, Катьку она ненавидит больше чем мужа. С тем-то всё ясно, а вот Катька… И в кого она такая уродилась?.. Матери вовсе не нравились глаза дочери.  Она этих глаз боялась. Они ей даже ночью в кошарах снились – Катькиной матери снились только кошмары, но редко, может, раз в месяц. В остальные ночи не снилось совсем ничего.
 И вот откуда-то взялась Кристя. Кристя, которой всё всегда интересно и которая никогда по-настоящему, глубоко, не может ничего испугаться. А Катька жила с постоянным, беспредметным и потому непобедимым страхом, который никогда не прекращался. Можно было орать, смеяться, беситься, но страх всегда был тут, рядышком, и что б хоть как-то отвлечься от него, надо было быть в постоянном движении.
 Или быть рядом с Кристей. Кристя ждала её на улице, и когда Катька появлялась, всё лицо её так и вспыхивало самой неподдельной радостью. Эта вспышка огненным залпом поражала Катьку и она, забыв возраст, забыв родителей, готова была бежать к этой малявке, слушать её бесконечные фантазии, играть с ней в её детские выдумки, что угодно делать, лишь бы та смотрела на неё и улыбалась и смеялась.
 …Дом показался из зарослей и Костик сглотнул. Он всё-таки надеялся, что не так страшно будет, ведь не один же он здесь! – а оно было, да ещё как! С другого конца улицы появился Алик с приятелем, из своих. Костику было всё муторнее и муторнее. 
 Цыганята шли, засунув руки глубоко в карманы, перебрасываясь фразами на своём необыкновенном языке. Растянутые непонятные слова все отчего-то звучали, как насмешка. И Костик был уверен, что насмехаются они именно над ним. Ну а почему бы и нет? Они все – бродяги, бомжи почти. А он живёт в нормальном доме, его папа работает, а не бездельничает, как все мужчины-цыгане, его мама – нормальная женщина и по-человечески одевается. Костик уже вполне осознавал, что его семья, а потому и он тоже, богаче, чем Катька или Кристя. Кристя ещё немного получше, а вот Катька… ну, тоже почти бродяжка. Костик регулярно питался, да, в конце концов, регулярно мылся и спал обязательно и только дома. И поэтому он – лучше, чем все они. Если б он не был лучше, то не имел бы дома компьютера, интернета и надувного бассейна на дворе. И вот за это, за то, что он лучше их всех, они его и ненавидят. О-ох-х…
  — Привет! – Катька махнула рукой, с широченной улыбкой на всё лицо.
  — Привет, — Алик самодовольно улыбнулся-оскалился, обнял Катьку за шею и чмокнул её в щёку.
 Ростом он был ниже её плеча, но притянул её к себе совершенно по-хозяйски.
  — Смотри, чё я нашла.
 Оба цыганёнка тут же со знающим видом принялись разглядывать телефон. Алик сразу сделался очень деловым, и видно было, что это он не выделывается, а действительно целиком на своей волне.
  — Отлично, пойдёт. Умничка, — он снова оскалился и провёл пальцами по Катькиной щеке, та была красная от удовольствия, — Так и чё вам тут надо?
  — А… Ты знаешь, чё это за дом? – Катька кивнула в сторону зарослей.
 Алик пожал плечами.
  — Алкаш один жил, помер в том году, летом, — он ехидно, исподтишка, зыркнул на Костика и проговорил:
  — Ты, что ли, там чудищ каких-то высмотрел?
 Костик едва дышал. Как она могла рассказать?!!! Да ещё и этому?!!! Предательница… 
  — Ну да, есть там одно чудище, — вдруг совершенно серьёзно сказал Алик, — Мужик тот там и живёт, который помер. Ходит там. Много кто слышал. Топает.
 Катька онемела, с застывшей полуулыбкой на лице. Костика мандраж пробрал до самых внутренностей, и он с особой болью ощутил, как бы здорово сейчас было оказаться дома. Кристя моргнула, но тут же снова уставилась на Алика.
  — Так вы чего, посмотреть на него хотите? – спросил второй цыганёнок, — Он там спит или что, но когда кто заявится, выходит. У нас пацан один видел – на слабо пошёл сюда. Выходит такой из комнаты, мёртвый.
  — А что он хочет? – спросила Кристя.
 Цыганята уставились на неё. Алик вдруг улыбнулся небывалой детской улыбкой и подмигнул девочке.
  — А чёрт его знает. Похмелиться хочет.
 Катька хохотнула, потом вдруг ухватила Алика за плечо.
  — А он чего, хочет, что б это… душу его успокоили?
  — Кино насмотрелась? 
  — Ну так что? Пойдёте? – настаивал второй, — Мы с Аликом пойдём, мы решили. А вы боитесь? А, малой, боишься?
 Костик страдальчески посмотрел на него и промолчал.
  — Да ни фига я не боюсь, — Катька сверкнула глазами.
  — Ну смотрите. Мы сейчас пойдём, потом вас позовём.
 Цыганята нырнули в полынь. Было видно, как они один за другим ловко заскакивают в окно.
  — Да всё они наврали, — Катька хмурилась и теребила своё чёрное, единственное весенне-летне-осеннее платье.
 Дети топтались перед зарослями, во все глаза глядя на заброшенный дом. Уже довольно долго оттуда ничего не было слышно.
  — И чего они там застряли? – спросила Кристя.
  — Чего-чего… Пугают нас, — Катька сорвала стебель полыни и начала рвать его пальцами, — Алик! Твою мать, блин! Чё ты прикалываешься?!
 Ни ответа, ни привета. Ещё через полминуты довольно явственно послышались какие-то вовсе не понятные звуки. То ли хрипел кто-то, то ли жевал что-то. Звуки не прекращались. И жили своей какой-то жуткой и непонятной жизнью. Словно бы кто-то тяжёлый с трудом ползал по полу, дышал натужно и хрипел. Ну совсем, как оживший мертвец.
  — Алик!
  — Слушай, давай свалим, — пробормотал Костик, — Ну их всех. Давай. Катька!
 Он стал дёргать её за руку, но Катька отпихнула его. Губы её дрожали. Она раздвинула заросли и быстрым, озлобленным шагом стала пробираться к дому.
  — Кать, подожди, — Кристя пыталась пролезть вслед за ней.
  — Ты чего ещё увязалась?..
 Девочки приблизились к дому. Тут звуки были ещё слышнее, и совершенно точно было ясно, что никак живой человек не может их производить. Что-то урчало, что-то задыхалось и почти ныло и беспорядочно елозило по полу. Катька осознала, что сильно сжимает Кристину руку в своей, а сама еле-еле ощущает своё тело. Окно было совсем близко…
 Вдруг что-то завизжало и заревело над самым ухом. Катька коротко и жалобно вскрикнула, оторвалась от Кристи и бросилась в заросли. Тут же спотыкнулась, больно ушибла колени и ссадила обе ладони.
 За спиной надрывались от хохота. Алик с приятелем торчали в окне и заходились безудержным смехом, хлопая друг друга по плечам. Кристя стояла обомлевшая, прижав руки к лицу, но от окна так и не отбежала.
  — Вот вы придурки! Дебилы конченые!!! Кристя! Кристинька! 
 Катька упала перед ней на колени, оторвала ей руки от лица. Огромные от ужаса глаза Кристи смотрели сквозь неё. Девочка не дышала. Катьку ужас пробрал насквозь – больше чем когда она на минуту поверила в живого мертвеца. Выговаривая имя Кристи, она принялась  тормошить её, думая только о том, что вот она стоит, с открытыми глазами – и не дышит. 
 Тут Кристя вздрогнула, увидела, наконец, реальный мир и судорожно вздохнула.
  — На фига вы это сделали?! Алик?! Ну ты и дебил!
 Алик прекратил смеяться. Лицо его моментально помрачнело. Он перемахнул через подоконник и влепил Катьке звонкую, громкую пощёчину. Девочка охнула и упала на землю.
  — Ещё раз меня обзовёшь – я тебя убью, — негромко выговорил Алик, потом протянул ей руку.
 Катька взялась за неё, поднялась. Алик скривился в своём оскале и медовым голосом сказал:
  — Дай поцелую и всё заживёт. На, покури, успокойся, — он достал из кармана пачку, потом перевёл взгляд на Кристю, — Всё, малая, вали.
 Кристя посмотрела на Катьку.
  — Кать, ты пойдёшь? Пошли, Кать.
  — Кристь, правда, вали, — Катька посмотрела на неё странными, дрожащими, будто поверхность моря, глазами, вдруг добавила:
  — Со мной… нормально всё. Нормально всё будет. Не бойся… Только… Только свали, Кристя, пожалуйста, вали отсюда!..
 Кристя развернулась и стала продираться через полынь, с трудом отгибая толстые, тяжёлые стебли. Глаза пекло непереносимо от слёз. Всё было неправильно. Не надо было Катьке с ними оставаться. Не надо ему было бить Катьку и говорить, что он её убьёт… Да кто он такой, что б такое делать?! И… вообще, почему он так сделал? За что? Почему он Катьку обидел? Она такая классная девчонка, такая умная, такая хорошая, а он… Ну за что он так с ней?..
 Выйдя на улицу, Кристя уже начала тихонько реветь, вытирая лицо от налипшей на него паутины. Невдалеке она заметила Костика. Тот переминался с ноги на ногу. Кристя шмыгнула носом, загоняя рёв себе в желудок и пошла к нему, срывая на ходу травинки и отбрасывая их назад.
  — И чего, это они были? Да? Я так и знал! – Костик ударил ладонью по рулю и чуть не перевернул велосипед, — Гады!
  — Катька там осталась…
  — Ну и чёрт с ней! Пускай остаётся. Нравится ей с ними – ну и пускай!
 Кристя сделала долгий, неровный вздох. Как-то боязно было смотреть на Костика – и она смотрела под ноги. Костик очень петушился, постоянно задирая на затылок сползавшую кепку. Всё это было смешно. И противно. Противно больше, чем смешно, потому что ведь Катька там осталась и…
  — И пускай с ними сидит. А они там бухают наверно. Точно, бухают. И она с ними бухает. И курит – это я точно видел! Ну и пускай! Она… шлюха…
 Кристя вздрогнула так, что даже оступилась, посмотрела на Костика суженными от стоящих в них слёз глазами. 
  — За что ты так её ругаешь?! Ну… пойди, отбери её от них! Пойди!!! Он… А он её ударил! По щеке!!! Она упала и… она там осталась… Пойди отбери её!! 
  — Чё ты привязалась?
 Весь Костиков гнев сошёл на нет, когда Кристя высказала ему такой план действий. Пойти туда? Да вы что, издеваетесь все?! Костик перетрухнул так, что действительно почудилось, что сердце бухнулось куда-то в желудок. Взглянул на Кристю дикими, почти что ненавидящими глазами. Как она может такое от него требовать?
 Домой хочу…
  — Всё, короче, пока, — он очень скорыми, мелкими шагами засеменил вперёд по улице, чуть ли не на каждом шагу цепляясь ногой за колесо велосипеда.
 Кристя села на обочину, стала разглаживать широкие джинсы у себя на коленях и разглядывать свои руки. Отсюда уже можно было разглядеть крышу дома, соседнего с её домом. Сейчас она придёт туда, покушает, будет валяться на диване. Может, удастся выгнать маму из-за компьютера, и тогда будет играться в «Зомби-ферму». Всё пройдёт. Она это знает. Но… 
 Почему же так оно всё происходит? Почему люди вот такие могут быть?
 Она должна узнать ответ.

 Пятница – самый хороший день. Не суббота и, тем более, не воскресенье, а именно вот пятница. Потому что вечером, когда вышел с работы, совершенно чётко знаешь, что впереди – два полных дня свободы. Генка шёл через старую свалку, ему немного напекло голову и от пекла этого совсем его разморило. Закончили сегодня вообще раненько, но ещё два часа были отведены под изъявление радости по поводу предстоящих выходных. По этому же поводу внутрь было влито три литра пива и для полного счастья не хватало только одного – так вот хлопнуть в ладоши – хлоп! – и очутиться сразу дома.
 Хотя странноватая  такая мыслишка маячила где-то с краю: вот что б была пятница, вечер, он шёл домой – и это было навечно. Генка со всех сторон эту идею обхаживал, но всё как-то не обдумывал поподробней – а что бы это значило?
 Ну а… чё там, дома-то? Вроде бы и ничего особенного. Ну, придёт он, поест, выслушает  Настьку, повозится с малой, покопается чего-нибудь в огороде, да вот уже и ночь… И?..
 Чего же ему хочется? Пивка попить? Ну и может попить под телеком. Нет, что-то не то…
 …С некоторого времени он стал замечать за собой, что иногда просто не в состоянии спокойно смотреть на Настю. Конечно, она за эти годы пострашнела – кошмар. Разжирела, обрюзгла, лет на тридцать с гаком выглядит. Ну и чего у неё там мозгов когда и было – совсем разжижилось. Но разве только из-за этого временами такая злость накатывает, что всё нутро так трясётся.  И очень трезвое такое соображение: а какого чёрта он вообще делает под одной крышей с этим куском свинины? Так бы взял бы, ухватил за волосяную дульку на затылке и рожей обо что-нибудь…
 Брр! 
 Голову охватывает едкий ядовитый огонёк и единственное, чего бы хотелось – остаться одному. Что б никто рядом не копошился, не плёл что-то своим языком, что б, ну боже ты мой, никто его не трогал… Не совался внутрь него, не смотрел за каждым его шагом…
 Генка застопорился возле кочки, прикуривая. Взобрался по шуршащей  насыпи и спрыгнул на разбитую грунтовку, ведущую  к деревне. Слева блестела на солнце похожая на какой-то инопланетный могильный курган, свалка. Будто в насмешку, деревня, облепившая гору, называлась Живописное. Ей-богу!
 Посреди дороги, тяжко переваливаясь, вышагивала чайка. Чайка – это специфическая местная тварь. Генка знал, что вся та вонь, которая при зловредном неудачном ветре долетает до его дома, в действительности не от мусора, а от чаек, которые этот мусор жрут, а потом гадят чем-то таким, к чему, по здравому размышлению, километров на пяток и приближаться-то нельзя. Но ничего, живут людишки в Живописном. А вороньё вот даже зимой, в бескормицу, подлететь близко боится – со всей горы поднимается  белая рябь местной стаи чаек и убедительно демонстрирует, кто тут хозяин.
 Эта чайка, кажется, уже даже и не летала. Просто шла, вихляя по дороге, словно пьяная, и на редкие, объезжающие её машины, разевала клюв и брюзгливо орала. Генка остановился, глядя на эту пешеходную уродину, и ощутил внезапный наплыв непонятного, но даже какого-то истеричного ужаса…
 Куда я иду?  Боже мой, куда я иду,  что я думаю, что я делаю?.. Что-то… со мной не то. Совсем не то.
 Но он так же всё и шёл, исхоженной дорогой, на которой любую рытвину мог в памяти себе представить. Шёл домой.
 Дорога раздваивалась. Направо – в деревню, а налево – на гору. Местные так и обзывали свалку – гора. Генка зачем-то свернул налево. В принципе, и так можно дойти. А пути ему осталось – на пару сигарет.
 Напротив главных ворот на гору стоял приземистый, коричневый дом с длинной жестяной  трубой. Обычный жилой дом. Хозяйка, баба Света, открыла у себя что-то вроде столовки-наливайки и никогда не разгоняла меняющую членов, но не оскудевающую компанию на пустыре-пятачке возле дома. Здесь же все и пили, ели, общались, временами  и спали, если сильная усталость валила с ног. На стене дома толстыми расползающимися буквами было обозначено: МЕСТО.
 Оттуда к Генке просеменил знакомый мужичонка, дядя Стасик. Его подруга (жена, невеста – чёрт её знает!) тётя Наташа что-то гаркнула ему вслед матерное, но дядя Стасик шёл прямой наводкой. Худой, сутулый, в пыльных камуфляжных штанах и с оранжевой кепкой на затылке.
  — Моё почтение, здрас-сте, — игриво улыбаясь, он тут же потянулся подержаться за руку, — С работы?
  — Ну а откуда?
  — Вот, прошу, — дядя Стасик протягивал в чёрной ладони деньги.
 Генка и забыл, когда и сколько ему занимал.
  — А вы всё празднуете? – он ухмыльнулся, косясь на несколько тел, сидевших под надписью МЕСТО.
 Дядя Стасик развёл руками, мол, а что ж с нас взять, внезапно хлопнул в ладоши и предложил:
  — Давай по пятьдесят. Всё-таки, пятница.
  — Вам-то какая разница?
 Генка приблизился к МЕСТУ. Четыре пары прозрачных и одинаково блестящих глаз уставились на него, не узнавая, разумеется, да и не важно им было, кто он такой. Дядя Стасик тут же присел у ног своей возлюбленной, обнял её за колени и чмокнул в щёку. Возлюбленная обозвала его вполне конкретно… гм, меньшинством. Было возлюбленной не понятно, сколько лет – от тридцати до шестидесяти. Один передний зуб – железный, рядом – чёрная пустота. Светлые и совсем не седые ещё волосы падали на лоснящееся красное щекастое лицо.
 Дядя Стасик быстренько объяснил, что Генке можно. Отняли у кого-то переходящий пластиковый стаканчик, налили туда из стеклянной бутылки с этикеткой минеральной воды. Протянули Генке. Затаив дыхание следили, как он пьёт.
  — Последняя… Ну где эта там…как её…
 Генка пил то, что местные пили, не морщась, и где-то даже и гордился этим. Ведь не вполне ясно, что это вообще такое. За цену-то в пятьдесят рублей. Местные обожали это пойло по вполне практическим причинам – ноль-пять в рыло и в независимости от нюансов ложишься спать. Где пьёшь, там и ложишься. Экономично.
 Дверь в стене приотворилась, наружу, заплетая ногу за ногу, вышла незнакомая деваха, несла двухлитровую бутылку пива и старую, подобранную где-то здесь же, в кустах, водочную бутылку (баба Света настаивала, что б приходили со своей тарой). Генка деваху никогда прежде не видел и не без удивления стал разглядывать.
 Блин, сколько ей лет? Лицо белое и припухшее, узких глаз совсем не видно в чёрных ресницах, но всё равно на вид – не больше тридцати. Да и одета, хоть в запылённое, но приличное, не так давно модное и целое, без заметных дыр. 
 Как её сюда занесло?
 Деваха попыталась сесть на корточки, не удержалась, отдала в нетерпеливые руки свою поклажу и склонила голову к коленям. Пойло тут же полилось в стаканчик, вся компания веселилась и общалась друг с другом, как старые родственники, всю жизнь проведшие под одной крышей. Старые, худющие, красно-коричневые мужики обнимали и с молодецким задором  лапали своих баб, те крыли их невообразимым трёхэтажным, толкали, пинали и совсем по-настоящему били кулаками. Ругали бабу Свету, которой все поголовно были должны, ругали Деню, приёмщика «на баклажке», который вечно обманывает на деньги, даже принимались политику обсуждать.
 Протянули стаканчик Генке, потом девахе. Та вскинула голову, будто только что очухалась, взялась за стаканчик, попыталась выпить. Отплевалась, на четвереньках проползла пару метров и свернулась там калачиком. Генка не отрываясь смотрел на молодое лицо и почти приличную одежду. Из кармана спортивных брюк вывалилась связка ключей и не самый плохой мобильник. Генка поднялся на ноги.
  — Всё, короче, давайте.
 Внимание обратил только дядя Стасик, вежливо закивал. Генка по привычке проговорил:
  — Будет чё интересное – приноси.
  — Есть ботинки. Вообще целые – бомба. «Сат». Или «Кат». Не знаю. На зиму, — дядя Стасик кивнул с самым деловым выражением на худом, без подбородка лице. 
 Генка постоял, раскуривая сигарету, потом буркнул что-то себе под нос, склонился и поднял деваху на руки. Она замычала, но чёрных ресниц не разлепила. Генка уходил, унося её на руках, стараясь не думать, что остальные думают ему вслед. Впрочем, вряд ли они что-то думают. Плевать им.
 Метров через двести Генка сообразил, что топает прямиком домой, резко свернул налево, дошёл до сосняка, примыкающего к свалке. Ветки тут все были увешаны белёсыми целлофановыми пакетами, как новогодними игрушками. Генка добрался до поваленного дерева и уселся на него, держа деваху на руках. 
 Что он делает? Чёрт знает, что! И сколько так сидеть?! Сейчас Настька позвонит – что он ей скажет?!
 Это всё были реалистичные вопросы и проблемы. Но Генка отчего-то на них только ухмыльнулся. Разглядел выпавшие у девахи ключи. Этот – от входной двери, этот, наверное, от калитки, этот – от какого-то навесного замка. Брелок, прозрачная безделушка. Сунулся в телефон, в контакты. «Мама», «Маша работа», «Николай Степ.», «Вова Аня», «Такси». Даже «Любимый», надо же. Открыл последние вызовы. Стопка невозможных номеров: звёздочка, пять цифр, начиная с нуля, снова звёздочка, две решетки. Последний набранный номер: просто «ноль».
 Генка удобнее устроил деваху у себя на коленях, глядя на тёмные сосны, на маленькую траву, выкарабкивающуюся из-под земли, на золотые блёстки вечерних лучей, цепляющиеся за ветки рядом с колыхающимися пакетами.
 Потерял счёт времени. Во всяком случае, ещё только начало темнеть и Настя не успела обеспокоиться. Деваха болезненно застонала в его руках, заметалась, попыталась разлепить ресницы. Разлепила, некоторое время смотрела на Генку, потом забрыкалась и выпала на землю. Поднялась, тяжело  дыша спросонья и от перепугу. Хотела что-то сказать. Генка тоже хотел бы что-то сказать, но на слова мастером никогда не был. Протянул на ладони ключи и телефон. Деваха тупо уставилась на них, потом похлопала себя по карманам. Боязливо протянула руку. Вернув своё, стала отходить задом, спотыкаясь и во все глаза таращась на Генку. С полста метров развернулась-таки спиной и скоренько пошла к деревне. Тут же и Настя позвонила. 
  — И чё ты там?
  — Да ничего. На деревне уже. Минут пять-десять.
  — Ага.
 Зачем она звонила? Зачем она постоянно звонит? 
 Хотя нет, вроде бы всё логично, подкопаться не к чему. Спрашивает, что приготовить на вечер. Просит что-нибудь купить, что она забыла. Иногда рассказывает, как кто-то звонил из родичей или знакомых – вот самое не нужное, но и самое долгое из её разговоров. И пусть это тысячу раз логично и обычно, но – зачем?
 Он вошёл на свою улицу со стороны свалки. Тут дорога была длинней. С обеих сторон торчала такая дичь, как будто тут кино снимали про «после ядерной войны». Генка не мог себе самому объяснить, что он так засматривается направо да налево и почему иногда его так и тянет в эту часть деревни. Да и на что тут смотреть?
 С одного участка, из-за разросшихся до самых проводов вишен выпрыгнул ещё один знакомый – Виталик. Оба они в одно время заселились в Живописное, ещё пять лет назад. Виталик тогда выглядел гораздо перспективнее Генки. И лучше одет и взгляд такой, хоть и насквозь дружелюбный, а всё ж таки свысока, мол, вот и здесь поживу, а потом всё у меня будет по плану – лучше некуда. Генка многих тут знал, кто поначалу думал, что всё это временно, а потом выровняется да наладится. 
 Никто вроде бы и не догадывался, что большое село под названием Живописное, в которое разросся бывший дачный массив, это, на самом деле, эдакая всасывающая чёрная дыра, даже дырища, которой плевать на твои планы и соображения о житье-бытье.
 Через несколько месяцев Виталик потерял работу. Позднее даже с удовлетворением высказывался на этот счёт, что и на черта бы ему та работа, каждый день ни свет, ни заря. И на свалке можно не хило разжиться. Еще месяца четыре председательша ждала, а не заплатит ли он всё-таки за свет. Не дождалась, провода обрезали и унесли – а то Виталик и их бы тоже снёс да сдал. Вскоре же и об электричестве он высказывался, как и о работе. С гордостью рассказывал, что всё у него, то есть радейка и лампочка – на батарейках, к тому же есть же в природе восковые свечки. Пластмассовая вермишель на костре – гораздо вкуснее и питательней. Увидел как-то раз Виталик у Генки расчётную книжку за электричество и с ярко выраженным чувством собственного превосходства покачал головой – это ж сколько денег коту под хвост, пить и пить!
 Сейчас Виталик, как всегда был с разбитой рожей. Били ему её постоянно, потому что он просто органически не мог не просить у кого-нибудь взаймы. Разумеется, никогда не возвращал, но клянчил с удивительной убедительностью. 
  — О, здорово! Ты в магазин?
  — Нет, домой сразу.
 Виталик был в одних шортах и рваных резиновых тапочках.  По-собачьи постреливал глазами по сторонам и шёл, чуть согнув шею.
  — Чё-то мне движения все эти не нравятся.
  — В смысле?
  — Да а чё… Помнишь, как сюда заселялись, на твоей половине три участка были заняты. А теперь? Плюнуть некуда. Нашли место, куда переться. Вот я тебе говорю, расселят нас всех, к чёртовой матери.
  — Чего-о?
  — Я тебе говорю. Свалку переносить по любому будут. Подальше куда-нибудь.  А нас куда девать? Снесут вот это всё и… постоят какой-нибудь…комплекс…  А с нами что? Не знаешь? А я знаю. Вот каждого, по отдельности, напоят до умопомрачения, чё-нибудь подсунут, и всё, хата уже не твоя. А самое паршивое, если даже и поить не будут – просто вон туда куда-то выведут, грохнут и прикопают. На трезвую голову…
 Генка прыснул со смеху. Знал, что надо так сделать. Ему очень не нравилось Виталиково слово «нас». Кого это нас?
  — Да ты допился. Завязывай с этой чепухой.
 Они уже дошли до перекрёстка, заметно было, что Виталик тут только вспомнил, что надо же что-то выклянчить у Генки. Генка на ходу бросил «ну, пока» и быстренько двинул к своему дому.
 У самой уже калитки вдруг остановился. Жуткое чувство его начало накрывать, будто…ничего прочного вокруг нет. Земля проваливается вниз, небо проваливается вверх. Остаётся одна пустота, в которой даже упасть не получится. Просто будешь висеть в ней – навечно. 
 Это не в первый раз. Последнее время всё чаще и чаще. Словно бы со всей ясностью он вдруг осознаёт, что всё не так. Вся жизнь – не так. Никуда не движется, ничего впереди – зависло всё в пустоте. И такая она огромная, а Генка такой мизерный, что весь его ужас – ничего не значит.
 Он полез было за сигаретами, но от одной мысли постоять, покурить, вдруг все внутренности будто пузырями взбухли, того и гляди, лопнут.
 Не хочет он покурить. Да что ж он хочет-то?!
 В конце улицы бесилась детвора. Генка узнал свою дочку.
 На въезде стояли старые высокие проржавевшие до черноты ворота. По всем улицам такие здесь торчали, ещё со стародавних времён, и никто их и не думал никогда закрывать. Да и проблематично бы было – тяжёлые створки местами уже и в землю врастать начали. На одной такой створке уцепились Кристя с Костиком, а Катя – самая старшая и самая сильная – что было мочи раскачивала ворота. Железо визгливо скрипело, дёргалось рывками, даже вскрикивало резко, тряслось, но подчинялось. Кристя и Костик захлёбывались хохотом, болтаясь на прутьях и умудряясь не слететь с них на землю. Катя смеялась до хрипоты, вся красная, с лезущими в глаза и рот волосами.
 Тут Кристя заметила Генку, спрыгнула вниз. Приземлилась на корточки, каким-то образом не получила по голове воротами и понеслась навстречу, задыхаясь от зашкаливавшего счастья. Генка подхватил её на руки, девочка тут же до удушья сжала его шею локтями, ноги сцепила за спиной. А он стоял, чувствуя под ладонями её маленькую, узкую спинку, тонкую шейку, чувствуя горячее колотящееся сердечко у самой своей груди,  которая чудилась холодной и немой, не то спящей, не то мёртвой. В середине этой мертвечины вдруг что-то тепло задрожало, и от этого даже неоспоримая пустота перестала быть такой неодолимой.
 Генка расцеловал Кристю в щёчки, не в силах угомонить дурную улыбку на своём лице, а разум в каком-то нереальном ужасе-удивлении констатировал, что он ни с того, ни с сего, чуть не плачет.
  — У тебя сегодня выходной, да, пап?
  — Ну…да.
  — Поедем завтра гулять? В город?
 Кристя любила ездить в город, даже молча переносила деревенский автобус, лишь бы тот её свёз, куда надо. Но вот денег…Генка знал и сам прекрасно, без Настиных исчислений, что одна такая поездка вместе с Кристей – это ж неделю питаться можно в нормальном, обыденном режиме.
 В ответ он что-то промычал неопределённо-короткое, малодушно ляпнул:
  — Сама с мамой договаривайся.
  — Бабушка звонила.
  — Долго разговаривали?
  — С одиннадцать сорок пять до двенадцать двадцать семь, — Кристя благоговела перед электронными часиками и цифрами времени, которые они высвечивали.
 Генка поморщился, наперёд зная, какую мелодию на своей шарманке заведёт сейчас Настя.
  — Пускай бабушка заплатит, — Кристя дёрнула его за руку.
 Генка глянул на дочь и рассмеялся. Кристя ужасно много понимала в окружающем мире, да, впрочем, как и любые другие дети. Но выводы из этого понимания у неё были…
  — Бабушка не заплатит. Бабушка твоя – жадная, — он с удовольствием смаковал слово «жадная».
  — Бабушка? – Кристя погрустнела, нахмурившись.
  — Ага.
  — А она мне…фломастеры купила, — выговорила после раздумий.
 После этого Генке показалось даже излишним и ещё доказывать, что Настина мамаша – лживая и мерзкая сволочь. Целую теорию он готов был бы вывести из фломастеров, но калитка была уже перед самым носом, придётся входить.
 Настя была в доме. Все свои ежедневные задачи уже выполнила и сидела за компьютером. Оглянулась на прихожую, когда Генка растворил дверь. Кристя пошла внутрь. Он вдруг развернулся, сел на крыльце и закурил. В дом идти не  хотелось. Зачем туда идти – здесь гораздо лучше. Сколько он будет курить? – три — четыре минуты? Всё же время. Всё же отсрочка.
 Возле будки, на поводке привязана была Машка, остромордая небольшая собачка. Она уже знала, что если ломануться в первом порыве к Генке, несносный поводок сдавит горло, а то ещё и кувыркнёт её через голову, а потому заставляла себя сидеть смирно и только вытягивала вперёд нос, вбирая в себя как можно больше запаха хозяина.
 Генка смотрел некоторое время. В груди вдруг защемило. Встал, поскорее подошёл к Машке. Та тут же перевернулась брюхом кверху, облизываясь и подметая плиты хвостом. Генка почесал ей живот, Машка кинулась передними лапами ему на колени, принялась облизывать его в нос и губы. Генка поморщился, улыбаясь, вычёсывая репейник из-за ушей собаки, приговаривая «ну, моя маленькая, ну, маленькая».
 Услышал, как сзади отворилась дверь.
  — Гена, блин, ну остывает же!..
  — Да иду я.
 Уже входя в дом, он увидел, как с высокого абрикоса пялится на него рыжий кот. Кот смотрел внимательно, даже изучающее. Генка остановился, немо глядя в ответ. Он был совершенно уверен, что кот решает: прыгнуть на него или нет. Жуть пробежалась по внутренностям. Никаких сомнений даже не было – кот действительно сидел и решал. Челюсть у Генки отвисла, он откуда-то знал, что если кот прыгнет – он с ним не совладает…
 Генка поднял палец, погрозил коту. Задом зашёл в дом и запер за собой дверь.

  — Па-ап, а правда ведь, что коты на луну прыгают?
  — На луну прыгают? Или мяукают?
  — Нет, прыгают! На саму на луну, на…ну, на планету Луну. На…на обратную сторону.
  — На обратную сторону? Дарк сайд оф зе мун, х-хы… Кто ж его знает, что коты по ночам делают. 
  — Никто не знает? – Кристя аж глаза выпучила, зацепив ложку за нижнюю губу.
  — Ну да. Все ж спят, а коты нет.
  — Ну да, — Кристя повторила, точно попав в его интонацию.
 Генка не без удовольствия наблюдал, как Настя демонстративно не глядит в их сторону. Знал, как она мучается от того, что совсем не умеет разговаривать с дочерью, а он вот умеет. Это было приятно.
 После ужина, пока Настя мыла посуду, Кристя улучила момент и намертво засела за компьютером, вплотную придвинув кресло к столу. Генка вышел на крыльцо покурить. Он зафиксировал три определённых взгляда Насти на него. Она явственно ощущала, что он выпивши – и наверняка своими куриными мозгами высчитывала теперь сколько. Обидно это было до бешенства. Генка знал, что у него большая резистенция. Специально даже слово запомнил. То есть, по человечески говоря – он хоть всю ночь до утра может водку в себя вливать и ничего ему не будет. Может, от того он никакой собственно-то тяги к спиртному и не ощущал никогда. И Настя, разумеется, об этом прекрасно осведомлена. Что не мешает ей каждый раз сканировать его своим определённым взглядом, а потом высчитывать.
 Генка вытащил шланг, щёлкнул выключателем у двери, заводя мотор в скважине, и взялся за поливку. Кроме огорода был ещё садик-цветник. Высаживали они с Настей гиацинты – это было единственное, в чём они совершенно искренне сошлись за последние года два – оба любили цветы. Настя, наверное, потому, что знала, что женщинам полагается любить цветы, а Генка любил в постыдной тайне, которую от всех хранил.
 Поливка совсем вывела его из реальности. С самым сосредоточенным вниманием Генка наблюдал, как вода взрыхляет землю, переходил с места на место, с особой аккуратностью тщательно поливая под самыми кустами. Совсем ни о чём не думалось, было только равномерное журчание воды и приятный холодок в руках.
 С той стороны сетчатого забора, в бесхозных зарослях Генка заприметил рыжего кота. Он улёгся возле пустого пластмассового ведра из-под краски. Уже который год это ведро там валяется, иногда осенью-зимой смотреть на него даже противно – такое оно вызывающе белое и до омерзения…пластмассовое. Однако никогда и мысли не появлялось обойти забор и убрать это ведро с глаз долой.
 Кот передними лапами распял на земле воробья и быстрыми мелкими укусами увлечённо его потрошил. Генка долго на это смотрел. Кот вдруг вскинулся, бросил пищу и быстро-быстро пробежал до дырки в заборе, скользнул через неё на участок. Генка невольно отшатнулся, сжал шланг, выпустив струю дугой.
  — Чё те надо? А? Чё ты…прибежал?.. А ну, пошёл…
 Он замахнулся пустой рукой, но кот и усом не повёл. Вытянувшись и замерев, он, не моргая, глядел на Генку янтарными глазами. 
  — Да и пошёл ты… — Генка криво ухмыльнулся на кота, кинул шланг на землю, двинулся к дому.
 Выключил воду, прибрал шланг. Кота уже не было видно.

 Настя усадила Кристю себе на колени – компромисса они всё-таки достигли и на пару теперь смотрели очередной сезон очередного сериала. Это Насте нравилось – всё ж таки общая тема для общения. Генка копошился возле печки. Насте было видно его согнутую спину и затылок. Слышно было, как что-то звякает и постукивает. И чем дольше звякало и постукивало, тем больше это её раздражало.
  — Кристя, хочешь чаю?
  — Четыре ложки.
  — Перебьёшься. 
  — Четыре.
  — Две. Кристя, четыре – это слишком сладко. 
  — Всё с тобой понятно, — Кристя скривилась, а Настю покоробило – любимое Генкино выражение.
 Даже любимая Генкина отмазка: «всё с тобой понятно». О чём бы они ни говорили серьёзном, этим он рубит всё на корню. А что ему понятно? Как раз наоборот: никогда и ничего не желает он понимать.
 Настя прошла на кухню мимо Генкиной спины. Скукожившись на корточках, он выковыривал петли из старой дверцы. Дверца, от какого-то ящичка, наверное, несколько зим где-то провалялась, вся разбухла и потрескалась от дождей и снега, и никому не была нужна, пока Генка её не притащил в дом. Настя знала, что он может ей ответить: дверца – на дрова, а петли…ну, надо ж их вытащить. А она была уверена, что Генка какое-то удовольствие получает от самого процесса. 
 Однако, надо и поговорить.
 Она поставила чайник, вышла  в коридор, некоторое время наблюдала Генкину спину.
  — Ген, мама моя звонила.
  — …Ну?
  — Что «ну»?.. Надо же думать что-то. Малой в школу этой осенью. Ты…ты ведь вообще не думаешь…
  — Что я не думаю? – голос будто бы и не из него раздавался, не из Генкиного рта.
 Настя прислонилась плечом к стене, ломая пальцы. Костяшки пощёлкивали, ей не нравился этот звук, но руки как-то сами по себе всё делали – и не делать не могли. Она хотела ещё что-то сказать, тут Генка быстро разогнулся, прошёл мимо, чуть не толкнув её. На кухне зачерпнул воды в специальный ковшик. Он только из этого ковшика всегда и пил – старого, эмалированного, который Настя ненавидела и иногда боролась с желанием куда-нибудь его задевать, что б никогда он не нашёлся.
  — Настя, не дёргая меня.
  — Да я тебя не дёргаю…
  — У меня два выходных. Всего два выходных. Можешь ты меня не дёргать?
  — Да чего ты завёлся?!
  — Чё ты орёшь? Ты же сама, сама начинаешь орать, — явно издеваясь, Генка говорил глухо, нарочито спокойно – и пил из ковшика мелкими глотками, причмокивая языком и глядя куда-то ей в плечо.
  — Я не ору!.. Просто…нет, стой. Хватит. Надо поговорить. Сколько ж можно, одно и то же. Ты никогда не хочешь со мной разговаривать.
  — О чём говорить? О чём с тобой говорить?  
 Генка даже улыбнулся, и мгновенная обида на кол посадила Настю. Расплакаться захотелось – Генка умудрялся одним словом, не словом даже, а выражением лица и голосом так обидеть, так обидеть… Настя никогда не понимала, в чём суть его обид, однако очевидно было, что в полсекунды он способен будто в жидкую грязь её впечатать, оплевать и надсмеяться над тем, что она в грязи. 
  — Что ты вечно суёшься в меня? А, Настя? Э, ты слышишь? Что вечно суёшься в меня? 
 Он с силой швырнул ковшик об стол. С дребезжащим и скрипучим звуком он сорвался с края и хлопнулся на пол. Настя подалась назад, только костяшки трещали так, будто она и вправду хотела переломать себе пальцы.
  — Гена, что ты делаешь? – выпалила в одно слово, тоненьким голоском.
 За спиной заскрипело кресло, и в коридор выбежала Кристя.
  — Чего вы? – девочка с вытянувшимся лицом смотрела то на мать, то на отца, — Чего вы?
 За входной дверью кто-то заскрёбся. С силой заскрёбся, будто хотел процарапать себе проход.
  — Что за… — Генку пробрала какая-то судорога, и лицо его скривилось необыкновенно уродливо, — Это что, кот твой? Кристя?
 Настя в бессознательном порыве схватила девочку за плечо, так что та зашипела от боли, толкнула её себе за спину. 
  — Не трогай её!.. –   с перекошенным от животного ужаса лицом она смотрела на Генку, хотя страшно было смотреть, убежать хотелось от этого лица – одна только неприкрытая, убийственная ненависть в нём была.
  — Мама, пусти!.. Ну пусти! – Кристя царапала её руку, которая будто по своей воле хотела вывернуть девочке плечо, сломать его во что бы то не стало.
  — Что? Что?.. Настя, э, Настя, ты что делаешь? – Генка нагнул голову, совсем не глядя на дочь, а прямо – таки пожирая глазами лицо Насти, и улыбался неосознанной какой-то и…искренне обрадованной улыбкой, — Что ты с ребёнком делаешь? Что ты…ты что ей внушаешь? Настя? Настя? Сука тупорылая, ты что делаешь?
 Он вдруг рассмеялся, видимо не соображая, что смеётся. Настя в оголтелом ужасе и в кошмарной обиде смотрела и слушала. Тут Кристя до боли оцарапала ей кисть и вырвалась на волю.
  — Мама, больно!
 Настя растеряно взглянула на дочь.
  — Папа! Ну папа!!! Чего вы?!!
 Кристя стояла в коридоре между ними, взвизгнула, ударив себя кулачками по коленям.
  — Кристя, иди ко мне! – Настя чувствовала топящее её отчаяние.
 Жизненно важно было, что бы сейчас же, немедленно Кристя перестала смотреть на него и пошла к ней. Потому что иначе – это жестоко, это несправедливо, Кристя должна!.. 
  — Кристя, иди к маме!!! – она даже чуть нагнулась, будто уличную дворняжку хотела привлечь.
  — Вот так, да? Всё с тобой понятно, — Генка всё улыбался и улыбка была довольной, — Молоде-ец… Давай. Дава-ай…
  — Да что тебе понятно?! Что ты…что ты устраиваешь?!
  — Я устраиваю? Ну-ну…
 Из комнаты доносились жизнерадостные голоса, болтавшие о чём-то своём, а в паузах – порции мотивированного и поощряющего смеха за кадром. Кристя молчала, то в одну сторону глядя, то в другую, и всё смаргивала, будто мошкара какая-то лезла ей в лицо. Снаружи в дверь заскребли так, будто кот с разбегу прыгнул в атаку.
  — Опять, мать твою… — Генку перекосило, — Не хочу никаких котов. Я сказал: никаких котов!..
 Он бросился к двери, распахнул её и выскочил на крыльцо.
  — Ну? Ну?!
 Насте было видно, как Генка, топорща плечи и кривя по-обезьяньи руки, разглядывает тёмный двор. Она схватила в охапку Кристю и увела за собой в комнату. По монитору мельтешили люди, живущие своей жизнью, где всегда вовремя играет подходящая музыка. Этот добрый, иногда даже желанный, весёлый мир из компьютера теперь казался жалкой и ненастоящей картинкой, которая незачем и ни к чему.
 Настя прыгнула на диван, обнимая Кристю и на все её попытки что-то сказать только шипела: «ш-ш». Снаружи Генка ходил по двору. Потом Настя услышала, как скрипнула калитка. Слетела с дивана, бросилась в прихожую и закрыла дверь на задвижку. Кристя смотрела на неё из комнаты.
  — Всё будет…хорошо, — проговорила Настя, — Ты…не бойся.
  — Мам, куда папа пошёл?
  — Откуда я знаю?! Что ты спрашиваешь, вечно, вечно спрашиваешь?! – она подавилась собственным криком, ушла на кухню.
 Подняла ковшик с пола, поставила было на стол, вдруг подхватила и швырнула в сторону печки, где собран был Генкин хлам. Застонала, стала сильно тереть лицо, пока не запекло кожу.
 Что произошло? Что это всё такое?
 Генка двинулся умом? Или…нет. Он такой и был. Всегда такой и был. Самовлюблённый. Жестокий. Обижающий.
 Ненавистный.
 После того, что он сейчас устроил, Настя вдруг поняла, что полное право имеет, наконец, чувствовать то, что давно уже и так чувствует: она его ненавидит. Он, он во всём виноват. Он сводит её с ума, он исковеркал всю её жизнь, он не даёт ей жизни, он превратил её в чудовище…
 Настя села прямо на пол возле кухонной стенки и заплакала урывками.
 Во что я превращаюсь? Во что я превратилась? Что со мной? Ведь по-другому же было, другая же я была. А теперь…теперь?
 Что не так, что не так, что не так? Не пойму, никак не могу понять…
 Всё обычно, всё как у всех, жизнь и жизнь, но… Всё не так. Шиворот-навыворот. Уродливо, страшно, как будто её замуровали в кирпичный столб. Во что она превратилась, что она сделала над собой?..
 Настя почувствовала, как Кристя пытается влезть к ней в объятия. Посмотрела на дочь. Кристя обняла её за шею, стала гладить по волосам. Лицо у неё было очень серьёзное, как…у врача какого-то, что ли. Будто она лучше Насти знает, что сейчас нужно делать.
 Настя обняла её в ответ, горячо стала целовать в затылок и щёки. С такой же очевидностью, как только что она уяснила в себе ненависть к Генке, сейчас во всей полноте она чувствовала, как любит свою дочку. Такое это было простое чувство, такое ужасно простое – и всё остальное, что бы то ни было, по сравнению с этим чувством было настолько…глупым.
  — Мама, ну мама, не плачь, всё, не плачь…
  — Я…не плачу, маленькая, не плачу…
  — Мама? Что с папой? Где папа?
  — …Не знаю. Не знаю, Кристя.
  — Он придёт?
  — Не знаю.
 А ведь он придёт. Настя поняла, что всё на свете отдала бы, что б только он не приходил. Никогда. Что б пропал куда-нибудь с концами. Что б не было его.
 А теперь…надо ведь что-то делать. Что-то решать. Но только…не сейчас. Сейчас уже ночь. Поздно. Утро вечера мудренее. Утром всё будет понятно.
  — Не сиди на полу, маленькая. 
  — И ты не сиди.
  — И я не буду, — она рассмеялась сквозь вытекающие на щеки остатки слёз, — Всё у нас будет хорошо. Да, Кристя? Всё у нас будет хорошо. Завтра… Кристя, поедем в город, а? Поедем? Хочешь в город?
  — К бабушке?
  — …К бабушке.
  — А…
 Девочка хотела что-то сказать, но промолчала. А Настя откуда-то знала, что это должно было быть: «А папа?» Но Кристя не сказала. Вот и ладно. Значит, этого не было.
 В комнате Настя включила телевизор, по пятницам ведь показывают что-то такое простенькое, что б не думать ни о чём. А она так устала. Кристю уложила в кровать рядом с собой, прижала её к себе, как плюшевую игрушку. Очень скоро уснула.
 

Генка был старше её на четыре года. Жили на одном районе, учились в одной школе. Настя в первый раз узнала его в компании ещё лет десять назад. Она и две её подружки, ещё тогда малолетки лет по четырнадцать, в первый раз попали к старшим. Генка был свежеобритый перед призывом, очень быстро и молча напился и ещё два года ни слуху, ни духу о нём не было – ну, в армии и в армии.
 Родителям нравилось, что б она одевалась в чистенькое и модненькое. Особенно, конечно, матери нравилось. Нравилось, что она, если накрашенная, выглядит старше своих лет. Почти взрослая. Привлекательная и завлекательная. Мама была самых широких взглядов, сама ещё не старая и склонная к тому, что б и ещё молодиться. 
 Отца Настя видела редко, он был дальнобойщиком, с правом международных перевозок, домой приезжал с таким выражением на лице, будто и теперь он в каком-то диковинном заграничье. Разговаривал же всегда с умыслом по-простецки, с умыслом усиливая своё украинское «гэканье». Мать считала себя образованнее его, хотя тоже никакого образования, кроме телевизионного, не имела. Однако отец всегда пахал «на дядю», а у мамы была печатка с круговой надписью «ФЛП Кушнарёва А.В.» Директорствовала она всего-навсего над тремя фургончиками фаст-фудами, но эти три фургончика требовали соответствовать. 
 Мама любила и умела готовить, но считала себя должной ходить в пиццерию в центре и постоянно чего-нибудь покупать из того, что позволяет ничего не делать дома. Без дела кухня заполнялась микроволновкой, хлебопечкой, скороваркой, блендером, даже йогуртницей и сэндвичницей. То же и в остальной части жилища.
 Насте чуть не насильно дарили новые телефоны, подарили ноутбук. Мама обязательно ознакамливалась с этим со всем вместе с дочерью и будто бы приглашала поболее повосхищаться и поахать. Усовершенствованиям подлегала и сама Настя. Усовершенствования эти обозначались так, что «ты же сама этого захочешь, я же ведь это всё для тебя».
 Да и вправду обе Настины подруги (их в таком звании было всего две) ужасно завидовали и обожали Настину маму. Одну подругу родители просто не замечали, другую папа воспитывал по методу доктора Спока и та, бедная, даже не осознавала, что и не человек как бы, а проект. Мама очень благоволила к Настиным подругам, вообще к любым её знакомым, объявляла о полной свободе личности.
 Настя знала, чувствовала, что как-то это всё не так. Каким бы замечательным ни казалось – всё равно не так. У мамы была бедная юность, это Настя понимала, теперь её бросало из скаредного накопительства в бессмысленное транжирство. А отец попросту столько всего насмотрелся по свету, что, по большому счёту, ничего ему уже и не интересно. Так только, посмеяться.
 Наряженная куклой, раскрашенная куклой, Настя чувствовала, что это ей начинает нравиться. Она уже говорит совсем как мама, с её интонациями. В мире уже всё понятно. Слишком всё понятно.
 Однако, кроме её мамы, остальное человечество, все те люди, которые вокруг, живут какой-то другой жизнью. Люди, зачастую, гораздо беднее. Гораздо грязнее. Злее.
 Эти бедные, грязные и злые люди, её сверстники, отнюдь не отталкивали её – в любом смысле. Настя была весёлой, это она точно теперь помнила, что была очень весёлой. Любила говорить-говорить-говорить, что б все смеялись. За это её все любили. Она знала, что все её любят за то, что она весёлая, не гордая, умненькая и добрая, не смотря на свою новомодную маму. Это было приятно. Иногда она покуривала, не по-настоящему, в компании, иногда в такой же компании могла хлебнуть пива. Это было жутковато, потому что совершенно ей не нравилось само по себе, но против любого страха был смех, много слов и знание о том, что она – хорошая. 
 В шестнадцать, при полном параде она могла сойти за двадцатилетнюю, учитывая, что одета была во всё модное и взрослое. Ещё была акробатика и танцы. И там и там обучалась Настя плохо, однако мама платила. Настя гордилась и акробатикой, и танцами, и тем, что в шестнадцать лет у неё нужные формы тела. Все это знают и за это должны любить её ещё больше.
 Но всё не так. 
 А что тогда так?
 Она не то, что видела – ощущала, как будто откуда-то изнутри, как на неё смотрят парни. Это было понятно – она, если и не совсем уж красавица, но есть же нужные формы и тот свет и то добро, которые, она уверена, так от неё невидимыми волнами и изливаются. Под чужими взглядами ноги будто сами по себе вытягивались, ставили себя так, что бы выглядеть ещё длиннее и стройнее. Голова наклонялась по особенному, на бок, что б прядь волос падала. К шестнадцати годам Настя уже чётко знала, во что ей надо одеваться, что б эффект был полнейшим. Показалась матери, та, разумеется, одобрила, хотя, может быть, тогда же и сама ощутила, что-то не то.
 Настя не знала, каким бы словом поточнее обозначить то впечатление, которое она чувствовала, что должна производить. Где-то она вычитала привязчивое слово «доступность», но отнекивалась от него в собственных мыслях. Хотя и знала, что именно это слово и проповедует своей джинсовой юбкой с продуманными дизайном, будто протёртыми, дырами. В юбке самый смысл и был, остальное – к ней прилагалось.
 Ну…доступность. И чёрт с ней.
 Сама-то про себя она знала, совершенно уверена была: она – хорошая. И значит, и всё в ней хорошо.
 Но, однако, что из всего этого выйдет?
 Встречалась она с Игорем Анофриевым, потом с Сашей Деркачём, потом, каким-то непонятным образом, с Квадратом. Она знала, чего все они хотят от неё, а с Квадратом уже была на грани того, что бы и дать, чего ему хотелось, но…всё было что-то не то.
 Настя думала, что знает, в чём дело. Странный какой-то вывих у неё в голове. Она, которая так умеет поговорить, да и любит это дело, иногда совсем не понимает, о чём они все говорят с ней. И Игорь, и Саша, и даже Квадрат. Что-то самое главное, что есть в словах – от неё постоянно ускользает. Она это чувствует и знает, они это чувствуют, но не знают умом, как она. Однако, это – есть. И без этого, самого главного – всё не так, а если присмотреться… Но не надо присматриваться.
 С Квадратом же Настя как-то раз попала в одну компанию с Генкой. Генка дембельнулся, но на районе показывался редко. Впрочем, Насте до этого дела не было. Она почти его и не знала.
 Генка вправду, бывал на районе наездами и сам не понимал, зачем оно ему надо. Так как-то, тянет по привычке,  в те же дворы, к тем же рожам.
 Жить здесь ему уже было негде. Всё, что у него осталось – неотделанный домишко в бывшем дачном массиве рядышком с городом. Домишко оставила бабушка, которую родители выжили из квартиры, когда ему было лет тринадцать ещё. Бабушка прожила в деревне три года, там и умерла.
 Родители не могли жить по-другому, что б кого-нибудь не выживать. В основном, выживали они друг друга, а остальных, кто попадался, вроде бабушки и Генки – так, походя. Удивительно одинаковые люди друг с другом связались. У обоих это был уже второй брак. Когда расписывались, отцу было сорок, а матери тридцать семь. Генка даже представить себе не мог, как они умудрились сойтись вместе и даже додуматься вместе ещё и жить.
 Отец был бывшим военным, потом бывшим физкультурником, потом бывшим методистом в дворце пионеров. При этом всём легко переквалифицировался в особу «индивидуальной трудовой деятельности», правда, не на долго. Партбилет с готовностью порвал, совался повсюду, нигде подолгу не задерживался, пока с возрастом, наконец, немного не пришёл в себя. Тем более, жена и ребёнок, а времена интересные. Пошёл в строительную компанию, на автобазу, протиснулся-таки в начальники, но на этом себя и угомонил. Там и проработал, не дожив до пенсии – инфаркт прихлопнул прямо на рабочем месте, во время утреннего развода, на вошедших в обыкновение напутственных словах: «Ну, сволочи, дождётесь у меня…» 
 Генке тогда было пятнадцать лет. Матери пришлось идти работать. То есть постоянно работать. За что Генка и был наказуем любыми способами, стоило ему только попасться на глаза. Начиналось всё словами: «Я тебя кормлю» и дальше уже с разными вариациями. Мать особенно нигде никогда и не работала. Закончила медучилище – принудительно, её родители не понимали, как можно быть настолько бездельной и ничего не хотеть. Сказано, должен работать – значит, должен. Медсестрой мать проработала пару лет, ушла со скандалом, вышла в первый раз замуж. Видимо, для того, что б не работать, четыре года тянула это замужество, пока муж вполне реально от неё не сбежал. Потом работала в гастрономе, тут уже надолго, начала толстеть, спохватилась, каким-то образом отыскала Генкиного отца, пока ещё не состарилась в конец, да и детей же надо. Теперь пришлось идти продавщицей в колбасный магазин. Короче, жизнь ужасная и несправедливая, даже не благодарная штука. Особая неблагодарность – в собственном сыне, ради которого она…а он…
 Чего она всё время хочет от него, он уразуметь никак не был  способен. Даже когда, в спокойном состоянии, действительно иногда пытался понять. Но это бывало очень редко.
 Ещё в одиннадцать лет раз и навсегда он решил, что за то, что эти вытворяют над бабушкой, он этих никогда не простит.
 Бабушка была отцовой матерью. Генка, впрочем, настолько же, насколько чувствовал неоспоримую собственную какую-то внутреннюю связь с бабушкой, настолько же не понимал, какое она может иметь отношение к отцу. 
 Бабушка когда-то, наверное, любила одеваться красиво и по моде. В старом комоде было много самых разных её платьев, ещё была старая тумбочка с брошками серьгами и всякой разной древней бижутерией. Мать на дух не переносила ни комода, ни тумбочки и, в конце концов, добилась от отца санкции на то, что б выкинуть эту «рухлядь» со всем содержимым вместе. Бабушка любила читать. Отец когда-то что-то почитывал, мать никогда ничего не читала. В последние годы оба они сели на телевизионную иглу. Бабушка со своими книгами была непереносима органически. Звук на телевизоре включался погромче, мать постоянно о чём-то спрашивала бабушку, о самом ненужном и глупом, покоя ей не давала. Куда-то постоянно девались бабушкины очки. О чём бы она не начинала говорить, её тут же перебивали, погромче и порезче, тут же безапелляционно и с самой презирающей насмешкой доказывалась, что бабушкины слова, по сути, старческий маразм и «почему вы всё время суётесь не в своё дело, зачем лезете в нашу жизнь»?
 В какую такую жизнь? Не лезла туда бабушка – боялась. Собственно, нормальное проистечение этой самой жизни – постоянно о чём-то скандалить. В одиннадцать лет Генка уже понимал, что никаких причин в этих регулярных фонтанирующих потоках обоюдной отборной брани попросту нет. Завестись этот концерт без заявок мог из-за чего угодно, начиная с квартплаты и заканчивая новостями по телевизору. Попросту – им это нравилось. Ей-богу, нравилось. По окончании очередной свистопляски и отец и мать были необыкновенно ласковы друг другу, ну точно молодые влюблённые.
 Генка помнил, что поначалу бабушка, выглядевшая так жалко в своём непонимающем ужасе перед разразившимся в живую кошмаре, пыталась и вправду сунуться, урезонить, успокоить. Но какое там… Бедная, она никак не могла понять, что такое может действительно нравиться.
 Поначалу, когда бабушка была ещё жива, он часто сбегал к ней в деревню. Наконец, это стало ему позволяться. Раньше родители обязательно приезжали, орали сверху вниз на бабушку, драли его за плечи и уши, но когда он повзрослел, видимо, решили, что и чёрт с ним. Уже не маленький, а вышло из него не пойми что, одни проблемы.
 Закончилось всё дико. Мать решила, что она уж очень устала работать. До пенсии несколько лет, а мочи уж нет. Пока Генка был в армии, она взяла довольно большой кредит у частного лица, адвоката, под залог квартиры. О чём она думала в это время, Генка себе представить не мог. Чем возвращать? Хотя, пожалуй…мамаша его и мозгами двинулась. Другого объяснения он не находил. Единственный плюс  – он всего этого не видел. Адвокат принялся отсуживать квартиру, отсудил, особенно после того, как мать закатила истерику на заседании, да ещё и штраф за это получила. И недели после того не прошло, как у неё, как и у отца, приключился инфаркт. Удивительное совпадение – оба скончались в одном и том же возрасте, чуть ли не в один и тот же день.
 С такой весёлой жизнь Генка и представить себе не мог, что очень скоро обзаведётся семьёй – ребёнком, ну, и матерью этого ребёнка – никогда даже в мыслях он Настю не обозначал словом «жена».
 Всё выходило как-то ужасно случайно. Попросту гуляли в одной компании, ровным счётом ничего особенного. Подпили разумеется. Уже стемнело и как-то так оказалось, что Генка с Настей оказались вдвоём. Куда-то остальные подевались. Кто-то ушёл ещё за водкой, кто-то с кем-то поссорился, кто-то с кем-то подрался. Они сидели за домами, в своеобразном районном скверике, рядом с памятником-стеллой местной  героической дивизии, дошедшей до Берлина.
  — Слушай, есть сигареты? – спросил Генка.
  — А-а, — Настя качнула головой, вдруг засмеялась, сказала, не зная, зачем, — Да вообще так…и не курю.
  — Так курила ж, — Генка ухмыльнулся.
  — Я ж бляндинка, — Настя развела руками, — Вечно чепуху вытворяю.
  — Ну и хорошо.
  — Чепуха?
  — Угу.
  — Чего ж хорошего?
  — Ну а того… — Генка обыскал все карманы и таки вытащил одну папиросу, — Никто не хочет делать чепуху, все такие умные…И так от этого тошно…
 Он закурил, в который раз думая о том, сколько же ещё надо денег, что б отремонтировать бабушкин домик, что б он…был его домик. Что б хоть что-нибудь его.
  — А ты много чепухи наделал? – Настя внимательно разглядывала его сквозь темноту.
  — Я из неё весь состою. И ни черта это не весело. Но лучше так.
  — Чем как?
 Генка улыбнулся, глядя на неё через сигаретный дым.
  — Много вопросов задаёшь. Как…ребёнок. Это хорошо. Правда.
 Настя опустила голову, разглядывая свои колени, тихо произнесла:
  — Я…я вообще…мало вопросов задаю. Никогда и ни у кого ничего не спрашиваю. Ну, то есть, спрашиваю, но…
  — Я понял.
  — Понял?
  — Ну да.
 Она видела, что он говорит правду. И смотрит как-то так… Никто никогда на неё так не смотрел, и Настя не могла понять, что он о ней думает. И это было…хорошо. В первый раз в жизни!..
 Что-то ёкнуло в груди. Внезапно захотелось плакать, захотелось…она не могла разобраться во всём, что сейчас будто бы взорвалось внутри неё.
  — Как тебя зовут? – Генка говорил и смотрел очень мягко.
  — А…Настя.
  — Ну привет, Настя, — он протянул руку.
 Засмеявшись, Настя пожала её.
  — И чего, не осталось выпить за знакомство? 
  — Не-а, всё выжрали, — Генка пнул  пустую бутылку под лавочку, — Ща принесут.
  — Не хочу. Не хочу, что б кто-то…приходил, — она мотнула головой.
  — А чего так?
 Она пожала плечами. Ей очень хотелось кое-что сделать. Сдержаться она не могла. Придвинулась к Генке, положила голову ему на плечо. Он обнял её – очень обычно так, будто сто раз уже обнимал. Одновременно они вдруг тихо рассмеялись, будто дети. От этого стало внутри очень тепло и уютно. Настя взяла его обнимающую руку в свою, он легонько пожал её кисть. Настя задрала голову, посмотрев прямо Генке в глаза. Никаких других глаз, как эти, она никогда ещё не видала. И что в них особенного? Смотрят так…так…так просто. Настя улыбнулась, сощурив глаза, потом произнесла шёпотом, словно большую тайну говорила:
  — Поцелуй меня, — притронулась пальцем к своему виску.
 Генка склонился и чуть коснулся её губами.

 Настю мучил какой-то муторный тяжкий сон. Только очнувшись, она уже и не помнила, что ей снилось. Может, и вовсе ничего. Кристя сидела на кровати, выпрямив спину, и смотрела на экран телевизора. Там мельтешила частая рябь «снега». Антенну сорвало, что ли? Ветра снаружи не слышно, да ведь и не зима же…
 Кристя оглянулась на нее, и Настя отпрянула, стукнувшись головой о спинку кровати. Округлившиеся глаза девочки дрожали, рот был приоткрыт.
  — Мамавыключи.
  — А?.. Что?.. Что…такое?..
  — Мама, выключи.
  — Что? Кого? Те…телевизор? 
  — Выключи! – Кристю затрясло мелкой дрожью.
  — Да что такое?! – Настя ухватила её за плечи, встряхнула, напуганная до колик в желудке.
 Кристя вывернулась, толкнула Настю в грудь с ощутимой силой, резко выбросила вперёд руку, указывая на телевизор.
  — Там снегуры.
 Настя тупо уставилась на экран. Ну да, «снег», что-то с антенной… Нет, не так она сейчас сказала…
 Рябь мигала ей в лицо с экрана. Заболели глаза, так что начало казаться, будто рябь эта, как фантастическая электрическая мошкара, уже не внутри телевизора, а как-то так снаружи…
 Настя вытащила из-под одеяла пульт, стала жать большим пальцем. Батарейки, что ли, сели… Она соскочила с кровати, побыстрее нажала кнопку на телевизоре. Не хотелось думать о странном «снеге». И вовсе он не мог быть снаружи. Бред полный…
 И темно теперь в комнате. Она нашарила на столе свой мобильник, включила подсветку, забралась обратно на кровать. Зажигать лампу не хотелось – боязно – Настя только-только вспомнила о Генке. Он где?
  — Всё, Кристинька, всё, выключила, — она зачем-то растирала дочери плечи, будто бы та замёрзла.
 Кристя, сидевшая до того с каменно выпрямленной спиной, и вправду оттаяла, привалилась к Настиной груди, дыша прерывистым, горячим дыханием.
  — Что случилось, чего ты испугалась?
  — Снегуров.
  — Кого?
  — Сне-гу-ров, — девочка повторила, желая, что б она чётко всё поняла, — Это…такие мошки, которые живут в телевизоре.
  — Кристя… Это просто… «снег». Так называется, ну…помехи, если антенная слетела… Это…ох, боже ты мой, ну как тебе…
 Кристе, видимо, были по боку её объяснения, она недовольно замотала головой. Два глаза поблёскивали на Настю из темноты.
  — Плохие  мошки. Они жалят. Мама! А папу они ужалят?
  — Кто?.. Снегуры? Да нет… Не ужалят твоего папу. Нет его, как его ужалят.
  — Папа во дворе.
  — …Что?
  — Папа во дворе. Он там спит.
  — Ты откуда… Кристя, ты на улицу выходила?
  — Меня Белик позвал.
  — Кто?
—  Как кто? – Кристя гневно чертыхнулась, — Белик. Кот.
  — Кот?
  — Ну да. Он спросил, что ему делать с папой, — Кристя осеклась, наклонила голову и тихо, со слезами в голосе, быстро заговорила:
  — Я сказала, что его люблю, что б он не делал ему ничего плохого, я просила, мама, что б только папе ничего не делали…
  — Кто не делал, кот?
  — Мама, я тебя тоже очень  люблю, — Кристя задохнулась в плаче, кинулась Насте на шее, — Очень-очень сильно люблю, мамочка.
 Настя долго её укачивала, как маленькую, на своих руках. Кристя так и уснула, продолжая обнимать мать за шею. Настя осторожно уложила девочку на подушку, накрыла. Некоторое время сидела, поджав колени к подбородку, в темноте.
 Что-то очень странное происходило. От странности окружающего мира Насте даже казалось, что у неё в жару подскочила температура. Вся жизнь, бывшая прежде этой ночи, последние несколько лет, всё это – как отрезало. Мир снялся с якоря, всё привычное сдвинулось со своего места… Теперь ничего не понятно и ничего не известно. 
 …Бедная Кристя, не дай бог она… не дай бог что-то у неё…сделается…с головой… Но эти фантазии, кот этот… Кажется, что это у меня сейчас что-то сделается с головой…
 …Генка. Спит во дворе. Бред, бред…
 Она тихонько слезла с кровати, вышла в прихожую. Постояла у двери, прислушиваясь, хоть и знала, что ничего услышать не сможет. Ну, а вот что, например? Осторожно провернула замок, прокралась на крыльцо.
 Слева, в стороне, был небольшой стол под самодельным деревянным навесом. Генка спал на лавке у стола – одна нога на земле, одна рука тоже свешивается почти до низу. И как он оттуда не падает?
 Настю пробрал истеричный смешок от этой мысли. Ей почудилось, будто какое-то большое насекомое кружит над Генкиным носом. Это показалось ещё смешнее, Настя зажала рот рукой. Генка пошевелился, и она поскорее убралась за дверь. 
 Некоторое время стояла в прихожей, словно бы со стороны наблюдая себя. Сумасшедший дом какой-то… 
 Посмотрела время на мобильнике. Ого, и не думала, что уже столько… Без пяти минут четыре.  Первый  автобус из деревни  без пятнадцати шесть, но это рановато. На следующем. Кристя спросонок будет капризничать. Пусть. Настя в темноте начала собираться. А собирать, в общем-то, и не знала, что. Оделась в городскую одежду. Как всегда, за что и не любила эту самую городскую, осознала, что чересчур располнела. Боже мой, как же она опустилась… Как так можно было, как так она жила?..
 В сером предрассветном свете посмотрела на себя в зеркало. Распустила волосы – так лицо не казалось таким уж одутловатым. Какая была хорошенькая девочка, а теперь на кого похожа?.. Можно это всё вернуть обратно? Можно? 
 Настя чуть не задохнулась от прихлынувшего желания – очень хотелось вернуть…себя. Другую. Настоящую.
 …Настоящая когда-то влюбилась в Генку…
 Сумасшедший дом какой-то…
 Собрала какие-то Кристины вещи – вещей этих неожиданно оказалось очень уж много и Настя после колебаний все почти и оставила, так только, своё любимое захватила. Забрала документы и деньги. Ну и всё.
 Принялась будить Кристю, обеспокоившись, что время уходит и они пропустят автобус, и Генка проснётся. Кристя расплакалась, обижено глядя еле раскрывающимися глазами, Настя испугалась…как бы Генка с улицы не услышал. Наспех одела Кристю, взяла её на руки, подумав, как девочка, однако, отяжелела с тех пор, как Настя постоянно её таскала на руках. Ключи от дома оставила на столе, возле компьютера. Типа как символ какой-то. Так ей и подумалось – символ. Вроде как в кино.
 На улице насквозь пробрало свежим, почти морозным холодком. Всё вокруг было в серой краске ещё не поднявшегося над землёй рассвета. Кристя снова захныкала, от холода, упёрлась лицом Насте в шею и через пару минут уже спала, пустив слюнки. Генка умудрился как-то в комок скрутиться и с лавочки не упасть. Из будки несчастными  и красными от бессонной тоскливой ночи глазами смотрела собака Машка, понимающая очень хорошо, что всё не так, но не могущая хоть что-нибудь изменить.
 Настя тихонько отворила калитку и понесла Кристю прочь от дома.

 Генка проснулся от дикого сна и сверзился с лавочки на землю.
 Сон и вправду был дикий – из-за своей реальности и из-за того, что реальным в нём был какой-то фантастический бред. Генка не сразу вспомнил, что вчера ночью, вернувшись после того, как пару раз всю деревню обошёл, домой идти не захотел и улёгся здесь. Ходил он вчера очень быстро, будто спешил куда-то, шарахался от пьяных фигур, изредка попадающихся по улицам. Шарахался и ненавидел эти плетущиеся кое-как фигуры – что они все ему покоя не дают?! Пару раз заблудился, лез через закрытые ворота улиц, где порвал себе штаны и порезал ногу. Кое-где поднял на уши всех местных собак. Потом шагал вдоль леса, пока не решил, что совсем уж заплутал, но тут увидел в серо-синей подсветке прожекторов свалку и понял, что так или иначе, а к дому вышел. Никуда от этого дома не деться.
 Он, впрочем, действительно очень устал от своей бешеной ходьбы и это и хорошо – думать не хотелось. Всё потом, всё завтра. Улёгся на лавочке, благо погода хорошая, да так и уснул.  
 И привиделось ему, что лежит он в доме, на кровати. Только один. Вот и на фоне окна чётко видны горбатые тени телевизора и компьютера.  Снаружи был странный какой-то, непонятный тусклый свет. Не луна и не рассвет, даже не фонарь (какой фонарь?), а…чёрт его знает, что.
 Из окна было видно весь его двор, хотя он лежал и знал, что лёжа так всё не разглядишь. Однако, разглядел. Какой-то невозможный зверь был у него во дворе. Его, зверя, Генка отлично и рассмотрел. Это был огромный, жирный…единорог.  Очень огромный…больше дома. Единорог нагнулся, что б заглянуть в окно. Морда, не столько белая, сколько синяя, утопленнического цвета, вся во вздувшихся синих венах. Единорог посмотрел через  окно на Генку и стал скрестись в стекло. Именно скрестись. Вместо копыт у единорога были лапы – большие, круглые, с длинными острыми когтями.
 Увидев эту громадную, на всё окно лапу, Генка и проснулся.
 Он здорово промёрз, обнял плечи руками, достал из штанов смятую во время сна пачку, закурил согнувшуюся сигарету. Глаза всё слипались, хотелось в тепло, на нормальную кровать и под одеяло – ещё на пару часов. Ведь рань такая, а сегодня суббота…
 Генка глянул на высовывающую морду из будки Машку, щёлкнул ей языком, мол, такие вот дела. Потом посмотрел на дверь дома. Дверь была приоткрыта. Генка тщательно добивал бычок, глядя на довольно большую щель. Встал, тихо поднялся на крыльцо, сунул голову в дом. Никого не было.
 Он, однако, зашёл в обе комнаты, даже посреди кухни постоял, хотя и знал, что тут никого нет, кроме него. На столе увидел демонстративно оставленную связку с ключами. Настя… Он подержал ключи в руках, размахнулся и швырнул в стену. Стал искать свой ковшик. Какого-то чёрта ковшик валялся возле печки. Тоже Настя.
 Набрал воды, сделал кофе, покурил на кухне, слепо глядя в окно. В окно видать было Машку. Вышел во двор навалил ей в миску разогретой каши с костями. Наблюдал, как она ест, виляя хвостом и поглядывая на него. Потом подождал, когда она напьётся и долил во вторую миску воды.
 Машку он нашёл зимой, тоже шёл от свалки. Мерзкая была зима, без снега, только с колючим ледяным морозом. Насти с Кристей тогда не было – уехали в гости к её маме, навестить после Нового года. Машка бегала по замороженным кустам, будто бы очень весело что-то искала-игралась, однако видно было, что щенка всего так и трусит от холода. Генка поднял собачку с земли, спрятал себе под куртку. Та сперва не поняла, что с ней делают, потом очень быстро поняла, стала выкарабкиваться из куртки  и совалась ему в лицо. От ребяческой этой привычки Генка её так и не отучил – лезть лизаться. Да и не хотел отучать.
 Принёс Машку домой, а сам уже начинал бояться, что будет, когда вернётся Настя и обнаружит такое новое соседство. Генка совсем не знал, что и как надо делать с собакой – никогда раньше не было собаки. Накормил её, Машка тут же нагадила в прихожей. Потыкал её носом и сам чуть не расплакался, такой несчастный и виноватый вид был у щенка. В ту же ночь, благо Настя с дочкой остались в городе, Машка ночевала с ним рядышком, на постели. 
 К Настиному приезду он подготовился, в кратчайшие сроки сколотил будку, отыскал дома и ошейник, и поводок (вот пригодилось же!), и стал ждать…
 …Да вообще, это мой дом, захочу – буду собаку в доме держать!..
 Впрочем, он много себе навоображал. Реакция Насти была вполне удовлетворительной – пожала плечами. 
 Кажется…да, последний день, когда он…совсем не чувствовал к ней ненависти. Вот именно тогда. Всего-то полгода прошло… И последний раз тогда они с ней того…как муж и жена. Хотя уже давно никакой тяги к Насте, как к женщине, он не ощущает. Даже именно просто спать с ней в одной постели – неприятно.
 Напившись и наевшись, Машка полезла лизаться. Генка долго возился с собакой, пока той самой не надоело, и она не начала легонько подёргивать поводок. Генка отпустил ее, и Машка скоренько потрусила по своим делам на улицу.  Он лёг рядом с будкой, в траве. Мой участок, что хочу, то и делаю…
 …Чёрт знает, что такое… Что это вчера было?
 А, мать твою, что-что… То, что и должно было быть. К чему всё и шло. Но вот только как оно дошло до такого, как?!
 И малую забрала с собой. Кристю забрала. Разумеется. А как же иначе…
 Вдруг Генка кое-что понял. Вот именно сейчас, в эту самую минуту ему, как воздуха, не хватало Кристи. Сегодня суббота, два дня, с утра и до ночи, он с ней бы провёл, если б…её от него не увезли…
 А ему так надо, что б она была здесь! До физической боли, полосующей грудь – ему хочется увидеть свою дочку. 
 Генка застонал, перекатился на бок, сцепил зубы, ударил кулаком в землю.
 Кто, по какому праву посмел забрать у него его дочку?! Это чушь, это мерзость, это нельзя так было делать!!! Что за бред, да как они все посмели отнять, забрать, увезти?!. 
 Он сел на земле, вытер воспалённые глаза, пошёл в дом. Посидел, разглядывая телефон в руках. Он-то, в принципе, знал, куда Настя уехала. Много ума не надо знать. К своей ненаглядной мамаше! К этой разукрашенной бабе-яге с языком длинною в километр, что б она провалилась!..
 Ну, вот он позвонит, и что? Кому позвонит? Насте? И что ей сказать? Что?
 Дома сидеть было невыносимо. Он очень спешно, будто и впрямь куда-то опаздывал, собрался. Оказалось, Настя все деньги из дому забрала. Во как! Ключи она, значит, оставила, а деньги, которые, между прочим, он зарабатывает – забрала! Обалдеть!
 Генка порылся в своей куртке, посчитал наличность. Есть ещё немного на карточке, хотя он и не любил туда лезть. Ну да уж что теперь делать. Разберёмся.
 Запер дверь и пошёл к остановке.
 Странное какое-то дело. Суббота. Совершенно точно суббота. В будние дни, особенно утром, в чёртов этот автобус ещё попробуй засунься – чего он пешком и ходит. Но в выходные, и он прекрасно это знал, нормально можно уехать, даже сидя. Однако, подошедший автобус был забит так, что пассажиры телами чуть стёкла в окнах не выдавливали. Куда они все прутся в субботу, да ещё и утром?!
 Генка тупо посмотрел, как со скрипом сложилась перед ним дверь автобуса, так же тупо глянул внутрь. Куда вы все?! С ума посходили, что ли? Высмотрев немножко свободного места, Генка влез в автобус. Дверь сложилась обратно, проелозив ему по спине и толкнув его на какого-то мужика. Мужик был немного ниже ростом и Генка носом чуть не сунулся в его редеющие чёрные волосы. Волосы эти были жирными аж до блеска, и Генка во всех подробностях разглядел густую белую труху перхоти.
 Автобус рывками отчалил от остановки и стал форсировать деревенскую дорогу вынужденными зигзагами, то проваливаясь в рытвины, то выкарабкиваясь из них. Генку болтало настолько, насколько вообще может болтать, если ты стоишь на цыпочках и ступню поставить попросту некуда. Пришлось обнюхать всех ближних пассажиров. Дышать было практически нечем, последний оставшийся воздух переполняла помесь пота, женских духов, заглушаемого семечками перегара и немытых ног. Генка ехал, ощущая, как начинают ныть ноги и два пальца на левой руке, которыми он смог дотянуться до жирного, скользкого поручня.
 Ещё кто-то зашёл, Генку затолкали поглубже и автобус выехал-таки из деревни. В кусочек окна видно было отвалы старой свалки. Генка умудрился получше ухватиться за поручень, стараясь дышать неглубоко, но при этом и не быстро, а как раз не спеша – иначе начинало тошнить от вони и отсутствия воздуха. Чуть дальше в салоне стоял один человек. Генка обратил на него внимание. Сначала не мог никак понять…
 В полутора метрах от него стоял самый настоящий урод. Без всяких там иносказаний – какой-то монстр из американского ужастика. Лицо похоже было на намеренно смятую восковую маску. Носа почти не было, только две какие-то неровные и неодинаковые по размерам дыры посреди  лица. И правого уха не было, только какое-то наслоение кожи и тоже дыра, самая настоящая, чёрная дырка в голове.
 Генка смотрел и не мог поверить, что это наяву, но чудище не исчезало, его так же болтало, так же оно елозило рукой (нормальной рукой) по поручню…
 Ужас проходил, Генка кое-как догадался и поспешил отвернуться в сторону.
 Боже, как же…мерзко. Мерзко то, как он, он сам, смотрел на этого…человека. Генка успел достаточно разглядеть – ехал в автобусе подросток с лицом, ужасно изуродованным ожогом или ещё чем-то. Этот бедняга изредка смотрел по сторонам по-детски беззащитным взглядом, натягивал на лысый череп кепку и поглядывал на циферблат часов на совершенно нормальной руке с узкой школьнической кистью. 
 Автобус затормозил «у поворота». Тут было рукой подать до Генкиной базы, но до города ещё минут двадцать ехать. Генка выскочил наружу, борясь с рвотными позывами. Подождал, пока автобус отъедет, сел прямо на обочине, закурил. Пот постепенно высыхал под футболкой.
 Обожжённый парень так и стоял перед глазами…
 …А он принял его за чудище.
 Да что ж это творится вокруг?..
 Генка встал на ноги и зашагал обратно к деревне. Ему непередаваемо хотелось в свой дом, назад. Будто что-то тянуло его. Он не помнил, как и дошёл, будто всю дорогу был без сознания.
 Какой-то человек приблизился к нему. Генка понимал, что это Виталик, но…каким-то образом, будто что-то с глазами у него случилось, что-то в них изменилось – не узнавал его. 
  — Здорово. Четы, не был на собрании?
 Генка тупо смотрел на него, мотнул головой. Он едва мог понять, что ему говорят.
  — Слышь, говорят, с твоей работы приходили, — Виталик ухмыльнулся.
  — С…моей работы?
 Что за чепуха?..
  — Ага. Начальство ваше главное.
  — А…Ну и?..
  — Короче, говорят, землю эту, с нашими двумя остановками, прибрать себе хотят. Типа ж соседство. Чё-то строить будут. А у нас же типа дачный массив, то есть у всех вроде должны быть хаты в городе, а тут так только – на лето огород-шмагород, — Виталик хохотнул, — Тут же народу живёт – пропасть, и ни у кого больше ни черта нету, кроме этих будок собачьих. Короче, как я тебе и говорил! Бабульки там выступали, типа, давайте нам заместо участков квартиры!.. – Виталик залился лающим хохотом, — Ага, квартиры им!.. Во-от, как в воду я глядел!.. Скоро, скоро – к чёртовой матери всех отсюда уберут, и нас с тобой – где-то вывезут и завалят из-за этой долбаной земли! А земли ж то сколько! Ого-го сколько – а живут алкаши да бомжи со свалки!.. Ладно, короче, слышь – мелочь есть какая? Мне чуток не хватает.
 Генка отвернулся и ушёл прочь, почти не слыша, что ещё Виталик ему говорит. Зашёл на какую-то ненужную ему улицу. Внимательно вглядывался в дома, мысленно повторяя и убеждая себя, что это не та улица – но почему-то никак не удавалось это понять.  В одном дворе увидал двух стариков. Бабка стояла на крыльце, а дед в отдалении, как-то боком и понуро. Дед просил постирать ему рубашку в машинке, а бабка орала во всю глотку, что она там детское бельё стирает, а он в своей рубашке не известно, где и с кем лазает. 
 Всё вокруг было непонятным, неуловимым, как во сне
 Только у себя во дворе очнулся, посмотрел на крыльцо и на окна. Пусто. И что ему там делать?
 Однако ноги перевели его через порог, руки захлопнули дверь и даже заперли замок. Генка упал на кровать, будто не был тут двое суток, а не всего сорок минут. Он так и валялся, в ботинках, ощущая ужасную дремотную усталость, от которой даже пальцем шевелить не хотелось.
 Он вроде бы и уснул. Пришёл в себя, когда понял, что слушает какой-то звук, лёжа с закрытыми глазами. Звук шёл от печки. Что-то там шуршало. Долго шуршало, упорно, надоедливо. Генка открыл глаза, вышел в коридор. Никакого шуршания уже не было. 
 Пустота. Вокруг одна пустота. И он в ней. Генка вернулся в комнату, включил телевизор. Красная кнопочка под экраном мигнула – и всё. 
 И что? Кинескоп накрылся? Вот здорово. А звук тогда где?
 Генка нагнулся к самому экрану, увидел блики собственного отражения. Разглядел кровать у себя за спиной. На кровати будто бы кто-то стоял. Генка обернулся так, что чуть не скинул телевизор на пол. Никого, разумеется, не было. Он присел на край, потеребил край смятого одеяла, увидел под ним пульт. Ага, вот он где. Вечно Настя засунет его чуть не под подушку…
 Насти нет. И никого нет.
 Генка направил пульт на телевизор, без толку понажимал все кнопки подряд. Снял заднюю крышку. Батареек не было вовсе. Она что…и батарейки тоже забрала? А, нет. Вот они, тут же под одеялом валяются… Чушь какая…
 Генка потянулся было к ним, но батарейки на простыне вдруг зашевелились. Генка глядел не моргая, потом вдруг подскочил на месте, прижав обе ладони ко рту. Отдышался от страха, снова посмотрел. Батарейки лежали, не двигаясь. Он медленно вытянул руку к ним, дотронулся, быстро сгрёб в кулак и швырнул под стол.
 Что это такое? Что с ним происходит? Что это?
 Вдруг зазвонил телефон. Просто гудки, никакой мелодии. Гудки были чересчур громкими, раз от раза всё громче и громче. Генка взял телефон в руку, вытаращился на дисплей. Входящий звонок с номера «0». Генка смотрел на этот ноль, а сам уже скрёб по крышке телефона, снять нормально не смог и просто отломал, вытащил аккумулятор и его тоже кинул под стол. И всё продолжал пялиться и пялиться на мигающий нулём дисплей и слушать противные, визжащие гудки. Наконец не выдержал и закричал дурным фальцетом, бросил телефон на пол и три-четыре раза быстро пнул его подошвой ботинка. Звук затих, но Генка ещё некоторое время топтал телефон, и осколки отфутболил от себя.
 Я схожу с ума. Как ещё это объяснить? Я схожу с ума.
 Он сел на край кровати, с полминуты пытался закурить – мокрый от пота палец всё съезжал с колёсика зажигалки.
 …Что ж это такое? Что ж это такое делается? Привиделось ему это всё?
 Какое там привиделось?! Вон, под столом, чёрные кусочки корпуса, а вон батарейки.
 Генка зажмурился, стал тереть веки пальцами. Глаза защипало. Сидеть одному в пустом доме было страшно. И с домом что-то не то было. Стены посерели. Будто сырые насквозь. И залапанные местами – жёлтые такие пятнышка…даже на потолке. Пол какой-то затоптанный. И окна – давно не мытые, в белёсых разводах…
 Как тут грязно. И как-то всё…не на своих местах.
 Генка снова подошёл к печке, разглядывая свои накопления. Тут лежали разномастные отвёртки, кучка плат от магнитофонов, телевизоров и компьютеров, старая белая канистра, обрывок удлинителя,  дверка от тумбочки, кусок какой-то книги, рваная и вся в какой-то мелкой трухе сумка. Он смотрел на эти вещи, и отчего-то страшно горько ему было – так это всё было глупо, бессмысленно и ненужно, так это всё не то.
 Ушёл на кухню покурить.
 Надо…позвонить. Не Насте, а…хоть кому-то. Чей-нибудь голос услышать. Что б…убедиться. Убедиться, что ещё и другие какие-то люди бывают…
 Телефон он сломал. Нет телефона.
 От печки снова раздалось шуршание. Отчётливо, громко, даже требовательно.
 Генка прикусил фильтр, сжал плечи. С места не двигался. Шуршало и шуршало, а он сидел всё так же, думая о том, что со стороны вполне заметно, что вот это всё на него не действует. Он абсолютно, мать вашу, спокоен! Звуки, будто насмехаясь над ним, и не думали прекращаться. Генка вскочил с места и поскорее вышел на крыльцо.
 Прибежала нагулявшаяся Машка. Увидев вышедшего Генку, тут же кинулась к нему, любовно прижимая лопоухие уши и задирая нос вверх. Генка раздосадовано погладил её по голове, ухватил за ошейник и повёл к будке.
  — Всё, Машка, всё, хватит, заканчивай… Достала ты!..
 Он слушал себя, собственный голос и думал, что не его это голос, не он говорит… Нет, он в действительности только смотрит и слушает. Это…сон какой-то…
 На улице было невыносимо. Слишком всё…огромное… Слишком всего много. Много неба, много земли, много звуков. Не хочется на это смотреть и это слушать. Это всё его не касается. Никто не должен, не имеет права его трогать. Никто не смеет его трогать.
 Генка едва не бегом спрятался в доме, запер дверь, тяжело дыша. Отгородиться, замуроваться от всего остального. Не хочу и не буду слушать, смотреть и думать. Это меня не касается. Это всё не ко мне. Одно, одно только надо: что б никто меня не трогал, никто не совался в меня, оставьте меня в покое!
 Но и в доме не было покоя. Этот маленький, в две комнаты, домик – слишком большой. Слишком много углов, много вещей – а ничего ему не нужно!
 Генка сел на кровати, накрылся с головой одеялом, обхватил руками колени, слушая своё шипящее дыхание. Раз за разом он ловил себя на мысли, будто в доме что-то двигается, что-то поскрипывает и поскрёбывает. 
 Ничего этого нет…ему кажется. Он знал, что ему кажется. Просто, может, балки скрипят, ветки стучат о крышу… Но и это его трогало. Это тоже мешало, не давало покоя, лезло внутрь него.
 Ему начало казаться, что что-то хочет стянуть с него одеяло. Не сильно, но явственно тянет за край. Дыхание зашлось от ужаса. Он сдёрнул с себя одеяло. Пусто. Комната выглядела отвратительно, он не мог понять, почему. Особенно отвратительным было окно, прямо перед ним, за телевизором и компьютером, которые стояли с уродливыми чёрными экранами.
 Генка замычал, растирая виски.
 Светло, день… Сколько времени?.. Во времени он совсем потерялся. Утро? Или уже полдень?
 …Не хочет он дня. Хочет, что б ночь, что б темно, что б ничего не видеть и его что б никто не видел. Ничего он не хочет больше. 
 Встал, стал искать сигареты. Дым был противным, он бросил бычок и растоптал его прямо на полу. Взял одеяло, ушёл с ним к печке. Уселся там в углу, снова укутавшись с головой, сжался по максимуму. В какой-то момент его накрыла тяжкая, муторная дрёма пополам с бодрствованием, с путаными бессмысленными лоскутами самых невероятных мыслей и бесконечным прислушиванием к собственному дыханию.

 Уехали они на попутке. Остановилась фиолетовая «шестёрка». В Живописном это была обычная практика – автобусов было мало и забивались они до невозможности ещё в дальнем конце деревни. Те, у кого были свои машины, любили брать тех, кто не поместился в автобус – откуда ни возьмись, лишние деньжата, хорошо.
 Настя с Кристей доехали до ближайшего городского микрорайона. 
 Нужно передышку.
 Настя зашла в магазинчик, взяла себе кофе, уступила Кристе, купив маленький сок с трубочкой и глазуревый сырок. Присели на парапете за магазином. Настя вертела в руках телефон.
 Надо позвонить матери. Это логично. Тем более логично, что мать, Настя знала, этого ждёт. Все эти годы ждёт и уверена, что дождётся. Да, кажется, и дождалась. Генку она терпеть не могла. В самом прямом смысле – не могла находиться с ним рядом, какой-то причудливый коктейль чувств он в ней вызывал. Кажется, она его даже и боялась. При этом понимала, что страх необоснованный, но перебороть его не могла. Не способна была вынести его молчаливость – это, пожалуй, в первую очередь. Мать была ужасно разговорчивой, а Генка колебал её уверенность в том, что она – прирождённая душа компании. Ну и, кончено же, Генка был до занудства упёртый, дурацкой своей мужской упёртостью из принципа, на которую ничегошеньки не действует.
 С искренностью невыслушанной пророчицы мать иногда даже слезу пускала, доказывая Насте, что связаться с Генкой – сумасшествие. Ну какая он ей пара?! Это же просто невообразимо! Так же искренно мать оскорблялась и Настиным поведением. Она в своё время отлично разыграла роль понимающей, любящей и даже самоотверженной мамаши, у которой дочка забеременела раньше выпускного в школе. Но Генка оказался ей не по зубам.
 Отец, конечно, далеко не таких был современных и продвинутых понятий в жизни, засвидетельствовал своё намерение начистить Генке рыло. Однако, не начистил. Встретился, поговорил с полчаса и только плечами пожал. Малой, по его трезвому разумению, был бездельный, вечная рабочая лошадёнка, которая ничего в жизни не добьётся и денег никогда не заработает. Ну да чёрт с ними со всеми, со всем этим сопливо-тупорылым бабьим царством его жены и дочери. Как хотят, так пускай и делают, сами потом локти кусать будут – а он предупрежда-ал!
 …И вот что теперь? Больше шести лет она билась-билась, столько перетерпела, столько себя обманывала – и всё равно возвращается к родителям. Как же это глупо, как некрасиво, как всё!..
 Настя шмыгнула носом. У Кристи все губы были в глазури и шоколаде.
  — Вот ты поросёнок, иди сюда. Вытру.
 Кристя посмотрела на неё болезненно-усталыми заспанными глазами.
  — Зря мы уехали.
  — Кристя, не начинай хоть ты…
  — Нельзя было ехать, — Кристя вырвалась из её рук и отодвинулась на полметра по парапету.
  — Что, папочку своего любишь? – у Насти глаза защипало от горечи.
 Кристя промолчала, тихо и внимательно, с глубокой болью, посмотрев на мать. Настя прижала ладони к глазам, судорожно вдыхая и выдыхая. Кристя вдруг взяла её за руку, требовательно потянула её к себе, просунулась матери под мышку. Настя совсем расклеилась от этой нежности.
  — И что делать, а, Кристя? 
  — Обратно ехать.
  — Куда? Как туда ехать? Видеть я его не могу, твоего папу…
  — Это всё…не он… — Кристя говорила в нос, крепясь, что бы не заплакать, — Это всё снегуры…
  — Кристя, ну какие снегуры?..
  — Везде. В проводах. Вот, — она указала на ближайший столб, — Они всех кусают. И папу покусали. И тебя, мама. Да. И тебя покусали, — девочка повисла у Насти на шее.
 Та сидела, обомлев, впав в какое-то странное, прозрачное отупение и слышала, как Кристя говорит своим носовым голосом прямо ей в ухо:
  — Белик сказал, что он бы прыгал по крышам и все антенны поломал. Он хочет а…ат…атмастить. Ну, короче, поубивать их, снегуров. А я говорю: антенн же много, а ты один – ты ж их все не сломаешь. А он говорит: я убью дракона и стану человеком. А я говорю: драконы только в кино, не бывает драконов. А он говорит: бывают, только не как в кино. А у меня отец был человеком, и я хочу быть человеком, только я буду…странным человеком. Вот так сказал: странным. А я такая: а что, у тебя хвост останется? А он засмеялся. Говорит…говорит, надо собирать вместе всех странных… И ты, говорит, тоже – со мной пойдёшь. А куда? – говорит: узнаем. А мама с папой? – они, говорит, видят только снегуров… А я не хочу. Не хочу, мам, я вас не брошу, — Кристя уткнулась в плечо матери, всё же выпустив наружу немного слёз.
 Настя слушала, попутно думая, что у неё сейчас крыша чуть-чуть съедет. С её ребёнком что-то не в порядке. Это уже не выдумки, не фантазии, это уже…что-то ненормальное… 
 Ужас…
 Обычный мир будто бы прямо у неё перед глазами искривился, как в изогнутом зеркале. Всё, о чём она думала в своей жизни и что казалось важным, нужным, иногда даже самым главным – всё это теперь выглядело глупым и таким…мелким. Мир на проверку оказался совсем другим, и другое что-то, непонятное и невообразимое, было действительно главным и важным. 
 Настя ощущала это, но уразуметь никак не могла. Всё с ног на голову перевернулось, и она не знала, что ей и думать.
  — …Кристинька… Что ты… Не…не гово…ри… Не говори глу…пос…ти…  А, Кристя? Что ты…говоришь?.. Нет, вот…сейчас… Сейчас поедем…к…бабушке…
 Однако, Настя совершенно точно знала, что это она плетёт чёрт знает, что. Глупо, глупо, как же всё это глупо…
 Кристя отодвинулась от неё. Смотрела матери прямо в глаза. Настя вдруг почувствовала себя гораздо ограниченней и тупее собственной шестилетней дочери. Лицо девочки горело болезненным румянцем. И глаза горели, так и проскакивали в них блики-искорки. Она взяла Настю за обе руки, за запястья, чуть сжала их своими ладошками.
  — Мамочка, надо домой. Домой надо. Домой.
  — Кристя, перестань… — Настя почти плакала, — Пожалуйста, Кристя, прекрати…
  — Домой…
  — Нет! Нет, я сказала! – Настя вырвала руки, ударила себя по коленям, перед глазами всё расплывалось от слёз.
  — Мамочка, — Кристя начала всхлипывать, тянулась к ней.
 Настя отвернулась, дикими глазами скользя по прохожим. Кто-то задерживал на них взгляд. Насте почудилось даже, что две какие-то кошёлки  лет за сорок, с вытянутыми куриными мордочками, стоят в сторонке и уже полушёпотом начинают обсуждать. 
 Она попыталась взять себя в руки. Надо что-то делать. Надо прекращать это подвешенное состояние. Надо что-то решать, потому что сидеть здесь невыносимо.
  — Всё, Кристя. Всё, я сказала. Сейчас. Сейчас  я…
 Она достала телефон. Дисплей мигал,  Настя покривилась. Зарядку забыла, б-блин… Ладно, чёрт с ней, сейчас, в две минуты, она всё решит. Набрала материн номер. Некоторое время смотрела на телефон, не в силах поверить, что действительно набрала, сделала это. Слух уловил какую-то мелодию – мать гордилась, что все, кто ей звонит, слушают приятную музычку. Музычка поиграла, перестала, раздался голос. Настя оторопела, потому что голоса этого совсем не ожидала и до сих пор не верила, что и вправду звонит.
 Что…что говорить?
 Мать «аллокала» с занудством кукушки. Из Насти выскочил короткий истеричный смешок, она зажала рот рукой и прервала вызов. Мать сейчас перезвонит. Обязательно перезвонит. Не угомонится со своим «алло». Настя выключила телефон, прижала ладонь к горящему лбу. 
 Какой-то сон бредовый…
 Не сразу она осознала, несколько секунд понадобилось, что Кристи рядом нет. Волна горячего ужаса окатила её с головы до пят. Рука разжалась, телефон со стуком хлопнулся на парапет. Настя от ужаса еле дышала. Изнутри всё полыхало пламенем. А она только головой качала, будто даже тело, само по себе, отказывалось верить. Не может этого быть. Никак не может. Не должно этого было случиться. Прокрутите назад, переиграйте заново… Не должно, не может…
 Кристи нигде не было видно. 
 Не хватало воздуха, что б дышать. И горячий этот воздух сделался, так и обжигал, голова раскалилась, чуть  не взрывалась. Настя встала с места, то в одну сторону рванулась, то в другую. Её сильно шатало, но ей чудилось, что это земля, что это целый мир шатается вокруг неё. И всё сейчас обрушится, дома, столбы и само небо треснет со стеклянным визгом и осколками посыплется на дрожащую землю.
 Настя бормотала имя дочери, хотя и думала, что кричит в голос. Спешно добежала до остановки, потом куда-то во дворы, снова на улицу.
 Нет. Нет. Нет её нигде!!! 
 Лицо, мокрое от слёз, исказилось невероятным ужасом. Настя тихо, протяжно застонала, её скрутило на месте так, что она упала коленями в асфальт.
 Потеряла. Потеряла дочку… А город такой большой, огромный, столько людей, домов, машин, как всего много!.. И всё куда-то летит, несётся и сносит всё с своего пути. Не найти здесь Кристю. Никого не найти. Кристя потерялась… Она сама потерялась…
 Настя  сильно сжала голову руками, что б та, клокочущая огненным ужасом, не распалась на куски. 
 …Если нет Кристи, то и ничего больше нет. Не зачем всё  остальное. Ни к чему. Всё – глупость, отвратная, мерзкая глупость, чудовищный бред, населенный какими-то насекомыми, которых хочется растоптать, но не растопчешь – слишком много, много, повсюду…
 Настя шла вперёд – очень ровно, размеренно, уже не шаталась. Вышла на проезжую часть. Как бы краем глаза видела и краем уха слышала, как внезапным рёвом орут на неё резко тормозящие машины, как кто-то вскрикивает от страха и от негодования. Но…не имеет значения.
 Не замедляясь, не ускоряясь, ровными не быстрыми шагами она перешла дорогу. Кто-то умудрился даже объехать её, взвизгнув клаксоном, кто-то вывернул руль, оставив на асфальте чёрный след, кто-то уже гневно орал от перепугу и брызгал слюной, высунув голову из автомобиля.
 Не имеет значения. Она, впрочем, мимоходом подумала, что лучше б её сбили тут насмерть, да, это было бы хорошо, но даже и это – не имеет значения. 
 Настя шла бы и дальше, если б с той стороны улицы её крепко не схватили. Пара мужчин, один молодой, довольно симпатичный, второй тоже молодой, но рано облысевший, с бабьими рыхлыми щеками. Третий – кудрявая каланча с чёрной щетиной навис над ней, испуганно таращился ей в лицо и кричал какую-то ругань. На заднем плане – женщины. Одна сильно за тридцать, невероятно накрашенная, одетая с умыслом соблазнения, другая – какая-то вонючая деревенщина, с костлявыми ногами в узких джинсах и большим вырезом на майке, из которого виднелись выпирающие кости, натягивающие красную от загара нездоровую кожу. Другие просто посматривали, много их было…
 И так всё это ярко, так подробно. Будто со зрением что-то случилось, что она так чётко всех рассмотрела. Да. Но совершенно ничего не понятно, что они все ей кричат. Чего им надо от неё. Зачем они хватают, зачем так крепко держат?.. Не хочет она их всех, не хочет, не хочет. 
 Настя стала рваться из чужих рук, перепугала людей ещё больше. Было от чего перепугаться. Странная, наверняка сумасшедшая девушка перед ними была какой-то совсем другой, не такой, как они – каждый по отдельности и все вместе они это чувствовали. Они не знали, зачем схватили её и чего им надо. Хотя, всё довольно логично – только что эту странную сумасшедшую девушку чуть машины не растерзали, но… Это было не то, и все это знали.
 Застонав, Настя вывернулась из людских рук и бросилась бежать. Кажется, никогда в жизни она вообще не бегала. Не долго это длилось, мгновенно она запыхалась, встала за углом какого-то дома, сипло, с надрывом дыша, непривычной болью ныли колени.
 Здесь было тихо, людей – почти никого. На какое-то время она будто потеряла сознание, заснула с открытыми глазами. Это было очень хорошо – Настя подумала так, когда это состояние прошло. Но вот вернулись мысли. Первая – что она потеряла телефон. И сумку где-то оставила, с вещами, документами. Начала усиленно думать об этом и снова начала разбухать голова…
 СТОП.
 Кристя пропала. 
 Подумала об этом невероятно спокойно. Потому что теперь знала, что ей делать. Кристя у Генки. Он как-то забрал её. Отобрал у неё.
 Не должен он был этого делать. Ох, как не должен был.
 Настю затрясло от злой обиды. Да, любимый папочка, проклятый выродок забрал свою дочку от дуры-мамаши. Вот так, да? Ну, посмотрим. Сейчас мы посмотрим… Он не имел права. Он её не получит. Он больше не будет мешать её жизни. Не посмеет больше вмешиваться. 
 Она очень долго об этом думала, одни и те же мысли переиначивая на сотни ладов, и была очень довольна от того, как мысли эти звучали в её голове. Думала и шла. Когда мыслей стало уже предостаточно, Настя, наконец, огляделась. Чёрт знает, куда она зашла в беспамятстве. И денег нет, что б доехать…
 С удивительной продуктивностью в голове вдруг вырисовалась самая настоящая карта, как ей скорей всего пешком добраться до дому. Далеко. И пешком. Но это было неважно. Настя даже рассмеялась. Она дойдёт. Без проблем дойдёт. Долетит. И раз и навсегда со всем этим покончит. Да.

 Было жарко, ноги болели так, что только одного хотелось – сесть и посидеть хоть немножко. В горле ужасно пересохло. Однако, Кристя шла, не останавливаясь. По крайней мере – и плакать уже не хочется. 
 Она довольно смутно представляла себе, как именно надо идти домой пешком. Даже и не вполне верила, что это возможно – придти из города домой пешком. Дорогу она не знала – видела её только из окна автобуса, но всё же понимала, что это невозможно далеко. 
 …Она должна. Странное такое слово – должна. Раньше не любила это слово, потому что никогда ей не хотелось того, что под ним скрывалось. Например, мама: Кристя, ты должна слушаться. Или папа: Кристя ты уже взрослая девочка и должна сама кровать застилать. Глупое взрослое слово, никакого смысла, потому что она прекрасно знала, что застилать кровать – совершенно не нужно, а слушаться – вообще какая-то чепуха.
 Теперь по-другому. Она должна, иначе… 
Ой-ой, что-то будет плохое, такое плохое, такое страшное, такое невозможно глупое. 
 И ещё – она этого хочет. Хочет того, что она должна.
 Что-то одно закончилось и что-то новое начинается. Что-то с ней происходит. И что-то происходит со всем, что вокруг.
 Она шла вдоль широкой светло-серой дороги. Дорога как-то изгибалась горбом, и рядом с ней всё почему-то казалось каким-то прижатым к земле, расплющенным и растянутым. Справа, на приличном расстоянии тянулся похожий на старый магнитофон дом, на который было насажено много слов. Кристя все эти слова прочитала, но не могла взять в толк, что они обозначают: «Мир садоводства», «Центр цветов». Самое непонятное, засевшее в голове на целую минуту: «ТЦ Атриум». Еле прочитала и была не уверена, что прочитала правильно, потому что чепуха полная.  Перед  домом-магнитофоном – ужасно широкая площадка, без единого деревца и вся в автомобилях (слово автомобиль – очень нравилось). Там, наверно, очень жарко, хуже чем здесь…
 Слева от дороги и как-то внизу однообразно выпячивались как будто из-под земли крыши домиков, почти как в деревне. Туда смотреть было скучно, и начинала закрадываться мысль, что она заблудилась, совсем не туда идёт, и она одна, она не знает, где мама и что с папой…
 Впереди был розовый навес – остановка. Мимо протарахтел знакомый автобус  - пузатый, с круглыми фарами-глазами. Настя не без удовлетворения разобрала на табличке номер и длинное название своей деревни. Так, идёт она правильно. 
 Автобус затормозил у остановки, какая-то женщина стала подниматься на ступеньку перед дверцей.
 Может, и её возьмут?.. Она так устала идти, у неё ноги болят! Ну должны же они её взять!!! Кристя жалобно смотрела на автобус. Знала, что надо «платить за проезд». Денежкой. Откуда у неё денежка? А она устала! И голодная!!! И надо быстрее, быстрее, быстрее!!!
 Автобус уехал, даже внимания не обратив на Кристю. Как обидно, как это плохо!
 Кристя утёрла нос, глухо всхлипывая, и снова пошла вперёд, вслед за автобусом.
 Пить хочется. Очень сильно.
 Кристя дошла до следующего навеса и села под ним на крашеную скамейку. Кожа горела от жары, волосы потные. Она сняла резинку. Резинка была неприятно грязной на ощупь. И волосы были грязные, жёсткие. Кристя начала елозить в спутавшихся прядях, пока руки не стали липкими и жирными. Потом тщательно вытерла их об джинсы.
 И спать тоже хочется. Заснуть, потом проснуться – и что б было всё, как было. 
 Мама с папой…
 …Белик говорил так странно: мужчины стали, как женщины, а женщины, как мужчины. Всё вывернулось наизнанку. Всё не так.
 …Странно Белик говорит. Иногда и вправду говорит, ртом. Кристя очень смеялась, когда он так её веселил – разевал свой кошачий рот и выдавал: «Маама!» Один раз она принесла ему кусочек курочки из борща, он слопал его в один присест, глянул на Кристю и заявил: «Ма-ло!» А ещё передразнивал мотоцикл дяди Васи, когда тот прыгал мимо по дороге. Белик выгибал спину, пружинил на четырёх лапах и повизгивал очень похоже на мотоцикл.
 Весёлый он, Белик. И всё-таки грустный. Он старше её. Это Кристя чувствовала. Не очень намного, вот как Катька. Не взрослый ещё – но старше. И тот голос, которым он говорил ей на ушко, был уже не детским, но и не взрослым.
 А говорил он так. Нельзя было на него смотреть, а всё куда-то набок. Белик усаживался ей на колени, тыкался носом в шею и откуда-то появлялись внятные слова. Кристя знала, что они, слова эти, у неё в голове.
 Белик говорил, что она – его музыка. Этого Кристя до конца не понимала, но Белик часто повторял: «Ты – мой рок». Уж с чем, с чем, а с роком она себя никак не могла сопоставить. Причём тут?.. 
 Один раз она решила Белика поправить, сказала, тоже только в голове: «Я твой хозяин». Белик ответил, что у него нет хозяина. Кристя вспомнила, что ей как-то рассказывала бабушка и с учёным видом заявила, что собаки привыкают к людям, а коты – к дому. Белик, кстати, согласился, а потом, грустно смеясь, ответил, что он – странный кот. Гуляет сам по себе. Это было из какого-то мультика и Кристя почему-то обрадовалась. Потом спохватилась: «А я?» Белик не ответил, вскарабкался ей на плечо и стал тыкаться носом ей в нос. Лицо у него было в тот момент очень детское…и такое грустное…
 …Кристя оглянулась по сторонам. Так далеко ещё идти! Захныкала. Но встала и зашагала дальше мимо нескончаемого дома, похожего на магнитофон.
 Домой, домой, домой хочу…
 Мама с папой ругаются. Мама с папой…не любят друг друга…
 А ей что делать?
 Какие они глупые, глупые!.. Ну какие же глупые! Что ж они делают, зачем это всё?! Она же их любит! Больше всего на свете любит!!! Как они могут не видеть, как они её не видят, милые мои, любимые мои!!! Мамочка, папочка… Глупые…
 Кристя на ходу начала подвывать вслух.
 Как они не понимают, как не замечают? Ведь всё же может быть по-другому, всё должно быть по-другому, все должны любить друг друга и не обижать друг друга – это так просто, так ужасно просто! И ничего больше не надо, а только бы они согласились, только бы они поняли, как это просто!.. Ох, она бы…
 Чего бы только она не сделала! Всё бы она сделала, что б только они любили… 
 Кристя совсем расклеилась от навалившегося горя и всё растирала глаза кулачками.
 Всё это снегуры. Надоедливые мошки, которые липнут к лицу. Мошки из электричества. Они лезут повсюду, жужжат и кусают в глаза. Кристя их видела. Что б они пропали!..
 Слева снова проехал автобус.  Кристя глянула ему вслед почти со злостью. Ну и пусть едет. Автобус свернул направо. Ага, тут уже знакомые места. Длинная будет улица, совсем без тротуара и с кучей маленьких магазинов, потом разные некрасивые заборы и начнётся поле и старая свалка. Если ехать – минут десять ещё. А если идти?
 Кристя застонала, согнулась, растирая колени. Время уже часов пятнадцать.  Или даже больше. Называется – после полудня. Кошмар какой-то…
 Отяжелевшие от пота волосы больно давили на голову. Резинка где-то потерялась. Джинсы такие…пыльные. И на пятках, наверное, уже мозоли. Точно. Мозоли на пятках.
 Кристя задрала голову к небу. Удивительно…
 Не заметно для самой себя она прошла всю длинную и вонючую улицу с маленькими магазинчиками и все некрасивые и длинные заборы. Пробралась через заросли мимо коричневых отвалов старой свалки.  Футболка, носки, шнурки кроссовок и даже волосы были в круглых жёлтых колючках, которые она еле выдрала, кривясь от боли. И вот теперь она стояла перед последним забором, перед углом. К углу вплотную подползала, заросшая понизу полынью гора-отвал. 
 Очень узкий лаз, даже для неё. Кристя ступила одной ногой в ужасно высокую полынь. Нога провалилась, упёрлась во что-то, напоминающее пластмассовую банку. Кристя упёрлась руками в шершавую стену и стала протискиваться между нею и горой. Холодная полынь лезла в лицо щупальцами. Пыталась в ноздри залезть и под футболку, всю её облапить и задушить. Какая-то особенно большая мошка мельтешилась где-то сверху, странно так, будто застряла в невидимой паутине.
 Кристя, упёрто наморщив подбородок, толкала стебли полыни, балансировала на невидимом мусоре, торчавшем из земли, до боли тёрлась спиной об стенку. И вот, наконец, и стенка, и гора и полынь остались позади. Кристя обернулась, посмотрела на застрявшую в воздухе большую мошку – коромысло – и с неожиданной злостью послала насекомое очень взрослым ругательством.
 Впереди было широкое поле, заросшее колючками. Справа тянулся в сторону всё тот же забор, с колючей проволокой, в которой застряли и дёргались на ветру разноцветные целлофановые пакеты. За полем виднелись крыши домов, а над ними – рябой, будто бы колыхающийся горбатый холм свалки. Но Кристя не смотрела в ту сторону. Она смотрела наверх.
  Небо – яркое, сверкающее жаром, а справа от края до края развёртываются облака, с необычайно чёткими краями и за всеми ними, строящимися в небе причудливыми летающими домами, огромное молочное облако, растянутое на все стороны, как простыня. И кажется, что это – небо какого-то другого, странного мира, который в эту минуту совсем рядом.
 Кристя, онемев, глядела на небо…так это интересно! И этот странный мир – сказочный. И настоящий. И всё не просто так. И что бы ни случилось – всё будет хорошо. Под взглядом странного сказочного мира облаков – не может быть ничего плохого…
 Кристя легла на землю, среди колючих кустов, прижала скрещенные руки ко лбу, глядя сузившимися глазами на небо. Так хорошо…

 Когда отступило странное полусонное его состояние, Генка встрепенулся, не соображая, где он и что с ним. Сидел он очень неудобно. И страшно темно. Он будто связан, что-то…
 Он содрал с головы одеяло, в котором совсем запутался. Спина затекла, ноги затекли, голова гудела, как от угара. Кое-как он избавился от одеяла, встал на ноги, спотыкаясь об разложенный вокруг хлам. 
 На улице вечерело, слабые закатные лучи сквозили в доме. Темно и пусто. Тихо. Тихо так, будто он умер. Кошмарно пусто.
 Генка заглянул в кухню, в другую комнату. Повсюду только этот невыносимый, сжимающий душу в тисках вечерний свет…
 Зачем все эти вещи и вообще этот дом, раз так пусто всё?!
 Генка наткнулся на сигареты, закурил, захотелось выйти отсюда. Замок не хотел открываться, Генка даже струхнул не на шутку. Наконец, вышел на крыльцо. Лучше здесь не стало. Не мог, просто не мог он смотреть на всё вокруг! Ненавидит он это всё. Никакого смысла, одна проклятая пустота, непреодолимая всё пожравшая пустота…
 Машка высунулась из будки, виляя хвостом. Понимала, что что-то очень плохое делается с хозяином, что-то такое ужасное, что лучше бы умереть, чем смотреть на это. Но что ж она может сделать? Кинуться бы к нему, что б он чувствовал её тепло – больше ничего дельного ей не представлялось. Он должен почувствовать. Машка натянула поводок, поскуливая, вытянувшись струной. Пусть он посмотрит на неё, пусть увидит, как он ей дорог…
 Генка посмотрел, подошёл, сел на корточки, потеребил собаку за ушами. Та, ноя от любви, беспорядочно тыкалась ему в колени, наскоро лизала руки и тянулась к лицу.
 Генка гладил мягкую шерсть на загривке и думал…думал…думал, что…надоело. Он…может сейчас ухватить собаку за горло, сжать его одной ладонью, чувствуя, как Машка сглатывает. Увидит, как уши прижмутся к голове, как карие глаза будут смотреть на него, ничего не понимая и…умирая…
 Очень спокойно он об этом размышлял.
 Вдруг будто что-то в грудь его ударило.
 Что это?!!! Что же это…лезет мне в голову?!!! Что за ужас?!!! Ну что, что такое со мной сделалось?!!!
 Он прижал ладони к глазам, дыша прерывисто и часто. Потом быстро отцепил поводок.
  — Машка… Убегай. Убегай, моя маленькая… Убегай!.. Пожалуйста, уйди! Пошла! Пошла от меня!.. Машка!.. Пошла!!
 Собака кругами бегала перед ним, несчастная и перепуганная и всё норовила снова кинуться к нему. Генка топал ногами, потом ухватил Машку  и откинул от себя чуть не до самой калитки. Та взвизгнула от боли, прижимая зад к земле, но всё равно как-то зигзагами пытаясь приблизиться к нему. Одна задняя лапа у неё прихрамывала, но она только мельком склонялась к ней, а смотрела всё на Генку. Он застонал и кинулся в дом, снова к печке, к одеялу, споткнулся обо что-то и с высоты своего роста больно грохнулся на пол.
 Лежал так, ни о чём не думая, а только чувствуя, что это хорошо, что он ни о чём не думает. Может быть, это он сейчас умирает. Ну и хорошо бы. Умереть – и всё.
 Он отстранёно слушал, как скрипнула калитка, слушал чьи-то шаги по плитам дорожки. Всего этого, скорей всего, нет. Это – кажется… Нет, не кажется. Кто-то  идёт. Идёт, что б его трогать.
 Генка захныкал от обиды. Не надо… Не хочу. Не трогайте, не трогайте меня, оставьте вы меня в покое… Сволочи, какое вы право имеете меня трогать, пропадите вы все пропадом, ненавижу…
 Шаги и не думали исчезнуть, ему на зло, они были уже у приоткрытой двери. Генка приподнял голову и чуть не захлебнулся от дикого ужаса. Там, в дверях стояла Настя.
 Изрядно потрепанная, с кривым от усталости и злости лицом. Она показалась Генке теперь на редкость уродливой, даже больше, чем обычно. Со всем своим целлюлитом, который пёр наружу из джинсов, с бессмысленной и дурной рожей.
 Настя смотрела вниз, на валяющегося Генку. На хорька он похож. Облезлого и злобного хорька. На полу лежит, верно с утра напился в хлам. Тоже ещё мне, «я никогда не пьянею»! Рохля, слабак… Не мужик. Так, одно недоразумение, которое ей всю жизнь испоганило.
 Генка засучил ногами в хламе, рука схватила первое, что попалось – горсть болтов – и швырнула в жирную уродину. Уродина ахнула, расплывающееся лицо перекосилось звериным оскалом. Чудище схватило за спинку стоявший тут же стул и швырнуло в Генку. Тот, коротко пискнув, успел быстренько отползти в сторону, к кровати. Тварь сошла с ума… Вообще на всю голову. Надо…необходимо её убить.
 Настя готова была разрыдаться от боли, обиды и некоего нереального ужаса  того, что было перед её глазами. Костлявый нелюдь, готовый, она видела, сожрать её живьём, вполне разумно выдернул ящик из тумбочки, уронив её на пол. В трясущейся руке было раздвоенное лезвие – ножницы. Он…совсем свихнулся… Маньяк… Настя метнулась на кухню, очень быстро разыскала нож и тут же почувствовала вместо страха – кипучую ярость.
 Всё, что происходило, происходило в полном молчании. Только тяжёлое и злое дыхание двух людей, кинувшихся друг на друга. Настя толкнула Генку в грудь. Тот не удержался на ногах и снова упал спиной в пол. Настя села сверху, обеими руками держась за рукоять ножа. Генка перед самым носом её махнул ножницами. Настя ахнула, выронила своё оружие, неловко завалилась на бок, вцепилась в занесённую над ней руку, что было мочи сжав Генкино запястье. Ножницы звякнули об пол.
 Двое катались в узком коридоре, от стенки к стенке. Генка пытался душить Настю, с ужасом думая, что руки у него вдруг как-то ослабели и он всё не может никак до упора сжать её горло. Настины пальцы царапали его лицо. В голове у неё была одна чёткая мысль – ногтями выцарапать ему глаза, Настя была уверена, что это сразу его убьёт. Но вцепиться она всё никак не получалось.
 Они не слышали, как по плитам во дворе кто-то бежит. Кристя пару раз уже падала, до кровавых ссадин и дырок в джинсах сбила обе коленки, а на правом кроссовке как назло начала отставать подошва. В её голове была одна, но зато громаднейшая, вопящая мысль: «ПРОСПАЛА!!!»
 Дом был уже рядом и она знала, что внутри творится что-то такое, чего никогда не должно быть. Заскочив в двери, Кристя обомлела от такого ужаса, какого она ещё никогда не испытывала. Мама и папа катались по полу, как два каких-то взбесившихся животных и пытались разорвать друг друга на клочки. Они фыркали  и рычали, и мутузили друг друга в немой ненависти.
 Кристя подумала, что надо закричать, заорать так, что б они оглохли, но сил не было. Девочка сползла по косяку, чувствуя, что вполне реально ей не хватает воздуха…
 Она видела то, что они не видели. Над мамой и папой, которые сошли с ума, реяло уродливое, большое насекомое, похожее на дракона. Это оно во всём виновато. Кристя слабо замахнулась на коромысло и беспомощно, мучительно расплакалась.
 Белик толкнул её в бок, когда с режущим слух визгом пронёсся мимо. Он вскочил на два ползающих по полу тела и достал-таки лапой страшное коромысло. Кристя явственно услышала, как в ответ насекомое застрекотало…какие-то слова. Белик отчётливо и яростно мяукнул в ответ: «Мрразь!»
 Генка и Настя отползли друг от друга к разным стенам, задыхаясь, все в соплях и слюнях. Тупо они смотрели, как посреди коридора рыжий кот с янтарными глазами дерётся с большим коромыслом.
 Насекомое раз за разом пикировало вниз, жаля Белика, кот щурился, прижимая уши и втягивая голову, тут же в ответ ударяя по коромыслу лапой и сбивая его с курса. Как-то он изловчился, подпрыгнул чуть не до самого потолка, разинув пасть в вопле, сшиб коромысло, погрёб его под собой на полу и в секунду разорвал на части.
 Все молча смотрели, как Белик выплёвывает изо рта куски коромысла и гадливо фыркает. Кристя потянулась к коту рукой, но Белик вдруг прижал тело к полу и зашипел на неё. Кристя вскрикнула, с ужасом глядя на кота. Тот ползком стал пробираться к двери, урча и дёргая головой. Глаза у него сжимались, как от страшной внутренней боли. Проползая мимо Кристи, кот снова предупредительно зашипел и убрался из дома. Кристя, дёргая плечами от рыданий, взглянула на родителей, потом кинулась на улицу.
  — Бе-елик!..
 Настя и Генка посмотрели друг на друга. И странное дело, каждый из них не увидел напротив уродливого и ненавистного монстра. Были только люди, которые…
 Снаружи раздался голос Кристи:
  — Белик?.. Белик?
 И был ответ:
  — …Привет, котёнок…
 Голос был, как у мальчика подростка, ломающийся, с красивой, мурлыкающей мягкостью.
  — Ты живой? Это правда ты?
  — Я же тебе говорил.
 Слышно было, как Кристя радостно вздохнула, ещё какой-то звук. Некоторое время – молчание.
  — Ты уходишь? – Кристя плакала.
  — Ухожу. И ты уходишь.
  — …Я не хочу… Не пойду никуда! И ты оставайся. Оставайся. Будешь…ну, будешь как мой братик, а?
  — Надо идти, котёнок. Ещё…много я должен.
  — И ничего ты не должен! Кто сказал?! Я тебе говорю: оставайся! Со мной. Здесь. С мамой и папой. Они хорошие, они правда хорошие, я их люблю! Люблю! Я… не хочу! 
  — Пойдёшь.
  — Нет.
  — А как же остальные?
  — Кто остальные? Не хочу ничего! Хочу маму и папу. И тебя. И всё.
  — А Катька?
  — Что…Катька?
  — Снегуры ведь всех детей хотят убить. Боятся детей. И убьют всех детей, если ты не пойдёшь и я не пойду. Ну что, котёнок? Что ты скажешь? Скажешь ты: «ну и пусть?»
  — …Нет…
 Кристя тихо плакала, потом шмыгнула носом и проговорила:
  — А мы…прямо сейчас пойдём?
  — Прямо сейчас.
  — Совсем-совсем сейчас?
  — Совсем-совсем.
 Молчание.
  — Белик… Возьмёшь меня на ручки? Ты же большой… Я тоже большая, я всегда сама хожу, просто…
  — Тш-ш… Иди сюда, котёнок… Спеть тебе колыбельную?
  — …Что?
  — Колыбельная – это такая песня. Для детей. Все коты её знают. Она гонит снегуров прочь…
 Голоса были всё тише и тише, пока Настя с Генкой вовсе не перестали их слышать.
 Какое-то время они сидели друг против друга, как два манекена. Вдруг Настя прижала запястье ко рту и зарыдала толчками. Генка дикими глазами обвёл прихожую, дёргая головой.
  — Что же…мы наделали… — прошептал охрипшим сухим голосом.
  — Верните всё обратно, — жалобно простонала Настя, — Верни-ите… По-другому всё… Пожалуйста…
 Во дворе снова кто-то бежал. Торопился со всех ног. В дом влетела собака Машка, уши торчком. Она кинулась к Генке, быстро вылизала его лицо, потом в два прыжка достигла двери и оглянулась на людей. Заныла от людского их непробивного непонимания, тявкнула и ударила передними лапами в пол.
 Генка с Настей переглянулись. У обоих, в один и тот же момент появилась одинаковая мысль. Они повскакивали с мест и бросились на улицу. Машка уже была у калитки, раздосадовано оглядываясь на них и топорща уши. Они снова посмотрели друг на друга. Настя пугливо дотронулась до Генкиной руки. Он сжал её в ответ  – крепко-накрепко.
  — Пошли?..
 Генка закивал, глядя Насте прямо в глаза.
  — Побежали!..

Похожие статьи:

Рассказы → Проблема планетарного масштаба

Рассказы → Пограничник

Рассказы → Доктор Пауз

Рассказы → Проблема вселенского масштаба

Рассказы → Властитель Ночи [18+]