По мотивам произведения «Доминиканец» конкурс «Две тысячи лет война»
– Ты шлимазл, Бруно,– Палыч чесал на груди синие склоны Голгофы. Сморщенные русалки на плечах недовольные утренней зарядкой гневно поглядывали на хозяина волосатыми лицами,– вместо слонов с шарами лучше бы речь к последнему слову написал.
Видавшая виды шконка скрипела в такт с движением руки. За столом в проходе между двухярусными койками сидел грузный мужчина в церковном балахоне и что-то рисовал. С верхнего яруса свисал серый крысиный хвост. Раскачиваясь, верёвка гладила лысую голову бывшего монаха волосяной кисточкой, смахивая капельки пота на пол.
Лампа дневного света, нервно подрагивая высушенными тельцами тараканов, пыталась передать сидельцам что-то важное, но видя в глазах сокамерников повседневное безразличие, только сильнее гудела дросселями.
– Может, чифирнём, крыса? – сладко потянувшись, спросил Палыч.
– Айн момент,– смазав железную кружку мылом, крыса достала кусок полотенца и подвесила чифирбак над раковиной. Шмыгнув в норку, она вытянула оттуда подшивку газет.
Услышав шуршание бумаги, Бруно повернул голову:
– Правда, газеты?
– Почему сразу, Правда, брат? Искра. После Кобы осталось,– крыс выпятил грудь. На светлом брюшке грызуна хмурился профиль Сталина, на спине заходило солнце.
– Ты глянь,– Палыч присмотрелся,– ну прям натуральный, живее Ильича.
Свернув из газетного разворота плотную тонкую трубочку, крысёныш поджёг импровизированный факел. Из Искры облизывая алыми языками «подвал» с некрологами мгновенно возгорелось пламя:
– Вот уроды,– крыс посмотрел на выпачканные шрифтом лапы,– о чём они там пишут? Задница вторую неделю искрит.
Вода вскипела быстро. Белое облачко пара, ударяясь о плотную завесу тюремного смрада, растекалось по камере перистыми облаками. Закинув в кружку чай, крысёныш несколько раз перелил его из кружки в кружку и передал чифирбак по кругу.
Сделав пару глотков, Бруно скривился от горечи. Свернувшийся в трубочку язык искал во рту запасной выход. Белая эмаль оставшихся зубов сдалась под натиском тёмного налёта. Философ закашлял.
Упавший на пол листок подхватил Палыч:
– Давай глянем, что ты накарябал в своей маляве,– повертев написанное несколько раз, Палыч передал листок крысе.– Похоже на каракалпакский язык.
– Латынь,– облизнувшись, крыс быстро пробежался глазами по тексту.– Щас такое не прокатывает,– взобравшись на верхнюю койку, зверь скрестил на груди лапки и, как заправский адвокат, выпалил поставленным голосом: – Да здравствует инквизиторский суд, самый гуманный суд в мире!
– Ты откуда латынь знаешь? – высушенное лицо Палыча ожило, сверкнули глаза, выровнялись последние три зуба.
– Мы с Коперником два года из одной шлюмки баланду хлебали,– спрыгнув с «пальмы» на передние конечности, крысёныш подхватил задними скатанный из хлебного мякиша глобус. Быстро перебирая слегка заплесневелый шар, грызун пошёл на передних лапах по камере:
– Крутим, вертим, чифирим, по понятиям сидим.
– Никола научил? – радуясь, как ребёнок, Палыч хлопал в ладоши.– Ай да Николас, не зря, видать, его инквизиция боялась. Уморил, старика. Ты лучше скажи что там с прогоном? – Палыч надел майку. На грязном фоне виднелась лысая голова мужчины, ниже пестрела надпись «Перестройка»,– когда Жахна появится?
– Не Жахна, а Орлеанская дева – Жанна.
– Мне по барабану, чья она. Сказал, жахну, значит жахну.
Затхлый воздух камеры не давал сосредоточиться. Разговор товарищей по несчастью выводил из себя. Глазами вселенской материи, застывшей от ужаса земной жизни на Бруно смотрели пористые, не оштукатуренные стены. Его судьба, уложенная в окопы инквизиторской войны, давала трещину. Звёздная тьма откатилась на второй план.
Предстоящий суд занял все мысли философа.
– Заскучало босяцкое племя? – в расширенных зрачках грызуна плавал серый потолок.– Может, в города сыграем, на интерес? – и, подмигнув Палычу, назвал первый город:
– Сидней.
– Йоханнесбург,– опередив хитреца с русалками, добавил Бруно.
– Гагры,– открыто ржал Палыч.
– Ы…Ы…,– метая по камере обиженные взгляды, крыс понял, что попал. Растянув рот, он прошепелявил,– Ыошкар ола.
– Не честно, такого города нет! – раздосадованный постоянным проигрышем сахара, Бруно крутил глобус.– Где эта ваша Ыошкар ола? Чебоксары – есть,– тыкая грязным пальцем в бока мячу, сокамерник перешёл на крик,– Чебуреки – вот, даже Чебурашку кто-то подписал. Ыошкар олы нет!
За дверью послышались голоса. Лязгнул засов. Лица человека в сером капюшоне не было видно, лишь голос, отражаясь от стен камеры, заставил вздрогнуть:
– Джордано Бруно на выход.
– С вещами? – не выдержал крыс.
– С глобусом!
Схватив потрепанный шар, Палыч откусил от него шмат с названием города и прослезился:
– Воркута, я там сидел!
От влажной, покрывшейся росой клетки автозака веяло ароматом распустившейся сирени. Дух свободы, витая между коваными прутьями, сбивался в кучу и неприятно холодил спину цирика с вожжами. Колёса повозки соскальзывали с брусчатки, громыхали по спинам камня стальным обручем. Фыркали кони.
Скромно блеснув оранжевым плечиком, светило медленно провожало процессию первыми жёлтыми штрихами. Проснувшись от грохота колымаги, почуяли беду домашние животные, а город подумал: «ученья идут».
Два стражника в кожаных доспехах вяло пришпоривали оседланных собак. Лапы питомцев одетые в кирзовые сапоги громко цокали титановыми набойками. Отчего предрассветный полумрак освещался пучком вырывавшихся на волю искр.
Жала коротких пехотинских копий то и дело норовили влезть к страдальцу, постукивая древком о железные стены новой обители.
Возглавлял шествие рыцарь на белом коне. Плюмаж из красных перьев сверкающего бацинета развивался на ветру. На кирасе всадника вальяжно покачивалась звезда Героя труда.
Проснулся Бруно, когда в трибунале зачитывали последний десятый том его дела. Глобуса не было. Рядом на скамье сидел огромный таракан в красном халате и домашних тапочках-слониках, обильно усеянных хлебными крошками. На бицепсе одной из шести ног белела надпись «Дуста бояться – на кухне не жить». Мускулистая хитиновая грудь, колосилась рыжими завитками. За насекомым ютилась хрупкая босая девочка в голубом платье.
Длинный щетинистый ус прусака, вырисовывая замысловатые фигуры, нежно гладил малышку по спине. В руках подельницы шевелилась тряпичная, проткнутая иголками кукла. Игрушка кривилась от боли и, в мольбе протягивая руки к суду, причитала: «За что, начальник?».
Зал судебных заседаний был битком набит жителями близ расположенных пятиэтажек, исключённых из программы сноса. Косо поглядывая на обезьянник, обитатели хрущёвок были озадачены единственным вопросом: «Который из троих мэр?».
После фразы «…приговариваются к сожжению на костре…» судья сделала паузу, обвела подсудимых в клетке усталым взглядом овдовевшего секретаря Пресненского суда и ровным безэмоциональным голосом закончила: «условно».
+!
плюс... 
